Текст книги "Бабьи тропы"
Автор книги: Феоктист Березовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 37 страниц)
Глава 26
Возы повернули к селу, и под их прикрытием перенесли в поповский дом трех раненых партизан.
Во тьме улицы послышался тяжелый топот приближающихся из села мужиков.
Павел и прибежавший Капустин стали уговаривать баб вернуться по домам, а партизанам приказывали отводить возы в село.
Но возбужденные, озлобленные партизаны не обращали внимания на приказы и вполголоса выкрикивали свое:
– Кончать золотопогонников!
– Двигай, паря, телеги!
– Отпрягай лошадей!
– Помогай бабам!..
Выбиваясь из сил, Капустин и Павел метались в толпе, размахивая револьверами, но не грозились, а только уговаривали:
– Товарищи! Что вы делаете?
– Одумайтесь!
– Срам на всю волость!
– Расстреляют за это!..
Партизаны и бабы отвечали:
– Не расстреляют…
– Распрягай, братаны!
– Двигай!
Захрустели гужи и постромки, забрякали о сухую землю дуги и оглобли.
Партизаны быстро отпрягли лошадей и отвели в ограду пустующих домов.
Теперь уже бегала между возами с винтовкой в руках и командовала Маланья, обращаясь к партизанам и мужикам, подбегающим из села:
– Эй, мужики! Вставайте к передкам вместе с бабами! Помогайте двигать возы. Товарищи с оружием! Партизаны! Вставайте рядом между возов. Мы будем двигать, а вы на ходу, из-за возов, стреляйте в сволоту… по колокольне!
Мужики и бабы быстро разбились на группы и, подпирая передки телег плечами и руками, стали толкать возы задками на площадь.
В ночной темноте медленно двинулись возы с соломой на площадь, к осажденной церкви.
С колокольни срывались редкие выстрелы, не причинявшие вреда прятавшимся за соломой людям.
Так же редко отвечали на выстрелы партизаны. Только Маланья и Параська вынимали из карманов обойму за обоймой, щелкали затворами и без перерыва палили по колокольне.
Когда телеги подошли к церкви на близкое расстояние, партизаны открыли такую частую стрекотню из винтовок, что пули горохом посыпались на колокольню.
Колокольня умолкла.
И лишь только перестали стрелять с колокольни, из тьмы улицы на площадь хлынула толпа народа, но оставшиеся там мужики, боясь шальных пуль, оттеснили деревенских зевак обратно в улицу.
Шагов за сто от церкви партизаны залегли и почти беспрерывно обсыпали колокольню выстрелами.
А возы все двигались вперед и окружили уже церковь, подпирая соломой серые бревенчатые стены и окна, заложенные мешками с мукой.
Вдруг почти одновременно в разных местах вокруг церкви вспыхнула огнем солома и затрещала; в ночную темень взметнулись языки пламени.
Мужики и бабы, пригибаясь к земле и тяжело дыша, побежали врассыпную от церкви во тьму притаившейся площади.
Солома вокруг церкви быстро разгоралась, швыряя вверх вместе с пламенем снопы золотистых искр. Теперь ярко вырисовывались очертания большого, пузатого купола и четырех таких же пузатых, но маленьких куполов, окрашенных зеленой краской. И так же отчетливо и ярко обозначился на темном фоне неба зеленый конус высокой колокольни.
Только теперь до слуха партизан, лежащих на площади, долетел глухой гул человеческих голосов, шумевших за стенами церкви.
Сквозь снопы искр на колокольне мелькнула черная, косматая голова, и почти тотчас же оттуда сорвался густой удар колокола:
Бум-ммм…
Косматая фигура с широкими приподнятыми вверх рукавами раскачивалась из стороны в сторону.
А большой колокол погребально гудел над освещенным селом и над чернеющим вдали урманом:
Бум-ммм… Бум-ммм…
Партизаны дали залп; косматая голова нырнула вниз, и звон оборвался.
Церковь начинало охватывать пламенем.
Вдруг с железным воем широкая церковная дверь распахнулась и оттуда вырвался гул человеческих голосов…
Партизаны, лежавшие на площади, начали по одному подниматься на ноги, все еще держа винтовки на изготовку…
Глава 27
Многолюдно и торжественно открылось утреннее заседание первого чумаловского волостного съезда Советов.
