Текст книги "Бабьи тропы"
Автор книги: Феоктист Березовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 37 страниц)
Глава 23
Когда Капустин и дед Степан вошли в избу кузнеца, там сидела большая группа фронтовиков. Они пришли к Маркелу прямо с собрания. Толковали о том, что делать дальше.
Обходя фронтовиков, сидевших на лавках и на скамье вокруг стола, и здороваясь со всеми за руку, Капустин говорил:
– Здравствуйте, товарищи… Позвольте познакомиться… Моя фамилия Капустин. Приехал к вам из губернии… по поручению социал-демократической партии большевиков и от Совета рабочих и солдатских депутатов…
– А к нам приехали тут еще два гражданина из губернии, – сказал Маркел, освобождая гостю место на лавке, близ стола. – У нас уже было собрание… а по-нашему, деревенский сход… Да кончилось все немножко неладно…
– Все знаю, – перебил Маркела Капустин, присаживаясь к столу. – Мне Степан Иваныч обо всем рассказал…
– А вы что, – обратился к гостю Панфил, – раньше где-нибудь встречались со Степаном Иванычем?
– Встречались, – улыбнулся Капустин. – Давно знакомы!.. Я пришел попросить вас: нельзя ли еще раз собрать деревенский сход?
– А зачем? – спросил кузнец.
– Да хотя бы затем, чтобы еще раз потолковать о войне, о падении самодержавия и о том, что вам дальше делать.
Молчавшие до сих пор фронтовики вдруг сразу все заговорили:
– Толковали уж нам…
– Слыхали…
– Знаем…
– Народ не пойдет на собрание…
– Да и не к чему…
– Погодите, товарищи, – заговорил Капустин, – погодите! Не торопитесь. И вы и остальной ваш народ слушали речи о войне и о революции эсера Немешаева и солдата-меньшевика Прихлебаева… А теперь пусть послушают, что скажет большевик… Я ведь знаю, что говорят на деревенских сходах Прихлебаев и Немешаев. Вместе ездили по урману… И вы не придавайте значения тому, что они так любезно встретили меня. Завтра вы увидите, как мы будем драться.
– Значит, вы… из большевиков будете? – спросил Панфил.
– Я вам уже сказал об этом, – ответил Капустин. – Да, я большевик.
Раздались возгласы:
– А-а!
– Вот оно что-о!
– Значит, и мы дождались большевика, мать честна!
– А что я говорил вам весной, Якуня-Ваня?
– Ждали мы вас!
– С весны поджидали!
Переждав минуту, Капустин обратился к фронтовикам.
– А коли ждали, так помогайте еще раз собрать сход. Дайте мне возможность выступить перед белокудринскими гражданами.
– А вы сначала потолкуйте с нами, – сказал Маркел, оглядывая собравшихся и ожидая у них поддержки. – Здесь все, кроме Степана Иваныча, фронтовики… А баба моя не из болтливых… Расскажите про свою партию… Расскажите, что за люди – солдат и длинноволосый старичок?.. Уж очень они не понравились нам.
Вслед за Маркелом заговорили другие фронтовики.
– Из-за чего война-то происходит? – спросил Афоня. – Мне вот ногу повредили на войне, а за что… так и не знаю, мать честна!
– Как царя-то сковырнули с престола? Кто? – сейчас же запел Сеня Семиколенный. – Ничего ведь мы толком не знаем, Якуня-Ваня!.. Хотя давеча долго молол языком старичок уполномоченный от губернии, а народ не очень-то понял его.
– Какое такое временное правление в Питере выбрали? – спросил Панфил. – Кто его выбирал-то? Простой народ, аль те же старые господа?
Андрей Рябцов попросил разъяснить: что делают сейчас рабочие в столице и в городах России и Сибири? Что за организация – Совет рабочих и солдатских депутатов?
Арбузов и Фокин спросили: где сейчас царь и Распутин?
