Текст книги "Персидские юмористические и сатирические рассказы"
Автор книги: Феридун Тонкабони
Соавторы: Аббас Пахлаван,Голамхосейн Саэди
Жанр:
Юмористическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 42 страниц)
Ходьба по рельсам
В детстве мы играли в эту игру. Теперь это уже не игра. Взявшись за руки, мы шли парами по рельсам. Это была увлекательная игра. Если один не мог удержать другого, оба падали. Мы были друг для друга одновременно и бременем, и опорой. В этом-то и заключалась вся прелесть игры. На первый взгляд могло показаться, что одному идти легче, но не тут-то было. Не пройдя и двух шагов, ты, как канатоходец, начинал крениться то на один, то на другой бок и в конце концов падал. Хуже всего бывало, когда твой партнёр бросал тебя, чтобы удержаться самому. Лишённый поддержки катился вниз по острым камням и колючкам насыпи и обдирался в кровь. А мы молча, осуждающе смотрели на того, кто отпустил руку, и наш взгляд обжигал его сильнее удара хлыста. Правда, через мгновение он тоже падал.
В детстве мы играли в эту игру. Теперь это уже не игра. Детьми мы играли в неё днем, а неожиданное появление поезда придавало этой забаве особую остроту. Одно из условий игры заключалось в том, чтобы, услышав гудок, как можно дольше не соскакивать с рельсов. Машинист, не сбавляя скорости, подавал сигнал, тревожный и угрожающий. Мы научились понимать язык поезда. Короткий гудок – предостережение, подлиннее – окрик, непрерывный – предупреждение об опасности, а целая серия гудков– угроза, сдобренная бранью. Смеясь, мы продолжали шагать по рельсам и делали вид, будто ничего не боимся, хотя нам было очень страшно. Сначала страх закрадывался в сердце, а потом, когда он разливался по всему телу, партнёры одновременно разжимали руки, отскакивали в разные стороны и сбегали с насыпи. Казалось, страх передавался от одного к другому через кончики пальцев. А может быть, когда страх достигал кончиков пальцев, как будто искра проскакивала – и партнёры освобождались друг от друга.
Всякий раз среди участников игры была пара, которая держалась дольше всех. На этих героев мы взирали с почтением и страхом. Нам казалось, что они расступаются, лишь когда на них падает тень поезда, а их разомкнутые пальцы касаются буфера локомотива. Нам чудилось, будто машинист высовывается из кабины и сталкивает их с рельсов. На самом же деле машинист и его помощник обрушивали на их головы поток ругательств, а они только смеялись. Мы же с завистью наблюдали за происходящим.
В детстве мы играли в эту игру. Теперь это уже не игра. Когда мы играли, был день. Теперь же спустилась ночь, тёмная ночь! Или мы попали в узкий душный туннель? Иначе почему в вышине не мерцает ни одна звезда, а небесный свод будто сотворён из чёрного, прокопчённого камня? Проходящие поезда движутся, не зажигая огней и не подавая сигналов, совсем бесшумно, и только дрожь рельсов выдаёт их близость, их смертельную близость. Ощутив её, мы отпускаем руки и отходим в сторону– быстро и осторожно.
В густой мгле ничего не разглядишь, надо быть осмотрительным. Натолкнувшись на что-то твёрдое, мы понимаем, что это стена туннеля, прижимаемся к ней, подобно утопающему, что хватается за соломинку, и пропускаем огнедышащий поток, несущийся по тёмному туннелю. Ищем руку друга. Иногда находим её, а иногда нет. Мы стараемся заглушить пронзительный, как боль, крик души: «Это страшная игра!» Но теперь это уже не игра. Стены, если они действительно есть, забрызганы кровью. Мы не видим кроваво-красных пятен – в темноте они кажутся чёрными. Чёрные пятна на чёрном фоне. Руки ищут друга, чтобы начать игру снова. Но не всегда рука, которую ты найдёшь, оказывается рукой друга. (К сожалению, ты осознаешь это слишком поздно.) Иногда она цепко держит тебя, вместо того чтобы отпустить в нужный момент, и тогда…
Но иного выхода нет. Надо искать партнёра и вместе двигаться вперёд – шаг за шагом. Вон вдалеке виднеется тусклое пятно света. То ли бледная луна выглянула из-за облаков, то ли светлеет выход из туннеля (если туннель есть на самом деле). А может быть, это свет приближающегося поезда? Хотя нет, паровоз ведь никогда не зажигает огней, он пыхтит и тащит за собой вагоны – сначала грузовые, без дверей и окон, а потом несколько вагонов-ресторанов.
