Текст книги "Бабьи тропы"

Автор книги: Феоктист Березовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 37 страниц)

Рязанец пристально посмотрел на хитроватое лицо старого бродяги, но ничего не сказал. Молчали и остальные поселенцы.

– Это я вам говорил, – продолжал Никита, – насчет тех ссыльных, которые посмирнее. Ну, а те, что побойчее, бродяжить уходят. Всю жизнь колесят по лесам да по степям. Зимой у мужиков в банях живут, вроде меня… Так и дохнут. А некоторые в города уходят. Спиваются. Под заборами дохнут. А бывают и такие, которые на золотые прииска бегут. – Он махнул рукой и добавил: – Тоже пропадают… даже наверняка…

Поселенцы задумались. На березовый лес да на деревню поглядывали. К вечерним звукам прислушивались.

За поскотиной, в белостволом березняке с мелкой, но густой уже и курчавой зеленью умолкали последние птичьи песни. Одиноко и тоскливо звучал голос бездомной птицы – кукушки, перекликавшейся с тонкоголосой пичугой, все еще просившей: «пить-пить!»

Оттуда, из леса, к землянке потянуло легкой и манящей прохладой, пропитанной запахом весенней березы и диких ирисов – по-здешнему называемых «кукушкиными слезами».

Трое мужиков неотрывно смотрели на лес.

А белокурый и курчавый парень, вытянув шею и подавшись вперед, прислушивался к гомону, доносившемуся от села, над которым стояло облако пыли. Там вдоль всей улицы по-прежнему заливисто тявкала собачонка, мычали коровы, блеяли овцы и звонко перекликались зазывные голоса баб и девок, встречавших своих буренок.

Черный корявый мужик, отрываясь взглядом от леса, посмотрел на село и спросил своих соседей:

– Ну, как, ребята… Останемся, что ль?

Рязанец почесал за ухом, тряхнул головой и решительно ответил:

– Ну, нет!.. Пропади она пропадом, эта сторона. Убегу!

А курчавый парень вскочил на ноги и весело крикнул:

– А я остаюсь, братцы. Все одно помирать… здесь ли, там ли – какая разница?

Загалдели мужики, заспорили.

Одни говорили о крепком деревенском житье и советовали остаться здесь, на месте приписки. Других тянули леса сибирские дремучие, степи широкие и жизнь вольная, с котомкой за плечами.

А старый бродяга посматривал на них смеющимися прищуренными глазами и в уме прикидывал, кому из них жить и кому пропадать.

Поговорили мужики, поспорили и решили: четверо бродяжить идут, один остается.

Простились со стариком Никитой, к деревне двинулись.

Глава 2

За рекой, над лесом, все еще полыхал лиловый закат. Но вечерние сумерки все гуще и гуще окутывали поля, луга, лес, речку, дворы и серые бревенчатые избы, крытые дерном. Угомонилась деревня. Затихли собачьи голоса. Бабы и девки кончали доить коров. Кое-где в избах наскоро ужинали и ложились спать.

Белокурый курчавый парень прошел улицей уж полдеревни – все к избам присматривался. Наконец выбрал новую избу и вошел в ограду.

Около сеней встретилась старуха с лукошком. Лицо у старухи, как засохший гриб. Под седыми бровями глаза слезятся. Старый синий сарафанишко – словно на клюку одет. Подошел парень. Весело гаркнул:

– Здорово, бабуня!

Старуха покосилась:

– Здорово…

– Где тут… который хозяин?

Старуха приставила к глазам руку козырьком:

– Зачем тебе хозяин понадобился?

– Дело есть… сурьезное.

Присмотрелась старуха к веселому пареньку, одетому во все серое и державшему в руках арестантские коты, спросила:

– Горбач?

– Нет, – ответил парень, – в работники пришел наниматься.

Заворчала старуха:

– Видать тебя… Тоже работник сыскался… Поселенец, поди?

– Он самый, бабуня. Да я смирный!..

– Не робки и мы, – сказала старуха, оглядывая парня с ног до головы. – Ступай в избу – там хозяин.

– А как его зовут?

Сурово взглянула на парня старуха, ответила:

– Филат. Иди… Нечего лясы точить!

