Текст книги "Бабьи тропы"

Автор книги: Феоктист Березовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 37 страниц)

Глава 18

В воскресный день с утра староста сам обходил дворы. Шептался о чем-то с некоторыми, особенно умными и дальновидными стариками, и на сход их приглашал.

К полудню в сборню с десяток стариков набралось. Заперлись они со старостой в сборне. Долго и таинственно говорили. Потом староста велел десятскому баб в сходню собирать – из тех дворов, где покойники были этой зимой. Приходили бабы, здоровались; жались под порогом, тихо перешептывались.

Пришла и Петровна – в угол забилась. Пугливо озиралась круглыми, почти немигающими глазами. То жар, то озноб чувствовала во всем своем теле.

Черноглазая и остроносенькая соседка ее Катерина терлась впереди всех. Бойко бегала глазами по лицам стариков и, смеясь, говорила им:

– Что же это, старички… невест выбирать собрались?

Староста погладил широкую и русую свою бороду и деловито остановил Катерину:

– Постой… Не стрекочи… Не в кабак пришла…

Старики молчали. Сердито пыхтели. Глядели в пол. Пальцами бороды перебирали.

А Катерина не унималась:

– Аль новый закон вышел – бабам голос будет?

Староста смущенно покрякивал, останавливал бойкую Катерину:

– Погоди ты!.. Ужо скажут!.. Какая ведь ты… прости, господи! Помолчи!

Бабы шмыгали носами, дули с морозу в руки, жались под порогом, забивались в углы.

Когда набралось баб десятка два, староста прокашлялся, обвел растерянными глазами стариков и баб и, запинаясь, начал:

– Вот какое дело, бабочки… Как общество выбрало меня… и должен я за всеми смотреть… Потому, значит… при стариках… Как на духу!.. Поняли?

Бабы молчали. Катерина бойко за всех ответила:

– Что не понять-то? Не по-кыргыски говоришь…

Староста перебил:

– Постой ты… Греха не чуешь!.. Сколько народу погинуло?

Катерина первая выпалила:

– А мы при чем? Божье дело… Чего к нам-то липнешь?.. Как репей.

Одна из баб крикнула от порога:

– Господь дал, господь и взял!

Другая добавила:

– Его воля!..

Высокий старик с сивой бородой из-под божницы прогудел!

– Срамницы! Помолчите!

Староста строго сказал:

– Конечно, на все воля божья… Только… чтобы этого больше не было!.. Поняли?

Зашумели бабы, заголосили:

– Что ж это такое?! Ишь чего надумали! А еще старые люди…

– За кого вы это нас считаете, а?

– Пусть бы начальство какое…

Не зная, как закончить неприятное дело, староста растерянно махал руками и неуверенно закликал разволновавшихся баб:

– Да погодите вы!.. Не стрекочите!.. Ну, чего разошлись? Бабочки!..

А бабы, перебивая друг друга, выкрикивали:

– Судите, сколько хотите!

– Доносите!

– Не испугаете!

Выпучив глаза, староста, надрываясь, кричал:

– Постойте, бабочки!.. Да погодите же!.. Ах ты, господи, боже мой… Говорю же я вам: погодите!.. Ну, тихо!

Понемногу бабы затихли.

Охваченную отчаянием Петровну трясла лихорадка. Голова и грудь ее пылали. Мысли вихрились, путались. Но сдерживала она себя – молчала. Когда наступила тишина, староста снова заговорил:

– Чего там… Знаем!.. Все знаем!.. Заговор!.. Слово есть у вас такое… Ну… и… ладно!.. Дело прошлое… До бога высоко… до царя далеко… Только уж…

Не вытерпела наконец Петровна – выскочила на середину сборни.

Бледная, задыхаясь, крикнула:

– А руки чесать… близко?!. Бабами торговать… снохачить вам можно? Берите!.. Судите!.. Вот я! Я всему причинная! Я!..

Тихо стало в сборне. Слышно было, как сопели старики.

Староста держался руками за опояску, растерянно моргал глазами и молчал. А Петровна шумела:

– Все едино… судите!.. На каторгу пойду!.. Господу богу отвечу!.. Вот я! Берите! Если и вы последний стыд пропили…

Катерина поддержала ее:

– Судите всех… все ответим! Все одно скажем: мочи не было от мужиков-варнаков!.. За людей нас не считали!.. Сами довели!.. Судите!

Староста махнул рукой и, стараясь перекричать баб, снова заговорил, обращаясь к Петровне:

– Ладно!.. Если бы ты одна была… Кто теперь разберется?! Один бог рассудит…

Петровна дергала концы теплого платка и кричала:

– И богу отвечу! Видит он! Судите!..

Староста опять махнул рукой:

– Да ладно уж… Чего там?.. Всех вас не засудишь… Полдеревни надо в тюрьму садить… Дети у всех… Разор хозяйству… Бог с вами! Ужо перед ним и ответ будете держать.

Опять стало тихо в сборне. Староста прокашлялся. Не спеша повернулся к старикам:

– Как, старики, согласны?

– Ладно, – загудели со скамей старики. – Согласны…

– Они во грехе – они и в ответе.

– Согласны…

Староста обратился к бабам:

– Будет!.. Кончено… Можете расходиться по дворам.

Сморкаясь и покашливая, бабы стали выходить из сборни. Староста провожал их и приговаривал:

– Идите уж… Что там… Только вперед чтобы не было этого. Бог с вами…

Катерина на ходу оглянулась и, обращаясь к старосте и старикам, вызывающе крикнула:

– А как вы, так и мы!

Старики косились на выходивших баб, сердито пыхтели. Все хорошо понимали, что посадить баб в тюрьму, значит, полдеревни сирот оставить.

Чужих-то ребят не всякому охота кормить да на ноги ставить.

Глава 19

Не прошло и недели после схода, как в Кабурлах объявился молодой поселенец Степан Ширяев.

Из далеких аулов киргизы с солью в Кабурлы приехали. По пути на возу и Степана привезли.

Соскочил парень с воза и прямо в дом Филата…

Вбежал. Перекрестился. Весело гаркнул:

– Здорово живете!

Петровна в кути спряталась. Увидев Степана, ахнула и кринку из рук выронила, – одни черепки по лавке полетели.

Старуха сидела около прялки. Посмотрела из-под руки на Степана и, улыбаясь, заговорила:

– Эвона!.. Гость приехал!.. Проходи-ка… Садись…

Степан прошел к столу. Спросил:

– Ну, как живете?

Старуха покрутила головой.

– Худо, Степанушка!.. Замаялись мы с Настей…

Степан огляделся, спросил:

– А где дядя Филат?

Старуха перекрестилась:

– Умер… царство ему небесное… Умер… давно. Мор был у нас в деревне… И его господь прибрал.

Степан задумчиво повторил, глядя в пол и вертя в руках шапку:

– Так… Умер… Так…

А старуха ворковала:

– Измаялись мы с Настей! Одни ведь. Дело-то женское… Чего мы, бабы, наработаем? Ты оставайся-ка у нас, Степанушка! Помогай с хозяйством управляться…

Степан улыбнулся:

– Как же это?.. Каким манером… оставаться-то мне?

– А вот так… Помогай… Вместе хозяйничать станем… Мужик ты ладный, а мы… Куда мы без мужика-то… без хозяина-то?

Степан тряхнул белыми кудрями:

– Это что же… на старую линию мне?

Старуха загадочно улыбнулась. Посмотрела на пунцовое лицо снохи. И так же загадочно ответила:

– Там видно будет… Оставайся, знай…

Петровна молча копошилась в кути. Прятала от Степана пылающее лицо и заметно припухший живот.

Часть вторая
По святым местам

Глава 1

Пятый год доживала Петровна в новом замужестве. Как будто все по-желанному обернулось. Степан по-прежнему был веселый и ласковый с нею; свекровь редко упоминала имя Филата, словно не догадывалась о черном грехе Петровны. А сын Демушка подрастал здоровым и крепким мальчонкой.