Школа была украшена хвоей и маленькими красными флажками. В самой большой комнате на подмостках стоял красный стол; позади него висел на стене в темненькой самодельной раме, обвитой хвоей, портрет Ленина. В обе стороны от него склонились два красных знамени.
Депутаты заняли почти все скамейки, расставленные в два ряда. Гости, пришедшие из села и приехавшие из других деревень, сидели на задних скамейках и стояли позади них, в проходах и около стен и между скамей. Большинство депутатов были мужики средних лет, но были и безусые парни, и седобородые лысые старики. Депутатки сидели на первых скамейках, занятых ими с раннего утра.
Много было и чумаловских женщин. Они пришли на торжество принаряженные; их поношенные платья и кофты синего, бордового, желтого и малинового цвета ярко выделялись среди серых солдатских гимнастерок, шинелей и полушубков. И головы баб, повязанные темненькими и белыми платками, выделялись между заросших и взлохмаченных мужичьих голов.
Сразу после выборов президиума Капустин, занявший место председателя, окинул взглядом ряды мужиков, дымивших трубками и цигарками, взглянул на окна и сказал:
– Нда-а… начадили густо! Товарищи, которые у окон, открывайте все настежь!
Окна распахнулись. В них сейчас же просунулись головы ребятишек.
Опираясь руками на красный стол и раскачиваясь взад-вперед, Капустин заговорил в напряженной тишине переполненной народом школы:
– Сначала, товарищи, надо нам установить повестку дня, то есть: в каком порядке будем мы слушать доклады – что сначала и что потом. А после приступим к самим докладам и…
Но не успел он закончить, как с передней скамьи сорвался и перебил его голос Маланьи:
– Не согласны, товарищ Капустин!
И тотчас, точно по команде, раздались возгласы женщин-делегаток:
– Не дадим!
– Не допустим!
Ошеломленный председатель даже раскачиваться перестал. Стоял, смотрел растерянно на кричавших женщин и недоуменно спрашивал:
– В чем дело? Что такое? Кого не допустим?
Делегатки кричали:
– После докладайте…
– Не допустим!
– Вожаков сначала выбирать!..
Капустину показалось, что он понял баб.
– Нельзя, товарищи женщины, – сказал он, усмехаясь в темные усы. – Обождите! Сначала утвердим порядок дня…
Бабы кричали, перебивая его:
– К жабе твой порядок!
– Вожаков выбирайте!
– Вожаков!
Капустин пожал плечами.
– Каких вожаков? В чем дело, товарищи женщины?
Громче всех выкрикивали Маланья и Параська белокудринские, сидевшие на первой скамье против стола:
– Сначала властей надо выбирать!
– Вождей выбирайте!
Тут уже со всех сторон дружно закричали женщины:
– Вожаков!
– Начальство!
– Выборы!..
Все еще не разобравшись толком, чего хотят женщины, Капустин крикнул, покрывая бабий галдеж:
– Товарищи женщины! Будьте же гражданами, соблюдайте революционный порядок! Берите слово! Кто-нибудь из депутаток, из женщин.
На подмостки к столу вышла Маланья в своей неизменной шинельке и в шапке. Толкнув пальцем под шапку выбившуюся прядь волос и отерев рукавом пот со лба, она взволнованно заговорила, обращаясь к президиуму:
– Вот, товарищи, послушайте нас. Сами знаете, есть здесь бабы, которые депутатами выбраны, а многие так приехали. У каждой ребятишки, работа дома брошена. Нельзя держать детную мать до конца съезда. Посудите-ка хорошенько! Хозяева вы или нет?
Она остановилась и вопросительно смотрела на мужиков, сидевших в президиуме.
– В чем же дело? – спросил улыбающийся Капустин. – Кто их держит? Если не выбраны на съезд, пусть себе едут домой.
Депутаты, сидевшие на скамейках, тоже засмеялись:
– Силой никто не держит!
– Пусть едут!..
Маланья повысила голос, обращаясь уже к делегатам, сидевшим на скамьях:
– Нельзя так, товарищи! Не дело! Мы, бабы, такие же гражданки! Вместе с вами мучились, вместе с вами Советскую власть добывали. Пролита и наша, бабья кровь в этом деле.
