Текст книги "Бабьи тропы"
Автор книги: Феоктист Березовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)
Глава 8
Вокруг мельницы-ветрянки собралось около полсотни мужиков и стариков да с десяток баб с малыми ребятами. Богатеи и зажиточные – все были в сборе. Между ними ходили Гуков, Клешнин, Максунов, Оводов, Ермилов, Гусев. Бабы были тоже из богатых домов.
Небольшая группа партизан держалась отдельно. Среди них были Андрейка Рябцов, Никишка Солонец, Афоня Пупков и Сеня Семиколенный.
Совсем в стороне от народа стояли бабка Настасья, Маланья, Параська и Секлеша Пулкова.
Старик Гуков переходил от одной кучки мужиков к другой и, косясь в сторону партизан, тихо ронял слова:
– Смотрите, братаны… поддерживайте волостную власть. Поддерживайте, мужики, Илью Андреича!
Ему так же тихо отвечали:
– Не сомневайся!
Вскоре подошли из ревкома Панфил, Маркел, Павлушка и Колчин.
За ними шли поляной к мельнице Супонин, Валежников и бородатый человек в военной форме.
Здороваясь с мужиками, гости поднялись прямо на крыльцо мельницы. За ними туда же вошел Панфил.
Мужики и бабы быстро сгрудились к ступенькам.
Стоя на тесном крылечке, Супонин отмахивался от Панфиловой дымящей трубки и нарочно громко и шутливо говорил:
– Чтоб тебя якорило, Панфил Герасимыч… зачадил… не продохнешь…
В толпе засмеялись.
А Панфил покосился на Супонина, вынул изо рта трубку и спросил, обращаясь к собравшимся:
– Как, товарищи, начнем?
– Волк тебе товарищ! – крикнул кто-то из толпы. На крикуна зацыкали:
– Перестань!
– Кто это ругается? Неладно…
– Начинай, Панфил!
Посеревший сразу Панфил затянулся из трубки, пыхнул синеватым дымком и сказал:
– Объявляю митинг открытым. Намечайте председателя.
– Илью Андреича! – закричали из толпы. – Супонина! Илью Андреича!
Жидкие голоса партизан выкрикивали своего кандидата:
– Комарова Панфила! Комарова!
Но их дружно заглушали:
– Супонина! Супонина-а!
Панфил взмахнул трубкой, крикнул в толпу:
– Проголосуем, товарищи!.. Кто за Супонина?
Богачи и толпившиеся вокруг них мужики дружно подняли руки.
– Опускайте, – сказал Панфил. – Теперь пусть поднимут руки те, которые за меня…
Подняли руки только шесть партизан, еще два мужика из толпы и Колчин.
Панфил растерянно смотрел на толпу, не веря своим глазам.
Бабка Настасья, по-прежнему стоявшая в стороне с Маланьей, Параськой и Секлешей, толкнула локтем своих соседок и тихо сказала:
– Ну, девоньки… помогать надо…
Они вчетвером взмахнули вверх руки.
Ошеломленный Панфил взглянул на них и потупился:
– Мало… Ну ладно… Теперь намечайте секретаря.
– Колчина! – закричали в толпе. – Колчина!
– Ширяева! – надрываясь, закричали партизаны.
И опять тем же количеством голосов избрали секретарем Колчина.
Панфил затянулся из трубки, сплюнул себе под ноги и, отходя к уголку крылечка, бросил Супонину:
– Валяй, Илья Андреич, ваша взяла…
Выдвигаясь вперед и опираясь руками о перекладину, Супонин сказал громко и с ухмылочкой:
– Что поделаешь, Панфил Герасимыч, меня выбрали, а не тебя! Ну, да ничего… Постараемся и мы.
По ступенькам быстро вбежал на крылечко черненький юркий Колчин и так же быстро сел к заранее приготовленному столику.