Шмыгнул парень через сенцы. Вошел в избу, обежал глазами стены, завешанные хомутами, шлеями да уздечками. Перекрестился. Потянул в себя воздух, пахнущий парным молоком и простоквашей, и, обращаясь к мужику, гаркнул:

– Здорово, дядя Филат!

Рыжий, высокий и костлявый мужик сидел у окна за столом. А молодая краснощекая и чернобровая хозяйка с большими черными глазами собирала ужин. Мелькала в кути темным кубовым сарафаном, крутой грудью да полными плечами, оголенными из-под холщовой рубахи, висевшей на узеньких тесемках.

Поздоровался и Филат:

– Здорово! По какому делу пожаловал?

Парень оскалил мелкие белые зубы:

– В работники принимай, дядя Филат! Полдеревни прошел… никуда больше не пойду…

Засмеялся Филат:

– А откуда ты знаешь, что Филатом меня зовут?

– Дух на меня накатывает, – бойко заговорил парень, сверкая ровными и белыми зубами. – Вроде как с неба находит на меня… вот и угадываю людей… Сразу!

– Та-ак, – протянул Филат, посмеиваясь и раздумывая.

– А ежели мне не надо работника, на это что скажешь?..

– Все равно принимай. Я ведь много не запрошу…

– А сколько?

– Харчи и одежда – твоя.

– Не дорого, – ухмыльнулся Филат в рыжие усы и спросил:

– Как звать-то тебя?

– Степан… по прозвищу Ширяев.

– А из каких будешь?

– Раньше крестьянствовал. Ну и в городе жил… всяким рукомеслом занимался. А теперь поселенец. Из-под Тюмени я. Вот пришел в вашу деревню на поселение.

– Вижу…

Почесал Филат рыжую куделю около уха. Подумал. А затем деловито сказал:

– Ладно. Проходи… садись.

Молодой поселенец прошел к столу, сел на лавку. Бегал голубыми глазами по голым и круглым плечам хозяйки, скалил зубы и быстро говорил Филату:

– А что же не спрашиваешь насчет какого другого рукомесла? Какой, мол, работник буду?

Оплат рассмеялся:

– Знаем… Живут тут у нас в деревне два поселенца. Хозяева не обижаются на их работу. Будешь хорошо работать – не обидим. Харч не жалко. Одежонка тоже найдется. Рубля два на выпивку дам… за год…

Поселенец вскочил с лавки. Испуганно замахал руками:

– Не надо! Не надо, дядя Филат!..

Не поймет Филат:

– Чего не надо? Почему не надо?

– Денег не надо, дядя Филат!.. Не надо!.. Ну их к лешему, твои деньги!

– Да почему не надо-то? Обскажи толком.

– Укокаешь, дядя Филат! – вырвалось у парня.

Сдвинул Филат мохнатые брови, рыжую голову в костлявые плечи втянул. Хмуро бросил:

– У нас этого нет… не бьем… Можешь жить без опаски…

Поселенец все еще не верил:

– Неуж платить будешь, дядя Филат?

– Конечно, буду. На кой ты мне? – серьезно заговорил Филат. – Руки пачкать не привычны… В нашей деревне такого нет… чтобы людей убивать. Это те… богатые мужики на тракту… Те, верно, балуются – бьют. А в нашей деревне этого нету. У Вихлянцева Ипата Харитоныча поселенец четвертый год живет в работниках. Другой, у старосты Гаврилы Терентьича, уже два года прожил… И ни-ни! Боже упаси!.. Ничего худого не скажешь.

Молодой поселенец сорвал с головы свою серую шапочку и, тряхнув белыми кудрями, обрадованно воскликнул:

– Значит, по рукам, дядя Филат!

– Ладно, садись за стол… ужинать будем.

Вошла старуха. Покосилась на поселенца и, слыша, что Филат приглашает парня за стол ужинать, сурово сказала, обращаясь к парню:

– Поди сначала во двор, пыль стряхни с себя да рожу водой ополосни. Там, на дворе, водовозка стоит – бочка… Около нее и ополоснешься.

Парень проворно выбежал из избы, отряхнул с себя дорожную пыль, отыскал бочку с водой и умылся. Вытер лицо подолом рубахи и снова в избу вошел.

– Садись, – еще раз сказал ему Филат, разглядывая свои большие и заскорузлые руки, покрытые рыжим волосом.

А старуха добавила, обращаясь к парню:

– Да лоб-то перекрести… перед едой. У нас без креста не садятся за стол.

Парень обернулся к иконам, размашисто перекрестился три раза и сел на скамейку к столу.

Голорукая и черноволосая хозяйка с повойником на голове проворно метала на стол посуду и снедь. Неприметно для мужа и для свекрови скользила робкими иссиня-черными глазами по статной фигуре молодого поселенца и по его беловолосой голове, похожей на мелкую овчинку курчавого барашка.

Глава 3

Ранняя весна подгоняла мужиков на поля с телегами, с сохами, с боронами. Торопился и Филат Косогов.

С приходом работника-поселенца перед Филатом широкие просторы открылись. Поселенец оказался шустрым парнем, хорошо знающим крестьянское дело. В работе не отставал от хозяев. Обрядился в серый хозяйский армяк. На курчавую голову старый Филатов картуз надел. На ноги бродни натянул. От настоящего сибиряка не отличишь. Вместе с Филатом поселенец сохи и бороны чинил, сбруи правил, семена готовил. Молодой хозяйке, Настасье Петровне, по дому помогал: воду с речки возил, за скотом ходил, и старухе старался угодить – кур щупал, яйца из-под амбара собирал и разные истории про свою сторону рассказывал. И все это делал с шуточками да с прибауточками.

Встанет раньше всех и весь день без устали в работе крутится. Скот на речку гонит – обязательно песни поет. Да так поет, что все девки деревенские на пряслах виснут.

Иной раз глядит, глядит старуха, как курчавый, разрумянившийся и веселый парень из избы во двор, а со двора к притонам и обратно мечется да потом обливается, и скажет:

– Посидел бы. Степан… Отдохнул бы. Смотри: мокрый ты весь…

– Ничего, ничего, бабуня, – крикнет на ходу Степан. – Делов много… Ужо отдохну…

Старуха ему во след:

– Да ведь не переделаешь все дела в один день…

– Переделаю! – не оборачиваясь крикнет Степан. – Стриженая девка косы не успеет заплести, как у меня все дела будут переделаны!

И запоет:

 
Ах, вы сени, мои сени.
Сени новые мои.
Сени новые кленовые.
Решетчатые…
 

Воду или дрова в избу начнет таскать Степан – на хозяйку весело покрикивает:

– Сторонись. Петровна… Затопчу!.. Либо по нечаянности обниму.

Петровна тоже смеется.

– Он те, Филат-то, обнимет!

– Что ты! Ради истинного Христа не сказывай! Изломает он меня… убьет!..

– Маменьке скажу, – погрозится молодуха.

Тряхнет белыми кудрями парень, зубы оскалит:

– Бабушке сказать можно. Хоть сердитая, а не выдаст! Сама, поди, обнималась, когда помоложе была.

Покраснеет Петровна, плюнет и уйдет куда-нибудь.

А Степан опять уже на дворе со старухой балагурит:

– Что делать с курами, бабушка?

Покосится сурово старуха. Спросит:

– А что?

– Щупаю… на гнезда сажаю… проверяю, а они в пригоне да под амбаром несутся.

– Пусть несутся, – говорит старуха, не глядя на работника. – Привычка такая у них… После везде соберем яйца-то.

– Непорядок ведь это, бабушка! Разбаловались они! Постегала бы ты их, либо петуху на недельку воспретила топтать их. Пусть бы недельку без мужика пожили, как я без бабы живу… узнали бы кузькину мать!

Плюнет старуха:

– Тьфу ты, варнак!

И уйдет прочь.

А молодой поселенец снова около молодухи. Голубыми зенками по голым ее плечам бегает, балагурит:

– Какая ты, Петровна, сдобная. Ей-богу!

Иной раз и Петровна сердито обрывала парня:

– Отвяжись, Степан! Совести у тебя нет!

А сама чувствовала, как трепетал голубь в ее груди. Пылало лицо. Горели голые плечи.

Проворно летала из избы через двор на улицу и к соседке Катерине.

Сухая, смуглая, черноглазая и остроносая Катерина спрашивала:

– Ты что, девка, как кумач?

У Петровны язык заплетался:

– Степка… холера… все пристает с похвальбой своей…

– Ну так что ж? Парень – картинка! – говорила Катерина, заливаясь смехом. – Голова-то у него, как у белого барашка – кольцо в кольцо! И лицо, как у красной девки…

– А бог-то… грех-то?! – испуганно говорила Петровна.

– На то и бог, чтобы грехи прощать, – смеялась Катерина. – Эх, ты, разварная! Ужо засохнешь со своим Филатом… как рассада без поливки…

– Перестань хоть ты-то, – упрашивала Петровна Катерину, отводя глаза. – Мочи моей нет! Ведь я венцом крыта…

По-прежнему заливаясь смехом, Катерина только махала рукой.

– Дура!.. Дурой и останешься!.. Ужо зачахнешь…

Глава 4

По субботам семья Филата в бане парилась: Филат – с женой, а поселенец – со старухой.

Степан и тут без шуток не обходился.

Бегает глазами по желтому, морщинистому скелету старухи и вздыхает:

– Ох-ох-хо… худо, бабушка…

Старуха хлюпается руками в лохани, седые и реденькие волосы полощет и ворчит:

– Чего опять надумал?

– Да как же… обидно! Сама рассуди: кому нельма, а кому – чебак вяленый…

Сдвинет старуха седые брови:

– Какой чебак? Что ты мелешь?

Степан моет свои курчавые волосы, белые зубы скалит:

– У дяди Филата, говорю, баба-то – как нельма! А я вот, с тобой парюсь и моюсь, вроде как с чебаком вяленым!

– Тьфу, варнак, насмешник!.. Это ты меня чебаком вяленым прозываешь?

– Ну, конечно, тебя.

– Ах, ты варнак, варнак! Ужо накажет тебя господь! И пошто ты такой просмешник уродился, варначьи твои глаза?!

– Ничего не поделаешь, бабушка, – отвечал Степан, едва удерживаясь от хохота. – Смешинка часто попадает мне на язык – потому я и такой смешливый.

Начнет одеваться старуха. Хмурит седые брови, а в подслеповатых глазах ласка светится. Придет в избу, сядет за стол чай пить и воркует:

– Хорошего работника добыл ты, Филат. Парень-то – огонь!

Филат разглаживает рыжую куделю на малиновом послебанном лице, с шипением потягивает из блюдца чай и гудит:

– Не говори, маменька, – гору своротит!..

– Надо бы, сынок, поболе присеять ноне… десятинки на две, на три.

– Думаю, маменька, да не знаю, справимся ли?

– А ты рассуди да развесь. Ночь-то не шибко дрыхни, обдумай.

– Думаю, маменька… Потерял и сон!

– Думай, шибче думай! Видишь, какой работник-то оказался. Ни с одной девкой на улице не остановится и не поговорит. В хороводы тоже не ходит. Даже со здешними поселенцами не встречается. Все время в работе – в будни и в праздники. Видишь?

– Вижу, маменька! Замечаю…

Старуха начнет швыркать из блюдца густой кирпичный чай, а Филат сидит, опершись длинными руками о лавку, в пол смотрит. И думает.

Земли удобные в уме перебирает; семена в закромах на десятины прикидывает. И бредит.

Перед глазами у него уже березовый лес колышется. Где-то далеко черные полосы по утрам паром курятся. И точно такой же мужик, как он, Филат, шагает по ним с лукошком.

Широкими золотистыми брызгами зерно по черной пахоте разбрасывает.

Глава 5

Больше посеял этой весной Филат. Пшеницы восемь десятин, овса две десятины, овощей десятины полторы. Да на пяти десятинах озимые зеленели уже. По здешним местам не велики были эти посевы. Но и не малые, не бедняцкие. По весне хлопот и работ было много. Но со всеми делами Филат управился вовремя.

После обильных и теплых дождей, утрами яркими и прелыми, уходил он далеко за лес, к широким, густо зеленеющим увалам; подолгу стоял там, приставив руку к глазам; напряженно смотрел сквозь сиреневую дымку на черные набухающие полосы свежей пахоты; прислушивался к тревожному стуку в своей груди: ждал новых и обильных родов земли.

В эти дни похож был Филат на бездетного мужика, следящего за беременностью жены своей и, со смешанным чувством тревоги и радости, ожидающего рождения первого ребенка, обязательно мальчика, наследника всего накопленного им за долгие годы тяжелого крестьянского труда.

Но цвели дни переливами солнечного света, пестротой зацветающих трав, звонким перекликом птиц. Всходили и щетинились хрупкой зеленью сначала озимые, а потом и яровые хлеба.

Смотрел Филат на дружные и обильные всходы и видел, что это уже не бред его, а явь матери-природы; видел, что будет он нынче с большим урожаем, который принесет ему обилие зерна, принесет и почет на деревне. Смотрел Филат на поднимающиеся и густеющие зеленя, чуял крепость и силу земли и понемногу тушил тревогу в груди, понемногу успокаивался. А после троицы и совсем перестал к увалам ходить.

Подошли покосы.

Вся семья Филата на луга выехала. Косили, гребли и метали недели три. Старуха пищу готовила. Иногда и грабли в руки брала. А дни стояли раскаленные, томительные. В работе мужикам приходилось рубахи выжимать.

Наломается за день работы Филат, спозаранку, как убитый, уснет, храпит под стогом – за версту слышно.

И старуха намается – в одно время с сыном уляжется спать под открытым небом, близ шалаша.

Только Петровна подолгу не могла уснуть, потому что ночи были душные, медом сочных трав напоенные.

И молодой поселенец почти каждодневно до полночи не спал: лошадям после работы выстойку давал: к ручью поить их водил, после к траве пускал; подолгу в темноте шарашился.

Между делом уйдет куда-нибудь подальше на луг, уляжется около копны, на звезды смотрит, коростелей слушает и сам тихонько песни подпевает.

В ночной тишине долго и страстно звучал его голос на высоких нотах:

 
Ой, да рас-кра-са-ви-ца мо-я-а…
 

Иной раз придет Степан к шалашу, увидит, что молодая хозяйка около потухающего курева возится – посуду перемывает, подойдет и тихо спросит:

– Не спишь, Петровна?

Так же тихо Петровна ответит:

– Духота… А ты с песнями…

Еще тише шепчет Степан:

– Для тебя пою…

У Петровны язык заплетался:

– Уйди, Степан… не вводи в грех… Совести у тебя нет. Смеялся Степан:

– Ладно, уйду, нето…

Повернется Степан. Побредет к стогу. Ляжет около храпящего Филата. И долго в звездное небо смотрит.

С неделю так продолжалось.

И прорвалось.

Как-то раз особенно жаркий день выдался. А ночь, на удивление, была темная, душная. Крепкий пахучий мед парил над лугами, томно крякали коростели, одурело звенели кузнечики. И звезды мигали как-то по-особому ласково.

Напоил Степан лошадей. Пустил к траве. А сам пошел на луг. Разворочал копну, улегся на душистом сене. Уставился глазами на ярко трепещущие звезды и тихо запел:

 
По горам, гора-ам вы-со-ки-им.
По лугам ши-ро-о-оки-и-им
Вы-ра-ста-ли цве-то-очки ла-зо-оревые-е…
 

А в это время Петровна металась на мягкой подстилке из сена в шалаше. И для нее струилась эта ночь звездным томлением. Горело крепкое, еще молодое тело. Запах трав дурманил голову. Звон коростелей и кузнечиков раздражал. Мысли путались как у пьяной, с песней Степана переплетались.

«Господи! – восклицала в уме Петровна. – Что же это такое? Грех-то… А он с песнями… Владычица!.. Были бы дети – не мутил бы меня нечистый!..»

Мужа рыжего вспомнила – ножом по груди полоснуло. Сбросила армяк, которым на ночь прикрывалась. Лежала в безрукавой рубахе, с голыми руками, с открытой грудью.

Но не проходил жар в теле, душил пахучий, медовый дурман; ночные звуки и пьяные мысли сливались со Степановой песней.

А парень уже не пел, а тихо стонал:

 
Я лазоревый цветочек
Правой рученькой сорву.
Алой лентой обовью,
Красоточкой назову.
 

Сорвалась Петровна с постели, выбежала из шалаша, остановилась, еще раз прислушалась.

Парень стонал, точно голубь:

 
Красоточка ты моя,
Скажи, любишь ли меня?
Если б тебя не любила.
Гулять в поле не ходила.
Не рвала бы там цветочков.
Не вила б тебе веночков.
Не звала б тебя дружком.
Сизокрылым голубком…
 

Буйный огонь подхватил, понес Петровну прямо на звуки Степанова голоса. Как в бреду, бежала голыми ногами по острому скошенному лугу. Не чувствовала сухой и колючей щетины под ногами. Белым привидением мелькала в ночной тьме по лугу.

Впереди, среди развороченного сена маячила такая же белая рубаха Степана.

Парень умолк. Приподнялся на локте. Насторожился, приглядываясь к бегущему белому привидению.

Подбежала Петровна и повалилась рядом. Только и смогла выговорить:

– Степа!

Обвила голыми горячими руками шею, пылающим лицом прильнула к шелковистым кудрям парня. Толстые черные косы ее, как змеи, повисли на белой Степановой рубахе. Ударил хмельной мед обоим в голову.

Звонко запели коростели и кузнечики. Заколебались, затрепетали яркие звезды. Опрокинулось небо.

Земля дышала пахучим и душным дурманом.

Глава 6

К концу покосов старуха стала примечать кое-что неладное. Не нравилось ей, что молодой поселенец во время работы зубы скалил и как-то особенно ласково с Петровной переговаривался. Слова какие-то несуразные оба роняли. Петровна в лице менялась.

Старуха присматривалась к молодайке и к парню.

Однажды разговор в ночной тишине подслушала. Неподалеку сидели молодые голуби. Веселый голос поселенца старым ухом уловила:

– А тебе не все равно, кто и откуда я?.. Поселенец!.. Вот и все…

– Нет, Степа, – тихо молвила Петровна, – теперь мне не все равно. Ведь теперь ты мне не чужой.

– Ну, что же! – так же тихо заговорил Степан. – Ежели хочешь, могу еще сказать, из-под Тюмени я… В деревне родился, в деревне и вырос… Пятеро нас было у отца. А отец был голыш… безлошадный. Чудной… какой-то был он! Когда мне исполнилось двадцать лет, прогнал меня в город… верст за триста. Иди, говорит, и учись чему-нибудь… Без копейки денег прогнал!.. Ушел я, конечно… Работу всякую испытал: был ямщиком и пимокатом, – сапожничал и плотничал, у богатого городского посевщика в работниках жил. Всего навидался!.. Имел дружков. И к водочке стал привыкать. Водочка и погубила меня. В пьяном виде, во время драки самого лучшего дружка своего, по нечаянности, убил… А начальство не разобралось в моем деле. Судили, конечно, и сослали вот сюда… Когда родители узнали, что я в тюрьму попал, отец прислал мне с попутчиками проклятье и велел сказать, что, оба с матерью, они отрекаются от меня навеки. Насчет матери-то он врет, поди. Мать любила меня. Ну, только с тех пор я ничего не знаю о своей семье…

Петровна спросила:

– Значит, ты один теперь на белом свете? Сирота?

– Вроде! – насмешливо ответил Степан.

Петровна еще о чем-то спросила Степана, и он ответил ей, но старуха не расслышала их слов.

И снова долетели до слуха старой Фетиньи слова воркунов.

– Зря ты не рожала, Петровна.

– Что поделаешь… бог не давал…

– Зря на бога надеялась.

– А на кого же было мне надеяться?

– На кого? На мужика, конечно. Помоложе который… Или на парня.

Не разобрала старуха ответ снохи.

Потом опять послышался веселый голос поселенца:

– Какой он муж… Глиста сухая! Теперь родишь… беспременно!..

И опять затих, оборвался разговор.

На другой день старуха наедине сказала сыну о своих подозрениях. Только посмеялся Филат:

– Что ты, маменька! Почитай, около десяти лет мы с ней прожили. Сама видишь: тихоня!.. Куда ей… Из бедности взята. Не пойдет на это…

– Смотри, сынок, – загадочно роняла слова старуха. – Дело твое… Ты муж, хозяин. А все ж таки присматривать надо. Молодая она… Да и он…

– Пустое, – добродушно смеялся Филат. – Неужто уж и поговорить бабе с парнем нельзя! О чем они говорили? О том, что не дает нам бог детей?! Да мне и самому тошно! Какая жизнь без детей? Подумай-ка сама! Живем, копим добро… А кому все это после нас достанется? Неизвестно…

Так ничем разговор и кончился.

Вскоре и покосы окончились.

Мужики уже пары поднимали.