Текст книги "Бабьи тропы"
Автор книги: Феоктист Березовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)
Глава 15
Пятеро фронтовиков ходили в разных концах деревни – от двора к двору. Панфил и Маркел жались к плетням и к заборам на обоих концах деревни, Афоня и Сеня обходили избы в центре деревни, Андрейка Рябцов заходил лишь в те дворы, в которых были молодые искалеченные солдаты. Мельник тоже нырял то в одни, то в другие ворота.
Мужики выходили из дворов не спеша. Оглядывали улицу. Чесали бороды и затылки, щурились на солнце из-под рук, растерянно оглядывались друг на друга; мирские долго курили – кто трубку, кто цигарку – и несмело брели к середине деревни, по направлению к дому старосты.
Нагоняя друг друга, скупо роняли слова:
– Что… пошел, Дормидон Яковлевич?
– Да ведь надо, Ефим Кузьмич… Фронтовики сказывают… зовут на сход.
– А не наторкают нам бока, дядя Ермил?
– Кто его знает…
– И тебя, Кузьма Евсеич, сбудоражили?
– А куда денешься?.. Надо идти…
– Какой-либо конец должен быть…
– Беспременно! Ежели такого конца не будет, какой-нибудь да будет…
Афоня ковылял вдоль улицы, припадая на правую ногу и направляясь к дому старосты. Он махал руками и громко покрикивал мужикам своим низким, но громким голосом:
– Подходи, паря! Подходи, мать честна!
А мимо другого порядка изб бежал Сеня Семиколенный, потряхивал своей головой и жиденькой бороденкой; точно цепами, размахивал длинными и тонкими руками и петушиным голосом зазывал мужиков:
– Подходи, Якуня-Ваня!.. Все едино пропадать!.. Подходи, братаны… Подходи!
К толпе мужиков пробовали приставать ребятишки. Но их отгоняли прочь.
Первыми подошли к воротам старосты: дед Степан, внучонок его Павлушка и Яков Арбузов.
Из окон и из ворот высовывались бабы. Перекликались.
– Что это, девонька?
– Да вот, сбулгачились мужики… против начальства…
– Куда это они собираются? Зачем?
– Царя хотят сбрасывать…
– Спаси, царица небесная!..
Испуганно крестились бабы и торопливо запирали окна и калитки.
Постепенно против дома старосты среди улицы собралось уже человек двадцать. Подошли сразу пять человек стариков, во главе с богатеем Гуковым. А с обоих концов деревни мужики все шли и шли. Староста не показывался – дом его казался вымершим.
После того как собралась уже большая толпа, Панфил спросил собравшихся:
– Как, мужики?.. Сюда требовать старосту?.. Аль самим во двор к нему идти?
Несмело отвечали мужики:
– Во двор надо бы…
– Можно уважить Филиппа Кузьмича…
– Все-таки, староста он…
Афоня топтался в толпе и выкрикивал:
– А я так располагаю, братаны… сюда его надо требовать!
Старики заворчали на пастуха:
– Не озоруй, Афоня!
– Ни к чему это.
– Староста он, аль нет?
– Правильно!
– Пошли, мужики…
Гурьбой двинулись к большому крестовику старосты. Шли и с опаской поглядывали на синюю узорчатую резьбу на карнизах и над окнами Валежникова дома, на новые просмоленные ворота, украшенные квадратиками из белой жести, – точно в первый раз видели этот большой дом с блестящими воротами и с тесовой крышей. Хорошо понимали, что живет в этом приземистом и крепком доме такой же хлебороб, как они. Но нутром чуяли, что Филипп Кузьмич Валежников есть обрубок той самой власти, против которой взволновалась и поднялась вся деревня.
Мирские, входя в ограду, тушили заскорузлыми пальцами трубки и заплевывали цигарки.
А Валежников стоял уже на крылечке, выходившем на двор, и, поглаживая рукой серую от седины, широкую бороду, растерянно спрашивал входивших во двор мужиков:
– Что это, мужички?.. Что случилось?