Краснощекий, рыжебородый, улыбающийся Супонин благодушно заговорил, обращаясь к толпе:
– От имени Советской власти благодарю вас, граждане товарищи, за избрание… как за себя, так и за товарища Колчина.
Толпа молчала. Все напряженно ловили слова Супонина. Ждали от него первого оглушительного удара по партизанам.
Партизаны по-прежнему стояли отдельно, маленькой, жалкой кучкой. Метали злобно взгляды вверх, на крылечко. Но чувствовали свое бессилие и молчали. В уме ругали тех, что остались на лугах.
Панфил, притулившийся спиной к мельнице, стоял позади Супонина и никак не мог собраться с мыслями. В голове у него только одно мелькало: «Надвигается опасность!..»
А Супонин все так же благодушно говорил:
– Вот, граждане товарищи… поздравляю вас… хм…
Он запнулся и, подбирая слова, продолжал:
– Как бы сказать… уж не знаю, как вас поздравить… Ну, только объявляю вам, что поставлен я Советской властью… председателем над волостью… как настоящий мужик от сохи… А теперь сообщаю вам, граждане товарищи, зачем я приехал по такой несусветной жаре…
И опять остановился раскрасневшийся и вспотевший Супонин. Достал из пиджака красный платок. Обтер пот с лица.
– Как все мы поставлены Советской властью, – продолжал он, – и должны все соблюдать крестьянский интерес… Сами знаете, какая у нас власть… Рабоче-крестьянская у нас власть, вот какая!.. Значит, о крестьянах и думать надо… А у вас в Белокудрине немножечко выходит неладно… К нам в волревком давно уж доходило… Ну, только мы терпели… А дальше волостная Советская власть терпеть этого не может. Потому как мужику ущерб…
Тоненький голосок Сени Семиколенного оборвал речь Супонина:
– Не тяни, Якуня-Ваня!
– Выкладывай сразу! – закричали партизаны. – Выкладывай!
Старики зацыкали на них:
– Тише, вы… варнаки!
– Тише!
Благодушная улыбка слетела с лица Супонина. Он заговорил строго:
– Вот, граждане товарищи… Мы знаем о непорядках в вашем ревкоме. Хотели сразу там же все порешить… Ну, все-таки волревком послал меня на ревизию. Вчера и сегодня я все проверил… и вполне подтверждаю…
Партизаны опять закричали:
– Говори, что нашел?
– Говори, Якуня-Ваня!
– Не тяни!
– Вот что нашел я, граждане товарищи! – крикнул Супонин, покрывая голоса партизан. – Непорядки по разверстке у вас нашел. Неправильно взят у вас скот…
Побитыми пришли в волость все яйца. А теперь неправильно размечен хлеб…
– А-а-а!.. О-о-о!.. – загудела толпа.
Панфил спросил:
– В чем неправильная разметка хлеба?
– А вот в чем, Панфил Герасимыч! – громко ответил Супонин, не оглядываясь на Панфила и обращаясь к толпе. – Упродком назначил на вашу деревню пятьсот пудов ржи, а у вас размечена тысяча. Овса надо было триста пудов, а у вас положено на деревню восемь сотен пудов. Зачем же тягость такую накладываете на мужиков? Зачем против уездной власти идете?
Зашумела, заволновалась толпа.
– А-а!.. Вот оно что!
– Мошенство-о-о!..
– Неправильно! – зашумели и партизаны.
– Враки!..
– Нет, правильно!.. – оборвал их крики Супонин. – Сам я проверил все. И мандат имею, граждане товарищи. Панфила Герасимыча я не виню… Он человек малограмотный… Все дело, граждане товарищи, в секретаре. Секретарь путает, а мужики отдувайся…
– Правильно! – крикнули из толпы.
– Ну, значит, мы и решили в волости, – продолжал Супонин, – оставить весь ваш ревком без изменения… а сменить только секретаря.
Супонин остановился и пытливо посмотрел в лица мужиков.
