Текст книги "Персидские юмористические и сатирические рассказы"
Автор книги: Феридун Тонкабони
Соавторы: Аббас Пахлаван,Голамхосейн Саэди
Жанр:
Юмористическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 42 страниц)
Звезды в ночи
Каждое утро, в шесть часов, я вскакиваю с постели от резкого звона будильника. Прежде всего я включаю транзисторный приёмник и всюду ношу его с собой: в умывальник, в кухню, в комнату… По радио сообщают курс валюты, передают спортивные новости или бодрую музыку и песни. Я не слушаю ни то ни другое. Меня интересует только точное время, сигналы которого звучат через каждые четверть часа и не дают мне сбиться с темпа. Я умываюсь, ставлю чайник, завтракаю, одновременно одеваясь. Горячий чай обжигает рот, но я не обращаю на это внимания. Важно вовремя выйти из дому. Чуть замешкаешься – придётся отказаться от завтрака. Когда сигнал звучит в третий раз, я выключаю приёмник и выбегаю из дому. До автобусной остановки ходьбы три минуты. Пока там никого нет. Немного погодя появляется лысый мужчина, а через две минуты – студент. Но я жду не их. Я вытягиваю шею и высматриваю ту, которую я назвал Покорительницей улицы. Она высокая, изящная, у неё очаровательное лицо, к сожалению, глаза скрыты тёмными очками. Волосы необыкновенного цвета, наверное, все-таки рыжие, светло-рыжие, но я не уверен, что это естественный оттенок. Я убеждаю себя, что крашеные волосы не могут быть такими блестящими и волнистыми, они всегда тусклые, мёртвые. На ней платье, которое я называю «фантазией»,– белое, с крупными размытыми узорами красно-синего цвета, порой переходящего в фиолетовый. Помню, в детстве я собрал однажды все подаренные мне на праздник деньги и купил мячик такого же цвета. Платье Покорительницы улицы напоминает мне моё детство.
Покорительница улицы всегда элегантно одета, у неё хорошая фигура – правда, не совсем, прямые ноги, но это не так уж важно. Я любуюсь своей незнакомкой, каждый день открывая в её лице и фигуре новые прелести.
Она всегда садится в такси и уезжает иногда раньше, иногда позже нас. Автобус обычно подходит около семи. Но когда он опаздывает, я и мои спутники начинаем нетерпеливо поглядывать на часы. Эти опоздания делают бессмысленной нашу утреннюю спешку. Сколько раз я давал себе зарок не торопиться по утрам, но тщетно.
Подходит переполненный автобус. Я с трудом втискиваюсь в него и сразу устремляю взгляд на третье место слева. Там сидит Покорительница автобуса – очень симпатичная девушка. её причёска напоминает воронье гнездо. То ли она специально так сделана, то ли девушка, как и я, не успевает утром причесаться, хотя в это трудно поверить. Маленький носик и верхняя губка у неё чуть вздёрнуты, что придаёт лицу особую прелесть. Держась рукой за поручень и заслонившись таким образом от пассажиров, я рассматриваю её глаза, волосы, чудный носик и губки. И забываю обо всем на свете: о давке в автобусе, о строгом начальнике и о том, что опаздываю на работу.
На конечной остановке я выхожу, чтобы пересесть на другой автобус, и в суете теряю Покорительницу. Занимаю очередь… Как-то, увидев её на этой же остановке, я слегка поклонился и пригласил встать рядом. Но она опустила голову и направилась в конец очереди. С того дня я больше её здесь не видел. Но это неважно, у меня есть ещё одна Покорительница, которую я назвал Покорительницей остановки.
Мы познакомились, когда одна из её приятельниц стояла в очереди передо мной. Она подошла, улыбнулась, поздоровалась с подругой и встала рядом. Покорительница остановки принадлежит к тем женщинам, которые, болтая, очаровательно поводят головой. Переминаясь с ноги на ногу, я жду её прихода, чтобы встать за ней. Я отхожу немного в сторону, и тогда мне хорошо виден её профиль, глаз с чёрными длинными ресницами и нежная щека (у неё очень красивый овал лица). На ней чёрное платье с белым в чёрную полоску воротничком и белые туфли. Иногда она поворачивается и смотрит на меня. По-видимому, я слишком пристально рассматриваю её.