Когда в укромных закоулках деревни шуршал ехидный шепоток о том, что отравила Петровна старого мужа, бабы деревенские, вместе с Петровной травившие своих мужей и свёкров, обрывали зловещее шипение и, горячо вступаясь за нее, всячески старались оградить ее от худой славы.

Но сама Петровна не знала покоя и радости. На все стала иначе смотреть теперь, словно в первый раз как-то по-особому увидела себя и людей. По временам в голове и в груди ее метель бушевала. Глядя на пьяниц-мужиков, особенно на деревенских богатеев, на каторжную бабью жизнь, кипела она злобой лютой к мужикам, а порой и к бабам, и ко всему миру деревенскому. В слезах и в муках грех свой замаливала. Не могла толком разобраться в мыслях своих путаных. Валялась на коленях перед почерневшими от времени иконами, висевшими под потолком, в переднем углу, и страстно шептала:

– Господи! Прости, царь небесный!.. Почему так долго тиранишь меня?.. Матушка пресвятая богородица… где правда-то?.. Заступница… помоги!.. Измучилась я…

Но молчали черные, засиженные мухами лики икон.

И чувствовала Петровна, что не замолить ей тяжкого греха. Сгорит она в тоске, злобе и в душевных муках.

По ночам снились ей покойники деревенские, бабами отравленные.

В темных углах мерещился рыжий Филат. Появлялся он перед Петровной в пригонах, на сеновале, в погребе и в амбарах. Стоял высокий и неуклюжий, в белой холщовой рубахе, веревочкой подпоясанный, в синих домотканых штанах и в броднях; протягивал из темных углов длинные веснушчатые руки, стонал (как было перед смертью) и пить просил. В ушах Петровны гудел его густой и хриплый голос:

– Настя-а… испить бы-ы-ы…

Судорожно вздрагивала Петровна и в ужасе вскрикивала:

– Ай, ай, ай!.. Свят… свят… свят…

Так же судорожно крестилась.

Бежала из темных углов к людям, к свету…

Слышали ее отчаянные крики и свекровь и Степан, но помочь ничем не могли.

Примечала Петровна, что деревенские ребятишки озорно дразнили Демушку и непристойными словами называли ее самое. Закипала Петровна злобой лютой до того, что в глазах темнело. И если подвертывался в такое время и надоедал Демушка, шлепала его по чем попало и ругала:

– Постылый, чтоб тебя пятнало!.. Куда тебя черт несет?.. Без тебя тошно… А тут еще ты уродился на мою головушку горемычную…

Демушка удивленно смотрел большими материными глазами, обидчиво хныкал, уходил в укромный уголок и сидел там почти не шевелясь. Вырастал замкнутым и нелюдимым ребенком.

А Петровна, оставшись одна, падала на колени перед божницей, молилась и опять просила у бога прощения за Филата, отравленного, и за ребенка, незаконнорожденного.

Но молчал бог. Словно в тумане маячили в углу черные лики. Как будто манили чем-то и в то же время стращали жутью.

Много раз на дню принималась Петровна молиться, терзалась и сохла. Стали примечать худобу ее бабы деревенские. И когда близким из них открылась Петровна, стали они настойчиво советовать ей:

– На богомолье иди, Петровна… По святым местам ступай. Молись за себя и за нас…

Соседка Катерина тоже твердила:

– Не будет тебе покоя, Петровна… Иссохнешь ты вся… Пропадешь!.. На богомолье тебе надо идти.

И сама Петровна чувствовала, что одно осталось: на богомолье идти, молиться за себя и за мир деревенский.

На пятый год, когда в полях и на деревне зазвенели первые весенние ручьи, вдруг заболела старуха-свекровь и вскорости умерла. А через неделю после ее похорон из волости бумага пришла: начальство извещало старосту, что поселенцу Степану Ивановичу Ширяеву разрешается отлучка из Кабурлов по всей Сибири.

Не очень обрадовался Степан этой бумаге. Понимал он, что разрешалась отлучка ему, но не снималось с него звание ссыльнопоселенческое, позорное.

Зато всю душу перевернула эта бумажка Петровне. Ложась спать, она почти ежедневно подолгу нашептывала мужу о муках своих и одно твердила:

– Продавай, Степа, дом и все хозяйство… Пойдем на поклонение к святым мощам.

Но долго упирался Степан.

Уговаривал жену:

– Выбрось ты все это из головы… Возьми себя в спокой… Ну, кто не грешен?.. А хозяйство порушим да размотаем – больше грехов наживем.

– Мочи моей нет! – настаивала Петровна. – Не продашь, не пойдешь… руки на себя наложу!

Тенью бледной и пугливой бродила Петровна по дому и по хлевам: вечерами по-прежнему избегала углов темных, в которых мерещился покойный Филат.

И все больше настаивала перед мужем:

– Продавай, Степа… Пожалей ты меня, родимый!.. Измучилась я… Вконец извелась!.. Пожалей!..

Так и настояла на своем.

Перед пасхой стали распродавать хозяйство. Дом купил Будинский, а скотину и всю домашность мужики разобрали. На Фоминой неделе изготовила Петровна котомки для себя и для мужа, зашила деньжонки в юбку и в ошкур Степановых штанов и два дня ревела, расставаясь с гнездом своим насиженным. По старой сибирской привычке, прицепил Степан котелок к поясу, засунул за голенище нож острый кухонный, и в конце недели тронулись в путь.

Долго шли широким Сибирским трактом, протянувшимся по болотным и бескрайним степям, промеж зазеленевших лесов березовых; долго шли тайгой сосновых и еловых лесов, обходили горы высокие и зубчатые, укутанные в темно-синюю таежную шубу. Когда уставал пятилетний Демушка, поочередно брали его на руки и, обливаясь потом, тащили на руках по нескольку верст. А когда уставали все трое, присаживались на телеги к попутным обозам, что возили товары по тракту, либо нанимали за небольшую плату крестьян-попутчиков, возвращавшихся с базаров и с ярмарок.

Иной раз целыми днями шагали по тракту рядом с партией арестантов-кандальников и, если конвой хороший попадал, всю дорогу беседовали с «несчастненькими». Встречали на тракте и гулеванов-приискателей, по-купечески скачущих на тройке лихой с бубенцами, либо других, таких же гулеванов, но уже пропившихся и идущих босиком на заработки. Много попадалось на тракте бродяг с котелками за поясом и с котомками, шатающихся из одного конца Сибири в другой и жалующихся на житье свое бездомное, горемычное. Много встречали таких же, как и они, богомольцев – молодых и старых, ищущих около святых отцов душевного покоя и божьей правды.

Много на длинном пути городов и деревень миновали. И всюду, куда они приходили, видела Петровна горе, слезы и злобу людскую, гульбу и смертоубийство людей. Всюду слышала Петровна жалобы людей на нужду свою горемычную, на утеснение со стороны богатеев, на произвол царских чиновников. Но не давала Петровна Степану задерживаться в деревнях и в городах. Тошно ей было смотреть на тяжелую жизнь простых людей, и часто уговаривала она Степана даже на ночлег не останавливаться в домах. Уходили на много верст от человеческого жилья, пристраивались на ночь в тайге, близ ручья или речки, разводили костер, кипятили чай и тут же около потухающего костра засыпали.

Глава 2

К ягодной поре добрались Ширяевы до Иркутска. На жительство устроились в деревне близ монастыря, у крестьян, на черной половине.

Хозяин квартиры, только что покончивший с покосами, день-деньской возился молча в амбарушке около дубильных чанов – кожи дубил. Был он хмур, неразговорчив. А хозяюшка, Акулина Ефремовна, оказалась словоохотливой – до полночи рассказывала Ширяевым про монастырь и про мощи нетленные.

Петровна спрашивала ее:

– Чудеса-то бывают, Акулина Ефремовна?

– Бывают, – нетвердо отвечала хозяйка. – Сказывают люди и про чудеса…

– А самим вам приходилось видеть?

– Где там, – махнула рукой хозяйка, – разве господь допустит нас, грешных?! Видят только те, которые удостоены…

Степан нетерпеливо допытывался:

– Может быть, исцеленных видеть приходилось?

Хозяйка вздохнула:

– Нет… не привел господь… и исцеленных не видали мы… Деревня-то наша не из богомольных… И блуду разного много промежду нашими, деревенскими… Может быть, за грехи наши господь и наказывает… И к чудесам не допускает… И исцеленных от нас отворачивает… А монахи сказывают про чудеса-то. Слышим… Монахи часто бывают в деревне… Почитай каждый день…

Напряженно слушая хозяйку и не особенно вдумываясь в ее слова, Петровна с трудом вымолвила:

– А всех подпущают к мощам? К угоднику-то?..

– Где там, – опять махнула рукой хозяйка. – Подпущают-то всех. Только не всех принимает святой угодник.

Словно кипятком обварили Петровну эти слова хозяйки.

В голове мелькнуло: «Вдруг не допустит?»

А вслух она спросила:

– Почему же не всех принимает угодник?

– Потому и не принимает, – затараторила полная и крепкая хозяйка, поправляя на голове платок, – у другого грехов-то три короба… и все незамолимые… Как же такого допустит к себе угодник? Не хочет он зря мытарить человека… Дескать, все едино не замолишь ты своих грехов.

Охваченная страхом Петровна мучилась весь день и все думала, что не подпустит ее угодник к своим мощам, не простит ее черный грех; попусту пропадет ее многотрудный долгий путь и не найдет она покоя на земле.

Под вечер догадливая и ласковая хозяйка приказала старшей дочери – полногрудой, голубоглазой и остроносой Паланьке:

– Сегодня пораньше управляйся с работой… Веди Петровну в монастырь.

Отработалась Паланька на огороде, принарядилась в чистое платье и в белый платочек и спозаранку повела Ширяевых к мощам угодника.

В монастырской ограде присоединились они к толпе богомольцев и вместе с ними пошли осматривать монастырские диковинки.

Остановились неподалеку от старинной церквушки, около могилки, сухой и чистенькой, у которой стояла бадья с желтым песком, охраняемая стариком-монахом.

Полный и бородатый монах-проводник объяснял богомольцам:

– Вот, православные, могилка, в которой похоронен был угодник божий… А в бадье – тот самый песочек, в котором двести лет покоились нетленные мощи святителя в гробу… Песочек сей – целительный… Помогает мужскому полу от вихренных и ветренных болезней, а женщинам от всех двенадцати лихорадок и от бесплодия… Молитесь, православные, и получайте песочек… Многие исцелялись, и вам поможет… Подходите, православные, – приглашал он толпу богомольцев. – Жертвуйте на святую обитель… Запасайтесь песочком целительным.

Богомольцы толпились около входа в могилу, истово крестились, бросали медяки в бархатный кошель старика-монаха и протягивали к нему кто платочек носовой, кто тряпицу замызганную, а кто свои растопыренные ладони.

Старик черпал деревянной ложкой желтый песок из бадьи и посыпал его в протянутые руки богомольцев.

Приняла Петровна благоговейно в ладошки песочек целительный и так же благоговейно стала в карман юбки пересыпать, боясь рассыпать святыню. А Степан смотрел на бадью и на монаха, раздающего песок, смотрел на подходивших к нему богомольцев, на небольшую, хорошо утрамбованную могилу и озорно прикидывал в уме:

«Сколько народу за день пройдет?.. Бадью-то в неделю вычерпает монах… Сколько же возов за год раздадут?.. Если бы здесь, на месте, песок добывали, давно бы тут большой ров вырыли…»

От могилки повел бородач-монах толпу к маленькой старой церкви, в которой когда-то сам угодник служил и у дверей которой монах-привратник стоял с ключами и с кружкой. Опять посыпались и зазвенели о кружку медяки богомольцев. Опять рассказывал монах о чудесах, которые исходили в этом храме От древней иконы угодника.

Но плохо вслушивалась Петровна в слова монаха. Стояла перед иконой, истово крестилась и страстно просила у бога прощения грехов своих.