Больше часа рассказывал Капустин фронтовикам о том, из-за чего велась и сейчас ведется война, как произошел революционный февральский переворот, какую роль играла в этом деле партия большевиков, что представляют собой эсеры и меньшевики, как и из кого организовались Советы рабочих и солдатских депутатов, как и из кого составлено буржуазное Временное правительство; рассказал Капустин и о том, какая борьба шла в столице между Временным правительством и Советом рабочих и солдатских депутатов по вопросам о войне и мире, о земле, о власти; какую предательскую роль играли партии эсеров и меньшевиков, как они обманывали народ, и наконец, отвечая Арбузову, сказал, что Распутин убит, что царь Николай Второй и его семья арестованы, а помещики и капиталисты пытались объявить царем Михаила Романова.
Фронтовики и дед Степан слушали Капустина, затаив дыхание. Даже курить перестали. Пока Капустин говорил, в избу вошло еще пять фронтовиков. Пришел и Павлушка Ширяев.
В заключение Капустин предложил фронтовикам тотчас же рассыпаться по деревне и начать агитацию за созыв нового собрания завтра утром около мельницы. Он посоветовал фронтовикам организовать и провести это собрание своими силами, без помощи старшины и старосты – как представителей старой власти, а в конце собрания выбрать комитет, который и будет новой деревенской властью.
Фронтовики без промедления разошлись по деревне. Пошел и Павлушка Ширяев вместе с дружком своим Андрейкой Рябцовым.
Но возбуждение в деревне после схода все еще не улеглось. Мужики и бабы собирались у домов, обсуждали все случившееся на сходе, шумели. Когда их обходили фронтовики со своим предложением, их встречали неласково.
Одни коротко заявляли:
– Знаем, чего добиваются эти горожане. Слыхали!.. Не пойдем! И не зовите, братаны. Не пойдем!..
Другие сурово говорили:
– Значит, и вас, фронтовиков, уговорили? И вы заодно с ними? Ну, только вы попомните: никто на новый сход не пойдет… И мы не пойдем.
Крестьяне со средним хозяйством безнадежно махали руками и корили фронтовиков:
– Не треплите, братаны, языками!.. Знаем: вам нечего терять… А у нас могут последнюю скотину со двора увести за недоимки.
Некоторые встречали агитаторов враждебно:
– Эх, вы… Постыдились бы!.. А еще солдаты… Слушать вас тошно!
Бабы везде одно твердили:
– Не пустим воевать ни мужиков, ни парней! И на сходку не пустим.
А старики из богатых кержаков прямо заявляли:
– Не надо нам никакой власти. Наши отцы жили здесь, в Белокудриной, без царских чиновников, никакой власти не признавали. И мы проживем без городских властей.
– А как же дальше-то будем жить и управляться? – спрашивали агитаторы.
– Миром будем решать свои дела, – отвечали старики, – как господь бог в писании указал.
Время от времени фронтовики забегали в избу кузнеца и докладывали Капустину о настроениях белокудринцев. Но Капустин давал им новые наставления и вновь отправлял на уговоры мужиков и баб. К концу дня, по совету Маркела, Панфила и бабки Настасьи, Капустин согласился привлечь к агитации мельника и попросил пойти по дворам деда Степана.
– А может быть, и вы, Настасья Петровна, пойдете и поговорите со своими знакомыми женщинами? – спросил Капустин, собираясь уходить из избы.
– Нет, не пойду я, – сказала бабка Настасья, угадав намерение Капустина. – Я посижу тут с Акулей. Вас подожду.
– А что… я нужен вам?
– Нужен, – загадочно молвила Настасья Петровна.
– Говорите сразу, сейчас, здесь.
– Нет. Разговор у нас будет большой, – сказала бабка Настасья. – Идите… куда задумали… А я подожду.
* * *
Лишь только Капустин вошел в дом старосты, его забросали вопросами:
– Ну, как настроен народ?
– Что говорят мужики?
– Бабочки-то шумят? – спросил старшина, посмеиваясь.
– А я ведь посылал своих ребят, – сказал староста. – Тихонько мы разузнали – чего толкуют мужички и бабы.
