Текст книги "Персидские юмористические и сатирические рассказы"

Автор книги: Феридун Тонкабони

Соавторы: Аббас Пахлаван,Голамхосейн Саэди
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 42 страниц)

Моралист

Он с таким рвением печётся о морали и нравственности, что его так и прозвали «Моралистом». Господин Моралист один из знатных и почтенных мужей нашей столицы; его очень уважают и почитают и в правительственных кругах, и среди простых смертных. Получив в наследство кругленькую сумму, он вскорости весьма успешно приумножил её (и только одному аллаху известно, какими путями ему удалось это сделать).

Двери его дома всегда открыты: поток просителей, деловых людей и гостей никогда не прекращается. Назначение министров, выборы депутатов парламента и сотни других не менее важных дел решаются только с его ведома и с его помощью. В его доме заключаются важнейшие сделки, принимаются ответственнейшие решения – прямо как в министерстве. И каждое такое дело не только прибавляет ему славу и авторитет, но и увеличивает его капитал.

Конечно, его не зря величают Моралистом: слово «мораль» просто не сходит с его уст и он не упустит случая, чтобы не поразглагольствовать на темы морали. Он не устаёт твердить, что всякое общество зиждется только на морали, что человеческая нравственность – вот смысл и цель каждой религии, и истинно благочестив лишь тот, кто обладает высокими нравственными качествами.

Он знает наизусть несколько мистических строк наших поэтов-классиков и приводит их кстати и некстати. Особенно ему полюбилась строка Саади: «Благочестие – не что иное, как служение народу». Шутники часто подсмеиваются над ним, утверждая, что когда он перебирает чётки, то вместо молитвы читает двустишия о нравственном совершенстве человека.

Над входом в его дом каллиграфическим почерком начертаны золотые слова: «Жить – значит творить добро!» На всех дверях и стенах своего дома он повесил в инкрустированных рамках изречения из Корана или афоризмы известнейших поэтов. Все эти надписи утверждают первостепенное значение этики и высоконравственных принципов:

« Человечность превыше всего»;

« Делай добро и не вспоминай о нем»;

« Не обижай даже труженика-муравья» – и все в таком же духе.

Хорошо помню, как однажды я был у господина Моралиста по какому-то делу и в комнату вошёл его младший сын, мальчик лет десяти – двенадцати. Он попросил у отца разрешения вместе со слугой пойти в кино, и вместо ответа господин Моралист, не обращая внимания на присутствующих, погрузился в столь длительное раздумье, что казалось, будто он решает уравнение, по крайней мере, с четырьмя неизвестными.

– А фильм морально выдержан? – наконец спросил он.

– Да, папа,– ответил сын,– говорят, фильм морально выдержан от начала до конца.

Ответ, однако, не убедил отца, и лишь после того, как слуга клятвенно заверил его, что фильм действительно не вызывает никаких сомнений с моральной стороны, отец отпустил мальчика.

Говорят, он так измучил нравоучениями слуг, что один из них, не выдержав, однажды сказал хозяину:

– О господин, я поступил сюда работать и зарабатывать на хлеб. Если бы мне хотелось слушать проповеди, я предпочёл бы шахскую мечеть.

Одним словом, господин Моралист шагу не ступит, не измерив его по шкале морали, и вздоха не сделает, не подумав прежде о нравственной стороне такого поступка. И горе тому несчастному, кто хоть на йоту осмелится отступить от прямого пути морального благочестия.

У господина Моралиста был один слуга – исфаханец. Узнав, что я его земляк, он каждый раз, когда я бывал в гостях у его хозяина, всячески старался услужить мне: чистил мои ботинки, подавал трость, хлопотал, чтобы мне принесли свежего чаю. Это был красивый парень лет тридцати, очень скромный, с хорошими манерами. Единственно, что портило его внешность,– это большой шрам от пендинской язвы посреди лба (впрочем, на мой взгляд, он даже придавал ему большую привлекательность). Слугу звали Голам Али. Другие слуги всегда потешались над ним, высмеивая его исфаханское произношение. Ну а мне разговор с ним доставлял особое удовольствие.

Как-то раз, подъехав на такси к дому господина Моралиста, я обнаружил, что забыл кошелёк с деньгами. Пришлось попросить в долг у Голам Али. Он с готовностью вынул из кармана три бумажки по пять туманов и, протягивая их мне, сказал:

– Возьмите, пожалуйста, о возврате не беспокойтесь. Будете в наших краях – отдадите…

– А вдруг забуду? – спросил я.