В автобусе я сажусь по другую сторону от неё и на одно кресло дальше, отсюда мне удобно любоваться её очаровательным профилем. На полпути я выхожу, а она едет дальше. Эти милейшие Покорительницы помогают мне стойко переносить длинные очереди, давку в автобусе, терпеть угрюмого начальника, один вид которого вызывает у меня отвращение.
* * *
Наконец я появляюсь на службе. Здороваюсь с сослуживцами. Затем господин Мохаммади говорит:
– Сегодня с автобусом было хуже, чем всегда.
– А я опять поругался с таксистом,– жалуется господин Мохаммадиян.
– Да, с транспортом ужасно,– поддакивает господин Мохаммадзаде.
Затем каждый предлагает свои меры по решению этой проблемы:
– Необходимо ввести одностороннее движение.
– Нет, дорогой, это не выход. Нужно снизить плату за такси до одного тумана и разрешать сажать по пять человек!
– Они и без разрешения сажают.
– А лучше всего пустить одноэтажные автобусы-экспрессы. В этих двухэтажных можно задохнуться и оглохнуть.
– Наоборот, для такого многонаселённого города нужны именно двухэтажные.
– Просто люди должны выходить из дома пораньше.
– Тоже мне придумал!
– Это ничего не изменит.
– Да, положение тупиковое!
Если входит начальник, в комнате воцаряется тишина. Он раскланивается со всеми, что-то спрашивает и выходит. Это его обычная хитрость – каждый час по какому-нибудь поводу заглядывать к нам, чтобы сотрудники не бездельничали.
Раз в неделю для проверки приходит заместитель министра. Мы встаём, приветствуя его, а он, как артист, который вышел на аплодисменты, слегка разводит руки, склоняет голову и с напускной скромностью произносит: «Садитесь, пожалуйста! Садитесь! Садитесь, прошу вас!»
Потом подходит к каждому по очереди, кладёт руку на плечо, не давая подняться с места, и спрашивает:
– Чем занимаетесь?
В ответ мы произносим короткие, ничего не значащие фразы. Много раз мне в голову приходила мысль: вместо слов «изучаю такое-то дело» сказать: «Пишу вашей жене любовное письмо». Ведь все равно он переходит к следующему сотруднику, не дожидаясь ответа.
Раз в месяц появляется и сам министр. Он обычно останавливается в дверях и слушает объяснения начальника, величественно покачивая головой. Пока он находится в комнате, будь то пять минут или час, все обязаны стоять. Сам он тоже стоит. Не знаю, кто придумал этот дурацкий обычай, но сотрудники неукоснительно исполняют его как священный обряд. Как только начальник, министр или его заместитель выходят, все облегчённо вздыхают и разговоры возобновляются.
– В этих журналах нечего читать! – говорит господин Мохаммади.
– У издателей одна забота – побольше выкачать из нас денег! – вторит ему господин Мохаммадиян.
– А фотографии там неплохие,– заступается господин Мохаммад-заде.
– Были бы у меня деньги, я издавал бы бесподобный журнал,– восклицает господин Мохаммадпур.
– В таком случае его первый номер стал бы и последним,– говорю я.
– А были бы у меня деньги, я издавал бы журнал на хорошей бумаге, с чётким шрифтом, со множеством фотографий,
в яркой обложке,– говорит господин Мохаммадиян.
– Вы думаете, ваш журнал имел бы успех? – спрашивает господин Мохаммади.
– А почему бы нет? Я бы печатал то, что хочет читатель. Чего, например, желает молодёжь? Секса? Прекрасно – две страницы о сексе! Чего хотят девушки? Кино? Хорошо – четыре страницы фотографий кинозвёзд и статья о каком-нибудь фильме! Что интересует женщин? Моды? Шесть страниц, посвящённых моде, с цветными фотографиями! А тираж сто, двести тысяч! – вдохновенно произносит господин Мохаммадиян.
– Можете не трудиться! Таких журналов и сейчас достаточно, и средств у них больше, и возможностей, да и запросы читателей они лучше знают! – говорит господин Мохаммади.
– Но печать и обложка…– не сдаётся господин Мохаммадиян.