Капустин присел на табуретку, которую угодливо подставил ему старшина, и ответил:
– Пока… все упираются! Все наотрез отказываются идти на собрание.
– А вы говорили, что хорошо знаете деревню! – съехидничал Немешаев. – Нет… ее, деревню-то… надо изучать да изучать!
– А мне нечего ее изучать, – сухо сказал Капустин. – Я полжизни прожил в сибирской деревне.
Немешаев спросил Капустина:
– Что же будем делать?.. Быть может, поедем дальше? А белокудринцев оставим в покое… Пусть варятся в собственном соку!
– На это я не согласен, – ответил Капустин. – Я, лично, думаю так: вам и товарищу Прихлебаеву надо посидеть здесь, а старшине и старосте надо сейчас же обойти несколько дворов и официально объявить, что в нынешнем году никаких налогов и недоимок собирать никто не будет.
Старшина и староста замялись, закряхтели, закашляли. А солдат вскочил на ноги, зашумел:
– Я считаю, товарищ Капустин, что вы опять срываете задание Временного правительства!
Капустин спокойно сказал:
– И впредь буду срывать… везде, куда мы поедем…
– Это безобразие! – крикнул Прихлебаев.
Немешаев добавил:
– Чистейшая демагогия!
Капустин пожал плечами:
– Это уж как вам угодно, так и считайте. А я как до сих пор говорил, так и дальше буду говорить крестьянам. Буду говорить, что правительству капиталистов и помещиков ни копейки денег давать не следует.
Немешаев ехидно засмеялся:
– А мы тоже не будем сидеть сложа руки. Постараемся покрепче разоблачить вашу антигосударственную и антипатриотическую проповедь!
– Посмотрим! – сказал Капустин, подкручивая свои седые усы и хмурясь. – Но я не ручаюсь, что при тех настроениях, которые вы создали своими речами в этой деревне, вам удастся завтра еще раз выступить на собрании.
При этих словах старшина и староста многозначительно переглянулись.
Обращаясь к старосте, старшина сказал:
– Ну, как, Филипп Кузьмич, может быть, пойдем? Походим по деревне? Позовем еще разок мужичков на сход-то… а?
Староста крякнул и, к удивлению Немешаева и Прихлебаева, ответил:
– Пойдем, пожалуй… походим… потолкуем с мужиками.
Глава 24
Еще раз запылало солнце над лесом, над деревней Белокудрино и над зеленым ковром обширного выгона, где одиноко торчала старая мельница с дырявыми крыльями и с узеньким крылечком, над которым развевался небольшой красный флаг.
Еще раз собралась около мельницы толпа белокудринских мужиков, баб, парней и девок.
Но сегодня около мельницы не слышно ни разговоров, ни шуток. Лица мужиков и баб были суровы и насторожены, а парни и девки поглядывали по сторонам и в сторону крылечка с нескрываемым любопытством. На крылечке, плотно прижимаясь друг к другу, стояли и поджидали подходивших – старшина, староста, солдат Прихлебаев, старичок Немешаев, вновь прибывший горожанин Капустин и кузнец Маркел.
Капустин стоял в самом центре крылечка, под развевающимся над его головой красным флагом. На крылечке тоже все молчали – поджидали и подсчитывали подходивших граждан.
Сегодня вокруг мельницы не бегали и не визжали ребятишки – родители приказали им не выходить из деревни, но они собрались на конце улицы и издалека наблюдали за тем, что делалось около мельницы.
Прошло с четверть часа после того, как к мельнице подошли Теркин и его жена. Из деревни больше никто не появлялся.
Обращаясь к старшине, староста негромко молвил:
– Пожалуй, пора начинать, Илья Андреич. Видать, никто больше не придет. А кто запоздает, тот сам на себя пусть пеняет.
– Пожалуй, пора, – согласился старшина и, обращаясь к Капустину, спросил его: – А вы как считаете, товарищ Капустин, – начнем? Народу собралось, пожалуй, больше вчерашнего.
Капустин ответил:
– Да, можно открывать собрание. – Он взглянул в сторону деревни и добавил: – Больше никого не видно.