Сквозь случайно отдёрнутую плотную занавеску в окне вдруг мелькнёт яркий свет и оживлённые лица пассажиров. Пассажиры едят, пьют и смеются. Подобно вспышке фотоаппарата, это продолжается лишь одно мгновение. Но мы все успеваем увидеть и даже слышим беззвучный шум застолья.
Быть может, когда-то мы тоже мчались в светлых и шумных вагонах-ресторанах? Были гостями или хотя бы слугами на этом весёлом пиру, а потом нас за что-то вышвырнули вон? Или мы сами сбежали, не выдержав запаха перегара и сигаретного дыма? А может, мы были вовсе не пассажирами, а колёсами и шатунами локомотива и тащили на себе весь состав? Или углем, что сгорает в паровозной топке и дымом выходит в трубу, а потом снова превращались в уголь, чтобы, сгорев, стать дымом?.. Но мы твёрдо знали: тех, кто умирал от духоты, голода или жажды в грузовых вагонах без окон и дверей, сжигали в топке паровоза. В этом пассажирском поезде было только два вида вагонов – светлые, просторные вагоны-рестораны и наглухо заколоченные, набитые людьми до отказа теплушки. Быть может, когда-то мы тоже томились в них, а потом нас выбросили оттуда или мы сбежали? Вы ломали дощечку в полу или потолке вагона и, рискуя жизнью, выбрались наружу, по счастью, не размозжив себе голову о рельсы или камни.
Куда идёт этот поезд? Или он вечно движется в тёмном бесконечном туннеле? Почему в вагонах-ресторанах всегда горит яркий свет, а окна занавешены? Быть может, пассажиры боятся темноты ночи (или тьмы туннеля) и скрылись от неё за плотными занавесками? Иначе они предпочли бы свет дня и солнца.
А может, поезд остановился посреди туннеля из-за какой-то неисправности? И чтобы пассажиры не испугались тьмы, приказано опустить на окнах шторы? Мы же, решив помочь попавшим в беду людям, отправились в путь? Но каково тем, кто заперт в грузовых вагонах?
А может, машинист, не загасив топку, остановил поезд, и чёрный ядовитый дым отравляет ничего не ведающих пассажиров? Мы спешим предупредить их об опасности, но они нам не верят, даже насмехаются над нами. Быть может, это они и выкинули нас из вагона? Быть может, быть может…
Несомненно лишь то, что мы идём по рельсам. Рука об руку, шаг за шагом. Наверное, мы надеемся, что пятно света впереди, маленькое и тусклое, станет больше и ярче, и наконец солнце обласкает нас тёплыми лучами, и мы, не веря своему счастью, будем щуриться и заслонять глаза от яркого света, который будет настойчиво пробиваться сквозь полуприкрытые веки и сомкнутые пальцы.
Быть может…
Но хватит этих «быть может». Ведь, быть может, как раз сейчас, сию минуту из темноты вынырнет поезд – и нас не станет? Несомненно лишь то, что мы идём по рельсам. Шаг за шагом, рука об руку…
Быть может, ночью (или в туннеле), окутанные рымом (или мраком)… рано или поздно…
Ах, снова эти «быть может». Отбросим их, и прежде всего то самое страшное, о котором я не осмеливаюсь даже говорить. Оно так ужасно, что я уверен – это ложь. Ложь, что только я и мой напарник идём по рельсам! Что никто ничего не говорит, не поёт, не кричит и что вообще вокруг никого нет! Ложь, что мой напарник только тень, вымысел! Я слышу голос товарища. Чувствую его присутствие. Вижу во мраке блеск его глаз. Отбросим все сомнения. И прежде всего то, самое ужасное.