Толпа замерла в ожидании.
– Решили мы Павла Ширяева сменить, – спокойно проговорил Супонин. – А вместо него назначить товарища Колчина… как человек он грамотный и все понимающий… Ну, опять же, граждане товарищи, насиловать не будем вас… Может, вы и Ширяева оставите…
– Сменить! – заревела толпа. – Сменить!
– Мошенник!
– Сменить!..
По ступенькам быстро вбежал на крылечко мельницы Павлушка.
Бледный, трясущийся, он встал рядом с Супониным, обтер рукавом пот со лба и зычно крикнул:
– Постойте!.. Дайте высказать!..
Постепенно галдеж затих.
– Вот, товарищи, – закричал Павлушка, выбрасывая вперед руку с картузом, – волревком будто бы требует сменить меня… Ладно! Сменяйте! Ну только врет Супонин! Как получил я хлебную разверстку из волости, так и записал… Такую и раскладку сделал ревком. Панфил подтвердит это, товарищи… Он здесь… И все скажут за меня…
Из-за спины Супонина прогудел голос Панфила:
– Я подтверждаю!
А из толпы закричали Гуков и Валежников:
– Врет, щенок!
– Врет он, мошенник!
Толпа опять угрожающе загудела.
Павлушка взмахнул картузом. Переждав галдеж, возбужденно крикнул:
– Ладно!.. Сменяйте!.. Ну только помните, мужики… подтасовка это белогвардейская!.. Старорежимники орудуют между вас… Кулачье!.. Контра это!..
– Доло-о-й! – заорала толпа. – Слышали!..
– Не жела-аем!..
Надрываясь, Павлушка старался перекричать мужиков:
– Товарищи! Мы кровь проливали!.. Мы завоевывали Советскую власть!.. Кого вы слушаете! Живоглота Супонина… кулака Валежникова… старого мироеда Гукова…
– Довольно-о-о! – угрожающе заревела опять толпа, надвигаясь на крыльцо мельницы. – Не жела-а-ам!..
Слышались отдельные выкрики:
– Путаник!
– Айда в коммунию!
– Доло-о-ой!..
Партизаны ругались, размахивая руками:
– Кулачье-е!
– Мироеды-ы!
Бабка Настасья и Маланья тоже что-то кричали, отбиваясь от наседавших на них баб – жен богатеев.
Бабы, размахивая руками, визжали:
– Ведь-ма-а!.. Ведь-ма-а-а!..
Некоторые мужики кинулись разнимать баб.
У мельницы поднялась толкотня, в сплошном реве слышались матерные выкрики.
Павлушка стоял на крылечке, бледный, растерянный. Видел он, что среди ревущих мужиков были и середняки и те, что шли вместе с партизанами. Брала обида на партизан, оставшихся на лугах… Нахлобучив картуз, Павлушка спрыгнул на землю и быстро пошел от мельницы – в обход толпы.
Вслед ему возбужденно и угрожающе ревели:
– Молокосос!
– Мошенник!..
– Камунист окаянный!..
И тотчас же отделилась от толпы и, опираясь на клюшку, заковыляла за Павлушкой бабка Настасья. Бежала она за ним и хрипло повторяла:
– Павлушенька… сынок… постой-ка… Павлушенька… сынок…
На небольшом расстоянии быстро шла за ней Параська. А из толпы визжавших баб смотрела вслед Параське торжествующая Маринка.
Многое пережила Параська за этот час около мельницы. Теперь понимала и она, что в деревне началась какая-то сложная и ожесточенная борьба, в которую будут втянуты и бабы. Не знала еще, как пристать к своим мужикам и чем им помочь. Но чувствовала, что судьба ее навсегда связана с борьбой партизан, с борьбой отца и Павлушки. Когда толпа угрожающе двинулась к ступенькам, Параська трепетала за жизнь Павлушки. А сейчас вот она бежала за ним и за бабкой Настасьей, не понимая, что с нею делается. Хотелось ей кинуться к Павлушке, хотелось при всех обнять его и крикнуть на всю деревню: «Я с тобой, Павлуша!»