Панфила Комарова вытолкнули вперед, к самому крыльцу.
Не прыткий на язык Панфил кашлянул и сказал:
– Вот, Филипп Кузьмич… к тебе пришли…
И вслед за Панфилом заговорили все сразу, торопливо и разноголосо:
– К тебе, Филипп Кузьмич…
– Постоите!
– Пусть один кто-нибудь…
– Видишь, Филипп Кузьмич, пришли сами…
– Высказывай, Панфил…
– Тише!
– Пусть говорит Панфил…
Когда толпа утихла, Панфил снова загудел:
– Сам, поди, знаешь, Филипп Кузьмич, зачем пришел?.. Догадываешься?.. Сбудоражили, язви их, заимщики… насчет царя… и про слабоду… А мельник Авдей Максимыч вычитал нам из писания… То же самое выходит… и у него… Дескать, кончилась власть царя… ушел он с престола…
Староста побелел. Даже мужики заметили, что затряслись у него руки и ноги, и серая борода его запрыгала по груди. Заговорил было он, перебивая Панфила: «Посто-кось… Погоди…», да поперхнулся и умолк.
В ворота входили новые группы мужиков. Толпа вокруг крыльца росла и постепенно заполняла двор.
А дегтярник Панфил мял свою дымную бороденку просмоленными пальцами и говорил:
– Староста ты, Филипп Кузьмич… Вот и пришли…
Сказывай, что у вас там… в волости-то? Убирают царя… аль брехня звероловов? Может быть, приказ есть какой-нибудь тебе… Ты ведь как будто недавно ездил в волость… Сказывай…
Мужики опять поддержали Панфила:
– Сказывай, Филипп Кузьмич…
– А то знаешь, время-то какое…
– Не мытарь!..
– Чтобы без греха!..
Все напряженно смотрели через головы друг друга прямо в лицо Валежникову и ждали.
А он не мог справиться со своим волнением. Не знал, что отвечать мужикам. Снял картуз, вертел его в руках. Крякал. Но слов не было. Кое-как успокоился и начал:
– Конечно… ладно вы надумали… Ведь обчеством поставлен я… и начальством… Слыхал и я от баб про царя… слыхал!.. Ну, только так располагаю я, братаны… брехня все это… Мыслимое ли это дело… чтобы люди остались без царя?.. Сами посудите! Спокон веков заведено… Ну, куда мы тогда?.. Как будем жить без царя?
Молчали мужики, пораженные речью старосты. Задерживали дыхание, чтобы не пропустить ни единого слова. Во дворе, обнесенном высоким тесовым забором, стояла тишина. Слышно было, как где-то сзади толпы шуршали крыльями куры, купаясь в пыли. На задах Валежникова двора тоскливо мычал теленок. А с улицы доносился бабий крик:
– Ванька, Ванька, чтоб тебе!.. Иди домой, постреленок!
Оправившийся от смущения староста говорил уже с ухмылочкой:
– Так я располагаю, братаны… Далеко волость… И мы от волости далеко… Ну, все же, поди, дали бы знать мне…
Староста развел руками.
– Но только ничего в доскональности мне неизвестно… про падение царя… хоть и староста я…
Старик Гуков поддержал старосту:
– Вестимо, бабы набрехали… а солдаты мутят…
Потрясая контуженной головой, Сеня Семиколенный громко, по-петушиному пропел:
– Вот это да-а, Якуня-Ваня!
Вдруг из толпы, накаленной полуденным солнцем, вылетел раздраженный и хрипловатый голос Афони:
– А в писании тоже враки, мать честна?
За ним крикнул кузнец Маркел:
– А за что же мы кровь лили?
Загалдели мужики, закричали все враз:
– Неправильно байт Филипп Кузьмич!..
– В городу отменили царя!..
– За что воевали?
– Не надо нам царя-антихриста! – выкрикивал мельник. – Не надо!
– Неправильно! – кричал дед Степан. – Пал царь! Па-а-л!
– Против писания говорит староста! – орали кержаки.
– Неправильно! – орали фронтовики. – Врет староста! Вре-от!