Давайте крепко сожмём пальцы друга, ощутим их теплоту! И хотя нам трудно сохранить равновесие, будем двигаться вперёд, шаг за шагом, подавив в себе страх. Надо во что бы то ни стало удержаться на гладких, скользких рельсах!
И вперёд! Только вперёд!
* * *
В детстве мы играли в эту игру. Теперь это уже не игра.
Кошмар
Век великолепия грандиозных сооружений и лжи…
Рассвета дешёвой пошлости и распада… Величайшей слабости и расцвета позора…
Век двуличия.
А. Бамдад
Нет, это был не кошмар. Кошмар не может быть таким простым. Кошмар всегда запутан. Чаще всего кошмар бессмыслен и сложен. То, что произошло, было далеко от здравого смысла и строгой логики. Но за эти несколько лет он был свидетелем стольких разных событий, что уже ничто не казалось ему лишённым смысла. Жизнь его и других людей за эти несколько лет стала развиваться вопреки логике и смыслу. Или, точнее сказать, так: имела свой особый смысл и свою особую логику.
Нет, это был не кошмар. Во время кошмара можно было зажмурить глаза, и тогда кошмар исчезал, а он просыпался. Но сейчас страх был настолько велик, что ему не удавалось зажмуриться. Если он на мгновение потеряет контроль и пуля продырявит его…
Нет, это был не кошмар. Все произошло очень просто. Раздался звонок в дверь. Жена тихо, очень тихо, подтолкнула его. И тихо, очень тихо, прошептала:
– Звонок.
Но он и сам уже проснулся и услышал. Привычным движением взял часы. Было двадцать минут четвёртого. Стрелки образовали угол в тридцать градусов. Он не понимал, почему каждый раз, когда он вскакивал, проснувшись среди ночи, и смотрел на часы, всегда было двадцать минут четвёртого Он уже не разглядывал циферблат, а замечал только знакомый угол в тридцать градусов.
Он встал и оделся. Его взгляд упал на маленького сына, который спокойно спал – дышал ровно и часто. И вдруг его сердце упало. Эти ночные звонки чаще всего бывают вестниками какого-нибудь несчастья: болезни, аварии… смерти. Но тот, кто был за дверью, не торопился. Он не стал звонить снова. Кто же это мог быть?
Когда он отодвинул щеколду, дверь сама открылась, из темноты возникли две пары рук, схватили его за плечи и выдернули наружу. В тот же миг он увидел перед своей грудью холодный чёрный ствол – он будто глазами ощутил его холод. Потом разглядел их и услышал голос одного – непонятно которого.
– Революционным трибуналом вы приговорены к смерти по обвинению в антиреволюционной деятельности.
Это было неожиданно. Но он сразу понял все. Вот только интересно, с каких пор эти подонки стали так вежливы, что обращаются к нему на «вы»? Именно в этом заключался какой-то подвох. Естественнее было бы, если бы они дали ему пару пощёчин и закричали в ухо: «Мы пришли убить тебя как собаку!»
Подвох был именно в этом. Они не сомневались, что подняли знамя священного джихада [207]207
Джихад– война за веру.
[Закрыть]. Если бы они, как обычно, шли на поножовщину, драку, воровство, это было бы не так безнадёжно Возможно, они осознавали бы, что идут на преступление и совершают поступки, недостойные людей. Возможно, хотя бы у одного из них зашевелилась бы совесть, и он остановил бы остальных! И тогда, возможно, остальные поняли бы тоже! Но даже если бы они не все поняли, они могли заколебаться, хотя бы на какое-то время, и это немного ослабило бы их.
Но теперь им казалось, что, сбросив свою прежнюю страшную личину, они действительно стали людьми и служат человечеству. Им внушили это. Для них выдумали фетиш, и они теперь жертвуют собой. Им дали в руки автоматы. И они с этими автоматами служат революции.
Революция! Какая метаморфоза происходит с понятиями! Он был поэт и лучше других понимал значение слов и понятий. Слова жили в его крови, пульсировали в его жилах. Слова вросли в его скелет, в его мышцы. Подобно пулям из автомата, которые сейчас должны были застрять в его костях, его мышцах.