А Павлушка отошел с полсотни шагов от мельницы и остановился. Подождал бабушку, не замечая идущей вслед за нею Параськи. И когда бабушка подходила к нему, спросил:
– Чего ты, бабуня?
Бабка Настасья взглянула ему в лицо. Поняла, что он принял какое-то решение. И тревожно спросила:
– Куда ты, сынок?
– В коммуну, бабуня, – ответил Павлушка.
Бабка Настасья схватила его за рукав:
– Надолго ли, сынок?
Павлушка подумал и твердо ответил:
– Совсем, бабуня…
Эти слова долетели до слуха Параськи.
«Уходит! Совсем!» – пронеслось у нее в голове.
Хотела Параська подбежать к Павлушке, хотела сказать, что давно простила ему все, что готова бороться вместе с ним и готова умереть вместе с ним.
Но почувствовала, что нет у нее силы решиться на этот шаг. Сердце словно остановилось в груди, ноги не двигались.
Так и стояла, глядя безумными глазами по сторонам…
Глава 9
Не один раз за это лето собирались над урманом грозовые тучи. Не один раз по ночам где-то далеко в черной пропасти неба вспыхивали синими зарницами молнии. Доносились до Белокудрина глухие удары грома. Но за все лето только три раза прошли небольшие дождички над полями.
Бабы с тоской смотрели по ночам на фиолетовые огни, мелькавшие над урманом, прислушивались к далекому и глухому буханию и думали:
«Может, не гром это… Может, война идет…»
Торопливо крестились и шептали:
– Спаси, царица небесная, и помилуй…
Хлеба в этом году уродились низкорослые, реденькие, с чахлым колосом и мелким зерном. Овсы стояли пестролинючие, с большими черными лысинами. Озимую рожь мужики вырывали руками. А ярицу скосили вручную.
Не успели белокудринцы толком прислушаться к зеленому шелесту короткого и жаркого лета, не успели привыкнуть к золоту, упавшему на ржаные поля, как начали серебриться овсы и страда стала подходить к концу.
У многих мужиков ночами курились уже овины, по утрам звенели цепы на току, а днем веялось и сушилось зерно.
Мельник Авдей Максимыч то и дело подставлял ветрам обломанные крылья мельницы. День и ночь скрипела почерневшая от времени ветрянка – молола свежее зерно мужикам, давно приевшим старый хлеб.
А богатеи и в этом году разворачивали и молотили скирды, по десять лет стоявшие нетронутыми.
У Валежникова, Гукова и Оводова все лето жили работники. В прежние годы своих деревенских нанимали – и на покосы, и на страду. А нынче с весны из волости привезли каких-то поджарых и тонконогих людей в серой поношенной одежде, в ботинках и обмотках.
Примечали белокудринцы, что не рабочий это народ, не деревенский; за всякое мужичье дело неумело берутся. Да некогда было много над этим раздумывать.
Работали мужики и бабы от зари до зари. Не особенно присматривались к новым деревенским работникам. Не шибко верили и слухам деревенским.
А слухов в этом году было много. В богатых домах упорно твердили о какой-то большой войне, которая идет против большевиков и, может быть, скоро дойдет и до урмана. Все настойчивее и настойчивее говорили о том, что скоро приедут городские большевики за хлебной разверсткой и будут забирать у мужиков все до последнего зерна, даже на семена не оставят.
Много разговоров было о коммуне новоявленской. Одни говорили, что работают коммунары хорошо и живут дружно; что хлеба у них уродились и будто сдали коммунары одной хлебной разверстки четыре тысячи пудов. Другие болтали, что живут в коммуне мужики и бабы вповалку, никто не хочет работать, и поля коммунаров стоят неубранные.