Побелел Валежников. Дрогнули у него ноги в коленях. Картуз выпал из рук. Попробовал перекричать народ:
– Погодите ужо…
Но видел и понимал, что не перекричать ему мужиков. Видел, что у мужиков огнем горели глаза и наливались кровью обветренные бородатые лица. Стеной лезли к крыльцу. Наперебой орали:
– Отменить царя!
– Довольно настрадались!
– Отменить!
– Доло-о-ой!..
Пуще всех надрывался Сеня Семиколенный. Он махал над головами мужиков своими длинными руками и звонко выкрикивал:
– Будя, погалился над нами царь! Будя, Якуня-Ваня! До-ло-о-ой!
– Отмени-и-ить! – кричала толпа.
Покрывая рев, над толпой прозвенел молодой и задорный голос Павлушки Ширяева:
– Долой царя!
Павлушку поддержал Андрейка Рябцов:
– Долой!
И вслед за ним закричали почти все фронтовики:
– Доло-о-ой!
Надрывался и староста, стараясь перекричать толпу.
– Да погодите же!.. Послушайте… меня-то!.. Меня!.. Старики!.. Братаны!.. Послушайте!..
Понемногу толпа стала утихать.
Староста кричал, багровея:
– Ведь не против же я, мужики!.. Ну кто против миру пойдет?
– Зачем мутишь? – выкрикивали отдельные голоса.
– Сам идешь против миру!..
– В городе отменили царя! Пора и нам…
Староста перебивал крикунов:
– Я же вам говорю, раз обчество за падение царя – разве я пойду против?!
Из толпы раздался густой и громкий голос Панфила:
– Приговор надо!
– Приговор! – закричали в толпе.
– Приговор надо писать!
– Выноси стол!
– Черни-лу-у-у!
– Панфил! Выходи, пиши!
– Выходи, Панфил!
– Давай стол!
Бледный, перепуганный староста ушел в дом. А через минуту из сеней на крыльцо полез небольшой скобленый стол, за ним показалось брюхо и борода старосты, потом – старостина Маринка с пузырьком чернил, бумагой и ручкой. Арина Лукинишна, жена старосты, и их сын Ванятка вынесли две табуретки.
Среди крика и гомона фронтовики вытащили стол на середину двора и сомкнулись вокруг него тесным и плотным кольцом.
– Как будем писать-то? – спрашивал Панфил старосту, усаживаясь на табуретку около стола и раскладывая бумагу.
Староста безнадежно развел руками:
– Не знаю, мужички… истинный бог, не знаю!.. Не приходилось… про царя писать… не приходилось…
– Пиши сам, Панфил! – закричали фронтовики. – Пиши, как есть.
– Отменить и все!..
– Пиши: по шапке царя… и все!
– Пиши, Панфил! Чего тут мудрить?
Панфил поднялся на носки и, оглядывая через головы толпу, спросил:
– Сколько нас тут? От скольких дворов писать?
– Ото всей деревни пиши! – кричали фронтовики. – Ото всех!
– Нельзя ото всех, – возражали старики. – Может быть, есть, которые не согласны…
– Ото всех пиши!
– Да ведь нету их, всех-то, – настаивали некоторые богатеи.
– Все согласны!
– Ото всех пиши!
– Все-е-е!..
– Нельзя!..
– Пиши-и-и!..
Заспорили мужики. Опять загалдели. Трудно было разобрать: кто чего хочет.
Панфил махнул рукой. Опустился к столу и, обливаясь потом, торопливо и коряво стал выводить слова на бумаге, шевеля губами и перечитывая написанное.
Склонившись над ним, с одной стороны следил за письмом и подсказывал староста, с другой – свое нашептывал Панфилу на ухо мельник Авдей Максимыч, а в затылок говорил Маркел-кузнец.
Панфил прислушивался больше к голосам Маркела и мельника, стараясь составить приговор так, чтобы он был приемлем для большинства мужиков.
