Текст книги "Бабьи тропы"
Автор книги: Феоктист Березовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 37 страниц)
Глава 14
В этот день с утра много стало примет, от которых у белокудринских баб дух захватывало.
Первой тревожной приметой было появление человека из города. Приехал он в Белокудрино на заре и привез бумагу о назначении выборов в сельский Совет и о выборе депутатов на волостной съезд Советов. Сдал горожанин бумаги секретарю ревкома Колчину и тотчас же ускакал дальше в переселенческие поселки.
Весть о приезде городского человека и о назначении выборов облетела деревню спозаранку. Рассказал об этом горбатый пастух Ерема, успевший на ходу побеседовать с проезжим человеком.
Провожая скотину в стадо, бабы тревожно переговаривались:
– Слышь, девка, из города приказ пришел: мужиков будут в Совет выбирать.
– Да неуж?.. Что же будет-то?
– Молчи, девка, ждать надо…
Второй тревожной приметой было появление попа из Чумалова. В прежние годы один раз заезжал поп в Белокудрино – по хорошей зимней дороге. А нынче, после весеннего водосвятия на полях, в третий раз пожаловал. Да еще незнакомых людей с собой привез – каких-то трех военных.
Третья примета заключалась в том, что с полдня забродили над урманом тучки густые и черные: несмотря на то, что лето уже кончилось, в воздухе стояла жаркая духота и где-то далеко над лесом по черным краям неба скользили молнии.
– Не к добру, – говорили бабы, поглядывая на небо и прислушиваясь к писку цыплят и к жалобному поросячьему визгу. – Никогда не бывало в такое время ни молоньи, ни грому.
– Не к добру…
Четвертой тревожной приметой была смерть вороного жеребца у кержака Максунова. Вез Максунов на телеге небольшую кучку овсяных снопов с поля, двух дворов до своей усадьбы не доехал, как зашатался его конь, грохнулся в оглоблях наземь и околел.
А тут еще с попом приехали эти трое военных людей – бородатые, в обтрепанной одежде защитного цвета, в рваных башмаках и обмотках; по обличию как будто городские, из образованных. Ходили они с попом по богатым дворам и в работники нанимались, один нанялся к Клешнину, другой – к Ермилову, третий – к Гусеву.
У Ширяевых в этот день с утра ссора произошла, после которой Демьян и Марья уехали в поле, а старики остались дома.
Дед Степан весь день в пригоне ось из березы вытесывал. А бабка Настасья до полдня под навесом лен трепала, а с полдня ушла в погребушку – сметану сбивать на масло. У бабки Настасьи в этот день тоска под ложечкой сосала и кости старые ныли. Но она долго не обращала внимания на старые болезни и проворно работала новенькой шестипалой мутовкой, подаренной внуком Павлушкой. Вспоминала внучонка, живущего в коммуне, думала бабка, что большой человек может выйти из Павлушки. Большими делами голова парня занята. А бабушку не забывал. Мутовку новенькую сделал, сам высушил и ручку выскоблил, чтобы ловчее было старым бабушкиным рукам работать. Потом вдруг озорство Павлушкино вспомнила бабка Настасья да горькую долю Параськи. И снова сердце тоской обволоклось.
Несколько раз выходила она на улицу. Присматривалась к сутолоке деревенской. Видела, что бегает по деревне поп, бегает секретарь Колчин. Оба останавливают мужиков, въезжающих в деревню со снопами и уезжающих в поле порожняком. Видела, что к одному из мужиков присел на телегу Колчин и поехал зачем-то в лес. Думала и тревожилась.
После обеда зашла к бабке Маланья. На плечах у ней накинута была шинелька, а на голове шапка меховая.
– Куда это собралась? – спросила бабка, отрываясь от работы и удивленно оглядывая коренастую Маланью. – На дворе не продохнешь, а ты шинель напялила.
Маланья присела на порожке погребушки так, чтобы не мешать бабкиной работе, и со вздохом ответила:
– Пришла с тобой посоветоваться, бабушка Настасья. Неладно у нас на деревне… Чужого народа много пришло… Зачем-то и долгогривый повадился… Валежников со стариком Гуковым с полдня вернулся с полей.