Старики и старухи плевались, предсказывали наступление последних времен и страшного суда господня. Поговаривали о пришествии на землю антихриста. Кержаки не один раз собирались к Авдею Максимычу сходить – чтение старинных книг послушать и точные пророчества узнать. Да все недосуг было. До осени откладывали. А старухи кержачки, указывая на бродившую по деревне бабку Настасью Ширяеву, прямо говорили;
– Вот она, ведьма-то, ходит… Нечего и Авдея Максимыча тревожить… Сами видим: кабы не было антихриста, не бродила бы и она, окаянная…
А бабка Настасья после ухода Павлушки в коммуну уныло бродила по деревне, как муха осенняя, почуявшая приближение смерти. Часто стали мозжить старые кости. Тоска давила высохшую грудь. Раздумье тяжелое и горькое ворочалось в седой неугомонной голове. Ходила по деревне, присматривалась к появившимся новым людям, прислушивалась к бабьим разговорам и, опять ожидая беды, ворчала на деда Степана и на сына Демьяна:
– Кабы приехали тогда сами на сходку да помогли бы Павлушке партизан собрать, может, и не сманили бы парня-то…
Дед Степан и сам тосковал по внучонку. Только виду не показывал. Работая на поле и по дому, часто вспоминал золотые Павлушкины руки. За что бы ни взялся дед Степан, ему все казалось теперь не так сделанным.
Брался ли за косу – казалось, что отбита она плохо из-за того, что отбивал ее Демьян, а не Павлушка. Снопы ли были плохо увязаны – деду казалось, что все это потому, что вязал их не Павлушка. Захромал мерин буланый – опять же из-за того, что перестал за ним ухаживать Павлушка.
Передумывал все это дед Степан и тосковал.
Как-то рано утром вышел дед Степан на гумно – солому отобрать от трухи и ток зачистить.
Работал и, чего-то ожидая, все поглядывал на дорогу, уходящую далеко за поскотину, к повитому туманом темно-зеленому урману.
Вдруг из леса вынырнули два всадника с винтовками за плечами и во весь опор понеслись по дороге к деревне, поднимая за собою в чистом утреннем воздухе клубы пыли.
Дед Степан приставил руку к глазам. Присмотревшись к одному из них, воскликнул:
– Да ведь это Павлушка, якори его в пятки!
Кинулся в пригон, где Марья доила коров, а бабка Настасья собирала яйца из-под кур.
– Бабы! – закричал дед Степан. – Павлушка едет!
– Что ты?! – всплеснула руками бабка Настасья.
– С места не сойти! – побожился дед и кинулся в ограду.
А сноха Марья даже головы не повернула от подойника.
Всадники влетели в деревню и скакали уже улицей, направляясь к дому Ширяевых.
Бабы, выгонявшие из дворов скотину, смотрели на всадников и, узнав их, испуганно шептали:
– Мать пресвятая богородица!.. Павлушка ведь это… Ширяев. Опять с тем… с рабочим…
Глава 10
Знал Павлушка, что не все белокудринцы обрадуются приезду его и товарища Капустина, но не ожидал, что так дружно будут отмалчиваться на собрании по поводу хлебной разверстки.
Капустин уже два часа стоял на крылечке мельницы и, обливаясь потом, кричал толпе оборванных и угрюмых мужиков:
– Товарищи! В городах голод: умирают тысячи детей, умирают тысячи взрослых… Голодный тиф косят людей, как косой. А против нас восстал весь буржуазный мир капиталистов, помещиков и генералов. Советская власть ведет большую войну с Польшей, которую поддерживают буржуи всего мира. Товарищи! Вы должны сознательно отнестись к этому делу. Вы все, как один, должны выполнить разверстку…
Сгрудившись у мельницы, мужики тоже обливались потом в тесной и удушливой толпе. Одни сурово, другие равнодушно посматривали на Капустина и молчали. Только коммунисты внимательно слушали оратора.