– Ну и ничего,– улыбнулся он.– Даже не стоит об этом говорить. Я счастлив, что могу хоть чем-нибудь услужить вам.

Он так расчувствовался, что прочёл – правда, не точно – какое-то двустишие, чем ещё больше растрогал меня.

В ближайшие дни мне не довелось побывать у господина Моралиста. Сначала было я хотел передать с кем-то свой долг, но потом решил сам отвезти деньги, чтобы поблагодарить слугу. И вот однажды до меня дошёл слух, что господин Моралист, вернувшись после поездки к гробнице восьмого имама, заболел. Я счёл своим долгом проведать его, тем более что дела мои в то время шли очень неважно и мои самые энергичные хлопоты, как я понимал, не могли увенчаться успехом там, где было достаточно одного мановения руки господина Моралиста. Вспомнил я и о своём долге Голам Али.

Вопреки ожиданиям, дверь открыл другой слуга, он же и разносил чай. Уходя, я спросил у него:

– А где Голам Али?

Слуга испуганно огляделся по сторонам и, удостоверившись, что никого рядом нет и никто нас не слышит, прошептал:

– Он в тюрьме.

– Это за что же? – удивился я.

– Один Аллах ведает.

– А разве ты не знаешь?

– Да как вам сказать? – потупив глаза, промямлил он.

– Наверное, не угодил чем-нибудь хозяину?

– Аллах лучше знает.

– В какой же он тюрьме?

– В тюрьме «Каср», кажется, только Аллах лучше знает.

Я понял, что дальнейшие расспросы бесполезны. Слуга дрожал, как осиновый лист. От страха лишиться куска хлеба у него отнялся язык; у такого даже щипцами слова не вытянешь.

На следующий же день я решил отправиться в тюрьму, чтобы самому навести справки о Голам Али. После обычных формальностей мне разрешили свидание с ним. Не буду описывать, в каком состоянии я нашёл несчастного. При виде его сердце моё облилось кровью.

– За какие провинности ты, друг, попал сюда? – спросил я.

– Пусть сам аллах отомстит этому Моралисту за все его издевательства,– глотая обильные слезы, промолвил Голам Али.

– Ну все-таки расскажи, в чем дело? – стал я просить его.

– Ни одно насекомое на земле не изведало столько зла,– сквозь слезы причитал Голам Али,– даже хищные звери на такое не способны. Бросили меня подыхать в этой дыре, и некому за меня вступиться. Пусть Аллах вырвет мне язык, но где же милосердие божие, где справедливость?.. Честное слово, этот мир без хозяина! Никому ни до кого нет дела!..

– Аллах свидетель,– начал я успокаивать его,– только сегодня узнал, что ты здесь. Ну разве я оставил бы тебя в беде? Объясни же наконец, что случилось? Может, смогу чем-нибудь помочь тебе?

– Пусть Аллах продлит вашу жизнь! Кто я такой, чтобы быть достойным милости и забот такого уважаемого и почтенного господина! Стоят ли несколько капель моей грязной крови того, чтобы ради них беспокоить и тревожить вас! О Господи, я лучше умру на месте, чем причиню вам столько хлопот!… Нет… Нет…

Он долго ещё причитал, пока я не прервал этот поток слов, и тогда, утерев рукавом слезы, он наконец начал:

– Вы не раскусили этого негодяя, иначе бы близко не подошли к его дому.

– Успокойся,– ответил я,– цена ему известна. Не было б к нему дел, я даже имени бы его не произносил. Но хватит об этом, скажи, что у вас с ним стряслось?

– Нет, господин, мало кто в этом городе по-настоящему знает его. Это волк в овечьей шкуре. Это Шемр [7]7
  Шемр ибн 3иль Джоушан– арабский полководец, убийца имама Хосейна. Для шиитов это имя – синоним жестокости.


[Закрыть]в одежде одного из четырнадцати непорочных. В его сердце ни крупицы жалости, ни капли благородства. Такая тварь не знает, что значит совесть и справедливость. Если заглянуть в душу этого лютого зверя, можно от страху помереть!… Я уже давно понял его подлую сущность, стал подыскивать себе другое место, пусть хуже, лишь бы не видеть его поганой рожи…

Вижу, время идёт; того и гляди, надзиратель вернётся, свидание кончится.