Со скамьи опять кто-то крикнул:
– Да вас никто не отстраняет!
– А если не отстраняете, – живо подхватила Маланья, – значит, давайте сразу вместе и выбирать. Я от всех женщин прошу вас, товарищи. Сначала выберем наших вождей, а после доклады. Не могут бабы сидеть здесь до конца съезда.
Снова повернулась она к президиуму и сказала громко, угрожающе:
– Без выборов никто из баб не тронется из села, так и знайте!
Хотела она вернуться на свое место, но Капустин остановил ее:
– Постой, товарищ! Растолкуй, пожалуйста, кого вы требуете выбирать? О каких вождях разговор?
– Вот, товарищи! – снова заговорила Маланья, обращаясь к делегатам. – Если не понимаете, слушайте. Мы, бабы, не попусту съехались сюда – депутатки и не депутатки. Вся волость кровью залита, товарищи! Сами знаете: все горя хлебнули. Везде обгоревшие головни… Везде был обман… И везде голодные сироты остались… Так вот, мужики, не будет от баб вам спокою, если не согласитесь сегодня же, вот здесь, выбирать вождей и управителей… как для волости, так и для города, так и для Москвы! Не верим мы теперь за глаза никому…
Делегатка повернулась к председателю:
– Мы, бабы, не против рабочих, товарищ Капустин. Завсегда будем с рабочими! Ну, только не верим мы сдобным голяшкам, которые из господ…
Она снова метнулась к залу:
– Так и знайте, мужики: только тогда будет у баб спокой на душе, когда все будем знать, что не Супонин сидит в волости, а свой верный человек. Такого же верного человека надо поставить на должность в городе. Таких же верных людей поставить и в Москве. Вот зачем мы приехали сюда, товарищи мужики! Теперь как хотите, так и судите. Доклады никуда не убегут, а без выборов бабам невозможно…
В президиуме все время внимательно слушали Маланью. Капустин стоял на ногах и не спускал с нее глаз. Делегаты тоже напряженно слушали. Кое-где на скамьях шептались и сочувственно кивали головами Маланье. И когда кончила она свою нескладную и ежеминутно прерывающуюся речь, со скамей раздались возгласы:
– Правильно!
– Здесь надо выбирать вожаков!
– Можно своего найти и для города.
– Найдем и для Москвы!..
Маланья сбежала по ступенькам и села на свое место. А Капустин присел за стол и стал совещаться с членами президиума.
Мужики и бабы притихли, напряженно смотрели на президиум.
Потом Капустин снова встал и сказал, обращаясь к делегатам:
– Товарищи! В президиуме мы решили так: заявление товарищей женщин сначала мы обсудим. А после будем обсуждать всем съездом. Согласны?
– Согласны! – облегченно закричали со скамей.
– Объявляй перерыв!
Капустин поднял руку и, взмахнув обтрепанным рукавом, крикнул:
– Объявляю пятиминутный перерыв!
– Товарищи! – снова заговорил после перерыва Капустин, стоя за красным столом. – Президиум единогласно высказался против предложения женщин. Но все ж таки мы постановили передать этот вопрос на ваше решение. Как вы постановите, так и будет. Вы же полные хозяева волости, высший волостной орган.
Он умолк на минуту и продолжал:
– Значит, я сразу ставлю на голосование: кто за то, чтобы первым поставить вопрос о выборах волостного исполкома и депутатов на уездно-городской съезд?..
Бабьи голоса опять прервали его:
– А про Москву забыли?
– Всех выбирать!
– Всех!
Капустин, улыбаясь, ответил:
– Ладно, не возражаем. Скажем так: кто за то, чтобы первыми прошли все наши выборы?
Все делегаты, как один человек, подняли руки.
– Ну, вот и ладно, – проговорил Капустин, посмеиваясь в усы, – значит, порешили. Теперь я спрашиваю: с чего начинать – с Москвы или с волости?
– С Москвы! – закричали с мест и мужики, и бабы. – С Москвы!
– Значит, приступаем… – Раскачиваясь и глядя в бумажку, лежавшую перед ним на столе, Капустин громко сказал: – Президиум предлагает избрать за главного рабоче-крестьянского вождя и за вождя международного пролетариата – товарища Ленина!