Ножом острым врезались в бабкину грудь эти слова Маланьи. Но она сдержала тревогу. И голосом ровным спокойно сказала:
– Может, дело есть… вот и приехали пораньше…
– Не верю сволочам, – сказала Маланья. – Затевает что-то кулачье… Хочу поехать на полосы… к Семену… И других партизан надо предупредить… чтобы не оставались на воскресенье в поле.
Чуяло и бабкино сердце, что не зря собираются пришлые люди в деревне. Да не хотела верить в приход беды. Отговаривала и Маланью:
– Не надо мутить мужиков. Может, зря все это… а ты от работы оторвешь их… Кому надо – сам приедет. Не маленькие ведь…
Обе замолчали. Задумались.
Что-то сложное боролось в груди и в голове Маланьи. Боролись какие-то две силы. Нашептывали какие-то два голоса. И не знала Маланья, на чью сторону ей встать. Тревожилась за мужа. Закипела злобой против партизан из-за продразверстки. Думала и долго гадала: ехать в поле или не ездить?
Потом вдруг Маланья встала на ноги и решительно сказала:
– Ну и пусть их всех лихоманка треплет… таковские… Прощай, Настасья Петровна! Не поеду…
И не успела бабка Настасья рта раскрыть, как Маланья перешагнула через порог погребушки и быстро мелькнула за воротами.
А небо над урманом все больше и больше чернело. Все ближе и ближе надвигались тучи к деревне. Из-за речки налетал ветер и приносил запах мшистой сырости леса. Солнце давно уже скатилось к лесу и укуталось черными тучами.
День клонился к вечеру и оттого вокруг деревни стоял полумрак. Почернела и забулькала речонка, прогоняя к берегу стаи гусей и уток. По-прежнему тоскливо и надсадно визжали на дворах поросята. Где-то за кузней выла собака. Звонко гудел над деревней стук топора дедушки Степана, рубившего березу.
Перед вечером влетела во двор Ширяевых взволнованная Параська.
Окинула испуганными глазами ограду. Увидела в открытую дверь погребушки бабку Настасью и прямо к ней:
– Здравствуй, бабушка Настасья!
– Здравствуй, касатка, – отозвалась бабка, не отрываясь от работы и оглядывая Параську. – Чего это ты?.. Будто напугана чем?
– Ох, бабушка! – торопливо заговорила полушепотом Параська, оглядываясь на ворота. – Боязно мне чего-то сегодня с утра… Сама не знаю с чего. Батюшка приехал, чужого народа полна деревня. Ходят чего-то, шепчутся, как воры! Не к добру это, бабушка.
– Зря горюнишься, касатка, – стала утешать бабка Параську, не выдавая своей тревоги. – Батюшка – не зверь. И чужие люди – не собаки, не съедят…
– Да я не о себе, бабушка.
– О ком же?
– Боюсь, бабушка, не вышло бы чего худого с нашими…
Пуще прежнего застучало сердце в груди у бабки Настасьи. Но она подавила тревогу и все тем же спокойным голосом сказала:
– Ничего не будет. Не старое время, не те и порядки, и власть не та…
Повертелась Параська в погребушке, поохала и убежала домой.
После ее ухода бабка Настасья вдруг почувствовала, что и ее охватило сразу какое-то нетерпение, потянуло из ограды на улицу; захотелось ей вдруг побежать за ворота и посмотреть, что там делается. Точно боялась она, что не бывать ей никогда больше на деревенской улице и не видать деревни, в которой полжизни прожила.
Трясущимися руками прикрыла капустным листом сметану, схватила в руки клюшку и кинулась к воротам. Казалось ей, что встретит сейчас на улице что-то такое, от чего захолонет сердце в груди, покосятся ноги, упадет она тут же около ворот бездыханной.
Но когда вышла за ограду, увидела, что ничего особенного не произошло на деревне. Все было привычно взгляду, как и всегда.
