Текст книги "Бабьи тропы"
Автор книги: Феоктист Березовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 37 страниц)
Глава 5
А поп знал о белокудринских разговорах и ссорах – перед троицей сам приезжал в Белокудрино. Отслужил молебен на полях, собрал ругу и, пошушукавшись с белокудринскими богачами, уехал обратно в Чумалово.
Вскоре после отъезда попа заявился из города черненький и гладко выбритый человек в потрепанной военной одежде. Привез бумажку от уездного ревкома, в которой предписывалось белокудринцам:
«Зачислить товарища Алексея Васильевича Колчина на должность делопроизводителя сельского ревкома, как специалиста, прошедшего курсы сельских работников».
– Да у нас нет такой должности-то, – мялся Панфил, читая бумажку и не зная, что делать с прибывшим человеком.
Колчин улыбался и разводил руками:
– Мое дело маленькое, товарищ председатель. Сами знаете, время революционное… Всем необходимо выполнять безоговорочно приказы органов революционной власти. Приказали мне выехать к вам, я и выехал. А дальше уж дело ваше… Теперь я в вашем распоряжении.
Понравился Панфилу ответ Колчина. Повертел он бумажку в руках и сказал:
– Ладно. Ужо поговорю с партизанами… Ты где остановился-то?
– Пока нигде, – ответил Колчин.
– Ежели желаешь, – сказал Панфил, оглядывая рваный костюм Колчина, – к своим мужикам поместим. А можно и к богатеньким…
– Я так думаю, товарищ председатель, – с ухмылочкой проговорил Колчин, – партизаны, вероятно, сами плохо живут. Не лучше ли поселить меня к кому-нибудь из богатых мужиков? Ну, например, к бывшему старосте… Что с ним церемониться?
– Это ты правильно говоришь, – согласился Панфил. – Иди к Валежникову. Велим дать тебе отдельную комнату. Дом-то у них большой. И харч хороший будет…
Поместили Колчина в доме Валежникова. Панфил посоветовался с партизанами и принял Колчина на должность делопроизводителя. Но долго присматривались партизаны к Колчину. И не во всем доверяли ему.
Глава 6
Знойное было это лето. Солнце нещадно жгло истомленную землю. Поник и будто поредел хмуро чернеющий урман. В смертельной тоске никли к земле хилые цветы и пожелтевшие травы. Земля похожа была на иссохшую в горе мать. Казалось, из посеревшей груди ее, из потрескавшихся губ порывами ветра срывались мольбы, направленные к раскаленному небу, у которого просила она спасительной влаги.
Но равнодушно было небо к мольбам и стонам земли.
Даже ночами задыхалась земля от жары. И лишь ранними утрами жадно глотала алмазные капли росы, падающей на ее лицо с бледных губ хиреющих трав и цветов. И снова спокойно и равнодушно голубело небо в сухом пламени. И снова томилась земля в иссушающем зное.
За неделю до Иванова дня во второй раз приехал поп в Белокудрино.
Мирские опять стали готовиться к молебнам и водосвятию на полях.
И кержаки заговорили о своем особом молебствии близ выгорающих полос.
Партизаны накануне водосвятия устроили совещание и сразу после него стали собираться на покосы. Но жены партизан боялись гнева божия. Боялись без куска хлеба на зиму остаться. Потому и отбивались от мужей ожесточенно.
Рябая Акуля ругалась с кузнецом и корила его:
– Совсем потерял стыд, косорылый… Сам лба не перекрестишь и меня хочешь в преисподню вогнать?!
– А что тебе бог-то даст? – ухмылялся кузнец.
– Хлеба даст, вот что! – кричала Акуля. – Ты, косорылая холера, не молишься, так, может, люди вымолют у господа.
– А ты сеяла хлеб-то? За кого просить-то будешь?
– Ты не сеял, так добрые люди сеяли!
– Пускай люди и молятся.
Акуля плевалась:
– Тьфу, анафема!.. Безбожник!.. Все едино пойду на молебен. С батюшкой пойду и с кержаками пойду.