Из церкви по лестнице поднялись на чердак, где хранился гроб угодника, в котором он был похоронен и от которого тоже чудеса исходили.

Показывая изгрызанный гроб кондовый, монах-привратник говорил богомольцам:

– Вот, православные, молитесь и лобызайте… А у которых зубная боль лютая – приложитесь больным зубом к дереву священному… Помогает…

Богомольцы гуськом проходили к гробу, мимо второю монаха, стоявшего на чердаке, брякали в его посуду монеты, крестились, падали на колени вокруг гроба, целовали и грызли его зубами.

Старуха, седая и морщинистая, никак не могла ухватиться больным зубом за изъеденные края гроба; толкала локтями богомольцев, ползла на коленях к изголовью гроба и шамкала:

– К уголку бы мне… к уголку… Тыщу верст волоклась… пропустите… к уголку…

Бородатый монах окликал ее!

– Не лезь дальше, бабка… Прикладывайся, где попало… Везде одинаково… древо священное…

Но старуха ползла, крестилась и шамкала:

– Коренник у меня, батюшка… коренник!.. Не ухватить мне… Коренник…

Добравшись до заострившегося угла, у которого с двух сторон выедены были глубокие ложбины, широко открыла старуха рот и боком надела гнилозубый рот на торчащий острый угол гроба; закатывая глаза, мычала от боли и грызла дерево.

Над головами богомольцев гулко бахнул колокол большой соседней церкви и загудел в ушах богомольцев.

Бородач сказал:

– Теперь, пожалуйте, православные, в тот храм… Там покоятся нетленные мощи угодника… Жертвуйте на благолепие храма и на святую обитель… Молитесь и просите помощи угодника. Он стоит близко у престола всевышнего… Похлопочет за вас и выпросит у господа прощения ваших грехов и исцеление от всех ваших скорбей и болезней…

Спотыкаясь в сумраке чердачном, богомольцы двинулись толпой к лестнице, спускаясь гуськом вниз, и выходили во двор.

Над монастырским двором и над лесом пылали еще лучи уходящего к закату солнца, гудел большой колокол, пахло сосной.

Из монастырской гостиницы и от главных ворот к храму двигались группы гуляющих и беседующих монахов.

Вдруг по ограде из конца в конец пронеслось:

– Идет!

– Идет!

Богомольцы и монахи остановились и повернули головы в одну сторону – к отдельному монашескому корпусу.

Оттуда шел с посохом в руках архимандрит – высокий черноволосый и краснощекий человек в фиолетовой рясе и клобуке, от которого падал на спину черный газ. Сопровождаемый двумя молоденькими послушниками, он шел по широкой дорожке, усыпанной белым песочком, мимо остановившихся и замерших монахов и богомольцев; одной рукой он опирался на посох, а другой, не глядя на людей, крестил направо и налево. Богомольцы и монахи отвешивали ему поясные поклоны. Старики и старухи падали на колени, хватали его за полы, целовали его рясу и тыкались губами и носами в его начищенные сапоги. Когда он подошел к храму и стал подниматься на паперть, вслед за ним, теснясь и толкаясь, кинулись богомольцы по широким ступеням на паперть и дальше – в церковь.

На паперти, у входа в церковь, по обе стороны стояли два монаха – опять с бархатными кошелями, к концам которых прикреплены были маленькие колокольчики. Перед каждым проходящим богомольцем монахи позванивали колокольцами. В кошели падали медяки и серебряные монеты.

Не заметила Петровна, что и близ высокого саркофага с мощами угодника стоял монах седенький и подпускал только тех, кто бросал монеты в кошель его глубокий, а скупых да недогадливых отталкивал и говорил вслед:

– Не достойна… Не достоин…

Лишь увидела Петровна мощи угодника в саркофаге раззолоченном, под балдахином парчевым, не доходя шагов пяти, пала на колени, захлебнулась страхом молитвенным и замерла с просьбой своей великой. Долго молилась и кланялась, обливаясь слезами. Долго просила угодника о заступничестве перед богом – за нее самое, за баб кабурлинских, за весь мир, страждущий и обремененный…