Немешаев тоже предложил:
– Пора открывать.
Старшина выступил вперед.
– Значит, я открою собрание, раз все за открытие…
Но Капустин перебил его:
– Почему вы?.. Я считаю это собрание первым свободным собранием граждан деревни Белокудриной. Пусть граждане сами свободно и выскажутся, кому вести это собрание… Я считаю…
И не успел Капустин закончить свою речь, как со всех сторон раздались выкрики:
– Вы и открывайте!
– Пусть товарищ Капустин…
– Открывайте!
– Вас просим!
Это кричали фронтовики.
Капустин громко сказал:
– А, может быть, старшина откроет?
– Нет, нет! – закричали фронтовики. – Вас просим!
– Вы открывайте!
Капустин взмахнул рукой:
– Проголосуем, товарищи! Голосами решим! Я прошу поднять руку тех, кто желает, чтобы собрание открыл старшина…
Неуверенно и недружно вверх поднялось десятка два рук мужиков и стариков, а бабы даже не пошевелили руками.
Капустин шутливо сказал:
– Ну, ну, подружнее голосуйте! Ведь за старого знакомого голосуете! Женщины! А вы чего? Голосуйте!
– Я протестую! – крикнул Немешаев. – Так нельзя!.. Это нарушение демократии!
Капустин повернулся к нему:
– А вот теперь вы спросите граждан: кто из них желает, чтобы я открыл собрание? Считаю, что это будет вполне демократично.
Немешаев пофыркал носом, провел рукой по бороде и, обращаясь к собранию, громко произнес:
– Теперь я прошу поднять руку тех граждан, которые желают, чтобы собрание открыл товарищ Капустин! Прошу…
Над головами мужчин и женщин сразу взметнулось множество рук.
– Большинство, – хмуро проговорил Немешаев и повернулся к Капустину: – Открывайте собрание…
Капустин улыбнулся и, подкрутив седой ус, обратился к собранию:
– Спасибо, товарищи, за честь, которую вы оказали мне…
Глава 25
Два дня шумели и упирались белокудринцы – не хотели выбирать сельский комитет. Только после того, как старшина заверил мужиков, что в этом году не будет сбора податей, только после этого выбрали в комитет старосту Валежникова, дегтярника Панфила Комарова, мельника Авдея, богатея Гукова и старика Павла Рябцова.
Городские гости вместе со старшиной уехали дальше – в переселенческие поселки. А белокудринцы разъехались по лугам – покос доканчивать. Но не успели сено в стога сметать, как стала поспевать рожь – страда началась. После того надо было пары перепахивать – землю под озими готовить. А там и молотьба подоспела. Некогда было про революцию да про свободу думать. Только к покрову и вспомнили.
В этом году ровно неделю праздновали покров. Неделю ходили пьяными ватагами мужики по деревне с красным флагом. Пели песни, кричали «ура». Парни тоже пили ханжу самогонную и раза два драки из-за девок устраивали. Только Ширяевы не очень приметно праздновали покров. Дед Степан под старость стал воздерживаться от хмельного. Демьян с женой Марьей совсем не пили, а у Павлушки этой осенью неприятность приключилась: дочка Афоня-пастуха, Параська, забеременела.
В эту осень Параська на посиделки не ходила – дома пряталась от людей.
Около Павлушки, на радость матери, увивалась Маринка Валежникова. А у Маринки старалась отбить Павлушку Дарья Ермилова.
Вечерами темными Параська ловила Павлушку на гумнах и на водопое. Плакала, приставала к нему:
– Что я буду теперь делать, Павлуша?.. Ну, скажи хоть словечко!
Павлушка отводил глаза от ее взбухшего живота и растерянно бормотал:
– Что плакать раньше время-то… Подумать надо… Слезами не поможешь…
В голосе Параськи звучало безысходное отчаяние:
– Куда я с брюхом-то?.. Куда?.. Павлуша?..
Павлушкино сердце сжималось от жалости к Параське.