И Олена ругала своего Афоню за то, что сам собирался до молебна ехать на покосы и других подбивал.
– Разбойник! – кричала Олена на мужа. – Шантрапа разнесчастная!.. Господа забыл, шаромыжник окаянный… да еще других мутит. Идол!..
Параська пробовала защищать отца. Но Олена оборвала ее:
– Молчи, потаскуха!.. Такая же жаба безбожная будешь… Ужо захлестну чем попало…
У других партизан такие же стычки были с бабами.
Даже Маланья и та заколебалась. Пришла к бабке Настасье за советом.
– Что посоветуешь, бабушка Настасья? Семен тянет на покосы… от водосвятья отговаривает. А бабы наказанием господним пугают.
– Поезжай, – ответила ей бабка Настасья. – Пораньше начнете покос, побольше уберете сенца.
– А бог-то?
Бабка Настасья хмурилась.
– Коли бога боишься, иди… молись…
Маланья все же допытывалась:
– К тебе пришла… Ты-то что присоветуешь? Везде ведь бывала ты, всего навидалась… Как скажешь, так и сделаю.
Помолчала бабка. Пожевала губами. И, не глядя на Маланью, сказала:
– Не на бога надо надеяться, а на свои руки. Не бойся… Поезжай с Семеном.
Так и сделала Маланья. Рано утром уехала с мужем на покос.
А остальным партизанам пришлось выезжать без баб.
Вся деревня два дня ходила по полям с попом и с иконами.
Потом два дня ходили кержаки с медными образами и со своим начетчиком Авдеем Максимычем.
После того неделю смотрели белокудринцы на раскаленное небо. Все дождичка ждали. Так и не дождались.
После Иванова дня все стали разъезжаться по своим угодьям – на сенокос.
А в самый разгар покосов, когда вся деревня пласталась уже на лугах, приехал в Белокудрино бывший старшина Илья Андреич Супонин и привез с собой бородатого человека в серой военной одежде, в ботинках и обмотках. Остановились волостные гости у Валежникова.
В полдень Маринка Валежникова полетела верхом на луга – вызывать в деревню отца. По пути велела ей мать заехать на смолокурню, сказать Панфилу, что приехал и вызывает его председатель волостного ревкома.
К вечеру Валежников вместе с работником, с сыном и дочерью приехали в деревню.
Вслед за ними приехал и Панфил Комаров.
Илья Андреич Супонин не любил выставлять свою гордость. Потому и пошел сам в ревком – в Панфилову избу.
– Здорово живешь, Панфил Герасимыч, – сказал он, входя в избу. – Видишь, бог дал и свиделись опять… Принимай-ка гостя.
– Милости просим, – не очень приветливо ответил Панфил. – Проходи, Илья Андреич… Садись да расскажи, зачем пожаловал? Какие новости из волости привез?
– По служебному делу я, Панфил Герасимыч, – заговорил Супонин, усаживаясь на лавку около стола, против Панфила. – Кто в такую жару без дела поедет? По делу приехал… по служебному… Пришел вот к тебе… сказать… Давай-ка, паря, созывай мужиков на митинг.
Панфил поднял удивленное кудлатое лицо:
– На какой митинг?
Супонин улыбнулся.
– На какой?.. Известно, на какой… Сам знаешь, какие бывают митинга… Созывай мужиков с лугов в деревню на сход… вот и будет митинг…
– Кто требует-то? – допытывался Панфил.
Красное, лоснящееся лицо Супонина, обрамленное огненно-рыжей бородой, расплылось в широкую улыбку.
– Да я и требую, Панфил Герасимыч.
Еще более удивленный, Панфил строго спросил:
– А ты кто такой?
– Кто, я-то? – в свою очередь спросил Супонин и, немного конфузясь, ответил: – Председатель Чумаловского волревкома я, Панфил Герасимыч. Или не знаешь?