В открытую калитку входили новые группы мужиков и парней. Толпа росла, запрудила уже весь двор старосты. Только не слышно было в толпе бабьих голосов. Из всей деревни четыре смелых нашлись: около стола терлись жена и дочь старосты, а у калитки, в тени, стояла, опираясь на клюшку, бабка Настасья Петровна да пряталась за нею Параська, дочка Афони-пастуха.
Толпа вокруг стола шумела. А Панфил все писал и писал.
Некоторые нетерпеливо покрикивали:
– Ну, что там?
– Кончайте!
Другие одергивали крикунов:
– Погодите вы…
– Не шаньгу проглотить…
– Тише, галманы!
Вытер Панфил рукавом гимнастерки крупные капли пота с лица. Встал на табуретку.
Толпа замерла.
– Ну, слушайте, что я тут написал! – заговорил Панфил, возвышаясь всей своей широкоплечей и бородатой фигурой над толпой и глядя в бумагу: – Не знаю, ладно, нет?.. Трое мозговали. – Он оглянулся на Маркела-кузнеца и добавил: – Пожалуй, даже четверо…
– Читай, – подбадривали его голоса из толпы. – Читай!..
Панфил читал с остановками и запинками:
– «Мы, крестьяне деревни Белокудрино… Чумаловской волости… собрались сего дня на сход… числом семьдесят домохозяев… и, прослышав от верных людей о падении царя в городе… а также от священного писания, в котором сказано: пришел конец власти царя-антихриста… постановили всем миром… Отменить царя-антихриста и всех слуг ево… отныне и до века… И признать всем нашим мужикам слабоду… в чем и подписуемся».
Панфил остановился. Обвел толпу глазами. Спросил:
– Правильно, мужички?
Дружно и торжественно толпа гаркнула:
– Пра-виль-но!
– Теперь, которые грамотны, – крикнул Панфил, – идите сюда к столу… подписаться… А за тех, которые неграмотны, другие распишутся… Крестов тоже наставим…
– Верно, дядя Панфил!
– Подходи, братаны!
– Подходи, Якуня-Ваня! – взвился над толпой петушиный голосок Сени Семиколенного.
– Правильно, мать честна! – грохнул Афоня-пастух. – Подходи, паря… подписывайся!
Вдруг из середины толпы вырвался громкий, но будто надтреснутый голос деда Степана Ширяева:
– Постойте, мужики… Не всё прописали… Постойте!
Толпа умолкла. Головы повернулись в сторону деда Степана. А он, работая локтями, пробирался к столу и повторял:
– Не всё прописали!.. Не всё!.. Должен я обсказать миру… Сейчас буду перед миром говорить, как на духу перед попом… Всю правду выскажу!.. Постойте!..
Посторонились мужики. Около стола образовалось пустое пространство.
Дед Степан вырвался туда, заметался из стороны в сторону и начал рубить трубкой по воздуху, выкрикивая:
– Братаны! Мир честной!.. Пал царь-антихрист!.. Чуяло мое сердце… Правильно сказывали звероловы!.. Пал окаянный живодер!.. Слабода нам дадена… Хорошо поставили приговор, ну только не всё…
– Говори, Степан Иваныч, – закричали из толпы. – Говори!
Староста спросил:
– Ты чего горюнишься-то, Степан Иваныч! Сказывай… что надо-то?
– Вот что надо, мужички, – продолжал дед Степан, захлебываясь слезами. – Рад я, братаны, дождался… отменили царя!.. Ну, только должен я обсказать миру… как есть я поселенец, братаны… лишенный всех прав слугами царскими… Вот, мир честной…
Дед Степан вдруг повалился на колени перед мужиками.
– Вот… каюсь перед миром! Поселенец я… Человека загубил… дружка своего… Пьяным делом… Каюсь, мир честной! Молодой я был в ту пору… и пьяный… Каюсь!.. Но только всю жизнь страдал я, братаны, мучился!.. Галились надо мной слуги царские… От людей я хоронился… Теперь… ежели слабода… прошу обчество… чтобы вернуть мне все законные мои права… Не могу больше, братаны!.. Мочи моей нету!