Но не знал он, что делать. Смущенно бормотал:
– Погоди… Ужо поговорю я… с мамкой… али с бабушкой.
Но нельзя было Павлушке и заикаться перед матерью о женитьбе на Параське. Бабка Настасья говорила уже об этом.
Взбешенная Марья три дня бранилась и злобно выкрикивала:
– Своими руками разорву стервеца! Не допущу до женитьбы на сучке брюхатой!.. Варнак!.. Мошенник!.. Осрамил нас на всю деревню… С кем связался? С потаскухой оборванной… Господи! До чего дожили!.. Какую стыдобу наложил на всю семью…
Павлушка прятался от матери. Днем на дворе и на гумнах терся – около отца и деда Степана. Отец всегда был молчалив. А дед Степан делал вид, что ничего не знает про дурную славу Павлушки. Бабкиного ворчанья Павлушка не боялся. Старался мать задобрить: таскал в избу дрова и воду, поил скотину, первым поднимался чуть свет на молотьбу. А вечером убегал на посиделки. Около парней да около девок хотел заглушить стыд в душе и вину свою перед Параськой. Но не знал – что делать и как дальше ему жить. Чувствовал, что надо бы ему все-таки к матери обратиться, но боялся, и разговор с матерью все откладывался.
Параськино житье было хуже.
Лишь только стали на деревне примечать, что Параська забеременела, парни высмолили у Афони ворота и ставни.
В этот день Афоня с горя напился пьяным, поздно вечером пришел домой, сел за стол и до полночи плакал.
А Олена в этот день избила Параську до синяков.
Ребятишки деревенские при встречах с Параськой озорно кричали:
– Чо, Парася, пухнешь?!
Глотая слезы, Параська пряталась от людей.
Несмотря на тягость Параськину, Олена ярилась над нею чуть не каждый день. Била кулаками и злобно приговаривала:
– Вот тебе… вот… вот… потаскуха ты подлая!.. Лихоманка!.. Стерве!.. Вот тебе, вот!..
Уберегаясь от ударов, Параська загораживала руками лицо и живот. Пылала малиновыми щеками. Глотала подступавшие к горлу слезы. Но молчала. Знала, что надо молчать. Надо все перенести.
Часто Афоня, не вытерпев, кидался с кулаками на жену:
– Ты что, сдурела, мать честна!.. Перестань, подлюга! Самое убью… Перестань!..
Толчками отбивал Олену от Параськи.
Олена бросалась в куть и громко выла.
Параська молчала.
По-прежнему ловила она Павлушку на гумнах и за углами. Изливала перед ним свое горе, допрашивала:
– Павлуша?.. Куда мне деться?.. Что делать?..
И по-прежнему Павлушка растерянно бормотал в ответ:
– А я почем знаю… Кабы волен я был…
– Скоро родить мне, Павлуша.
– Ну… и… роди…
– А кто кормить будет… ребенка-то?
Павлушка молчал.
Параська ныла:
– В синяках я вся, Павлуша… Ужо… рожу… тогда совсем убьет меня мамка…
– А ты не давайся, – тихо говорил Павлушка, желая хоть чем-нибудь утешить Параську. – Что она… мать-то твоя… сдурела?..
Параська сдерживала подступающие к горлу слезы и тихо роняла слова:
– Что я с ней… сделаю… Кабы не тятька… убила бы она меня… давно…
Охваченный отчаянием, однажды Павлушка жестко бросил в лицо Параське:
– Будет ныть-то… надоело!.. Раньше надо было думать… – Круто повернулся и, хрустя валенками по снегу, быстро ушел от Параськи.
Оцепенела Параська от ножовых Павлушкиных слов. На короткий миг растерялась. В голове ее мелькнуло: «Побегу к речке и брошусь в прорубь, под лед…» Но неожиданно почувствовала она толчок в животе, под сердцем и очнулась. «Нет, – подумала о ребенке, – для него я все переживу». Чувствовала, что одной придется переживать свое горе, что надо железными клещами зажать сердце в груди. Но, порой, не хватало сил. Тянулась к людям. Искала поддержки. Как-то днем встретилась на задворках с бабкой Настасьей. Ей пожаловалась:
– Тяжелая я, бабушка… на сносях.
– Вижу, касатка, – участливо ответила ей бабка Настасья. – Вижу…
Сквозь слезы Параська сказала:
– От вашего Павлуши… бабушка… Его… ребенок…
Бабка Настасья погладила ее по голове и, чувствуя, как сжимается ее старое сердце от горя и от обиды за Параську, ласково заговорила с ней:
– Чую, касатка… чую!.. Выкармливала я его… варнака… не меньше матери родной… Уму-разуму учила… Да, видно, все они – мужики – одинаковые… Все варнаки, все змеи подколодные!.. Ох-ох-ох… горюшко бабье…
Параська заплакала:
– Пропала я, бабушка… пропала…
Бабка Настасья стала утешать ее:
– Не плачь, касатка, не пропадешь… Ужо поговорю я с ним… с варнаком… А ты не плачь… Мир не без добрых людей… Как-нибудь справишься со своим бабьим горем… Не убивайся так…
Обнимая плачущую Параську, гладила она ее своей старой, шершавой рукой по мокрому лицу:
– Парасинька… Голубушка моя сизокрылая… Заставила бы я его жениться на тебе… Заставила бы!.. Да сноха Марья пошла насупротив тебя… Ей хочется женить Павлушку на Маринке Валежниковой… А мое сердце к тебе лежит, касатка моя… Ужо поговорю я с ним.
– Ничего не получится, бабушка, – с тяжелым вздохом проговорила Параська. – Павлуша разлюбил меня. Я это давно почуяла… И ждать да терпеть я уж больше не могу… Видно, конец пришел… Разлучила нас злодейка Маринка… На ее богачество польстился Павлуша…
– Нет, касатка, – перебила ее бабка Настасья, – я лучше тебя знаю внука… Любит он тебя… Любит!.. Да запутался он… сбился с пути… А ты, касатка, потерпи… все перенеси…
– Не могу, бабушка.
– Коли любишь, все сможешь… и все перенесешь…
Бабка Настасья помолчала и твердо сказала:
– Чует мое сердце: рано ли, поздно ли, а вернется он к тебе… и женится на тебе…
Параська верила каждому слову Настасьи Петровны. Охваченная радостной, но почти несбыточной надеждой, она ухватилась за бабкину руку и, глядя ей в лицо, воскликнула:
– Неуж это может когда-нибудь сбыться, бабушка Настасья?
– Сбудется, касатка… Сбудется… Знаю я его… Это мать его… Марья мутит его… Ужо еще раз поговорю я с ним и с Марьей…
* * *
Оставаясь наедине с Павлушкой, бабка Настасья жестоко ругала внука:
– Погоди, варнак… отольются тебе девкины слезы!.. Отольются!.. Змей ты подколодный!.. Разбойник таежный!.. Погоди ужо… погоди…
Истерзанный стыдом, досадой и жалостью к Параське, Павлушка оправдывался:
– Что ты ворчишь-то, бабуня!.. Разве нарочно я… Разве я думал, что мать не разрешит жениться на Параське?.. Сам не рад…
Бабка стучала клюшкой об пол:
– Иди, варнак, к матери!.. Пади на колени… Проси, чтобы дозволила венцом девкин грех прикрыть.
Павлушка ворчал:
– Так она и дозволила! Говорила ведь ты с ней сама! Говорил и я… А у ней одни слова в ответ мне: «Убью варнака!» Брось, бабуня… Не трави… Без тебя тошно…
Досадливо махал он рукой и убегал от бабкиной ругани.
О другом думал Павлушка. Боялся, как бы не случилось такого же греха с Маринкой Валежниковой. В эту осень уговорил отца раньше всех в урман идти – на промысел. Думал хоть на время от худой славы укрыться.
По первой пороше пошли урманить трое – с отцом и с Андрейкой Рябцовым.
Вскорости и другие мужики потянулись в тайгу.
Опять опустела деревня.