Все слыхали имя Ленина. Но из зала кто-то из мужиков все-таки крикнул:
– Обскажите, кто такой Ленин?
И тотчас же раздались другие ворчливые голоса:
– Не знаешь Ленина?!
– Товарищи! – продолжал Капустин. – Не перебивайте заседание. Которые не знают, им надо объяснить…
Он повернулся к задней стенке и, указывая рукой на портрет, сказал:
– Вот это и есть товарищ Ленин! Всем видно?
– Видно! – закричали делегаты. – Всем видно!
– Ну, вот, – продолжал Капустин, оборачиваясь к ним. – Товарища Ленина признают за вождя все рабочие, все крестьянство, весь угнетенный пролетариат и вся наша большевистская партия.
Глаза всех были устремлены на портрет Ленина.
Мужики и бабы перешептывались:
– Скажи на милость, лысый-то како-о-ой…
– Должно, башковитый…
– Стало быть, так…
А Капустин говорил:
– Товарищ Ленин самый твердый и надежный человек. Ленин никогда не изменит трудящемуся народу. Он наш единственный вождь по всей стране как для рабочих, так и для крестьян, он всегда указывал нам правильный путь.
– Ладно! – опять кто-то крикнул с места, перебивая председателя. – Знаем! Голосуй!
– Значит, можно голосовать? – спросил Капустин.
– Голосовать! – закричали мужики и бабы. – Голосуй!
– Кто за то, чтобы избрать товарища Ленина главным вождем и главным в правительстве Ресефесере?
По притихшему залу пролетел шепот, и над головами сидевших и стоявших мужиков и баб поднялся густой частокол рук. Голосовали все.
– Товарищи! – крикнул Капустин, оглядывая поднятые руки. – Надо бы голосовать только делегатам. У нас ведь волостной съезд…
– Ничего! – закричали со всех сторон и даже из президиума. – Пусть все голосуют!
– За Ленина можно всем голосовать…
– Опустите руки, – сказал Капустин. – Теперь пусть поднимут руки те, кто против Ленина!
Ни одной руки не поднялось.
– Значит, будем считать, что товарищ Ленин избран единогласно.
В президиуме захлопали в ладоши, и все ответили дружными, увесистыми хлопками.
Переждав аплодисменты, Капустин сказал:
– Ну вот, товарищи, значит, для Москвы избрали. Теперь переходим к нашему городу.
– А где же от крестьян? – закричали со скамей. – Где от мужиков?
– Почему не выбираешь от крестьян?
Капустин поднял руку:
– Понимаю, товарищи! Понимаю… Нельзя мужику без хозяйского глаза. Но, товарищи, есть такой человек и для крестьян. Можно сказать, первый наш крестьянин!
Со скамей ворчливо отозвались:
– Вот то-то и оно…
– С этого и надо было начинать…
Не обращая внимания на эти возгласы, Капустин продолжал:
– Я предлагаю голосовать за Михайлу Иваныча Калинина! Хотя здесь нет его портрета, но я скажу вам, товарищи: это самый первый наш крестьянский вождь от сохи! Могу сказать, что Михайла Иваныч Калинин настоящий хлебороб.
Со стороны делегатов опять полетели вопросы:
– Где он живет?
– Чем занимается?
Со средней скамьи поднялась ярко-рыжая голова партизана, который ответил вместо Капустина:
– Я знаю товарища Калинина! Он из Тверской губернии… мой земляк… Раньше хлебопашеством занимался… А теперь состоит всероссийским крестьянским старостой.
И снова возбужденно и радостно загалдели все делегаты:
– Вот это ладно!
– Нашли мужика…
– Голосо-ва-а-ать!
Переждав галдеж, председатель предложил поднять руки за Калинина. Избрали опять единогласно. И закончили избрание Калинина долгими и дружными аплодисментами.
– Ну, как, товарищи, – снова спросил Капустин, – еще выбирать для Москвы или довольно?
– Довольно, – закричали со всех сторон мужики и бабы. – Достаточно! Переходи к городу…
Капустин взял со стола список кандидатов, которых наметил волостной партийный комитет.