Какая метаморфоза происходит с понятиями! Теперь он считался «контрреволюционером» (а они «революционерами») и «революционным» трибуналом приговаривался к смерти. На мгновение ему стало так тошно, что захотелось бросить им в лицо: «Ешьте своё дерьмо, мне наплевать на все!»
А потом он сожмётся в комок около стены в ожидании выстрела. Да, сожмётся Потому что это была не та эпоха, когда герои, встав во весь рост, поднимали с ослепляющим величием правую руку, а левой распахивали на груди рубашку и, пока выпущенная пуля летела к ним, успевали воскликнуть: «О свобода! Какие только преступления не совершаются во имя тебя!»
Если сейчас закричать так, то это будет как бы от их лица, поскольку и они служат «свободе» и «революции».
Он уже совсем было сжался, но вдруг вспомнил о жене и сынишке. Образ жены с отпечатанным на лице страхом возник перед его глазами. Он увидел спокойное лицо сына, услышал его частое дыхание. Жена не выдержит, а эти подонки ни с чем считаться не будут. Они убьют сына, чтобы наказать её, и её тоже убьют, а может быть, ещё хуже… Да, эти подонки любым способом будут служить вновь обретённой идее.. Идее, которая в их животной жизни получила гуманистическую форму.
Все это промелькнуло в его голове, в его парализованном, застывшем мозгу. Но длилось это недолго, одно мгновение. Как только раздался голос: «Революционным трибуналом вы приговорены к смерти по обвинению в антиреволюционной деятельности», он почти без промедления ответил:
– Это не так. Я никогда не занимался и не занимаюсь антиреволюционной деятельностью. Я всегда служил революции.
Но вместо «Заткнись!», которого ждал, он услышал:
– Прекрасно. Вы готовы доказать это? Готовы помочь нам наказать антиреволюционные элементы?
– Да.
– Тогда пошли.
– Одну минуту, пожалуйста.
И он вошёл в дом. Они не препятствовали ему и даже не последовали за ним. Он подошёл к изголовью кровати и, не зажигая лампы, произнёс:
– Дорогая, это ребята. Мы сходим и вернёмся через полчаса– через час…– Он виновато улыбнулся: – Ты же знаешь ребят, знаешь их привычки, спи…
Он взглянул на спящего сына, который ровно и часто дышал, и бросился за дверь. Это мгновение потребовало всех его сил и выдержки. Если бы жена произнесла хотя бы одно слово, все рухнуло бы. Ведь он так любит своего сына, все, что он делает,– это только ради сына, ему он хотел бы оставить своё поэтическое наследство, он мечтал, что с самого детства вольёт в его кровь поэзию, направит его жизнь в поэтическое русло, сделает все, чтобы сын стал таким большим поэтом, что слава его затмит славу отца! Только здесь его честолюбие отступало.
Кем станет его сын, если он вдруг умрёт? Кто знает! Может, тем, кто далёк от поэзии на много фарсангов? Может, бездомным бродягой? Или человеком, начисто лишённым духовности? Подобным тем, что вокруг него. Подобным вот этому, с автоматом, который идёт навстречу и вкладывает в его руки омерзительное холодное железо.
Его уязвило, что ему поверили так быстро. С ним обращались уже не как с пленным или арестованным, а как со своим, таким же, как они. Неужели они считали его до такой степени слабым и легко приручаемым? А разве это не так? Он уже не помышлял о бегстве: их было слишком много. Кроме того – дом, жена, ребёнок.. Он не думал о смерти. Не думал ни о чем. Он просто шагал рядом с ними, тихий, приручённый, полусонный. (Сам он добавил бы: «И напуганный».)
Он немного пришёл в себя лишь тогда, когда они очутились возле знакомого дома. Возле дома другого поэта, его друга. Прежде чем позвонить, один сказал:
– На этой охоте все поэты стали нашими. И все засмеялись.
– Все поэты – хлипкие,– заявил другой.– Дай бог, этот будет покрепче.
И все опять засмеялись.
Да, действительно они были на охоте.
Они нажали кнопку звонка и затихли. Замерли. Затаили дыхание. Навострили уши. Послышались шаги жертвы, дверь открылась, и дичь попала в капкан.