Староста взял деда под руку, помог подняться:
– Встань, Степан Иваныч, встань…
Хмурились мужики, прятали друг от друга глаза. Никто не ждал такого признания от Степана Ивановича. Одни не помнили, а другие совсем не знали, когда и откуда пришел и поселился в Белокудрине дед Степан. Напрягая память, припоминали, как прожил Степан Иванович жизнь. И ничего плохого не могли припомнить… Хороший старик. Работяга. И семья вся работящая, обходительная.
Кто-то молодой из толпы крикнул:
– Когда дело-то было, дедушка Степан?
– В молодости, братаны, – ответил дед Степан, моргая мокрыми от слез глазами. – Тюменский я… Молодой был… годов двадцати двух аль трех… не помню уж. Ну, только пьяный я был… Драка была… Вот так и случилось… дружка своего загубил… Намучен я, братаны… шибко намучен!..
Молчали мужики. Смотрели в землю.
Староста спросил:
– Ну, как мужички?.. Вертаете права Степану Иванычу?.
– Вернуть!..
– Чего там…
– Вертаем!..
Староста повернулся к Панфилу:
– Пиши, Панфил… Прибавляй к приговору: «Вернуть все законные права бывшему поселенцу… Степану Иванычу Ширяеву».
Дед Степан схватил Панфила за руку:
– Постой, Панфил!.. Постой… Ты так пиши, чтобы вернуть мне все законные и полные права… Понял?
– Ладно, – ответил Панфил. – Напишем…
– Беспременно, чтобы все полные права, – настаивал дед Степан. – Так и пиши «законные и полные права…»
Панфил спросил старосту:
– А как же быть?.. Тут у меня уже сказано в приговоре-то: подписуемся… Может быть, новый приговор составим? И насчет Степана Иваныча вставим…
Староста махнул рукой:
– Ладно… можно в одном… Припишем еще раз: подписуемся… Там разберут…
Панфил присел к столу и заскрипел пером. Мужики по-прежнему молчали.
А у ворот стояла бабка Настасья и постукивала о землю клюшкой. Не замечала сопевшей позади Параськи. Давно порывалась кинуться в толпу мужиков. Давно подступал к горлу ее соленый клубок слез. Хотела и она пасть на колени перед миром. Хотела покаяться в своем страшном грехе. Но кто-то, сильный и твердый, боролся внутри ее с охватившим порывом, приковал ноги к земле, крепко держал за плечи. И твердил:
«Погоди ужо… не смеши людей… Рано… погоди…»
Глава 16
В этом году весна в урмане была поздняя, но дружная. Долго хмурилось небо серыми облаками, а потом вдруг над лесами и болотами запылало солнце и быстро согнало с земли последние остатки снежного покрова; захлестнуло урман потоком весенних вод, под которыми скрылись дороги, гати и тропы. Половодье отрезало таежные деревеньки друг от друга и от города на долгий срок. Давно отпахались и отсеялись мужики. Повсюду стало спадать половодье, обнажая луга. А слух про падение царя так никто и не подтвердил белокудринцам. Не знали мужики: то ли весенний разлив помешал, то ли зло пошутили над ними проезжие звероловы.
Три раза ходили мужики к мельнику и требовали подробного перечета книг, в которых говорилось о наступлении конца царской власти. Никто из них уже не верил в священные тексты, которые вычитывал старик нараспев, но все-таки шли в Авдею Максимычу и слушали его книжные пророчества. А он посмеивался и говорил с хрипотцой:
– Дело ваше, други… Хотите – верьте, хотите – не верьте. А по книгам выходит так, что пришел конец власти царя-антихриста… Да, пришел…
Кержаки, подумывая о возможной расплате за «отмену царя», избегали разговора друг с другом о своем роковом приговоре.
Бабы, разносившие слух по деревне о падении царя, теперь ругали мужиков на чем свет стоит.
Олена корила своего Афоню:
– Ужо приедет урядник… пропаду я с тобой, с холерой…
– Ладно, не пропадешь, – отмахивался чернобородый и кудлатый пастух, заплетая растрепавшийся длинный кнут и боясь взглянуть жене в глаза.