– Товарищи! – выкрикивал Капустин. – Вы сами понимаете: с голодным брюхом не много навоюешь. Значит, поддерживайте Красную Армию, поддерживайте свое рабоче-крестьянское государство против международных разбойников-капиталистов, против панской Польши!..
– Поддержать, Якуня-Ваня! – раздался в задних рядах тоненький голос Сени Семиколенного.
И почти тотчас же кто-то из середины толпы злобно ответил:
– Из чужих-то закромов…
– Товарищи! – продолжал Капустин. – Все-таки голодными вы не ложитесь спать. А в городах люди получают четверть фунта на брата и никакого приварка…
И опять раздался тот же злобный голос.
– А ты наши куски считал?
– Последнее отдать! – яростно крикнул Афоня.
– Я не о всех говорю, – заканчивал речь Капустин, обтирая рукавом пиджака пот со лба. – Я говорю о тех, у кого хлеб имеется. Я прошу вас, товарищи, выйти сюда и высказаться.
Капустин умолк. Председательствующий Панфил обратился к собранию:
– Кто будет высказываться, выходите сюда.
Но никто в толпе не тронулся с места.
Панфил еще раз повторил приглашение.
Тут из-за спины председателя вынырнул секретарь ревкома Колчин, оглядел собравшихся и как-то многозначительно крикнул:
– Ну, что же, товарищи! Высказывайтесь… кто как умеет!
И снова спрятался за спину Панфила.
Мужики молчали.
– Тогда я буду голосовать, – сказал Панфил.
– Голосуй! – закричали коммунисты. – Голосуй!
– Кто за выполнение разверстки? – спросил Панфил. – Поднимите руки.
Подняли руки все коммунисты и двое беспартийных партизан.
– Кто против разверстки?
Не поднялось ни одной руки.
– Значит, можно считать – единогласно приняли, товарищи?
Мужики молчали.
– Объявляю собрание закрытым.
Попыхивая трубками, сморкаясь и покашливая, расходились мужики от мельницы к деревне. Шли кучками и в одиночку. Но молчали и друг на друга не глядели. Кержаки расходились тоже молча.
Сзади всех шли, сгрудившись, коммунисты.
Капустин спрашивал их:
– Как думаете, товарищи, будут мужики сдавать хлеб по разверстке?
Панфил затянулся из трубки и хмуро ответил:
– Как бы совсем не отказались…
– Не отдадут хлеб, Якуня-Ваня! – воскликнул Сеня.
– Не отдадут! – подтвердил Афоня. – По рожам видно…
– Что ж делать? – озабоченно проговорил Капустин.
Коммунисты и сами не знали, что делать.
Тяжело шлепали броднями по пыли. Курили. Молчали и думали.
Подходя к улице, Маркел сказал:
– Погодите ужо… надумал я… Что-нибудь сделаем.
Глава 11
У Панфила долго сидели и совещались: сам Панфил, Капустин, Маркел и Павлушка. Обсуждали порядок предстоящего собрания ячейки совместно с беспартийными партизанами.
А вечером почти все партизаны собрались в Маркеловой кузне.
Председательствовал Маркел.
Опять говорили о разверстке.
Мужики слушали оратора, опасливо поглядывая ни главаря большевиков, думали о своем и дружно отмалчивались.
А Маркел понукал:
– Ну… что же будем делать?.. Давайте высказывайте, товарищи. Ну?
Мужики молчали.
Маркел настаивал:
– Что молчите? Надо высказывать… От молчка дело не пойдет…
Мужики усиленно тянули из трубок, пыхтели и никто не решался взять слово.
Маркел еще раз обратился к ним:
– Ну?
Наконец взял слово Яков Арбузов.