Он отступил в тень и стал наблюдать за другом. За другом, с которым они много раз сидели за одним столом, читали, слушали и обсуждали свои стихи, горячо спорили. Они были слишком горды, чтобы хвалить стихи, но искали одобрения в глазах друг друга. И разве эти беседы и даже споры не имели оттенка восхищения? Столько разговоров вокруг одного понятия, одного образа, одной фразы и даже одного слова! Они действительно верили в силу слова. А тот незабываемый вечер, когда они читали свои стихи перед народом в том большом саду! Их слушала огромная толпа, она была то спокойна, то начинала волноваться. С последними словами, вырвавшимися из их уст (его и его друга), блеснула, казалось, молния и вспенились волны. (Вспышки фотоаппаратов казались зарницами в этом тайфуне. Это сравнение ещё тогда пришло ему на ум.) Им обоим пришлось читать стихи до поздней ночи. И люди, не чувствуя усталости, слушали их. И они оба, несмотря на скрытое и естественное для поэтов соперничество, не могли не восхищаться друг другом. Больше им не надо было сдерживаться, скрывать свои чувства теперь, когда после многих лет каждый снова нашёл себя, выйдя из своего маленького мирка, и обрёл признание народа, о котором в последние годы старался не думать, полагая, что его поэзия не нужна людям.
Он глядел на своего друга. Глядел, как тот в растерянности, ничего не соображая, уставился на этого, ни во что не верящего, и как выслушивает его обвинения. И… как понимание происходящего приходит к нему.
– Ха! Революция! Неужели?
И замер в ожидании. Он не поднял правую руку, не распахнул рубашку на груди. Но и не сжался в комок. Он стал ждать. Ждать пулю, которая, подобно слову, должна войти в мышцы и кости. Но они дали своей жертве ещё один шанс. Они знали, зачем убивают, и не желали убивать зря. Они же не были патологическими убийцами. Их фетиш требовал равно и смерти, и жизни. Смерти, когда она необходима им, и жизни, когда она необходима им.
– Если вы присоединитесь к группе борцов за революцию и согласитесь участвовать в чистке – устранять антиреволюционные элементы,– ваше наказание будет отменено.
Лицо поэта презрительно и устало нахмурилось.
– Я?..
Голос ответил:
– Ваш друг-поэт уже присоединился.
Он вышел из тени и в то же мгновение увидел, что его друг съёживается, сжимается в комок.
– Ты… Ты?..
– Давай, присоединяйся к революции.
– К революции? К революции подонков?
– Давай, не будем упрямиться. Разве ты не говорил всегда о служении народу? Вот тебе и народ.
Друг простонал:
– Это не народ, эти подонки – не народ.
Тогда он снова отодвинулся в тень. И услышал выстрелы, и увидел: его друг, словно набитый мешок, как он сам образно выражался, валяется около стены, лежит, сжавшись в комок.
* * *
Остальные убийства для него уже ничего не значили. Нельзя сказать, что это было ему безразлично, но он очерствел. Все это как-то не доходило до его сознания. Наконец его освободили. Он возвращался домой.
«Все совсем не так, как вы думаете. Даже врагу нравятся сильные. Они любят сопротивление. Я показал им свою силу, я сопротивлялся. А он упал на колени, молил и рыдал. Им все это надоело, и они его прикончили».
Упорное воспоминание возвращало его в тот день, когда они с другом-поэтом жарко спорили о «сути понятий».
Он пришёл домой. Тихо скользнул в постель. И заснул.
Утром, когда жена проснулась и взглянула на него – он ещё спал,– глаза её чуть не вылезли из орбит, рот раскрылся: голова мужа была совершенно седая.
Из ночи, из заключения
Да, люди и возносятся высоко, и низко падают. Сбрасывают кожу и обрастают новой. Надо бы знать, дьявольская эта кожа или богом данная. Несправедливо считать всех людей подонками и подлецами, род человеческий рассматривать как хищный и подлый, но наивно и нелепо также считать всех святыми, чистыми ангелами. Я в своей жизни, половина которой прошла здесь, видел многое, встречался с разными людьми, был свидетелем всяких событий.