Долговязая и рябая Акуля ругала своего кузнеца:
– Арестуют тебя… куда я денусь с детьми?.. Наплодил, сатана… Мало тебе – рожу на войне исковеркали?.. Дурь какую выкинул… И против кого?.. Против царя!.. Господи!..
Всплескивала руками Акуля и выла:
– Со-ба-ка ко-со-ры-ла-я-а…
Обидно было Маркелу, что жена не ценила его ран военных и звала косорылым. Не один раз пытался он ударить Акулю, да боялся, как бы не ушибить насмерть. Молча уходил к Солонцу, торговавшему самогоном, и напивался там. А у Сени Семиколенного с бабой три раза дело доходило уже до драки. Маланья с самого начала не верила слухам, а теперь издевалась над мужем:
– Что, достукался?! Ужо засадят в тюрьму… Тогда узнаешь, как народ мутить против царя…
– Замолчи, стерва! – высоким голосом кричал Сеня, размахивая длинными руками и качаясь на длинных, тонких ногах. – Не твоего ума это дело! Понимаешь?!
– Нет, моего! – огрызалась Маланья. – Не мути деревню, кикимора долговязая… Не озоруй против царя!
– Пал царь! – задыхался Сеня, кидаясь на жену с кулаками. – Сказано тебе, пал!
– Нет, не…
– Пал, стерва!
– Не, не…
Сеня размахивался и оделял Маланью звонкой оплеухой, от которой она грохалась на пол.
Изба оглашалась ревом ребят:
– Ма-а-ма-а!..
– Тя-а-тя!
Не обращая внимания на рев ребят, Сеня барахтался по полу с женой, бил ее кулаками и визжал:
– Враз расшибу стерву… вместе с царем!..
Маланья извивалась под ним, кусала его, царапала ему лицо, дергала его желтую козлиную бороденку и, хрипя, твердила свое:
– Не удастся!.. Не достать вам, шеромыжникам, царя-батюшку…
Под гулкие удары и под рев ребят катались они оба по полу и перекликались:
– Пал, стерва, царь…
– Нет, не пал…
– Па-ал!
– Не па-ал!
Ребятишки с ревом кидались на улицу. Приходили соседи и разнимали дерущихся. После того Сеня ходил неделю с царапинами на лице и на руках, а Маланья – в синяках. С горя Сеня так же, как кузнец Маркел, дня три пьянствовал.
В семье Ширяевых тоже разлад пошел. Сноха Марья, узнав, что свекор ее – поселенец, не один раз плакала от стыда. Злобу свою срывала на Павлушке, в которого то ухват летел, то скалка. А бабка Настасья, оставаясь наедине со стариком, ворчала:
– Говорила старому… упреждала!.. Не послушал… Вот те и пал царь!.. Получил права?..
– Эка, невидаль! – возражал дед Степан, делая беззаботное лицо. – Скоро мне на восьмой десяток пойдет… Проживу и без правов… Поди, не долго жить-то осталось…
– А срам-то?! – не унималась Настасья Петровна. – Как теперь на глаза покажешься людям?
Дед Степан чмокал губами трубку и конфузливо мурлыкал:
– А что… украл я что-нибудь у мужиков?.. Аль изобидел кого?.. Все знают… какой есть человек Степан Иваныч…
– А чего лез-то? Чего починал? – пилила его бабка. – Теперь всякий сопляк посельщиком будет величать тебя…
– Никто еще не назвал! – отбивался дед. – Никто.
В других семьях на деревне тоже шли нелады.
Старики кержаки, во главе с богатеем Гуковым, два раза ходили к мельнику и два раза миром корили Авдея Максимыча за его неправильное толкование священных книг.
Пригорюнились белокудринцы. Беды ждали. В этом году не очень весело отпраздновали троицу. С гореваньем стали на покосы разъезжаться. В одну неделю опустела деревня. Старухи да малые ребята остались в деревне.