– Бросьте! Какое значение имеет печать и обложка? – возражает господин Мохаммади.
– Все это старо. Придумать бы что-нибудь новое,– говорит господин Мохаммадиян.
– Что вы имеете в виду?– спрашивает господин Мохаммади.
– И так ясно – как делать деньги,– отвечает господин Мохаммадиян.
– Что же вы в нашем учреждении ни денег, ни карьеры не сделали? – покачивая головой, спрашивает господин Мохаммади.
– Сделал бы, если бы мог. Упустить такую возможность было бы величайшей глупостью.
Я не совсем понимаю смысл их разговора. Я только знаю, что мне не нравится господин Мохаммадиян.
Наступает небольшая пауза, затем кто-то спрашивает:
– После обеда собираетесь идти?..
– Надо! – вздыхая, отвечает господин Мохаммад-заде.
– Куда? – спрашиваю я.
– На торжественное заседание,– отвечает господин Мохаммадпур.
– У меня лично нет желания! – решительно заявляет господин Мохаммади.
– Мне тоже не хочется, но надо! – отвечает господин Мохаммад-заде.
– Зачем? Идти и слушать скучные, никому не нужные речи, зачем? Господин начальник хочет выслужиться, а мы здесь при чем? – возмущается господин Мохаммади.
– Если не пойдём, будут неприятности! – вздыхает господин Мохаммадпур.
– А что мы можем сделать? – спрашивает господин Мохаммад-заде.
– Не пойти,– отвечает господин Мохаммади.
– Одной рукой в ладоши не хлопнешь. Незачем лезть на рожон,– говорит Господин Мохаммад-заде.
Но господин Мохаммади упрямо повторяет:
– Что касается меня, то я не пойду.
Мне нравится упорство господина Мохаммади, я тоже не хочу идти.
И снова возобновляется общий разговор.
– Господа, позвоните, пусть принесут чаю. Сил нет, как устал,– говорит кто-то.
Господин Мохаммад-заде нажимает на звонок. Проходит пять минут, прежде чем появляется слуга.
– Чаю! – приказывает господин Мохаммад-заде.
Когда слуга уходит, господин Мохаммадиян возмущается.
– Совсем обнаглел, сукин сын! Какой гонор! Будто он главный директор!
– Он жаловался, что в этом месяце ему не давали чаевых,– сообщает господин Мохаммад-заде.
– Мы по глупости дали ему однажды пять туманов,– негодует господин Мохаммадпур,– так он теперь считает, что это наша обязанность!
– Что поделаешь? Бедняга еле концы с концами сводит! – вступается за слугу господин Мохаммади.
– Что значит «бедняга»? Он живёт лучше нас с вами! Помимо зарплаты, имеет чаевые, получает спецодежду, в праздники – подарки от сотрудников и посетителей. Это у нас, как говорится, румянец только от пощёчин.
– А про то, что он на руку не чист, забыли? – подхватывает господин Мохаммадпур.– Вчера я дал ему два тумана на пачку сигарет, так он даже не подумал вернуть пять риалов сдачи. Тогда я послал его за бутылочкой пепси-колы, а денег не дал. Таким образом, мы с ним квиты, ха-ха-ха…– И он смеётся с таким наслаждением, что мне становится и противно, и завидно.
За чаем господин Мохаммади жалуется:
– У меня так подвело желудок, просто не знаю, как дотерплю до обеда.
– А что, разве вы утром не завтракали? – спрашиваю я.
– Нет, боялся опоздать. Черт бы побрал эту контору со всеми её порядками!
– Жаль, вас не было вчера. Я ходил с приятелями в закусочную «Зиба». Какая там вырезка! А какой кебаб из барашка! – Господин Мохаммадиян причмокивает.
– Между улицей Саади и Лалезар есть отличный и довольно дешёвый ресторанчик. Вы бывали там? – спрашивает господин Мохаммад-заде.
– А я знаю,– перебивает его господин Мохаммадпур,– ещё один, на площади Моджассамэ, незаметный такой, в подвальчике. Но кормят великолепно!
– Был я там – дорого! Очень дорого! – замечает господин Мохаммадиян.
– Да что вы! Вполне терпимо! Конечно, недёшево, но сносно!
– Нет, дорого! Очень дорого!