– Теперь переходим к голосованию кандидатов на городской съезд Советов, – снова заговорил он и сейчас же стал перечислять фамилии кандидатов, рекомендованных партийной организацией и согласованных с партизанами. Сказал, кто от какой деревни и почему выдвигается. При оглашении фамилий кандидаты вставали на ноги, смотрели прямо в президиум, боясь повернуть голову к своим избирателям. И так стояли до тех пор, пока оканчивалось голосование их кандидатур.
За этих кандидатов тоже голосовали дружно.
Так же единодушно избрали волостной исполком, в который выбран был и намечен в председатели белокудринский дегтярник Панфил Комаров.
На этом и закончилось утреннее заседание первого чумаловского волостного съезда Советов.
Глава 28
Депутаты, избранные на уездный съезд, решили ехать в город все вместе. Потому и пришлось белокудринцам задержаться в Чумалове.
Накануне отъезда из Чумалова Павел Ширяев весь день помогал Капустину заканчивать волостные дела. На квартиру он вернулся в полночь и прямо пошел к сеновалу, где навалено было свежее сено.
Когда лез на сеновал, думал: «Грохнусь – и сразу засну».
А когда лег на сено и почувствовал аромат луговых трав – сна как не бывало.
Ворочался Павел с боку на бок и думал. Перебирал в памяти пережитое. И о чем бы ни думал, мысли неизменно возвращались к Параське. Вспомнил бабку Настасью и ее разговоры о бабьей доле. Только теперь понял по-настоящему, сколь тяжела эта доля. Только теперь как-то особенно остро почувствовал, сколько обид и горя причинил он Параське. Знал, что ударила его Параська не из-за того, что не пропускал он баб с соломой церковь поджигать, а в отместку за все пережитое. При воспоминании об этом от стыда горели его лицо и уши.
Перевернулся Павел на другой бок и, смеясь, заговорил сам с собой:
«Не беда… не полинял… и хуже не буду…»
О ребенке вспомнил:
«Бабуня говорила: твоя кровь…»
Опять стыд и боль обожгли все тело.
Припоминал, как держала себя Параська во время поджога церкви, как палила из винтовки, как держала себя на съезде, какие слова говорила. Все припомнил. И всему удивлялся. Видел, что не та теперь Параська стала. Новая она, неожиданно изменившаяся, выросшая.
Уже вторые петухи пропели. А Павел все ворочался и думал. И чем больше думал, тем крепче убеждался, что не жить ему без Параськи. Словно приворожила она его к себе.
Тревожно заекало сердце, напуганное мыслью о том, что теперь не пойдет за него Параська замуж. Павел знал, что гордая она. Но переубеждал себя и доказывал, что если придет он к ней по-хорошему и заговорит «по-сознательному», то растает Параськино сердце.
В сонной голове складывались ласковые слова, которые он будет говорить завтра при встрече с Параськой. Будто кружево, ловко и складно сплетались и расплетались в голове эти ласковые, хорошие слова.
В дверцы сеновала уже проглядывал бледный рассвет.
По селу разносился третий переклик петухов.
Не помнил Павел, как неожиданно и быстро уснул. И так же неожиданно и быстро проснулся и сел, протирая глаза кулаками.
Внизу под сеновалом хрюкала свинья, в ограде кудахтали куры, где-то в разных концах села тарахтели телеги; кое-где во дворах слышались уже заспанные голоса баб, доивших коров.
Село просыпалось.
Точно ужаленный, спрыгнул Павел с сеновала. Короткий был сон. Но крепкая бодрость будоражила все тело. Кинулся к водовозке. Налил воды в колоду. Скинул с себя полушубок и шлем. И давай полоскаться. Вода была студеная. Но Павлу это нравилось. Плескался он и покрякивал. А умывшись, надел полушубок и шлем, вышел за ограду и быстро зашагал к дому, в котором жили Маланья и Параська. Издалека на бегу помахал шлемом мужикам, уезжавшим с волостного съезда.
Параську нашел Павел в углу ограды, под навесом. Она смазывала дегтем колеса своей телеги.
В ограде было пусто.
Увидев Павла, Параська разогнулась, взглянула на него и снова наклонилась к колесу.
Но Павел заметил, как полыхнуло лицо ее малиновым румянцем. Павла трепала лихорадка, хотя самому ему казалось, что трясет его от свежего утренника.
Подошел он к Параське и, кривя рот в улыбку, сказал:
– Парасковье Афанасьевне – мое почтение!
Не отрываясь от работы, Параська ответила:
– Здравствуй, комиссар. Не шуми… спят еще люди…
– Ну, какой я комиссар, – с притворной скромностью проговорил Павел, превозмогая волнение и не зная, с чего начать разговор. – Комиссар здесь товарищ Капустин, а я так… вроде Володи… на манер Кузьмы…
Голос у него вдруг оборвался. Он замолчал. Топтался около Параськиной телеги и чувствовал, что пропали куда-то нужные слова, которые вчера так хорошо складывались в голове.
Молчала и Параська, взволнованная; она продолжала мазать дегтярным помазком тележную ось.
Наконец, собравшись с духом, Павел спросил;
– А где Маланья?
– Лошадей повела к воде, – ответила Параська, не глядя на него и неуклюже подставляя колесо к оси.
– Эх, ты! – усмехнулся Павел, подхватывая колесо и отталкивая Параську. – Дай-кось… ежели не научилась…
– А ты шибко ученый, – сердито заговорила Параська, выпрямляясь и глядя куда-то в угол ограды. – Зачем в город меня назначили? Чего я знаю? Не поеду с вами!
Надев колесо на ось и вставив чеку, Павел тоже выпрямился и, глядя в лицо Параськи, хмуро сказал:
– Ну… вот что, Парась… брось ты сердиться… – И ласково прибавил: – Эх, ты!
– А ты? – все так же сердито отозвалась Параська. И понеслась в потоке слов, неведомо откуда хлынувших. – Ребенка-то сотворить – большого ума, поди, не надо… а нянчить… да горе с ребенком мыкать – вас нету… Умник! Чего тебе надо? Что пришел? Уходи!
Злые слова ошарашили Павла. На минуту он растерялся. Потом вдруг метнулся к Параське, схватил ее в объятия и, осыпая горячее лицо ее поцелуями, зашептал:
– Ну… будет, Парася! Ну… Твой я! Веревки хоть вей из меня. Твой… твой…
Слабо сопротивляясь, Параська все еще сердито говорила:
– Ладно, не улещай, не поверю… Не лезь, Павел!.. Да перестань же ты… люди увидят! Стыдоба!..
– Нет, поверишь, поверишь! – тискал ее Павел, осыпая поцелуями. – Пусть смотрят люди… Теперь женой будешь… милая моя!
Чувствовала Параська, что тает ее сердце от сумасшедших Павлушкиных объятий и поцелуев – словно лед от палящих лучей солнца, кружится голова от сладкой истомы, которую она испытывала когда-то в первые весенние встречи с Павлушкой. Но все еще защищалась:
– Не лезь, Павел! Все равно… не буду!
– А я говорю: будешь!
– Да не лезь ты, Христа ради, – взмолилась она наконец, чувствуя, что исчезла куда-то злоба ее, бессильно опускаются руки и сами собой тянутся губы ее к губам Павла.
– Выйдет кто из дому… – говорила она, – опять срамота… опять все на мою голову…
– Ни черта! – захлебывался восторгом Павлушка, чувствуя, что Параська совсем обмякла. – Теперь будем, как муж и жена. Сегодня же пропишемся в ревкоме по-новому – по-советски!
Выпустив из объятий Параську и поправив шлем, Павел спросил ее все тем же ошалелым голосом:
– Ну, так как, Парася? Записываемся? Сегодня?
Лицо Параськи опять вспыхнуло густым малиновым цветом.
Чуть слышно проговорила:
– Медведь… изломал всю…
Павел схватил ее за руку и, заглядывая в потупленные глаза, спросил:
– Согласна, Парася, а? Согласна?
Параська рванула свои руки из его рук, круто повернулась и быстро пошла к пригону.
– Вот те и раз! – опешил Павел. – Парася! Что же это?
Хотел бросить вдогонку колючее слово, да понял все сразу и крикнул деловито:
– Побегу в ревком, Парася… приготовить прописку нашу. Слышь, Парася?
Но Параська ничего не ответила.
Она быстро уходила через пригон к задним дворам и заливалась слезами, которых не хотела показывать Павлу.