– Братец, дорогой,– взмолился я,– оставь ты его в покое, расскажи поскорее суть дела.

– Хорошо,– сказал Голам Али,– слушайте. Одиннадцать дней тому назад он вызвал меня в комнату своей дочери, запер дверь и, убедившись, что ни одна живая душа нас не услышит, говорит: «Голам Али, ты сам прекрасно знаешь, что я выше всего в мире ценю моральные принципы…» Я промолчал. Он посмотрел мне в глаза, кашлянул и продолжал: «Да, единственно, что в этом мире бесценно,– это мораль, нравственность, а все остальное– сущая ерунда…» Я снова ничего не ответил. «Что же ты молчишь?» – спросил он. «А что мне сказать? – ответил я.– Вы сами знаете, за какую ничтожную плату приходится мне работать здесь день и ночь. Даже среди прислуги я самый ничтожный и презренный и кормлюсь объедками, что остаются от других слуг, хотя им дают, что останется с вашего стола. Но я никогда ни на что не жаловался, чтобы, не дай бог, кто ненароком не сказал, что у этого неблагодарного исфаганца есть претензии, да к тому же ещё длинный язык».

«Ты прав,– сказал мне хозяин,– я сам все это прекрасно знаю, и никто не ценит тебя так, как я. Но мне кажется, что ты чем-то недоволен?» – «Вы знаете, вот уже восемь месяцев и тринадцать дней, как я работаю у вас. Но даже то небольшое жалованье, которое вы мне положили, я не получаю уже четыре месяца. Несколько раз я имел смелость напомнить вам об этом, но…» – «Я считаю тебя своим сыном,– прервал меня хозяин,– а ты говоришь о каких-то там грошах».– «Если б дело было только во мне! Аллах свидетель, вот уже семнадцать месяцев, как болен мой братец Аминолла – он попал под молотилку и ему переломало руки и ноги. Если бы он не лежал у меня дома, я не стал бы так настаивать и просить…»

«Послушай, братец,– вдруг сказал хозяин,– вот что я придумал. Я очень люблю тебя и хочу сделать тебя счастливым и обеспеченным».– «Да снизойдёт ваша тень на мою голову»,– поблагодарил я, а про себя подумал: «Какую ещё яму этот коварный роет для меня?» – «Ты знаешь,– продолжал хозяин,– в этом мире я забочусь только о добром имени»,– и стал читать какое-то стихотворение о том, что лучше оставить после себя доброе имя, чем сто раззолоченных дворцов. Короче говоря, он предложил мне жениться на Гульсум.

– На какой Гульсум? – спросил я.

– На служанке. Это деревенская девушка лет четырнадцати – пятнадцати. Все знают, что она беременна от хозяина. Вот он со страху перед госпожой, перед людьми решил переложить свой грех на мою шею, сплавить девушку мне.

– Ну и ну! Что же ты ему сказал? – заинтересовался я.

– Сначала я был так ошарашен, что слова не мог вымолвить. Но потом сказал: «Конечно, господин, воля ваша, только я себя прокормить не могу, какая уж тут женитьба».– «Ну об этом не беспокойся,– ответил он мне.– Все тебе будет обеспечено: и еда, и одежда, и жилье». Вижу, он продолжает настаивать, тут я разозлился и давай кричать: «Можете четвертовать меня, но я ни за что не соглашусь покрывать ваши грехи!..» – и выбежал из комнаты.

– Ну, и что же произошло дальше? – с ещё большим интересом спросил я.

– Не прошло и часу, как в мою дверь вломились два полицейских и сказали, чтобы я следовал за ними. Оказывается, хозяин заявил, что перед омовением оставил свои золотые часы около бассейна и они пропали, вот он и обвинил меня в краже. Как я ни клялся, как ни божился, что вины моей нет и Аллах этому свидетель, никто меня слушать не стал. Уж меня били-пытали, всю душу из меня вытрясли. Видят они, что я не сдаюсь, тогда и бросили в эту дыру. Теперь я пропал, даже Аллах не придёт мне на помощь…

Как я ни пытался успокоить Голам Али, ничего не помогало. Слезы градом катились по его заросшим щекам. Появился полицейский и предупредил, что время свидания истекло. Я успел лишь шепнуть:

– Не отчаивайся! Постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы вытащить тебя отсюда.

Я возвращался домой и думал: «Да разрушит Аллах этот мир, в котором мы живём! Пусть тысячу раз перевернётся этот проклятый мир,– может быть, тогда он станет лучше. Разве таков должен быть мир людей? Это джунгли, в которых обитают хищные звери и людоеды… Даже не придумаешь, как договориться с этим бессовестным Моралистом. Он влиятелен, богат, все боятся его. Бороться с ним не легко, даже опасно: все равно что головой о стену биться». Лишний раз я убеждался, как бессилен человек перед лицом несправедливости и произвола.

Ночью я не мог сомкнуть глаз. Передо мной стояло залитое слезами лицо несчастного парня, обиженного людской несправедливостью, и я проклинал всех притеснителей и тиранов.

На следующее утро я отправился в полицию. Но со мной не стали разговаривать. Прямо так и заявили: «Всем известно, что господин Моралист не способен сказать неправды. Весь город знает, как щепетилен он в вопросах нравственности. Он не допустит, чтобы обидели хотя бы муравья…»

Я пытался возражать, но меня не слушали,– настаивать было бесполезно. Стучался я и в другие двери, но ни одна не открылась предо мной. Стоило только произнести имя господина Моралиста, как люди становились глухи и немы. «Пойти поговорить с ним лично?» – но тут же я отбросил эту мысль. Умолять его – все равно что просить волка о сострадании. Единственно, что я мог ещё сделать для Голам Али, это навещать беднягу, чтобы подбодрить его, вселить надежду на будущее.

Я не прекращал своих хлопот, хотя с каждым днем все больше и больше убеждался, что в этой стране идти против силы и богатства – все равно что бить кулаком по лезвию ножа.

Прошло несколько месяцев. Однажды ко мне постучали. Перед дверью стоял несчастный Голам Али. Вид у него был самый жалкий – кожа да кости. Я обнял его, ввёл в дом, дал ему старую одежду и отослал в баню.

А потом он рассказал свою историю.

Служанка Гульсум, убирая однажды постель господина Моралиста (господин Моралист из принципа спит не в кровати, а на полу, считая это национальной традицией), случайно под подушкой нащупала что-то твёрдое, оказавшееся золотыми часами хозяина. Обрадованная девушка отнесла их госпоже. Все в доме были удивлены, начались толки: мол, господин Моралист сам их спрятал. Узнав об этом, хозяин пришёл в дикую ярость, стал проклинать всех подряд, а жену избил так, что несчастную женщину пришлось отправить в больницу с переломом руки. Само собой разумеется, больше всех в этой перепалке досталось бедняжке Гульсум. Хозяин решил воспользоваться подходящим случаем. Он выбросил сначала её вещи, а потом, пнув на прощанье в живот, выгнал служанку из дому, поклявшись отправить её в тюрьму, если только повстречается где-нибудь даже с её тенью…

– Что же ты теперь будешь делать? – спросил я.

– Буду делать то, о чем я не раз говорил вам. Я должен разоблачить этого негодяя, вывести его на чистую воду…

– Дорогой друг,– сказал я,– не трать попусту силы. Этот тип своими неустанными рассуждениями о высоких моральных устоях так упрочил свои позиции в этом городе, что ничто уже не может поколебать их. Что толку стучать в глухую стену – только кулаки разобьёшь. Придётся, видимо, поручить его суду всевышнего, уж он воздаст ему за все. Ведь нашла Гульсум часы,– не в этом ли божье повеление?

– Да, все это так,– ответил Голам Али. – Но, во-первых, месть – так же, как соблюдение намаза или поста, священная обязанность правоверного, а во-вторых, должен же я получить с негодяя свой долг. Не могу я ни за что ни про что подарить этому миллионеру свои жалкие гроши. Не будь я сыном своего отца, если не получу с него все сполна!

На следующий день Голам Али надел новый костюм и отправился в дом господина Моралиста. Я с нетерпением ждал его. Было около полудня, когда он наконец вернулся. Вытащив из кармана пачку денег и показав их мне, Голам Али сказал:

– Вот видите, я же говорил, что вырву свои деньги из глотки этого мерзавца! Теперь надо найти несчастную Гульсум. Бедная девушка пропадёт в этом городе. На сенном базаре торгует её родственник. Схожу-ка я к нему, может, узнаю про бедняжку.

– Ты ведь ещё очень слаб. Не лучше ли подождать хоть несколько дней. Вот окрепнешь, тогда и отправишься на поиски.

– Вы правы,– согласился он.– Только человек должен заботиться о своих братьях по религии и соотечественниках больше, чем о себе самом. Так что разрешите уж лучше мне сейчас пойти разузнать про эту несчастную девушку.

– Да поможет тебе аллах! Иди и возвращайся. В этом доме ты всегда найдёшь приют. Коли разыщешь девчонку, можешь привести её сюда, добро пожаловать!

Голам Али поблагодарил меня и ушёл. Вскоре он вернулся вместе с Гульсум, невзрачной, забитой девушкой. Хоть и говорили, что ей четырнадцать лет, но на вид больше десяти – одиннадцати ей нельзя было дать. Я послал Гульсум на женскую половину дома и велел позаботиться о ней, пока не решится её дальнейшая судьба.

– Она совсем ещё ребёнок,– заметил я. – Как она перенесёт беременность? Может, следует показать её врачу?

– Пусть дня два отдохнёт, там видно будет, – ответил Голам Али. – Сама ребёнок, и ещё с ребёнком на руках – не представляю, какая участь её ждёт…

– Аллах велик! Кто дал зубы, даст и хлеба!

Через несколько дней Голам Али подыскал себе занятие. Около нашего дома пустовала лавчонка. Наша семья помогла ему – он арендовал лавку, почистил, придал ей вполне приличный вид и стал торговать овощами и льдом. Вскоре дела его пошли в гору.

– Теперь я сам себе хозяин! – радостно восклицал он. – Теперь и брату в Исфахан смогу посылать деньги.

Гульсум отдохнула недельку, стала чувствовать себя лучше. Мы решили пристроить её в прислуги, но неожиданно этому воспротивился Голам Али.

– Господин,– смущённо начал он,– Аллаху не будет угодно, если мы беременную девчонку снова отдадим чужим людям. Я вот долго думал: я не оставлю на произвол судьбы это несчастное создание. Я согласен жениться на ней… Бог милостив, как-нибудь проживём. Я ещё молод, кусок хлеба у меня есть, а нужды я не боюсь. В лавке есть кладовая; в ней, правда, темно и душно, но если хорошенько её прибрать да почистить, жить можно. Вот я и поселюсь пока там. Если вы разрешите, Гульсум ещё поживёт у вас, я подыщу за это время какую-нибудь клетушку. А там и свадьбу устроим. Нельзя допустить, чтобы беспомощная женщина осталась беспризорной.

– Ну, парень, дай я тебя расцелую! – сказал я. – Ты заставляешь меня снова уверовать в человеческую доброту. Слава Аллаху, в этой стране ещё не перевелись благородные и честные люди! Да умножит господь число подобных тебе! Можешь рассчитывать на мою поддержку. Я верю в тебя, твои дела пойдут хорошо, ты выбьешься в люди. Одно меня беспокоит: что будет с ребёнком? Ты ведь знаешь, от кого Гульсум беременна!

– Знаю, все знаю,– почесав затылок, сказал он. – Уверен, этот негодяй не будет помогать своему ребёнку, а если заговорить с ним об этом, наверняка устроит скандал. Ох, как боюсь я за несчастную сироту. Бедный ребёнок – мусульманское дитя – ни в чем не виноват,– все мы люди одной веры. Меня от этого не убудет, если я признаю его своим, дам ему своё имя. Пусть будет он хоть незаконнорождённым, хоть каким другим, но коли дитя узнает отцовскую и материнскую ласку, будет воспитываться по мусульманским обычаям, то аллах, я думаю, не оставит его заботой. Вот, значит, решил я жениться на Гульсум, а ребёнка усыновить. Аллах милостив, нельзя же бросать на произвол судьбы несчастную.

– Голам Али,– воскликнул я,– господин Моралист готов был озолотить тебя, если ты согласишься признать ребёнка. Ты не пошёл на это, предпочёл тюрьму, а теперь, после стольких мук и невзгод, готов не только усыновить ребёнка, но и жениться на его матери?

– Тогда,– ответил он,– меня заставляли сделать это силой, а честный человек силе не покоряется…

Гульсум родила мёртвого мальчика. Несчастная мать тоже умерла во время родов. Мы устроили дома скромные поминки. Нанятый на деньги Голам Али чтец Корана весь день читал молитвы на могиле Гульсум.

А господин Моралист жив и преспокойно здравствует. С каждым днем он становится все толще, влиятельнее и богаче. И, честное слово, я уже не верю, что в этом мире существует справедливость.

«Высшие интересы нации требуют!..»

1

После долгого рабочего дня по оживлённым улицам Тегерана слонялись взад и вперёд чиновники многочисленных государственных городских учреждений,– они называли это вечерним моционом.

На углу улицы Истамбул [8]8
  Истамбул– одна из центральных улиц Тегерана.


[Закрыть]Мирза Таги-хан увидел своего закадычного дружка Джафаркули, прозванного за длинные ноги «Цаплей». Джафаркули глазел по сторонам, как будто у него было не два, а четыре глаза.

– Эй, дружище Ядегар,– окликнул его Таги-хан,– где ты пасёшь свои глаза? Должно быть, приметил какую-то красоточку и слюни распустил?

– Ты ли это? – словно очнувшись, заулыбался Джафар. – Сколько лет, сколько зим! Где же ты так долго пропадал? Уезжает из Тегерана?

– Что ты мелешь чепуху? Половина моей жизни проходит на этих улицах. Я как корова с белым пятном на лбу: каждый тут меня знает, а ты спрашиваешь, где я пропадал! Расскажи-ка лучше, как твои дела? Что это ты похудел? Не случилось ли чего?

– Хорошо тебе, ты холост. Разве неженатому понять мучения тех, кто тащит телегу семейной жизни.

– Бог с тобой, ты что – не знаешь: я тоже попался на эту удочку. Не сегодня-завтра моя жена родит. Вот тогда и я запою, как ты.

– Браво! Не знал. Поздравляю. С тебя, дорогой, причитается и зачем откладывать это дело? Мы ведь как раз стоим напротив кафе. Мне много не нужно: рюмку водки и пару пирожных.

Вошли. Сели в укромном местечке. Как только в голове чуть-чуть зашумело, разговор между приятелями пошёл, как говорится, по душам.

– Обо многом, братец, хотелось поведать тебе,– начал Джафаркули,– да вот боюсь, что надоем.

Мирза Таги-хан был, что называется, прирождённым слушателем. Он всегда удивлялся людям, которые с упоением читают «Тысячу и одну ночь» и не понимают, что в любом уголке Тегерана можно услышать истории куда интересней.

– Ты ведь знаешь, я не люблю церемоний,– сказал он. – Неотложных дел у меня нет. Можешь говорить хоть до утра, я готов слушать. Может, и помочь тебе смогу чем-либо. На то ведь мы с тобой и друзья.

Джафаркули залпом осушил рюмку, прослезился и пропел двустишие:

 
Друзья, бокал – родник текучего рубина,
А хмель – духовная бокала сердцевина.
 

После чего быстро разделался с пирожными и с жалобно-вопросительным выражением на лице приступил к рассказу:

– Пока я был холост, все мои друзья и родные без умолку твердили: «Разве это жизнь? Ради кого ты живёшь и на что уходят твои силы? Женись, чтобы почувствовать сладость жизни». Вот я и женился. Чего уж там греха таить, первые дни прошли как сновидение. Сладостные объятия, поцелуи, страстные излияния, пылкие заверения любить до самой смерти, до гробовой доски. Я не замечал, как день сменяется ночью, а ночь – днем. Однако все это длилось недолго. С того самого дня, как выяснилось, что жена забеременела, все как будто перевернулось. Придя в себя, я сообразил, что поступил оплошно. Добровольно сунул шею в петлю. Жену может иметь лишь тот, кто прочно стоит на ногах, а для таких оборванцев, как я, это непозволительная роскошь. К тому же я так привык к свободной холостой жизни, что эта узда не по мне.

– Этой кашей я тоже обжёгся,– перебил его Таги-хан.– Как говорит Баба Тахир [9]9
  Баба Тахир– известный иранский поэт – судист и дервиш, живший в XI в.


[Закрыть], только влюблённый способен понять страдания влюблённого. Женитьба – это как рыболовные сети: сперва рыбка сама плывёт туда, а потом изо всех сил рвётся в обратном направлении. Ну, давай ближе к делу.

– Надо сказать,– продолжал Цапля,– что моя жена совсем сошла с ума. Обзывает меня дураком и простофилей. Требует того, что и во сне не приснится. Подай ей квартиру в семиэтажном доме, с садом, да ещё в центре города, дачу в Шемране. Вези её в Европу и Америку, покупай парижские наряды и драгоценности, автомашины, китайский фарфор, серебряные вилки и ножи. Видно, думает, что у меня в подушке клад зашит. Разумные слова до неё не доходят. Так хочется иногда отлупить её, да боюсь, тогда она совсем не даст житья.

– Да ведь все эти дома, сады и автомобили покупаются на ворованные деньги,– сказал Таги-хан. – Кто же тебе мешает воровать, друг? Когда горит дом и начинается грабёж, тот, кто не грабит вместе со всеми, или дурак, или сумасшедший.

– Ты как будто с луны свалился,– возразил Цапля.– Так тебе и дадут поживиться эти богатеи. Поди вырви у них из глотки кусок. Вот мораль читать да призывать бедняков к самопожертвованию и патриотизму,– это они с удовольствием. Сами жрут в три горла, но горе тем, кто вздумает отведать из их блюда. Тогда– держись – сразу попадёшь под различные законы, и весть о твоём позоре немедленно разнесут по всем базарам. Нет, дорогой, воровство требует умелых рук и ловкости. А наше дело – бегать вокруг да около.

– Тебе с твоими ногами нет нужды ни в умелых руках, ни в ловкости,– рассмеявшись, сказал его приятель. – В таких делах главное – смелость и риск. Правильно говорят: пока в мире есть дураки, с голоду не помрёшь. Если мы будем походить на ослов, все тяжести будут возить на нас.

– Не хочешь ли ты, чтобы я на старости лет полез на забор и на виду у всех украл кувшин? – спросил Цапля.

– Не расстраивайся, друг, что-нибудь придумаем,– ответил Таги-хан. – Только знай – одними речами сыт не будешь. В ближайший вечер я позову к себе друзей, приходи и ты. Посидим, потолкуем. Может, найдём какой-нибудь выход. Ну, а теперь мне пора. Жена уже наверняка ждёт меня за дверью с веником в руках. «Где был, почему опоздал, что ещё натворил?» Лучше уж поскорее вернуться домой. Ну, а пока прощай.

Ровно через неделю на работе у Цапли раздался телефонный звонок. Говорил Таги-хан.

– Сегодня после ужина жду тебя! Товарищи тоже придут. Я кое-что придумал, хочу с вами посоветоваться. Не опаздывай.

Вечером друзья сидели за круглым столом в гостиной Таги-хана. Комната была полна табачного дыма и напоминала парильню. Приятели болтали, смеялись, пили чай, опустошая вазы с фруктами. Наконец Мирза Таги-хан начал свою речь:

– Друзья, сегодня мы собрались здесь, чтобы найти лекарство от нашей общей болезни – безденежья. Мне уже до смерти надоели попрёки и злорадство моей жены. С утра до вечера она только и делает, что ставит мне в пример чужих мужей. Боюсь, я и сам скоро поверю, что рождён дураком, растяпой и простофилей, и участь моя – до самой смерти копошиться, словно червяку, в этой грязи. Ведь даже когда я помру, жена скажет: «Несчастный, нищим родился, нищим жил и нищим умер». Знаете ли вы, как меня дома прозвали? Блаженный простофиля!

Рунаки, самый старший из участников собрания, с седеющими усами и бородой, сказал:

– Все это понятно, но хотелось бы знать, что вы придумали? Какой предлагаете выход? Ведь вы считаете себя Бузурджмихром [10]10
  Бузурджмихр– арабизированная форма имени Бозоргмехра, легендарного мудреца министра Хосрова I Ануширвана.


[Закрыть]нашего времени.

– Прошу минуту тишины,– сказал Таги-хан,– для того я и пригласил вас, чтобы высказать свои соображения.

Все умолкли и уставились на того, кто собирался разрешить их затруднения. Какое же чудо он намеревался сотворить?

– Нас здесь восемь человек,– продолжал он,– и если мы очень постараемся и доведём дело до конца, я уверен, что в ближайшее время каждый из нас положит в карман двести тысяч туманов.

В ответ послышались смешки, остроты, удивлённые возгласы:

– Тронулся! – выпалил Цапля.

– Напал на золотую жилу! – высказал предположение Рунаки, потом затянулся папиросой и выпустил из ноздрей густой клуб дыма.

Журналист Джавад Бонгахи, заливаясь смехом, пророкотал:

– Видно, сговорился с казначеем «Четвёртого пункта» [11]11
  «четвёртый пункт»– статья пресловутой программы Трумэна, касающейся американской помощи слаборазвитым странам;


[Закрыть]! Хосейн Лалеи, который, несмотря на свой неряшливый вид, был владельцем нотариальной конторы, сказал:

– Ты дай мне в руки эти двести тысяч, и будь я трижды проклят, если спрошу, откуда ты их взял.

– Я подчиняюсь большинству,– сказал Собхани, молодой, но уже довольно известный врач, приходившийся Рунаки зятем. Поскольку тесть и его друзья помогли ему после возвращения из Европы начать лечебную практику, он считал себя перед ними в долгу и обычно принимал участие в их сборищах.

– На меня не рассчитывайте! – решительно заявил Джавад-хан Фирузе, сотрудник министерства финансов. – Я обойдусь куском хлеба, заработанным честным трудом. Ведь, слава богу, единственное, что у меня есть на этом свете,– это доброе имя. Ни я, ни жена не согласимся променять своё честное имя ни на какие миллионы. Все это богатство уступаю вам. Мне же вообще не хочется принимать участия в подобных сборищах. Разрешите откланяться.

Сказав это, он вскочил с места, распрощался со всеми и исчез. Тогда поднялся Рахим-ага Камран. Когда-то он был даже депутатом парламента, до сих пор ещё пользовался своей прежней славой и поэтому обладал необыкновенной «пробивной» силой. Таких, как Камран, обычно называют «делягами»: не имея определённой профессии, они не гнушаются никакими махинациями и всегда катаются как сыр в масле.

– Люди, подобные Фирузе, родились, чтобы голодать,– заявил он. – С пустым желудком трубить о чести – глупо. Все его рассуждения гроша ломаного не стоят и опровергать их – все равно что читать молитву перед ослом. Что толку от этих умников с их самодовольством, наивностью и пустыми фразами о честности. Коли тебе жизнь не по душе – измени её.

Наконец собравшиеся успокоились, и Мирза Таги-хан смог изложить свой план.

– Должен заранее предупредить господ,– начал он,– что успех задуманного дела зависит от того, насколько согласованно мы будем действовать. Только приложив максимум сил и энергии, мы сможем добиться успеха.

Все в один голос закричали, что для достижения желанной цели никто не пожалеет живота своего.

– Возле скотобойни за воротами Шах Абдол Азима [12]12
  Шах Абдол Азим – пригород Тегерана, где находится знаменитая мечеть, место поклонения мусульман.


[Закрыть], неподалёку от кладбища,– продолжал Таги-хан,– находится заброшенный пустырь площадью около пяти тысяч квадратных метров. Это место давно уже стало пристанищем для собак, промышляющих на скотобойне. Желающих купить его нет. Но коли появится покупатель, скотобойня с готовностью обменяет эту ненужную ей землю на звонкую монету. Этим покупателем будем мы. Купив землю за гроши, мы перепродадим её правительству по цене гораздо более высокой, а разницу положим себе в карман. О том, как это сделать, я вам сейчас и расскажу.

Друзья зашумели:

– Вот уж выдумал! Даже если нам удастся купить этот пустырь, разве правительство будет платить деньги за пристанище для собак.

– В этом-то и состоит самая главная трудность,– ответил Таги-хан. – Но ведь среди нас есть опытный журналист, у которого много друзей-газетчиков. Он-то и поможет. Его статьи в различных газетах и журналах подготовят нам почву. С другой стороны, Камран, бывший депутат меджлиса, сохранил свои связи со многими депутатами и знает все ходы и выходы в меджлисе и его комиссиях. Наш товарищ, Лалеи,– владелец нотариальной конторы. Ясно, что он впоследствии может быть нам чрезвычайно полезен. Доктор Собхани и его друзья-коллеги в своё время тоже нам понадобятся. Мы же с Цаплей и господином Рунаки, будучи служащими государственных учреждений, знаем их не хуже своих собственных карманов. Нам известны слабые струны сильных мира сего, и мы умеем на них играть. Настанет день, когда правительство вынуждено будет согласиться с нашим проектом. И вот тогда-то мы и начнём доить нашу корову!..