Люди думают, что тот, кто попал в тюрьму, заживо погребён. Конечно, все зависит от вас. Можете сами себя закопать в могилу. Все картины мира, возникающие перед вашими глазами, и все звуки, прошедшие через вашу барабанную перепонку, не затронут струн вашего сердца, как, впрочем, и всего остального. Вы можете оставаться в общем потоке жизни. Но жизнь должна бурлить в глубине вашей собственной души. А иначе вы просто дырявое ведро, в которое сколько ни лей воды – оно останется пустым и никому не нужным. Или будете как засохшее дерево. Как его ни поливай – оно все равно бесплодно.
Нет, течение жизни в тюрьме намного мощнее. Там оно как поток, прорывающийся через узкую протоку. Стремительный, бурный. Смывающий внешнюю оболочку благопристойности, церемоний, стеснительности, лицемерия. Время тебе неподвластно, поэтому ты вынужден хватать каждое мгновение жизни. Ты не слишком богат, поэтому не выбрасываешь даже самую мелкую монету. Тот, кто здоровается с тобой и улыбается тебе сегодня, возможно, завтра окажется от тебя далеко-далеко, за много фарсангов. Поэтому ты должен пройти в один день путь столетней дружбы. Кроме того, вы вместе днем и ночью – как же вы можете обманывать друг друга? Разве вы можете смотреть в глаза друг другу, как на свободе, лгать и знать, что вы лжёте оба, и не показывать вида? Иногда человек по одному жесту руки, по особой походке, по выражению лица, по манере курения узнает мысли друга. Поэтому разве можно здесь лицемерить и обманывать других?
Говорю я все это для того, чтобы убедить самого себя в том, что опыт моих лет – это не поверхностные суждения, не одни эмоции. Этот опыт подтвердил моё первоначальное убеждение в том, что люди по сути своей и хорошие – и плохие, и чистые– и отвратительно грязные, и боги – и дьяволы.
И хотя эта истина стара как мир, мы тем не менее все ещё в неё не всегда верим. Как только кто-нибудь украдёт у вас деньги– один человек из трёх-четырёх миллиардов разных людей, разбросанных по всему миру,– да, как только один из них украдёт ваши деньги, вы тотчас кричите, что все – воры. Как только один из них солгал вам, обманул вас, вы тотчас кричите, что все – лжецы и обманщики. А это если не наивность, то глупость, глупость, которая очень дорого обходится. И нам самим, и другим. Глупость, которая является причиной многих бед.
Из событий этих лет я расскажу только об одном, которое произошло раньше всех и сильнее прочих потрясло меня.
Нас ещё не перевели сюда – в государственную тюрьму. И вообще мы не знали, что переведут. Мы были уверены, что все кончится в той, военной тюрьме. Мы – пять-шесть человек – были одной из последних групп. Наших товарищей уже расстреляли. Мы даже слышали выстрелы – они пронзили наши сердца, и единственным утешением было сознание, что та же участь вскоре постигнет и нас.
Наступил последний вечер, мы перестукивались через стену друг с другом – договаривались, какую песню будем петь и какой лозунг выкрикнем. Мы уже вычистили, насколько это возможно, нашу одежду, приготовили на утро чистые рубашки, побрились. Бритв у нас не было – нас брил гарнизонный парикмахер-солдат. И, по правде говоря, я почувствовал даже лёгкую дрожь в его руках. Обычно он много болтал и перед каждой фразой вставлял: «Дай бог», а в тот вечер был молчалив, ни слова не проронил. Да, тогда-то я думал о своём и не заметил этого, а сейчас припоминаю. Ну вот. Все приготовились. Спокойно и мирно легли спать. «Спокойно и мирно» – это не очень большое преувеличение. С лёгким беспокойством, немного волнуясь. Как тогда, когда раньше мы готовились рано утром проснуться и отправиться в поход. Или как тогда, когда у нас были маневры в полевом лагере. Во всяком случае, мы не испытывали никакой тревоги, страха, мешающего заснуть или вызывающего во сне кошмар, когда вскрикиваешь, просыпаясь. Умереть на взлёте борьбы и веры в идеалы казалось легко. Это не пустые слова – я через это прошёл. По правде говоря, сейчас, через столько лет, умирать уже не так просто. Какой-то голос в сердце требует посмотреть, чем все кончится. Но тогда, в молодости, этот внутренний голос молчал – во всяком случае я его не слышал. В театре зритель хочет и может посмотреть, чем кончится спектакль, но актёр, захваченный игрой, никогда не замечает, как опускается занавес. Конечно, нельзя осуждать за это зрителя. Ведь он – просто зритель, сидит в зале, на сцене – актёры. Но ведь вся наша жизнь – театр, а мы – актёры
Один играет роль героя, другой – предателя, третий – палача, остальные изображают толпу. Есть, правда, одна разница: тебе не дают роль, ты её сам выбираешь. Следовательно, от тебя зависит, кем быть: просто одним из толпы, палачом или героем.