Бродила по улице свинья с поросятами; валялись на конотопке телята; кое-где играли в бабки ребятишки; от реки к дворам ковыляли гуси и утки; куда-то спешила с лукошком в руках толстая Арина Лукинишна; навстречу ей шли поп и Колчин; от двора к двору бегали бабы с подоткнутыми подолами; тянулись с полей последние телеги со снопами и с народом, за дворами курились сизым дымом бани, а от леса по дороге к поскотине двигалось огромное облако пыли, разноголосо ревущее глухими коровьими голосами.
Деревенский день завершался своим обычным чередом.
Глава 15
Давно затихла деревня.
Давно перестали тявкать неугомонные деревенские псы. Угасли в окнах редкие огни мигающих лучин и подслеповатых сальников. Погрузилась деревня в крепкий сон, нарушаемый разрывами далеких молний, бороздивших ночную черноту над урманом.
Давно уже спали в горнице Демьян и Марья.
Дед Степан храпел на сеновале.
Только бабке Настасье не спалось. Не ведала бабка Настасья, что с нею делается за последние дни. Но твердо была уверена, что подходит ее смертный час. Иногда казалось ей, что дрожит и колеблется ее душа перед неумолимым концом, словно догорающая свеча в ночной темноте; трепещет душа перед неискупленным грехом. А иной раз утешалась она и успокаивалась тем, что на свете много людей грешнее ее живут и умирают. Знала, что бывает у людей старость спокойная, уравновешенная хорошими делами всей жизни, и, когда человек подсчитает дела свои, он все-таки молит кого-то об отсрочке неизбежного конца. Бабке Настасье некого было молить.
Давно не верила она в бога. И не завидовала тем, кто доживал свои дни в облаках церковных благовоний и кадильного дыма, скрывающих неправду, корысть и насилия одних людей над другими. Знала, что такие люди ждут пугающего их конца под собственный шепот бессильных молитв и под лживые песнопения попов и монахов. И чем больше ходила сегодня по двору и думала бабка Настасья, тем больше убеждалась, что не о себе теперь надо думать.
Коли пришел ее час, не минует и смерть. Пожила на свете вдоволь. Пора костям на место. О другом думала бабка. Другим тревожилась: справятся ли мужики с новыми порядками? Устоят ли перед господами и богатеями? Не зря ли проливалась мужичья кровь?
Спотыкаясь о поленья и палки, бродила бабка впотьмах по двору. Посреди двора за телегу локтем задела – ушиблась. Потом на молодого бычка набрела – чуть не упала. Обошла бычка, подумала: «Хороший бычок, нужный, а придется на хлеб менять». Проходя мимо покосившейся амбарушки над погребом, вспомнила, что невесть когда строилась эта избушка, гляди – завалится и задавит кого-нибудь. Надо сказать старику и Демьяну. Не зная зачем, вышла бабка за ворота на улицу и долго смотрела во тьму уснувшей деревни, которую изредка освещали отблески далекой грозы. Пустынно и тихо было в деревне. Даже собаки не тявкали. А бабке казалось, что тревожно спят мужики и бабы в избах; будто стонут они тихо и мечутся во сне.
Вернулась бабка в ограду и пришла на задворки. И здесь долго стояла и смотрела в сторону густого, непроходимого урмана. Думала… Четвертый год бились мужики за новые порядки, а закрепиться все никак не могут. Теперь уж хорошо понимала бабка Настасья, что только большевики да городские рабочие знали путь к новой жизни; только с ними и можно было скачать с мужичьих плеч хомут старой неволи. Крепкие люди жили в городах. До конца будут они стоять за мужиков. Спокойно и умереть можно. А сердцем чуяла старая, что притаились враги где-то совсем близко и ждут только случая, чтобы снова накинуть старый хомут на мужичью шею. Перебирала она в памяти все виденное и пережитое мужиками за последние годы, предчувствовала какую-то беду и, словно от мороза лютого, вздрагивала. Опять думала о смерти. Но не так боялась прихода ее, как боялась и трепетала за своих мужиков. «Поймут ли они правду свою? Отыщут ли верный путь к новой жизни, которая пока еще неясно маячила где-то вдалеке? За кем пойдут?» – спрашивала сама себя бабка Настасья, стараясь превозмочь охватившее ее волнение. И опять смотрела в сторону леса, над которым полыхали фиолетовые огни и глухо стонала гроза.