– Дороже, чем на Лалезаре нам не по карману! – заявляет господин Мохаммад-заде.
Через полчаса раздаётся голос господина Мохаммади:
– Кстати, вы читали вчерашнюю газету? Снова сбиты четыре самолёта.
– Вот что значит непокорённый народ! Сколько уж месяцев? – спрашивает господин Мохаммадиян.
– Лучше спросите – сколько лет…– отвечает господин Мохаммад-заде.
– Но ведь они получают помощь извне! – вступает в разговор господин Мохаммадпур.
– Ну и что! – возражает господин Мохаммади.– Главное, они сами с усами!
– Они сплочены, чего не скажешь о нас! – говорит господин Мохаммадиян.
– Они мужественны, а что мы? Трусы! – заявляет господин Мохаммад-заде.
– Нам не дают развернуться! – пытается возразить господин Мохаммадпур.
– Речь не о том, дают или не дают! – обрывает его господин Мохаммади.
– Да, но все-таки должны быть какие-то объективные условия. Вот, например, в послевоенные годы, когда… – начинает вспоминать господин Мохаммадиян.
Все ударяются в воспоминания. И каждая очередная тирада заканчивается одной и той же фразой: «Нет, все бесполезно!»
Стрелка часов движется к часу. Мы с нетерпением смотрим на неё, устало вздыхаем и с удовлетворением думаем: «Слава богу, день кончился».
Без двадцати час мы поспешно складываем бумаги и оставляем их до завтра.
А через пять минут господа Мохаммадиян, Мохаммад-заде и Мохаммадпур уже выбегают из комнаты, обгоняя друг друга. Я и господин Мохаммади, оставшись вдвоём, обмениваемся понимающими взглядами и не знаем, смеяться нам или плакать.
«А он хороший парень,– думаю я. – Надо бы с ним поближе сойтись».
Если бы не господин Мохаммади, я бы здесь не выдержал.
* * *
От работы до остановки автобуса я почти бегу, иначе долго простоишь в очереди. Я устал и мечтаю только о том, чтобы втиснуться в автобус, чтобы в нем для меня оказалось местечко, нет, не местечко – пятачок, лишь бы на ботинки не наступали и я не отдавил кому-нибудь ногу, чтобы меня не задевали локтем по лицу и я не ударил кого-нибудь рукой по голове. В потоке проезжающих машин я высматриваю знакомых автовладельцев в надежде, что меня хоть немного подбросят. Моей радости нет границы, если кто-нибудь вдруг притормозит и просигналит. Ура! Я спасён от томительного ожидания, очереди и давки в автобусе.
Придя домой, я переодеваюсь, обедаю и ложусь на диван. Беру в руки книгу, которую никак не могу дочитать – на полный желудок голова не работает. Тогда я снова проглядываю вчерашнюю газету. На странице третьей и четвёртой читаю: бомбардировки, взрывы, протесты, демонстрации, открытия, изобретения, новые лекарства, книжные новинки, последние фильмы…
«Число подбитых самолётов в этом месяце достигло четырёхсот двадцати семи. Но официальные органы воздерживаются от подтверждения этого сообщения».
«Новый фильм Арсена Велеза получил первую премию на фестивале».
Вот она жизнь – стремительная, шумная, дерзкая. А на страницах второй и пятнадцатой – могильная тишина: «… прошёл год с тех пор, как увял цветок твоей жизни, но горе моё не утихло, не высок источник слез… Сообщаем, что расходы, связанные с годовщиной смерти покойного, возьмёт на себя одно из благотворительных обществ».
Соболезнования: «Ваше превосходительство господин… Уважаемый заместитель министра… В связи со скоропостижной кончиной Вашей почтенной матушки, известной своей щедростью и благородством души, выражаем Вам искреннее соболезнование».
Поздравления: «Его превосходительство господин министр… поздравляет с высоким назначением господина… являющегося одним из учёнейших и достойнейших молодых…»
У меня слипаются глаза, и в голову приходит мысль, что газеты печатают не типографской краской, а грязью.
Когда я просыпаюсь, уже смеркается. Выхожу из дома и слоняюсь по улицам, разглядываю таких же, как я, праздношатающихся.