Кудлатое и прокопченное лицо Панфила налилось кровью. Язык словно присох во рту. Смотрел Панфил на бывшего старшину и хлопал глазами.
А Супонин рылся за пазухой и, благодушно посмеиваясь, говорил:
– Вот ведь дела-то таежные какие… Можно сказать, живем бок о бок… оба при власти состоим… а друг друга не знаем. На-ка вот, Панфил Герасимыч.
Он протянул Панфилу мандат.
– Читай…
Панфил взял бумажку и стал читать.
Супонин следил за ним и чуть заметно улыбался глаза ми.
Окончив чтение, Панфил вздохнул. Поцарапал в затылке. Покрякал. И спросил Супонина:
– Ты… что… в партию вошел?
Супонин ухмыльнулся:
– Хотя и не вошел… но… около того…
Он хлопнул Панфила рукой по плечу и заговорил весело:
– Да ты не сомневайся, Панфил Герасимыч. В городе два раза был я… доклады делал… везде доверяют! Сам видишь, какую бумагу дали.
– Зачем созывать митинг-то? – спросил Панфил.
– Ужо соберутся мужики, тогда скажем, – уклончиво ответил Супонин, запрятывая мандат за пазуху.
Ошеломленный Панфил потупил глаза, проворчал:
– Самый разгар покосов… Каждый час дорог… Не поедут мужики…
– А не поедут которые, и тянуть не надо, – торопливо согласился Супонин. – Пускай едут, которые понимающие. Все-таки собрать надо. Не большая охота и мне по жаре трястись чуть ли не за сто верст. Что поделаешь?.. Служба!.. И дело-то пустяковое… Да ведь из города приказывают…
– Когда созывать-то?
– Да надо бы завтра оповестить, – сказал Супонин, грузно поднимаясь с лавки, – чтобы послезавтра к полдню народ был в деревне.
– Ладно… соберем, – коротко и резко проговорил Панфил.
Супонин подал ему руку.
– Ну, прощенья просим… Постарайся уж, Панфил Герасимыч. Одной власти служим… Шибко-то не неволь… Ну, все-таки пускай едут.
От порога Супонин как бы мимоходом бросил:
– Сам-то завтра возвращайся. Ревизию маленькую я сделаю у тебя…
Распахнул дверь и вышел.
На деревне давно уже управились со скотом и поужинали. Надвигалась ночь. Но Панфил дома ночевать не остался. Снова запряг коня и тронулся в обратный путь на луга.
Дорога от деревни к сенокосам проходила густым, почти не тронутым лесом и все время извивалась близ берега реки.
Когда Панфил свернул от поскотины на проселок, ведущий к сенокосам, стало заметно темнеть, а в лесу было уже совсем темно. Пахло сыростью.
С узенькой дороги, идущей меж высоких и черных стен леса, коню некуда свернуть. Панфил бросил на телегу вожжи, пустил коня по воле, а сам задумался. Не знал он, что сзади него по этой же самой дороге ехал верхом к сенокосу с особыми наказами Ванюшка Валежников.
Всю дорогу думал Панфил о мандате Супонина и никак не мог понять, как тот попал в председатели волостного ревкома.
«Неужели переменился человек? – спрашивал он себя и, вспоминая богатых мужиков из других деревень, бывших с ним в партизанских отрядах, успокоенно сам себе отвечал: – Может, и переменился. Колчак и не таких мужиков разорял и переделывал…»
Потом опять лезли сомнения в голову.
С ними приехал Панфил на луга. С ними и спать лег. Но не спалось в эту ночь Панфилу. Ворочался он в шалаше, слушал похрапывание жены и ребят и перебирал в памяти события деревенской жизни за последнее время. Многое казалось подозрительным, но Панфил опять успокаивал себя. Мысленно поругивал партизан за то, что вразбежку жизнь свою устраивали и понемногу спайку свою партизанскую утрачивали… Только перед рассветом задремал Панфил.
А утром, лишь брызнули над лугами первые лучи солнца, он верхом объезжал уже ближайшие сенокосы партизан, рассказывал о переменах в волости и приглашал партизан на митинг:
– Непременно чтобы все были… Бросайте работу, товарищи. Всем надо быть на митинге.
Партизаны отмахивались:
– Что ты, Панфил Герасимыч!.. Какой митинг в такую пору?
Панфил уговаривал:
– Волость требует, товарищи. Опять же новый председатель волревкома приехал… Что-то очень уж лебезит… Как бы не вышло чего… Надо всем собраться.
Партизаны упирались:
– Не поедем… Ничего не сделает Супонин. А в волости, должно быть, ума рехнулись…
Партийных Панфил припугивал:
– На ячейке поставлю, кто не явится.
Емеля Кочетков шумел в ответ:
– Воля твоя, Панфил Герасимыч… Хоть из партии исключай… А жрать я с семьей должен?.. А? Скотина тоже?.. А?
Иван Сомов выставлял свои причины.
– Десятину сеял я, а она вся выгорела. Сам посуди, Панфил Герасимыч: хлеба не будет, я сено лишнее продам… Опять же с хлебом буду.
Кирюшка Теркин тем же отговаривался:
– Хлеб не уродился – надо сена больше заготовить…
– Кому продавать-то будете? – сердито спрашивал Панфил. – У каждого свое сено будет.
Партизаны отвечали:
– Не старое время… знаем, куда сдавать. Ты, Панфил Герасимыч, куда деготь да смолу отправляешь?..
Доехал Панфил до сенокосов Солонца, близ которых косил свой пай Афоня, и велел Афоне и Никишке Солонцу объезжать остальных мужиков, а сам вернулся к своему шалашу. Не знал он, что других мужиков объехал уже ночью и предупредил Ванюшка Валежников.
А к вечеру прибежала из деревни пешком на покосы к Афоне Параська. Сам Афоня только что вернулся с объезда. Параська рассказала отцу, что по деревне слух идет: будто приехал Супонин с каким-то строгим приказом из волости и на митинге будет объявлять его.
Не отдыхая, Афоня кинулся на ширяевские покосы, которые были неподалеку. Рассказал обо всем Павлушке. Перепуганный Павлушка сел на коня и полетел по лугам, объезжая и уговаривая партизан:
– Товарищи, не иначе – контра это… Отпор надо дать!
Партизаны по-прежнему мялись:
– Зря беспокоишься, товарищ Ширяев! Не посмеют нас тронуть.
– Бабьи сказки, товарищ Ширяев! Поезжай спать.
Некоторые хвастливо говорили:
– Пусть только попробуют… Всю волость разнесем!
На рассвете вернулся Павлушка к своему шалашу и, увидев около него бабку Настасью, соскочил с коня и шепотом спросил ее:
– Ты что это, бабуня? Не спишь?
– Не сплю, сынок, – так же тихо ответила бабка.
Тебя поджидаю…
– Зачем?
Бабка Настасья тяжело вздохнула:
– Ох, Павлушенька… что-то затревожилась моя старая голова… Чует мое сердце беду… давно чует…
Павлушка и сам чуял в сердце тревогу. Но бабке сказал шутливо:
– Ты ждешь беду, а беда никак не идет к тебе, бабуня.
Бабка погрозила ему клюшкой:
– Не шути, сынок… Поди поспи… С конем-то я сама управлюсь. После встанешь – вместе в деревню пойдем.
– Ты-то зачем? – удивился Павлушка.
– Дело есть у меня, сынок, – загадочно ответила бабка.
Взяла из рук Павлушки узду и повела мокрого коня к телеге, на выстойку.
Глава 7
Не любил Филипп Кузьмич Валежников делиться мыслями с женой Ариной Лукинишной, никогда не говорил с ней о делах своих.
Но Арина Лукинишна сама догадывалась, зачем так часто прячутся в укромных углах двора Колчин и новый работник Валежникова. Догадывалась, о чем они шепчутся.
Многое узнала Арина Лукинишна с тех пор, как перешел на квартиру к ним ревкомовский делопроизводитель Алексей Васильевич Колчин.
Обходителен и услужлив был товарищ Колчин. Маленький, черненький и вертлявый, он целыми днями бегал по деревне; старательно занимался в ревкоме, аккуратно выполнял поручения Панфила; дома шушукался с Филиппом Кузьмичом и с его работником, находил время и для бесед с Ариной Лукинишной. Видела Арина Лукинишна, что человек он городской, из образованных. Потому и прислушивалась к речам его дельным.
А Колчин начинал издалека. Вернувшись из ревкома, он говорил Арине Лукинишне:
– Ох и путаник этот ваш секретарь!
– Павлушка-то? – спрашивала Арина Лукинишна.
– Ну да, – отвечал Колчин. – Так запутывает дела ревкома, что после мужикам в десять лет не расплатиться перед казной.
– Да что ты, Алексей Васильевич? – всплескивала руками Арина Лукинишна.
Колчин понижал голос и, оглядываясь, таинственно говорил:
– Поверьте совести, Арина Лукинишна. Человек я грамотный… и то не всегда разбираюсь в его фокусах.
Арина Лукинишна возмущенно ругалась:
– Ах мошенник, жаби его!.. Ах обдергун окаянный!..
Потом рассказывала Колчину:
– Бабка Настасья воспитала его, Алексей Васильевич. Бабушкины повадки в нем. Родительница-то Павлушки хорошая женщина…
Колчин кивал головой:
– Слыхал, слыхал, Арина Лукинишна… И про старушку слыхал… Не совсем чистая старушка…
– Как? – настороженно спрашивала Арина Лукинишна.
– Да так, – с притворным смущением ронял слова Колчин. – Говорят: ведьма она… Вроде как с нечистой силой дело имеет.
Полное, румяное лицо Арины Лукинишны мгновенно белело.
– Да что ты, батюшка! – испуганно таращила она круглые глаза.
– Поверьте совести, Арина Лукинишна. Многие говорят… Да я и сам кое-что примечал…
– Ах, батюшки! – хлопала себя по толстым ляжкам Арина Лукинишна. – Ах, владычица матушка, пресвятая богородица!
– Только, ради бога, Арина Лукинишна, – просил Колчин, – не говорите вы об этом. Узнают – съедят меня.
Арина Лукинишна клялась и крестилась, что звука не проронит. Но тотчас же бежала к Гуковым, оттуда – к куме Оводихе, от нее – к сватье Неводовой, к Клешниным.
Везде под секретом передавала Арина Лукинишна рассказы Колчина про подделки и путаницу в делах Павлушки Ширяева, про знакомство бабки его с нечистой силой.
Сплетни, принесенные Ариной Лукинишной в богатые дома, скоро разлетались по всей деревне.
Помогала разносить их и Маринка, на Павлушку обозленная.
Мужики втихомолку ворчливо поругивали и ревком, и Павлушку.
Бабы судачили и сокрушались о бабке Настасье:
– Страсти-то какие, девоньки!.. Сказывают – ведьма она…
– И скажи на милость: когда же она с нечистым-то снюхалась?
– Когда? Известно, когда… Отродясь в церкву не ездила…
Сами бабы по десять лет не бывали в церкви. А теперь вспоминали, что бабка Настасья никогда не ездила в волость на богомолье и к кержакам на моление не заглядывала.
– Ведьма! – твердили жены богатеев. – Как есть ведьма.
А Колчин переводил беседы с Ариной Лукинишной уже на другое:
– Смотрю я на вас, на богатых людей, Арина Лукинишна, и удивляюсь! – ворковал он, сидя за вечерним чаем, после возвращения со службы. – Ведь, если хорошенько посмотреть на деревню, слепому станет ясно, что вся сила на деревне в руках богатых и умных людей… А на самом деле – кто у вас ворочает всеми делами? Голытьба! Недоумки! Я не против Советской власти… Я готов голову сложить за Советы!.. Но я никак не пойму: почему в ревкоме Панфил, а не Гуков или, скажем, не Филипп Кузьмич?
Колчин вытягивал через стол черную стриженую голову и опять таинственно полушепотом говорил:
– Обратите внимание, Арина Лукинишна: они ведь и баб своих организуют… У них и бабы скоро будут силой… И все против вас!
Арина Лукинишна вздыхала:
– Что поделаешь?.. Темные мы… неграмотные…
– А у них жены грамотные? – с мягкой ухмылочкой спрашивал Колчин.
– Что поделаешь! – безнадежно повторяла Арина Лукинишна.
Колчин разъяснял:
– Не в этом дело, Арина Лукинишна… Грамота тут ни при чем. Не надо сидеть сложа руки… Надо вам, зажиточным женщинам, так же сплачиваться и помогать своим мужьям выбиваться к государственному делу. А я бы на вашем месте и Марину Филипповну приспособил…
В этот день Арина Лукинишна бегала от Гуковых к Оводовым, оттуда к Неводовым и везде корила баб:
– Сидим, как совы… вот и ездят на нас!.. А принялись бы за дело – не то бы и было.
– Что делать-то, Арина Лукинишна? – спрашивала зобастая и красноносая кума Оводиха.
– К мужикам надо присоглашаться, – отвечала Арина Лукинишна.
Перед приездом Супонина из волости Колчин поглядывал на раскаленное небо и не один раз заговаривал с Ариной Лукинишной про неурожай.
– Беда надвигается, Арина Лукинишна, – говорил Колчин. – Выгорают хлеба… Наказывает господь людей.
– И не иначе, Алексей Васильевич, – вторила Арина Лукинишна. – Нам-то полгоря… старого хлеба много… проживем… Других-то жалко.
Колчин опять шептал:
– А знаете, Арина Лукинишна, за что это? За безбожие!.. За большевиков это…
– Да неуж правда, Алексей Васильевич?
– Поверьте совестя…
Опять бегала Арина Лукинишна по домам и опять таинственно шептала бабам:
– Из-за них, окаянных, не дает господь дождичка… за их безбожие наказывает деревню.
Маринка помогала матери разносить по деревне болтовню о большевистском безбожии.
В этот день с утра забродили было по небу клочки белых облаков. Изредка с тайги налетал на деревню свежий ветерок, поднимал горячую пыль с улицы и соломенную труху на задворках.
Бабы с надеждой смотрели на небо.
Встречаясь около дворов и на речке, судачили:
– Смотри-ка, девонька… тучки пошли… Никак господь дождичка дает…
– Ох, послала бы царица небесная, матушка…
И тут же беспокоились:
– Сено-то не испортило бы.
– От одного не испортится… еще слаще будет…
Смотрели на кур, шатающихся по двору, прислушивались к визгу поросячьему. Знали бабы, как держит себя птица перед дождем и как поросята визжат. Но ни куры, ни поросята не сулили дождя.
Тревога лезла в бабьи головы.
К полудню тучки рассеялись. Солнце по-прежнему палило нещадно. Раскаленная земля обжигала ноги.
Бабы злобно ругались:
– Ни холеры не будет…
– Прогневали господа…
– И все из-за них… из-за проклятых большевиков…
– Знамо, из-за них, безбожников…
Мужики с утра тянулись на телегах и верхами от поскотины в улицу деревни. Ехали с покосов на митинг – хмурые, молчаливые.
Арина Лукинишна Валежникова, хорошо понимавшая советы Колчина, и дочка ее Маринка бегали по богатым домам и уговаривали баб на митинг идти. Забегали и к середнякам.
А в доме Валежникова – за прикрытыми ставнями – шло совещание.
Собравшиеся долго рассматривали мандаты Супонина и долго смеялись.
Филипп Кузьмич допытывался у бывшего старшины, как он попал в доверие к большевикам и как председательское место в волости занял.
С самодовольной ухмылочкой Супонин отшучивался:
– Знамо дело, не нахрапом вошел… Сами назначили…
– Да каким манером-то? – настаивал Филипп Кузьмич. – Расскажи!
– Всего не расскажешь…
– Ну все ж таки?
– Мир не без добрых людей, – говорил Супонин, смеясь и поглаживая бороду. – Батюшка у нас… вот голова!.. Долго мы с ним кумекали… Однако до всего один он доспел… «Ты, говорит, Илья Андреич, должен поссориться со мной… и с мужиками, которые из зажиточных… Срами, говорит, нас на весь урман! А к ним поближе примыкай… За Советскую власть почаще шуми… бедноте помогай… После, говорит, все наверстаешь… и все свое вернешь…»
Он помолчал и все с той же лукавой ухмылочкой закончил:
– Ну… вот и все. Так и делал я. Как по маслу пошло…
– А когда же в ревком-то попал? – спросил Филипп Кузьмич.
– А вот тогда и попал. Председатель-то у нас был временный… из военных большевиков… И пришел ему срок возвращаться в свою часть… А я к тому времени так разогнал себя… ну, прямо хоть сию минуту в партию зачисляй… Даже партизаны некоторые за меня встали… Конечно, были и против которые… Ну, все же назначили. Сколько ни шумели, а назначили меня. После в город съездил… Нашел кого надо из своих… И большевикам докладывал… Все как следует вышло.
Супонин кивнул в сторону приехавшего с ним бородатого гостя:
– Вот и с Николаем Павлычем познакомился… И бумажки какие надо достал…
И заговорил уже серьезно и деловито:
– Так-то, други мои… Теперь я так располагаю: всех ваших надо сразу сменить. Сила теперь у нас в руках…
– Нельзя сразу, Илья Андреевич, – говорил Валежников. – Сам ведь знаешь мужиков… Наши мужики – все равно, что лесина таежная: куда непогодь дует, туда и гнется… А вдруг партизаны все соберутся? Придут да заорут, загалдят… голосом возьмут! На свою сторону могут перетянуть мужиков… Нет, не надо сразу…
Валежникова поддержал Колчин:
– Я сегодня с Филиппом Кузьмичом. Если даже не все партизаны приедут… все равно не следует раньше времени шум поднимать. Зачем нам сейчас брать власть в свои руки? Сейчас надо только прощупать настроение мужиков… узнать, на чьей стороне сила.
– Про силу теперь мы и так знаем… – заговорил было Супонин.
Но его перебил все время молчавший бородатый человек в военной форме:
– Не скажите, Илья Андреич… Авторитет партизан в урмане еще велик. Об этом у нас в городе имеется точная информация.
– Как же быть? – спросил Супонин, сбавляя тон.
Колчин неопределенно ответил:
– Надо присмотреться…
Замолчали.
Валежников сходил на улицу. Посмотрел вдоль деревни.
Вернувшись в горницу, сообщил:
– У мельницы народу много… а в деревне пусто. Никто больше не подъезжает.
– Что же делать-то станем? – опять обратился к мужикам Супонин.
– Станем Павлушку Ширяева сменять, – ответил Валежников и, обращаясь к бородачу, пояснил: – Этот из всех партизан – варнак!.. И семейство их варначье… Особливо старушонка их вредная – все баб мутит…
– Одного его сменим? – спросил Супонин.
Колчин вместо Валежникова решительно ответил:
– Одного.
Супонин взглянул на приехавшего с ним бородача:
– А куда же денем Николая Павлыча?
– В писаря возьмем, – так же решительно ответил Колчин.
– Меня выдвигайте в секретари, а Николая Павлыча возьмем в делопроизводители.
– Вы как, Николай Павлыч, – спросил Супонин бородача, – согласны?
Бородач коротко буркнул:
– Согласен.
Колчин поднялся.
– Ну-с, господа, я должен пойти в ревком. На митинг я должен явиться вместе со своим непосредственным начальством.
Все засмеялись.
– Конечно…
– Идите уж…