Бродила бабка в ночной тьме. Перебирала в памяти пережитое. Вспоминала грех свой черный, из-за которого всю жизнь мучилась. И только сейчас как-то особо отчетливо стала понимать, откуда шли корни ее душевных мук. Только сейчас стала понимать, что не грех перед богом неотмоленный мучил ее, а мучила совесть – перед людьми неочищенная. Давно знала бабка Настасья, что нет на свете ни богов, ни святых. А теперь поняла, что нет у человека и грехов перед богом. Узнала наконец того неумолимого судью, который стоял перед ней всю жизнь, мучил ее, требуя ответа и искупления за совершенный грех.
«Кто он – судья мой страшный?» – спрашивала сама себя бабка Настасья, шагая по пересохшему пригону.
И просветленно сама себе отвечала:
«Совесть это моя…»
И снова спрашивала: «Откуда она?»
И снова сама себе отвечала: «От людей, от мира, а не от бога».
Вспомнила преступление деда Степана, совершенное им в молодости, его долгие и затаенные муки, его раскаяние перед миром и пришедший после того душевный покой к нему. И чем дальше брела и думала бабка Настасья, тем больше понимала, что не богу надо было молиться, а перед миром совесть свою очистить.
Неприметно вышла бабка Настасья к гумнам и остановилась около овина. Надо бы домой вернуться, но кто-то толкал вперед.
А в черной тьме все чаще и чаще полыхали далекие молнии, и где-то, все еще далеко над тайгой, стонали глухие раскаты грома.
Хотела бабка шагнуть к дорожке, протоптанной позади дворов, но услыхала шаги человека и притулилась за углом овина. Шаги быстро приближались. Бабка затаила дыхание. Быстро промелькнул человек мимо овина. Но хорошо разглядела бабка, что был он в серой одежде, в ботинках и в обмотках.
Разглядела и поняла: это один из приехавших сегодня с попом из Чумалова.
Отблески далекой молнии еще раз полыхнули над деревенскими задворками и осветили серую фигуру второго человека, крадучись пробиравшегося от дворов богатея Гукова.
Прижавшись к углу овина, бабка ждала. И этот человек промелькнул по дорожке дальше. Узнала и его бабка Настасья – работник Оводова.
Еще постояла, прислушалась к тревожным ударам своего сердца. Затем, повинуясь какой-то неведомой силе, чуть слышно ступая броднями по тропочке, пошла крадучись задворками и присматриваясь впотьмах к усадьбе.
Вот справа густая, высокая конопля на ограде Кузьмы Окунева.
Вот овин Федора Глухова, рядом скирды старой соломы близ гумна богатея Ермилова. Вот дворы Клешниных, Теркина, Козловых, дальше – гумна Валежникова, его большой овин, скирды из новых, пахнущих рожью снопов.
Остановилась бабка Настасья, замерла, всматриваясь во тьму и прислушиваясь к ночным звукам. Из тьмы потянуло запахом нетопленой бани. Опять полыхнула трепещущей зарницей далекая молния и осветила очертания деревенских построек. И в тот же момент до слуха бабки Настасьи долетели приглушенные звуки человеческих голосов.
Согнувшись и неслышно ступая, пошла бабка к бане. Сдержанный говор становился все слышнее и слышнее. Вспомнила бабка Настасья, что у Валежникова недалеко от бани стоит водовозка. Отыскала ее впотьмах, И замерла, приткнувшись к колесам.
Негромкие голоса из бани долетели отчетливо.
Колчин кого-то спрашивал:
– Уверены ли вы, господин полковник, что приказ о выступлении в Чумалове будет выполнен?
Густой и низкий голос ответил:
– Больше чем уверен.