Короче говоря, мы договорились обо всем и легли спать. Да, я забыл сказать, что у нас был ещё один уговор: кто утром раньше всех проснётся, тот разбудит остальных. Чтобы шаги солдат и удары в двери не застали нас врасплох, чтобы у нас оставалось время.
Утром мы разбудили друг друга, оделись и сидели в ожидании. Вскоре послышались шаги солдат, скрежет отпирающихся замков. Но вдруг все смолкло. Наше ожидание затянулось. Не знаю, на сколько минут, но каждая минута казалась вечностью.
Через некоторое время снова послышался шум, но не очень громкий. Дверь моей камеры открылась, и меня вызвали. Меня одного. Значит, собирались расстреливать поодиночке. Это был один из их приёмов, последняя пытка, которую они применяли. Это была пытка как для того, кого лишали поддержки товарищей, так и для тех, кто оставался в камерах и слышал выстрелы. Да, палачи на все способны. Просто убить им мало, они хотят сначала сломить человека. Даже за мгновение до твоей смерти они жаждут увидеть твоё смятение. В твоей походке, в голосе, в жестах, во взгляде, даже в биении сердца – через стетоскоп врача.
Я поднялся, громко, через стены, попрощался с друзьями и вышел. Но вместо того чтобы посадить меня в фургон и везти на площадь, где расстреливают, меня повели в комендатуру. Наверное, чтобы написать завещание или выполнить какие-то другие формальности. Когда я вошёл в помещение комендатуры, я увидел старушку в чадре, съёжившуюся на стуле. Услышав шаги, она подняла голову и бросилась обнимать меня. Все это произошло очень быстро, в течение каких-то нескольких мгновений, и в течение этих нескольких мгновений я не узнавал свою мать.
Да, надо все разъяснить по порядку. Когда меня арестовали, моя мать была ещё не стара. И во время свиданий не выглядела старой. Она не казалась старой даже во время последнего свидания, когда уже стало известно, что скоро конец. Конечно, она поседела, ослабела, осунулась, и все же она не была старухой. Но сейчас эта женщина в моих объятиях была совсем-совсем старой. Да, кажется, я сказал, что женщина, которая кинулась ко мне, была в чадре. Но нет, впервые я видел свою мать без чадры. К тому же перед чужими мужчинами. Моя мать даже дома, из-за боязни, как бы вдруг её не увидел кто-нибудь посторонний, не снимала чадры. Но сейчас голова её не была покрыта. её чёрная чадра, вся в пыли, валялась на полу рядом с ней.
– Мать! Что такое? Что случилось? – я ничего не понимал.
– Убьют, хотят убить,– зарыдала она.– Но я не позволю. Пусть сначала убьют меня, а уж потом тебя.
– Мать, вернись домой, успокойся. Слова уже бесполезны. Дома знают, что ты пришла?
– Нет, я ушла из дому в полночь. Я больше не могла, не было сил оставаться дома. Никому ничего не сказала.
– Тогда скорей возвращайся. Они будут волноваться, тревожиться.