– Что тут высказывать, когда хлеб-то не у нас… – нехотя заговорил он. – У нас много ли возьмешь? Весь хлеб у кулаков… у Валежникова, у Гукова, у Клешнина, у других… Конечно, немного есть и у середняков… скажем, у Емели Солонца, у меня…
Яков взглянул на сына Емели – Никишку и конфузливо усмехнулся:
– Хм… Вот тут-то и закорючка!.. Я свое отдам. А Никишка Солонец большевик… коммунист… небось у отца-то не возьмет… Вот оно и выходит… м-да… конечно…
Он запутался в своих мыслях, крякнул и умолк.
Ему на выручку поспешил Сеня Семиколенный.
– А я вот так располагаю, братаны, – решительно начал он. – Раз ты партийный и к большевизму прилежание имеешь, значит, должен ты первый пример показать своему рабоче-крестьянскому государству…
Сеня повернулся к Капустину:
– Правильно я говорю?
– Правильно, товарищ, – ответил рабочий.
– А раз правильно, – продолжал Сеня, размахивая костлявыми руками, – значит, теперь мы посмотрим: какая такая есть наша партийная дисциплина…
– А ежели у меня двое ребят да жена, да старуха мать… – перебил его Иван Гамыра. – Что же им после этого… с голоду помирать?
Сеня спрыгнул с колеса, на котором сидел, и петушиным голосом воскликнул:
– А то как же, Якуня-Ваня! Надо же нам в большевизме понятие иметь: что выше – маменька или рабоче-крестьянское государство? Ну-ка, скажи, Якуня-Ваня! А? Скажи: что выше?
Гамыра зло посмотрел на него и сказал дрожащим голосом, думая о своем:
– Значит, она мне не родительница?.. А ребят как? Тоже побоку? В могилу? Это что же – щенята?!
Сеня на минуту опешил перед такими доводами. Потом, махая руками, опять обрушился на Гамыру:
– А ты что думал, Якуня-Ваня! В партию-то в гости пришел? Ежели весь буржуазный мир против нас… значит, нечего и детей жалеть… Все выставляй на кон!
Он ударил кулаком по воздуху и сочно выругался:
– Вот, Якуня-Ваня! Я двух ребят схоронил… Осокин трех ребят… Афоня своего подпаска похоронил… А ты кто такой? Чем твои дети лучше моих? Чем? За что боремся?! – продолжал он кричать.
Махал длинными руками, качался на подгибающихся коленях и, потрясая контуженной головой, метал злые взгляды на всех партизан.
Партизаны конфузливо отводили и прятали глаза, боясь встретиться с горящим взглядом Сени; дымили трубками и сплевывали в угольную пыль.
Павлушка Ширяев не вытерпел, крикнул:
– Правильно Сеня говорит! Надо сначала нам всем сдать… За нами и середняки повезут хлеб. А к кулакам с винтовками пойдем!..
Поднялся на ноги и заговорил степенный бородач из средних мужиков – Осокин:
– Я тоже так располагаю, братаны… Надо нам последнее отдать… и пример показать. Тогда легче будет и от богатого требовать… А не дадим – может, всем в гроб придется…
И как-то сразу после этого почувствовали партизаны, что дело это ясное, что другого выхода нет.
Даже Гамыра хлопнул себя по колену и решительно сказал:
– Верно, товарищи!.. Некуда нам податься… Выручать надо Советскую власть!
Маркел повернулся к Павлушке, сидевшему с карандашом и с листочком бумаги около наковальни.
– Пиши, Павел. Ячейка постановила: все партизаны должны выполнить разверстку первыми. Оставить на семью по две-три меры, глядя по едокам.
Повернулся к партизанам:
– Все согласны, которые большевики? Кто не согласен, подымайте руку.
Из коммунистов никто не поднял руки.
– А вы, беспартийные… партизаны, согласны?
– Согласны! – ответили партизаны, поднимая руки. – Согласны!
Коммунисты тоже подняли руки и дружно сказали:
– Все согласны!