Заговорил поп:
– Насчет Чумалова не беспокойтесь, други. Я о другом думаю: выступят ли крутогорские и гульневские мужики? В Чумалове Илья Андреич Супонин работал, и мною проведена большая работа как с амвона, так и тайно. За своих мужиков я ручаюсь. Тревожит мое сердце Крутогорское. Ведь оно ближе всех к Белокудрину. Пора бы…
Попа опять перебил низкий голос, обращаясь к кому-то другому:
– Да вы, поручик, на то ли место ездили, где должна быть встреча с разведчиками?
Голос Колчина ответил:
– Так точно, господин полковник. Овраг в этой стороне один и болотце одно. Я уже докладывал, господин полковник: два раза ездил – ни души! И никаких признаков.
Опять замолчали.
Бабка Настасья с трудом переводила дыхание. Ей казалось, что навалили на нее громадную тяжесть, которая давит ее и мешает колотиться сердцу в груди. Слова людей, засевших в Валежниковой бане, словно обухом били по голове. Не все поняла бабка из подслушанного разговора. Только одно ей стало ясно: что все эти люди – секретарь ревкома Колчин, писарь Ивонин, работники богатеев и приехавшие сегодня с попом – все они офицеры.
Молния полыхала все ближе и ближе. Глухие раскаты грома грохотали над урманом.
В бане снова сдержанно заговорили.
Кто-то четвертый спросил:
– Что же делать, господа?
Ответил Валежников:
– Может, замешкались? Отложить надо до завтра…
– Ни в коем случае! – оборвал Валежникова низкий голос того, кого называли полковником. – Восстание везде подготовлено и должно начаться в назначенный срок. Отряд капитана Усова мог задержаться на дороге из Чумалова из-за дождя. А отряды из Гульнева и Крутогорска надо ждать с часу на час.
Кто-то настойчиво спрашивал:
– Но что же все-таки делать? С чего начинать?
Полковник говорил отрывисто, с передышками:
– Подождем до полночи. А в полночь начнем… независимо от подхода головных частей…
– А дождь ведь может задержать.
– Невольте дослушать! – раздраженно перебил полковник. – Мы солдаты, а не сахарные пряники. Дождь и гроза могут только благоприятствовать. Значит, в полночь начинаем. К тому времени, я надеюсь, подойдет кто-нибудь из Крутогорского или из Гульнева, а потом из Чумалова и из Устьяровки. Не задерживаясь, форсированным маршем мы двинемся к коммуне, потом к селу Мытищам и дальше – к станции Убе. Я так полагаю: послезавтра к вечеру мы перережем железную дорогу и начнем наступление на город.
Полковник замолчал. Опять раздался голос попа:
– Вполне правильно говорит Федор Васильевич. Нечего ждать! Благословясь, надо начинать. А когда подойдут подкрепления, надо двигаться на коммуну. Ведь там, вокруг коммуны и близ железной дороги, регулярные красноармейские части. Я не военный, други мои, но, по своему разумению, полагаю, что надо разбить сначала силы вокруг коммуны и самую коммуну…
– Батюшка прав, – заговорил Колчин. – Я тоже считаю ваш план, господин полковник, идеальным.
– А вы, господа? – спросил полковник.
Ответило сразу несколько голосов:
– Все равно лучше не придумаем.
– Нечего медлить! Надо начинать.
– Итак, выступаем в полночь…
Бабку Настасью трепала лихорадка. Тряслась её старая, затуманенная ужасом голова, тряслись руки, подкашивались трясущиеся ноги. Но она хорошо понимала, что затевается и каковы размеры офицерской затеи. Напряженно соображала: что ей делать? Как спасти от беды?
Еще раз блеснула молния и ярко, осветила деревню. Почти тотчас загромыхал совсем уже близко гром, от которого дрогнула и загудела под ногами земля.
Собрала бабка последние силы и, точно подхваченная бурей, понеслась обратно к своим дворам, позабыв про осторожность и про свои годы.
Последнее, что донеслось до нее от бани, был мягкий голос попа:
– Благослови вас господь-бог, други мои, на святое дело во имя…
Но этот мягкий голос точно плетью обжег бабку Настасью. Вместе с ужасом ворвалась в душу злоба и, подстегивая, погнала от бани. Впотьмах бабка запиналась за что-то, два раза падала и теряла, клюшку; судорожно шарила по земле пальцами, отыскивая ее, поднималась и снова бежала. Чувствовала, что больно ушибла правую ногу в коленке, что сбился платок на голове и растрепались волосы. Захватывало дух в груди. Глазами уже почти ничего не видела. Лишь смутно сознавала, мимо чьих дворов бежит. Вот слева потянулось что-то сплошное и черное. Поняла, что это окуневские конопли. Миновала их. Бросилась к задворкам своей усадьбы. Не помнила, как пробежала гумна и пригоны. Когда вошла в ограду, молния еще раз полыхнула над деревней и ослепила глаза. Но бабка Настасья успела разглядеть вынырнувшие из тьмы дворовые постройки, расставленные по двору телеги, лежавшего близ свиного корыта молодого бычка и дальше за ним открытую и черную пасть двери, ведущую в сени.
Над головой грохнул оглушительный удар грома и покатился, словно спотыкался, над лесом, куда-то за речку. Задребезжали стекла в доме. Крупно и редко задолбили капли дождя по крышам.
Глава 16
В черной тьме над деревней извивались огненные змеи. По горбатым крышам словно бухали тяжелые снаряды и, скатываясь сплошным пушечным гулом за речку, долго стонали где-то вдалеке, над урманом. От ударов грома дрожала земля. Вздрагивали избы и звенели оконным стеклом. Сплошным неуемным ревом падала на деревню опрокинутая река дождя. Фиолетовые огни через прикрытые ставни окна врывались в избу, подолгу и трепетно мигали на стенах, пугая просыпающихся людей.
А вооруженные мужики, под командой офицеров, шлепали броднями по лужам, корчились под проливным дождем и группами перебегали от избы к избе, пряча под полы армяков ружья и винтовки.
В потоках воды, огня и грохота зловеще стучали во дворах ружейные выстрелы.
Замаячили светляки в окнах.
Охваченные смертельным страхом, просыпающиеся в избах бабы торопливо укрывали дерюгами ребят, хватали и надевали на себя первую попавшуюся одежонку.
В ужасе крестились и шептали:
– Господи Иисусе, помилуй…
– Неуж светопреставление?
– Заступись, мать пречистая богородица!
В доме Ширяевых вся семья была на ногах.
Дед Степан суетливо хватал впотьмах со стены то узду, то хомут, то вожжи, сбрасывая все это на пол. Марья металась по избе, отыскивая старикову одежду. Демьян бестолково и неуклюже толкался между ними. А бабка Настасья, точно прикованная, сидела в кути у стола.
Дед Степан шарашился около сбруи и шипел в куть:
– Собирайся, Настасья, ради истинного… Порешат тебя за Павлушку.
– Никуда не пойду, – сурово отвечала бабка Настасья.
– Неуж останешься?
– Останусь.
– Да ведь убьют тебя?
Марья сдернула с полатей зипун и также кинулась уговаривать бабку Настасью:
– Поезжай Христа ради, маменька. Нас с Демьяном не тронут, а тебя убьют… беспременно убьют!
Все тем же спокойно-суровым голосом бабка Настасья тихо говорила:
– Двоим надо на телеге ехать. Все равно заметят… и убьют. Не мешкай, старик. Садись верхом на коня да через задние дворы скачи гумнами к дороге. К коммунарам поезжай. Коммунаров надо предупредить. Теперь все дело в них. Об нас какая забота?
– Беда с тобой! – с досадой воскликнул старик и, повернувшись к Марье, спросил:
– Нашла, что ли, зипун, опояску?
Марья металась и стонала:
– Ох, горюшко наше!.. Ох, царица небесная! Нашла, тятенька. На-кось…
Дед Степан выхватил у нее из рук зипун и опояску и кинулся в куть.
– Как ехать-то, Настасья? – спросил он, натягивая зипун. – Какой дорогой?
– Нельзя дорогами ехать, – ответила бабка Настасья, щурясь от полыхавшего по избе огня. – По всем дорогам будут идти, перехватят тебя… убьют.
Замолчали.
Дед Степан суетливо подпоясывался.
Марья все еще металась и охала.
Демьян стоял посреди избы, перебирал пальцами бороду, прислушивался к грозе и ливню, соображая, каким путем направить отца, и ничего не мог придумать.
– Стреляют! – испуганно сказал он, обращаясь к отцу.
– Скорей, тятенька!
На момент все замерли.
Сквозь грохот грозы и рев дождя прорывались отдельные выстрелы.
Слышались отчаянные крики баб. Где-то, совсем близко, шумел народ.
– Куда же ехать-то? – еще раз спросил дед Степан, кидаясь опять к сбруе.
Бабка Настасья встала из-за стола и, задевая впотьмах за сноху и за сына, пошла к старику.
– Слышь, Степан? – торопливо зашептала она, прислушиваясь к приближающемуся шуму за окнами. – Вспомнила я… Поезжай к мельнице, обогни болотце около поскотины, потом прямо в урман. Найдешь там тропу, тропой и поезжай. Скорей!
Вспомнил и дед Степан, что есть там тропа: та самая глухая таежная тропа, давно всеми забытая и чуть приметная в лесу, по которой когда-то пришли они с бабкой из Васьюганья в Белокудрино. Около деревни след этой тропы стерся и порос мохом да брусникой, а подальше от деревни не один раз примечал ее дед Степан, когда урманить ходил. Этой тропой от Белокудрино до Новоявленского не больше сорока верст, – путь самый короткий и прямой, никому неведомый.
– Не погибну во мхах? – спросил дед Степан, хватая узду и седло с гвоздя.
– Не мешкай! – толкнула его бабка Настасья к двери. – Не погибнешь, знаю я эту тропу. Беги скорей!
Шум на улице усиливался. Откуда-то долетал отчаянный бабий голос:
– Спа-си-те-е-е!..
Дед Степан кинулся в сени и на ходу крикнул:
– Благословляйте!
Демьян и Марья послали ему вслед:
– С богом, со Христом, тятенька!
Закрывая за собой дверь, дед Степан еще раз обернулся за порогом, просунул обратно в избу голову и, освещенный молнией, прошептал:
– Прячься, Настасья! Ради истинного… Подходят!
Бабка Настасья махнула рукой:
– Ладно…
Демьян вышел за отцом в сени, запер на задвижку дверь и вернулся в избу.
А дед Степан, выскочив из сеней на двор, под дождем и грохотом грома пробежал в пригон; с трудом отыскал впотьмах буланого коня и, взнуздав и оседлав его, потянул за собой. Конь упирался, но получив удар ногой под бок, покорно пошел за дедом в ограду.
Проворно прыгнул дед в седло и тронулся через задний двор к гумнам, а там, натянув поводья и подталкивая ногами коня, поскакал в потоках дождя к мельнице.
И в тот самый момент, когда конь вместе с дедом отделился от усадьбы, в ограду Ширяевых с ревом ворвалась ватага мужиков, вооруженных винтовками, охотничьими ружьями, топорами и вилами.
– Бей! – ревела ватага. – Здесь!.. Бей!.. Отворяй!
Не ожидая ответа, навалились на дверь. Запорка крякнула, и дверь с визгом распахнулась.
Мужики ввалились в сенцы, потом в избу.
– Зажигай огонь, сволочи! – звенел впотьмах голос Колчина.
– Зажигай! – кричали охрипшими голосами мужики.
– Кто тут есть?
– Живо!
Демьян тихо сказал:
– Спичек нету…
Какой-то человек в военной форме вынул из кармана спички. Долго скоблил по коробке. Отсыревшие спички не горели. Мужики топтались и тяжело пыхтели. Изба наполнилась запахом самогона. Наконец спичка вспыхнула. Демьян, не торопясь, взял со стола сальник и поднес к огню.
И лишь только огонь осветил незнакомую толпу мужиков и стоявших в кути хозяев, Колчин исступленно завизжал, обращаясь к военному и указывая рукой в сторону бабки Настасьи:
– Вот она, ведьма, господин капитан! Эта самая! Внучонок ее, Пашка Ширяев, один из главных большевистских комиссаров, господин капитан.
Капитан смерил глазами спокойно стоявшую и строго смотревшую бабку Настасью, повернулся к Демьяну, поставившему сальник на стол, и рявкнул:
– А ты кто такой?
– Кто… я-то? – спросил в свою очередь бледный Демьян, поворачиваясь к офицеру.
– Ширяев я, Демьян.
– Отец Пашки Ширяева?
– Знамо, отец… Конечно… – Мы, того…
Хотел Демьян еще что-то сказать, но запнулся и скосил глаза к порогу, от которого блеснул желтый огонь, в тот же миг прогремел оглушительный выстрел – ряд крупной дроби влип в левое ухо Демьяна.
Взмахнув большими руками, Демьян закачался и шлепнулся спиной на пол.
– Кара-у-у-л! – истошно закричала Марья. – Уби-ли-и-и!
Бабка Настасья выронила из рук клюшку, метнулась к сыну и, падая на него, зашептала:
– Убили… Демушка… касатик… убили…
Хотела за ней броситься к Демьяну и Марья, но удар обухом по голове повалил ее обратно в куть.
– Бей! – ревели пьяные мужики. – Бей!
Колчин выхватил из ножен шашку, подошел к старухе, размахнулся и ударил в плечо.
А мужик, поваливший топором Марью, стукнул бабку обухом по затылку и сказал:
– Ладно… окачурится… старая ведьма…
Судорожно дернувшись, бабка свалилась под ноги офицеров, откинула руку в сторону и уставилась в потолок остановившимися стеклянными глазами.
Еще раз ворвалась в комнату и затрепетала молния, осветив изуродованные тела.
Вокруг Демьяновой головы расползалась большая лужа крови. Такая же лужа темнела в кути около Марьиной головы. И, точно брусничный сок, хлестала кровь на пол из рассеченного плеча бабки Настасьи.
Капитан повернулся к мужикам.
Скомандовал:
– Пошли!
– Постойте, господин капитан, – остановил его Колчин. – У них есть старичонка. Должно быть, спрятался…
– Осмотреть! – скомандовал капитан. – Обыскать дом и двор.
Один из мужиков слазил на полати, другой заглянул в подполье; потом всей ватагой, держа впереди сальник, сходили в горницу; вышли в ограду и впотьмах обшарили хлевы, амбар и погребушку.
– Спрятался, сукин сын! – ругался Колчин, направляясь с капитаном к воротам. – Все равно утром найдем.
Из толпы мужиков, шагавших за офицерами, кто-то крикнул:
– Куда теперь, ваше благородие?
– Через дом, к Арбузову, – ответил Колчин.
Гуськом потянулась ватага через ворота на улицу.
Никто не заметил, что от пригонов бежала к дому Параська. В густых потоках дождя она тоже не заметила выходившей из ограды толпы мужиков. Слышала говор, но плохо соображала, откуда доносятся голоса. Бежала двором к сенцам и стонала:
– Ох, порешили… Ох, маменька родимая!.. – Вбежала через открытую дверь в избу и полушепотом, со стоном заговорила, останавливаясь у порога:
– Бабушка, милая!.. Тятьку порешили!.. Бабушка! В избе было тихо.
Параська громче позвала:
– Бабушка!.. Бабушка!.. Вставайте!..
Но в темной избе стояла мертвая тишина. С пола тянуло запахом чего-то приторно-сладкого…
А над деревней по-прежнему грохотали раскаты грома и ревела вода. Сквозь потоки дождя слышался шум голосов, звучали выстрелы и доносился бабий крик.
– Кара-у-у-ул!
– Спа-си-те-е!..