Да, в полночь, бог знает что передумав, она поднялась с постели, вышла из дому и, опять-таки бог знает как, добралась сюда. Когда стало светать, фургон, отвозивший дежуривших ночью офицеров в город, выехал из ворот тюрьмы и отправился в путь по пыльной дороге. Вдруг водитель заметил, как что-то чёрное упало перед машиной. Он резко затормозил. Шофёр и выскочившие из машины офицеры увидели старушку, которая твердила: «Вы везёте его, чтобы убить. Убейте же сначала меня, переезжайте меня!» Как её ни переубеждали, ничто не помогало. В конце концов пришлось пустить её внутрь, чтобы она сама осмотрела фургон. Заглянув в него, она запричитала: «Значит, уже убили? Значит, уже убили?»
Ей поклялись, что сегодня никого не расстреливали. Но она все равно не верила. Пришлось привезти её в комендатуру. Она так взволновала всех, что офицеры впервые забыли, что они офицеры, и просто по-человечески, не считаясь с правилами, приказали привезти меня, чтобы мать своими глазами убедилась в том, что я жив. Мать держалась твёрдо и решительно. Она не стонала, не плакала, не умоляла. До той минуты, пока она не увидела меня, она не проронила ни слезинки. Она пришла сюда не для того, чтобы просить о помиловании, о прощении. Она пришла сюда не для того, чтобы вымолить жизнь своему сыну. Она знала, что сын её умрёт Она пришла умереть вместе с сыном. Она пришла сюда, чтобы броситься под колеса фургона.
– Мать,– сказал ей дежурный офицер,– теперь, когда ты увидела сына здоровым и невредимым, возвращайся домой. Если вас здесь увидят, у нас будут неприятности.
Её глаза заблестели, а губы скривились в усмешке.
– Хм! Вернуться домой, чтобы через час мне сообщили, что можно забрать его продырявленный труп?
– Мать,– стали уговаривать её офицеры,– поверь, его не казнят. Такого распоряжения не было. Даст бог, его помилуют.
Как бы то ни было, её отправили домой, а меня вернули в камеру. моё возвращение было встречено с радостью, мучительное ожидание моих товарищей кончилось. Я сказал им, что ходят слухи, будто казни прекратят. Как выяснилось позже, этот слух не был лишён оснований. Время было не подходящим для продолжения расстрелов. Мир не мог дальше выносить такое количество пролитой крови и такой подлости. Пришлось приостановить казни и «помиловать» нас.
Второе событие, о котором я вам сейчас расскажу, произошло несколько раньше. Когда участь наша была решена, мы каждый день ожидали исполнения приговора.
Однажды пришёл гарнизонный врач – он выполнял свои формальные обязанности – и официальным тоном спросил, нет ли у нас каких-нибудь недомоганий, не беспокоит ли что-нибудь. Я был весь в ранах от пыток и ужасно страдал. Кровотечение никак не унималось. Меня пугало, что из нечистой одежды, на этой грязной постели в мою кровь попадёт зараза. Я сказал обо всем этом врачу. Осмотрев меня, он заявил:
– Здесь необходима операция.
– Так дайте же распоряжение.
Он, глядя мне прямо в глаза, бессовестно равнодушно ответил:
– О, ага, к чему все это? Зачем мы будем зря беспокоить и вас и себя? Через два-три дня все кончится. Вы столько времени терпели, потерпите ещё немного.
Я смотрел на него. Я не понимал, кто он. Его облик менялся в моих глазах: то он казался шакалом, то лисой, то становился собакой, то гиеной, превращался в волка, в толстого коротконогого кабана, сующего морду в грязную топь, выискивая что-то. О, его морда вся в грязи. Потом он снова принимал свой обычный вид. Он был более омерзителен, чем самое мерзкое существо. Не знаю, что прочёл он в моих глазах, но он испугался. Он раскрыл рот, желая, по-видимому, объяснить что-то, но в этот момент я спокойно, без раздражения, не повышая тона, холодным, как лёд, голосом произнёс:
– Провались!
Как бы то ни было, он был в чине полковника, а я – лейтенант. И все же он не сказал ни слова. Он попятился, вышел из камеры и бросился бежать.
Много лет спустя он приехал сюда в качестве ревизора. Заглянул в нашу камеру и узнал меня. Побледнел, губы его растянулись в ядовитой усмешке:
