Текст книги "Бабьи тропы"
Автор книги: Феоктист Березовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 37 страниц)
Глава 26
Как-то среди недели, утром, Параська почувствовала тупую, ноющую боль в животе. Вскоре боль прошла. Параська сгоняла на речку к водопою корову и овцу, а когда вернулась домой, боль в животе повторилась. Была она на этот раз острее и продолжительнее.
Параська присела на лавку, положила руки на стол и уткнулась в них пылающим лицом. Долго сидела, не поднимая головы, словно прислушивалась к перемежающимся болям; они начинались где-то около крестца и затихали внизу живота.
Невольно приходило на ум:
«Не пора ли рожать?»
Эта мысль наполняла сердце тревогой и смертельным страхом. Параська вдруг почувствовала себя маленькой, одинокой. Говор отца, матери и ребятишек, игравших на печке, казался далеким, чужим. Нестерпимо хотелось Параське, чтобы кто-нибудь близкий, родной подошел к ней и пожалел бы ее. Перед глазами встал Павлушка – в черном полушубке с серой оторочкой, в белых валенках с красным горохом. Вспомнились его ласки и поцелуи. Но знала Параська, что не придет к ней Павлушка, не пожалеет, не приласкает ее. Чувствовала она, что захлестывает ее прилив нестерпимой тоски и острого одиночества. К горлу подкатился соленый клубок. Но Параська сдержала слезы, не хотела показывать своего горя родителям. Глотала подступающие слезы и гнала из головы тягостные раздумья. Понимала, что одной ей придется переносить все: позор деревенский, попреки родительские и безрадостное вскармливание ребенка.
В нахлынувшем горе не заметила она, как затихли и совсем прекратились боли в животе. Успокоилась Параська. Поднялась от стола и снова принялась за домашние дела, думая, что боли были случайные, а предположения ее насчет родов – ошибочные.
Бродила по избе и по двору, и казалось ей, что сегодня она чувствует себя даже лучше. Ведь всю предыдущую неделю у ней была одышка и какая-то тяжесть в ногах. А сегодня одышка пропала и ноги двигались легко. Только живот как будто опустился и при ходьбе причинял неловкость.
Утешала себя Параська мыслью:
«Зря горюнюсь. Может, месяц еще прохожу…»
Но вот опять заныло где-то около поясницы и снова боль, все усиливаясь, стала разливаться по всему животу. На этот раз схватка застала Параську в огороде. Приступ столь бурно и остро перехватил весь живот, что Параська остановилась и чуть-чуть склонилась всем туловищем вперед. В глазах потемнело. Боясь упасть, она подошла к плетню, облокотилась на него и уткнулась лицом в свои руки.
Голову опять обожгла мысль:
«Нет… должно быть… пришло мое времечко… пришло…»
И опять охватил ее смертельный страх перед начинающимися родами. Лицо ее мгновенно вспотело. Теперь уже не сомневалась Параська, что наступают роды. Но боялась сказать об этом матери. Боялась, как бы опять не начала ее бить Олена.
А Олена сама уже стала примечать перемены в лице у дочери и неприметно с утра следила за Параськой.
Увидев в окно склонившуюся к плетню дочку, она быстро выбежала из избы, подошла к Параське и голосом неузнаваемым, мягким спросила:
– Ты что, Парася?.. Аль недужится?
– Нет, – тихо ответила Параська, не отрывая от лица рук и пережидая схватку. – Так это… Голову кружит…
– Чего тычешься-то? – допытывалась Олена. – Может, живот болит?
Параська со стоном ответила:
– Ох… болит… маменька…
Олена схватила ее за руки и с силой потянула:
– Пойдем-ка в избу… пойдем.
Параська оторвалась от плетня. Вздрагивая и приседая от боли, пошла в избу.
Олена поддерживала ее под руку.
Так под руку и в избу ввела. Уложила на кровать. А сама кинулась за бабкой-повитухой.
Афоня посмотрел на скорчившуюся на кровати Параську, понял, в чем дело, и, захватив свою пастушью сумку, быстро оделся и вышел из избы.
Вскоре пришла с узелком бабка Митрошиха. Вместе с ней вернулась и Олена.
Митрошиха осмотрела и ощупала Параську, потом подняла ее с кровати, убрала лишнюю одежонку, разровняла постель, поправила подушку и снова уложила Параську на кровать, приговаривая:
– Ложись-ка, мила дочь, ложись… Вот так… А теперь расплетай-ка свою косыньку… И юбку развязывай… И кофту расстегни… Что, рубашонки-то нет у тебя?.. Ну, ладно… Все надо ослабонить, все развязать… Так нам, бабам, всем велено… Господь так велел… На спину ложись… на спину… Вот так… так…
Параська покорно выполняла все, думая, что чем точнее она будет выполнять советы бабки Митрошихи, тем скорее пройдут боли и скорее наступят роды.
Но боли затихали лишь ненадолго и вновь начинались с новой, еще большей силой.
Параська стонала:
– О-ох… маменька… о-ох… бабушка… тошно мне! Больно!..
Разжигая самовар в кути, Олена ворчала:
– Всем тошно было… Не ты одна маялась… Не слушала матери… вот и терпи…
Сухая, горбоносая и суетливая бабка Митрошиха ласково утешала Параську:
– Ничего, ничего… Дай бог тошнее, да лишь бы поскорее… Ужо все пройдет… И про боль позабудешь…
Митрошиха вынула из узелка бутылку с водой, налила воды в чайную чашку, перекрестилась перед образами, пошептала над чашкой и подала ее Параське:
– На-ка, мила дочь… Водица-то крешшенская… Перекрестись да и выпей… Ужо полегче будет…
Параська приподняла голову, перекрестилась и жадными глотками выпила воду. Ей показалось, что холодная вода, расходясь освежающей струей по всему телу, потушила пожар разгорающихся болей.
Однако новая схватка повторилась с большей силой.
Параська отчаянно закричала:
– Ма-мень-ка!.. То-ош-но-о!.. Умру-у-у!..
– Не умрешь… терпи… – ворчала Олена.
А бабка-повитуха свое приговаривала:
– Дай бог тошнее… лишь бы поскорее. Дай бог…
В полдень в избу забежал Афоня. Он потоптался под порогом, взглянул на стонущую дочь и снова скрылся за дверью, запустив в избу струю холодного воздуха.
Потом пришли со двора трое ребят.
Олена накормила их и выпроводила обратно на улицу.
Схватки у Параськи то затихали, то вновь вспыхивали. И чем дальше шло время, тем короче были промежутки между схватками и тем сильнее становились боли. Теперь Параська не могла уже понять, в каком месте начинались и где замирали боли. Иногда ей казалось, что в тело впивались тысячи острых и раскаленных иголок, и она отчаянно ревела:
– Ай-ай-ай!.. Маменька!.. Бабушка!.. Помогите!..
Олена по-прежнему ворчала, а бабка крестилась и шептала молитвы.
Короткий зимний день быстро подходил к концу. Солнце склонялось уже к позолоченным вершинам леса.
Надвигались лиловые сумерки. С улицы в избу доносились последние всплески задорного ребячьего смеха.
Олена быстро накормила вернувшихся с улицы ребят и спровадила их на полати спать.
Бабка Митрошиха налила в лохань теплой воды, вынула из своего узелка кусок мыла и долго намыливала и растирала вздувшийся Параськин живот.
Параська стонала, охала, временами вскрикивала.
Пришел Афоня, стал раздеваться.
Митрошиха спросила его:
– Ты что, Афоня, совсем пришел?
– Знамо, совсем, – коротко и сухо ответил Афоня.
Митрошиха ворчливо сказала:
– Пошел бы ты куда нето… Грех мужику торчать при родах… да еще при дочерних…
Афоня вспылил:
– Куда же мне деться, мать честна?.. Не на улице же ночевать? Нету таких людей… И никакого греха нету…
Митрошиха поджала губы, обиженно молвила:
– Мне што… Оставайся… хуже не было бы… Не нами заведено…
– Ладно, – буркнул Афоня и, скинув шинельку и валенки, полез на печь.
Митрошиха еще раз осмотрела и ощупала Параську.
Обращаясь к Олене, сказала:
– Надо мне, Оленушка, домой засветло сбегать… Сноха второй день хворает… За ребятами надо… досмотреть… Да я скорехонько…
Подумав, она спросила Олену:
– Яичек нет у тебя, Оленушка?
Почерневшая, осунувшаяся Олена махнула рукой:
– Какие там яички. Одна курчонка была, да и та осенью сдохла.
Митрошиха быстро накинула на себя шубу и шаль. На ходу еще раз проговорила:
– Не беспокойся, Оленушка. Ко времю вернусь…
Проводив старуху, Олена прошла к столу, села на лавку и задумалась. Смотрела на муки дочери и чувствовала, что растопляется, пропадает злоба к Параське. Жалостью и состраданием наполняется материнское сердце. По изборожденному морщинами лицу покатились крупные слезы.
А Митрошиха бежала уже по деревне и встречным бабам рассказывала:
– У Параськи бабничаю… У Афониной дочки… Бедность несусветная!.. Рубашонки даже нет на родильнице-то… Ничего, видать, не заработаю…
Близ Оводовых встретила бабку Настасью Ширяеву и ей рассказала:
– От Афони бегу. Настасья Петровна… Параська-то рожает… Бабничаю…
– Как она? – участливо спросила бабка Настасья.
Митрошиха склонялась к самому лицу бабки Настасьи и озабоченно зашептала:
– Тяжело. Настасья Петровна, тяжко… Уж и не знаю, разродит ли господь… Как бы не пропала девка-то… Только на господа да на свои руки и уповаю…
Митрошиха махнула рукой:
– Прости Христа ради. Настасья Петровна… Некогда…
И понеслась по улице к своему двору.
Бабка Настасья постояла, посмотрела ей вслед и, вместо того, чтобы идти домой, свернула на тропку, ведущую к гумнам. Шла, опираясь на клюшку, и думала о Параське. Жаль было девку. Злость закипела к внучонку непутевому. Обидно было, что не сумела научить его уму-разуму. Раздумье перекинулось на других баб и девок. Вспомнила и парней других. И всюду видела одно: тысячи девок тянулись и впредь будут без раздумья тянуться к мужской ласке, как ночные мотыльки к огню. И так же, как Параська, будут брошены и растоптаны. Ведь тысячи баб всю жизнь укромно оплакивали судьбу свою. И тысячи девок в кровавых муках и в одиночестве встречали свое материнство.
Кутаясь в Нагольную шубенку, прошла задами бабка Настасья к концу деревни и, мимо Афониной избы, вышла опять на улицу, направляясь к своему дому.
Из Афониной избы слышался отчаянный крик Параськи.
Обливалось кровью сердце бабки Настасьи. Хотелось ей войти в избу Афони и сказать Параське ласковое слово утешения.
Но боялась она, как бы Олена худым словом не встретила. Встревоженная и растерянная побрела к своему дому.
Сумерки над деревней сгущались. Но на улице было еще много народа.
На речке, близ прорубей, бабы судачили:
– Слышь, Митревна! Параська-то рожает…
– Какая? Чья?
– Да Афони Пупкова дочка…
– Што ты говоришь, девонька?
– Вот те Христос!
– Рожает?
– Рожает…
Солдатка Теркина сказала жене старосты:
– Слыхала, Арина Лукинишна?.. Параська Афонина рожает!
Арина Лукинишна хлопнула себя руками по ляжкам:
– Да неужто рожает?
Солдатка перекрестилась:
– С места не сойти!.. Сама слыхала от Митрошихи. Бабничает она, Митрошиха-то…
Арина Лукинична покачала головой:
– Ни стыда, ни совести нету… у нонешних-то… Догулялась-таки, потаскуха, прости меня, царица небесная…
Когда совсем стемнело, Митрошиха вернулась в Афонину избу и принесла с собой небольшой туесок.
Держась руками за изголовье кровати, Параська по-прежнему кричала:
– Ай-ай-ай!.. Ох, помогите! Ма-а-ма!..
Не спеша Митрошиха разделась, открыла туесок, осторожно вынула из него пяток запыленных куриных яиц и сказала Олене:
– Дай-ка, Оленушка, посудинку… вроде чашки хлебальной… Обмоем яички и водицей-то напоим ее… Глядишь, господь батюшка и поможет.
Олена взяла из кути большую деревянную чашку, налила в нее воды и подала Митрошихе.
Бабка обмыла в чашке яйца, а над водой долго шептала молитвы и крестилась.
Потом подошла к Параське:
– Ну-ка, мила дочь… испей…
Параська не сразу поняла, чего от нее требуют.
Только после того, как бабка повторила сказанное, она перевела на нее взгляд блуждающих глаз и открыла рот.
Бабка вылила ей в рот ополоски, приговаривая:
– Вот так… еще… еще… Теперь скоро… Господь доспеет… беспременно… Скоро… родишь ужо…
Но и после питья Параська продолжала мучиться и кричать.
Олена уже второй раз прибавляла сала в горевший на столе сальник. Афоня на печке выкурил уже две трубки.
А роды у Параськи не наступали.
Схватки продолжались почти беспрерывно.
В полночь встревоженная Олена обратилась к бабке:
– Что же это, Кудиновна?.. До каких пор она будет мучиться-то?
– До каких? – переспросила бабка и ответила: – А вот… ужо придет время… Созреет яблочко… само отпадет… Крепка она у тебя… И плод, видать, крепкой… Ждать надо…
Глотая слезы, Олена сказала:
– Да ведь измаялась она… исстрадалась…
Старуха свое твердила:
– Ничего… придет времечко… придет… Сама рожала – знаешь, поди…
Олена стала просить:
– Помогла бы ты чем-нибудь, Кудиновна!.. А?.. Уж отблагодарим тебя… по силе возможности…
Митрошиха недоверчиво покосилась на нее и, оглядывая убогую избенку, спросила:
– Чем ты отблагодаришь меня? Бедность у вас…
Олена ответила:
– Два полотенца есть у меня… новеньких… Параське берегла… Отдам тебе… Помоги уж, Кудиновна!.. Не оставь!
Бабка насторожилась.
– Ну-ка, покажи!.. Каки-таки полотенца?..
Олена достала из сундука две новых холстины, развернула их и подала бабке.
На печке заворочался и закашлял Афоня.
Бабка подержала в руках холстины, подумала и, обращаясь к Афоне, спросила:
– Не спишь, Афоня?
– Нет, – хрипло и недовольно прогудел Афоня.
– Слезай-ка поживей, – сказала бабка, завертывая холсты. – Беги к нам в избу… Разбуди моего Якова, попроси у него хомут.
Прокашливаясь, Афоня буркнул:
– Зачем тебе хомут потребовался?
– Иди уж, знай, – заворчала Митрошиха. – Дочка-то измаялась… Помочь ей надо… Беги…
Афоня спрыгнул с печки, быстро оделся и кинулся к двери. Митрошиха сунула ему холсты.
– Отдай это Якову… Скажи: Кудиновна, мол, послала.
Афоня ушел.
После него в избе долго стояло и не рассеивалось ворвавшееся облако холодного пара.
Параська ненадолго затихла.
В избе слышалось только бульканье кипящего самовара и сопенье ребятишек на полатях.
Через полчаса Афоня вернулся с хомутом.
Бабка сказала ему:
– Станови хомут на пол… Вот здесь, поближе к кровати… Вот так… Держи крепче… А ты, Оленушка, мне помогай…
Олена с Митрошихой подхватили стонущую Параську под мышки, сволокли с кровати, опустили на пол и стали продергивать сквозь хомут.
Бабка приговаривала:
– Господи, благослови… Господи, благослови… Спаси, скорбяща божия матерь… заступись… помилуй рабу твою…
Протащили сквозь хомут Параськину голову и плечи.
Но зацепились за гуж распустившиеся Параськины волосы. Параська вскрикнула. Афоня отцепил волосы.
А бабка сказала Олене:
– Ну теперь пошибче потянем, Оленушка.
Обливаясь потом, они потянули Параську.
Огромный живот Параськи не проходил сквозь хомут.
Бабка шептала Олене:
– Ну-ка, Оленушка… враз… Господи, благослови… Враз!..
И в тот момент, когда они с силой дернули Параську, а живот ее уперся в хомутину, изба огласилась истошным воплем Параськи:
– А-а-а-аа!..
На полатях проснулись и заплакали ребятишки.
Бабы готовы были еще раз дернуть, но Афоня остановил их сердитым окриком:
– Будет, мать честна!.. Загубите девку… Кончайте!..
Бабы остановились.
Митрошиха обиженно забормотала:
– Ну так что… можно и кончить… Не для себя стараюсь… Девку жалко…
Параську положили обратно на кровать.
Измученная и обессиленная, она лежала с закрытыми глазами и громко стонала:
– О-ох… О-ох… О-ох…
И вдруг опять, в приступе потрясающих болей, хваталась руками за изголовье кровати, судорожно вытягивалась и отчаянно кричала.
– А-а-ай!.. А-а-ай!..
Так, извиваясь и корчась, кричала она вплоть до рассвета. Бабка Митрошиха поила ее крещенской водицей с тенетами, собранными с божницы. Ничего не помогало.
Олена и Митрошиха долго и тревожно шептались. Потом Олена связала два грязных полотенца и продернула их через брус, поддерживающий полати. На вышине аршина от пола концы полотенец завязали крепким узлом.
Митрошиха передернула узел повыше, попробовала крепость полотенец и крикнула Афоне:
– Вставай, Афоня… Слезай с печки-то…
– Зачем? – сердито спросил Афоня. – Чего опять надо?
– Простить и благословить надо дочку-то, – сказала старуха. – Должно, за грехи перед вами не выпрастывает ее господь-батюшка… Слезай…
Простудно кашляя и сопя, Афоня слез с печи и, увидев подвешенные полотенца, удивленно спросил:
– А это к чему?
Бабка ответила:
– Подвешивать станем… Ничего не поделаешь… Помогать надо девке… А ты не мешайся… Становись… да благословляй…
Сердито фыркая, Афоня подошел к столу и взял в руку снятую Оленой с божницы почерневшую, засиженную мухами икону.
Олена и Митрошиха подняли кричавшую Параську и почти волоком подвели к отцу.
Перебивая ее крик, Митрошиха громко сказала ей в ухо:
– Проси у отца прощенья… Тогда поможет мать пресвята богородица… Господь-батюшка выпростает… Проси!..
Но ничего не понимающая Параська закатывала глаза и очумело выкрикивала:
– О-о-ой!.. О-о-ой!.. О-о-ой!..
Афоня перекрестил ее иконой.
Перекрестила и Олена.
После этого Параську поволокли к подвешенным полотенцам, продернули в петлю и, положив животом, опустили. Руки и ноги Параськи повисли, как плети.
И снова изба огласилась истошным воем:
– А-а-а-а-а-а!..
Опять рявкнул Афоня на баб:
– Сдурели вы… мать честна… Вынимайте!.. Загубите девку вконец…
Бабы подхватили Параську и проворно выпростали из петли.
Митрошиха приговаривала:
– Слава тебе, господи… Теперь уж выпростает господь… беспременно…
Афоня злобно плюнул и выбежал из избы на двор.
В избе наступила томительная тишина, продолжавшаяся с минуту. И вдруг раздался громкий, чуть хриповатый крик маленького человека.
Постояв еще с минуту, прислушиваясь, Афоня кинулся обратно в избу. Бабка Митрошиха подала ему завернутое в тряпицу, трепещущее маленькое тельце новорожденного:
– На-ка, дедушка, подержи… С внуком тебя…
Параську уложили на кровать, укрыли шубой.
Только сейчас пришла она в себя и радостно почувствовала долгожданный и благостный покой, разливающийся по ее измученному телу.
Лежала ослабевшая. Бледное и осунувшееся лицо ее, склонившееся набок к подушке, утопало в густых черных волосах, рассыпавшихся вокруг головы. Усталые глаза были полуоткрыты. Так же полуоткрыты были и побелевшие губы. А на лбу поблескивали капельки пота.
В комнате разливался голубой рассвет.
Параська тихо и облегченно стонала.
Глава 27
Последние дни рождественского поста деревенские бабы только и жили разговорами о Параське и ее ребенке.
При встречах они судачили:
– У Параськи ребенок-то родился весь в Павлушку Ширяева.
– Да что ты, девонька?
– Истинный бог! Белый да кучерявый…
– Слышь, Митревна?.. Параська-то распросталась.
– Кого ей бог дал?
– Парнишку родила… Сказывают, вылитый Павлушка Ширяев.
– Ишь ведь что!.. Марье-то Ширяевой, поди, стыдоба.
– И не говори, девонька… Осрамила, потаскуха…
При встречах с Оленой бабы притворно печалились, не удерживаясь от того, чтобы не кольнуть:
– Слыхала я, Оленушка… Слыхала!.. Опаскудила тебя доченька-то…
Олена растерянно бормотала:
– Ох, горюшко мое… горюшко…
А бабы безжалостно бросали ей:
– Поди, стыдно тебе и в глаза-то людям смотреть…
Из всей деревни только бабка Настасья Ширяева да Маланья Семиколенная жалели Параську и Олену.
Бабка Настасья дня три ходила близ Афониной избенки, подарки под шубой прятала. Укараулила, когда Параська в избе одна осталась, принесла ей яичек десятка два, маслица коровьего с фунтик, пеленки да рубашонки со свивальником, своими руками тайком пошитые.
А вернувшегося с промысла внука встретила строгим укором:
– За что изобидел девку?.. Иди к ней… упади на колени да проси прощения… А после – к матери.
Павлушка пыхтел и молчал.
Словно кипятком обварили слухи Марью. Боялась она, что из-за худой славы не отдадут Валежниковы свою Маринку за Павлушку. Из-под рук уйдет богатая невеста. Потому и швыряла в Павлушку то ухват, то сковородник, крича на сына:
– Мошенник!.. Варнак!.. Стыдобушка моя-а-а… Глаз теперь не покажешь на улицу… из-за тебя, разбойника…
Павлушка по-прежнему отмалчивался. Своих дружков он уверял:
– Истиный бог, брехня!.. Не причинен я…
Парни смеялись:
– Знаем… Не оправдывайся… Кошка виновата, а не ты.
Смеялись и мужики:
– Отлил пулю Павлушка, язви его…
– Лучше некуда!..
Даже ребятишки – и те смеялись над Павлушкой:
– С сыном тебя, Павлуша!
– С новорожденным!..
И над Афоней издевались ребятишки:
– Эй, пастух!.. Говорят, у тебя дочка приблудного родила?
– С внуком тебя, Афоня! С приблудным!..
От стыда и горя Афоня, продав сначала армяк, потом сапоги, три дня беспробудно пьянствовал.
А посеревшая и еще больше постаревшая Олена часами валялась на полатях и обливалась слезами.
Оборвались разговоры о Параське и ее ребенке неожиданно.
На святках заявился с фронта сын старика Лыкова – Фома, которого давно считали погибшим.
Пришел Фома в полном военном обмундировании и при оружии: винтовку принес, два подсумка и две бомбы у пояса.
Глава 28
Только полдня пробыл Фома в Белокудрине, а по дворам уже слух пошел, что в России новая власть объявилась, которая все права мужикам предоставляет и полную свободу дает, а господ отменяет. Говорили, что Фома привез большие полномочия от этой новой власти.
А Фома в этот же день вечером обежал дворы бывших фронтовиков. Зашел к Ширяевым. Долго сидел у Панфила Комарова, а оттуда забежал к старосте и, не снимая папахи и не перекрестив лба, прямо от порога сказал:
– Завтра к полдню чтобы созвать полный деревенский сход…
– Зачем? – спросил староста.
– Не твоего ума дело! – строго крикнул Фома, стукнув об пол винтовкой. – Раз говорят, значит, созывай…
Валежников покраснел от обиды, но сдержал гнев и спокойно ответил:
– Мне приказывать, Фома Ефимыч, может только законное начальство… от временного правления которое…
– А я от уездного совдепа! – рявкнул Фома. – Будешь саботаж делать… в холодном амбаре насидишься.
Валежников побелел и покорно сказал:
– Хорошо… соберем нето… не сумлевайся… Что лаешься-то?
– Не лаюсь, а приказываю… Понял?
Фома, не простившись, вышел.
От старосты он снова пошел к Панфилу Комарову и долго совещался с собравшимися там бывшими фронтовиками.
А на другой день, к полдню, белокудринцы валом повалили к дому старосты.
На этот раз бабы на сход не пошли. Надоели им бесплодные мужичьи сходы. Да никто из баб и не ждал пользы от новых порядков. Только бабка Настасья Ширяева с нетерпением ждала перемен. Умом-то плохо разбиралась в происходящем, а сердцем чуяла, что поднялась деревня против царя и господ, значит, не утрясется, пока своего не добьется. Знала, что много мужиков по Сибири живет и много горя и обид накопилось у них. Знала, что будут мужики булгачить до тех пор, пока все горе и все обиды смыкают.
Ворошила старую память и вспоминала города, через которые проходила в молодости на богомолье. И там много видела обид и злобы – против царя и против чиновников. Значит, и там будут колобродить до тех пор, пока все перевернут. А коли мужики добьются лучшего, значит, и бабья жизнь будет полегче. Вспоминая бабью жизнь, по-прежнему горюнилась бабка Настасья из-за Параськи и бранила в уме Павлушку озорного. Ведь сколько надежд возлагала на внучонка смышленого. Все думала, что не такой будет, как все парни деревенские. А он что натворил? Опозорил девку и даже думать не хочет о своем ребенке. Бабка Настасья украдкой помогала Параське, чем могла. Но понимала, что не эта помощь нужна Параське в ее бабьей беде. О женитьбе Павлушки на Параське и думать нечего. Что-то другое требуется. А что – опять не могла толком разобраться. Не одна Параська на белом свете с горем мыкалась да слезами умывалась, много было бабьего горя кругом, и слез бабьих – реки бескрайние.
А как его скачать, бабье-то горе, осушить бабьи слезы, не знала бабка Настасья. Только чувствовала, что чем больше колобродила деревня после падения царя, тем крепче врастала в душу надежда на какую-то лучшую жизнь. Копошилась в седой голове еще какая-то смутная надежда на лучшее для себя. В день схода бегала бабка Настасья по морозу от двора к двору в шубенке легонькой, словно баба молодая, чуть клюшкой за снег задевала. Забегала в избы и шепотом баб звала:
– Пойдемте, бабы… послушаем… Может, ладное что привез Фома-то?..
Бабы отмахивались:
– Ну их к лихоманке!.. Одна ругань…
– Да ведь новая власть-то теперь, – настаивала бабка Настасья. – Сказывают, мужичья власть-то теперь… наша…
– А нам какая польза? – смеялись бабы. – При царе ребят рожали, и при новой власти не мужики, поди, будут рожать.
Точно сговорились все. В один голос твердили:
– Не зови, бабушка Настасья, и сама не майся.
– Не пойдем, Настасья Петровна… Не зови…
Так ни с чем вернулась домой бабка Настасья.