Надоедает. Возвращаюсь домой. У двери валяется вечерняя газета. Я поднимаю её. «Сбиты ещё три самолёта…» Мелкие чёрные строки, точно тонкие цепочки, держат меня в своём плену. На страницах второй и пятнадцатой я переживаю мгновения неизъяснимой радости, обретаю успокоение и надежду на страницах третьей и четвёртой. Беспричинная радость, успокоение и надежда, словно три звёздочки, мерцают на тёмном небосклоне моего сердца. Я похож на человека, который, отведав полыни, говорит: «Халва, халва», чтобы во рту стало сладко.
Связанный по рукам и ногам, я беспомощен. Из своего угла, словно сквозь грязные стекла маленького оконца, я слежу за борьбой людей, за поединками героев – с удовлетворением и радостью, с болью и тоскою.
Спать не хочется, но делать все равно нечего, и я ложусь в постель. Смотрю на небо и звезды – те, что сотворены богом, и те, что созданы людьми. На звезды, которые тихо мерцают в страхе перед тёмной ночью, бессильные прогнать её. На звезды, которые вселяют в человека пустые, несбыточные мечты.
Перед сном я не забываю завести будильник.
Счастливый случай
Первым человеком, обратившим внимание на мои литературные способности, был наш математик. Учитель же литературы, удивительный болван, не желал их замечать. Он имел острый нюх лишь на всякие новшества и всегда боролся с ними, считая их отклонением от нормы или заблуждением.
В тот день урок кончился рано.
– Ну, что будем делать? – спросил математик, не любивший безделья. – Нет ли у вас каких-нибудь стихов, интересной книги?
Ребята предложили, чтобы я прочитал своё сочинение, хотя час назад я уже читал его им. Ребятам оно понравилось, но учитель литературы счёл своим долгом целых двадцать минут изводить нас своими нравоучениями и назиданиями. И если бы не почувствовал общего накала страстей, то не поставил бы и одиннадцати [168]168
В иранских школах действует двадцатибалльная система оценок.
[Закрыть].
Когда я кончил читать, математик несколько раз повторил: «Здорово, молодец!» Потом взял мою тетрадь, полистал и, заметив оценку «одиннадцать», удивлённо покачал головой.
– Что поделаешь! – внимательно поглядев на меня, сказал он. – У каждого свой вкус. Я за такое сочинение поставил бы как минимум восемнадцать!
Наутро он принёс мне в подарок надписанную книгу с пожеланием успехов и с этого времени стал страстным поклонником и первым читателем моих творений крупного и мелкого жанров. И хотя на следующий год он ушёл из школы, наша связь не прервалась. По его совету я посылал в литературные журналы свои рассказы, два из которых даже были напечатаны. Кто-то из родственников сообщил отцу, что я пишу, и, естественно, когда я провалил выпускные экзамены, получив переэкзаменовку, причину этого он усмотрел в моих литературных занятиях.
Летом, между делом, я напечатал на свои деньги небольшую книжечку рассказов: отец давал мне девяносто туманов в месяц – по три тумана в день (не считая расходов на баню и парикмахерскую). Всем детям отец положил определённое «жалованье».
Эти-то деньги плюс то, что удалось занять у братьев и сестёр, дали мне возможность издать первую книгу. Это была тоненькая брошюра страниц на шестьдесят с уймой опечаток. Бумага была самая низкопробная, которая продавалась лишь на базаре, шрифт старый, стёртый и частично поломанный – я отыскал самую дешёвую типографию. Несмотря на все это, я был счастлив. Моя фамилия напечатана типографским способом (хоть и некачественно), книга издана в пятистах экземплярах, её раскупили, значит, по крайней мере пятьсот читателей узнали обо мне.
Можете себе представить моё состояние, когда один из журналов поместил несколько строчек о моей книге. И опять отец благодаря родственникам узнал об этом. Как-то вечером он вошёл ко мне в комнату и начал так:
– Послушай, дружок! Я вложил в тебя капитал (он употребил именно это выражение – отец был прирождённым финансистом) и не желаю остаться в убытке.
– Ваши планы меня мало волнуют, – надменно ответил я. – Меня ждёт блестящая литературная будущность, и сейчас для меня это важнее всего на свете.
– Я предлагаю тебе контракт,– сказал отец,– продай мне свою «литературную будущность». Даю наличными пять тысяч туманов. Тогда твои уроки и школа…
– Слишком дёшево! – с притворной улыбкой перебил его я, хотя в душе был глубоко возмущён. – Я стою дороже!
Пять тысяч туманов были огромной суммой – целым состоянием. Но гордость заставила меня отказаться от столь выгодного предложения.
– Я знаю,– не растерявшись, сказал отец. – Но больше у меня нет. Не спеши с ответом. Подумай как следует. Но я не советую тебе упускать этот счастливый случай. Если в течение трёх дней я не услышу отказа, будем считать, что ты принял моё предложение.
Когда отец ушёл, меня охватило сомнение. Пять тысяч туманов. Стоит ли таких денег эта моя так называемая литературная будущность? Может, отец на этот раз вовсе не поскупился? Однако я не мог не писать. Комната была буквально усыпана клочками бумаги, исписанной моим неровным почерком. И в этом было все дело.
Я и не собирался бросать писать. Кто мог заставить меня отказаться от этого? Я думал лишь о том, как не упустить счастливый случай. Не каждый же день выпадает такая удача – заполучить пять тысяч туманов! Заполучить – и работать тайком. Не мог же отец двадцать четыре часа в сутки следить за мной сам или приставить ко мне соглядатая?
Однако дальше размышлений не шло. Сам не знаю почему, я избегал отца. То ли стыдился, то ли чувствовал себя побеждённым (а может быть, сдавшимся?). На четвёртый день я обнаружил на маленькой книжной полке в своей комнате три пачки новеньких купюр – две пачки двадцатитумановых и одну десятитумановую. Первое, что мне захотелось сделать,– схватить пачку десятитумановых купюр и помчаться в книжный магазин, словом, исполнить свою давнишнюю мечту. Но теперь я почему-то заколебался. Жаль было нарушать единое целое пяти тысяч туманов. «Отложу их!» – подумал я, но зачем – и сам не знал. Для путешествия? Для покупки какой-нибудь ценной вещи? В голове даже мелькнула мысль о том, что, как только я издам вторую книжку– я все ещё не оставлял эту надежду,– я верну отцу пять тысяч. Пусть знает: моё будущее нельзя купить за деньги.
Я осторожно вытащил из пачки десятитумановую бумажку. «Возьму в долг. Первого числа положу обратно». Потом ещё одну: на всякий случай.
Вышел на улицу. Записная книжка и ручка были в кармане. По привычке направился в «Леон». До сих пор, несмотря на девяносто туманов, ежемесячно выдаваемые отцом, у меня не было свободных денег. Я тратил их на книги и на кино, водил в кино братьев и сестёр.
Если в кармане оказывалось восемнадцать риалов и билет на автобус, я направлялся в бистро, покупал три жетона, выпивал кружку пива и кейфовал. Если же было двадцать четыре риала, то брал ещё и сандвич с неаппетитного вида сосиской. Или сандвич с котлетой, которая напоминала лягушку. В начале месяца, когда удавалось взять две кружки пива, был настоящий праздник. Если же в кармане оставался ещё один риал мелочью, я покупал две тоненькие сигаретки «Хома», раскуривал одну из них, пользуясь зажигалкой торговца сигаретами, и медленно брёл в сторону дома. Как приятны были эти минуты. Иногда останавливался, чтобы занести в записную книжку пришедшие в голову мысли. Даже прохожих, которые толкали меня в этот момент, я не замечал.
Сегодня же бистро было не для меня. Мне было стыдно, я боялся, что кто-нибудь увидит меня здесь. Пиво не шло в горло. Оправдываясь тем, что в бистро негде писать, я решил поискать какое-нибудь другое место и отправился в кафе с интригующим иностранным названием – то ли «Эльдорадо», то ли «Сан-Сальвадор», то ли «Колорадо». Спросил пива с фисташками. Поверхность стола была из чёрного пластика, стулья – жёсткие, маленькие, неудобные. Я вынул тетрадь, положил перед собой и только хотел что-то записать, как взгляд мой упал на компанию моих сверстников, насмешливо смотревших на меня. Вероятно, они приняли меня за отвергнутого влюблённого, пишущего возлюбленной страстное слёзное послание. Мне стало не по себе, я смущённо заёрзал на стуле. И тут, словно на помощь явился мальчишка– продавец газет.
– Есть заграничные сигареты,– шепнул он мне на ухо.
– Тащи! – сказал я.
Когда я расстался с четырьмя туманами, сердце у меня сжалось, но я не подал виду. Может быть, заграничные сигареты в то время стоили дороже, чем теперь, а может быть, моя неопытность слишком бросалась в глаза, и мальчишка решил на мне заработать.
Листая газету, я докурил сигарету до конца, допил пиво, расплатился и вышел, как мне казалось, с достоинством. Одно терзало меня – потеря двадцати туманов и размен пяти тысяч. Я понимал, что не сумею удержаться и дальше и что вскоре будет истрачена последняя десятитумановая бумажка.
Больше я не сочинил ни строчки. Но причиной тому был не отец, а те пять тысяч туманов, которые, подобно болоту, засосали меня. Даже когда я истратил последний динар [169]169
Динар– мелкая монета, грош.
[Закрыть], мысль о них продолжала неотступно преследовать меня, словно приведение.
* * *
Я не стал писателем. Но зато вступил в противоборство с одним дельцом, желавшим «вложить капитал» в нашу семью и в качестве «прибыли» или «процента» увести мою сестру.
Не подумайте только, что мной руководила ревность, хотя, признаюсь, я очень любил сестру. Она была на два года младше меня (мне исполнилось тогда двадцать). И удивительно скромна и простодушна. Ему же – все шестьдесят, не говоря о том, что он был представителем шестидесяти иностранных компаний. Однако мои аргументы не возымели действия даже на сестру, на которую я вообще-то имел влияние и которая, как мне казалось, отнюдь не радовалась такому предложению. Но, видно, богатство и ей вскружило голову. Тогда я решил сам поговорить с женихом, чтобы отвадить его.
Когда однажды он собрался уходить, я вышел вслед за ним.
– Куда-нибудь направляетесь? – улыбнулся он, поднимая радиоантенну автомобиля и включая приёмник. – Могу подвезти.
– Нет, благодарю! – ответил я.
Это был самый подходящий момент для разговора, но старик включил приёмник, и я почувствовал себя словно ученик, которому предстоит держать экзамен. Несмотря на это, я был полон решимости. Прослушав торговую рекламу, он выключил приёмник.
– Я хотел бы попросить вас больше не приходить к нам,– без всякого предисловия начал я. – Вы знаете, что…
Я ожидал, что он рассердится, засмеётся, накричит на меня, но…
– Да, да. Я понимаю вас,– перебив меня, быстро заговорил он. – Поверьте, ваши чувства достойны всяческой похвалы… – Помолчал немного, а затем как ни в чем не бывало спросил:
– Вы сейчас не заняты?
– Нет.
– Не хотите ли съездить ко мне в фирму?
– Как вам будет угодно.
– В любом случае ничто не должно помешать нашей дружбе, не так ли?
Я не нашёл что ответить.
Его фирма занимала целое шестиэтажное здание, первый этаж которого был отведён под салон легковых автомобилей. Старик привёл меня прямо туда и принялся угощать мороженым, коктейлем, заграничными сигаретами, обращаясь со мною при этом как с человеком своего возраста. Потом стал водить по салону.
– Ну как, нравится? – бесстрастно спросил он, остановившись перед спортивной машиной вишнёвого цвета. – Не желаете прокатиться?
Решив, что он издевается надо мной, я, недоверчиво улыбнувшись, ответил:
– По правде говоря, я, кроме колымаги отца, не водил ни одной машины. – Как раз на днях я получил водительские права, уплатив за обучение часть тех злосчастных пяти тысяч.
– Ну, с этой возни никакой,– сказал старик. – Эй, парень, принеси-ка ключи! – Потом вспомнил: – Они же в машине.
Один из работников акционерного общества вывел автомобиль. Мы сели в него, я – за руль, и мы двинулись. Это было восхитительно! Казалось, скользишь по стеклу. Никакого сравнения с отцовской тарахтелкой! Как приятно было, останавливаясь на перекрёстках при красном свете светофора, чувствовать на себе завистливые взгляды окружающих! Вернувшись, мы часок посидели в его кабинете. Старикашка углубился в дела, а сам я не решался встать и уйти.
– Ну как, понравилась машина? – спросил он наконец.
– Очень!
– Дарю,– последовал тут же бесстрастный ответ.
– Спасибо. Вы очень любезны,– проговорил я, а в голове пронеслось: «Замахнуться камнем ещё не значит ударить».
– Нет, правда, хочешь эту машину? – так же спокойно спросил он.
– Вы смеётесь?! У меня таких денег нет. Разве что в кредит, с выплатой по девяносто туманов в месяц!
– Нет, не смеюсь,– улыбнувшись, сказал он. – Раз ты не хочешь, чтобы я приходил в ваш дом (тут мне стало стыдно за свои слова, и я покраснел), пусть у тебя хотя бы останется обо мне приятное воспоминание. Это мой подарок тебе.
– Но…
– Что «но»? – спросил старик. – Разве друзья не вправе делать друг другу подарки?
– Но…
– Никаких «но». А если ты когда-либо захочешь сделать мне подарок, я приму его без всяких возражений.
У меня голова шла кругом. Мне все ещё казалось, что он шутит. Но старик был совершенно серьёзен. Все зависело от моего «да» или «нет». Я хотел было сказать «нет», но вспомнил слова отца: «Сынок, не упускай счастливый случай!» К тому же мне так хотелось иметь спортивный автомобиль. И однако я не решался сказать: «Что ж, согласен, принимаю ваш подарок!»
Проницательный старик все понял и приказал своему служащему:
– Позвони в нотариальную контору, скажи, чтобы оформили договор о продаже машины на имя этого господина. Пусть сделают это срочно.
Я обомлел. Я думал, что он даст мне машину на время. А когда захочет, отберёт назад. Но оказалось, что все намного серьёзней, чем я предполагал. Через час-полтора из нотариальной конторы сообщили, что документ подготовлен и необходимы наши подписи.
Старик все тем же невозмутимым тоном, в котором, однако, я не мог не заметить скрытой издёвки, предложил:
– Теперь поедем на твоём автомобиле.
И мы поехали на моем автомобиле, подписали договор купли-продажи, в котором было зафиксировано, что старик продал свой спортивный автомобиль за двадцать семь тысяч туманов наличными. Двадцать семь тысяч туманов – даже для старика сумма немалая. Но, по-видимому, ему расстаться с ней было проще, чем мне со своими ежемесячными девяноста туманами.
– У тебя деньги есть? – спросил он, когда мы вышли из конторы.
Я покраснел до ушей и признался, что в кармане у меня осталась только мелочь.
– Ладно, поехали заправимся. Бензина до колонки хватит.
Когда подъехали к колонке, я вылез из машины. Старик вышел немного погодя и шепнул мне:
– Возьми в «бардачке»!
Я сразу понял, о чем он. Когда бак был заполнен, я полез в «бардачок». Там лежала пачка десятитумановых купюр. Я отсчитал три и заплатил за бензин.
– Ну, теперь надо обмыть покупку! – сказал он, когда мы двинулись дальше.
– Согласен…
– Я одолжу тебе денег. – Куда это годится – владельцу автомобиля сидеть без денег.
Когда мы проехали ещё немного, он тихо, как бы про себя, сказал:
– Вдвоём кутить скучновато, конечно, но ничего не поделаешь, поехали…
Я остановился возле телефона-автомата, позвонил сестре и предупредил её, что мы за ней заедем.
Мы поужинали втроём в одном из ресторанов на шоссе Пехлеви. Потом заглянули ещё в несколько баров и кабаре. Словом, отлично провели время и только в два часа ночи вернулись домой. Там, где надо было платить, старик благородно предоставлял мне эту возможность. Я казался себе весьма важной персоной.
Жаль только, не хватило денег на подарки братьям и сёстрам.
* * *
Хотя отцовская «программа капиталовложений» потерпела фиаско, я не пострадал. Более того, мне удалось достичь того, чего он хотел. В конце концов, иметь или не иметь бумажку об образовании – не так уж важно, зато я стал служащим солидной фирмы (фирмы старика) и получал весьма приличную зарплату. Работа у меня была необременительная и в основном сводилась к участию в разного рода приёмах.
