Текст книги "Бабьи тропы"
Автор книги: Феоктист Березовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 37 страниц)
Глава 31
Перед самой жатвой, словно из-под земли, вынырнул в урман отряд конных казаков и пролетел через Чумаловскую волость. Скакал отряд во главе с казачьим офицером. Утром отряд прибыл в Белокудрино. Остановились у Валежникова. После небольшого совещания казаки, сопровождаемые ребятишками, рассыпались по деревне. Арестовали весь совдеп: Фому, Панфила, Маркела, Кузьму, Андрейку Рябцова, Теркина и Глухова. Не тронули только Афоню-пастуха. Избили всех депутатов: сорвали вывеску с избенки Фомы; объявили по деревне о переходе власти к старосте Валежникову. Арестованных мужиков увезли сначала в волость, а оттуда отправили в город, в тюрьму.
После отъезда казаков белокудринские богатеи посоветовали старосте арестовать всех бывших фронтовиков – сторонников Фомы. Но староста нетвердо верил в прочность новой власти. Он велел только вернуть реквизированных лошадей и хлеб, взятый бедняками весной. Лошадей мужики вернули сразу. После обмолота и хлеб возвратили. Напуганные быстрой сменой событий, в эту осень белокудринские мужики не пошли в лес на промысел.
А перед рождеством приехал в Белокудрино бывший волостной старшина Илья Андреевич Супонин. Собрал в Валежниковой ограде сход и объявил мужикам:
– Ну, мужички… поздравляю вас с праздничком!.. Покончили с голоштанниками!.. Перебили всех большевиков… всех грабителей… по всей Сибири!.. Теперь у нас полный порядок пошел и настоящая власть установлена, верховный правитель Колчак объявлен… Большой войной пошел он против большевиков, засевших в Московском Кремле!.. Вот, мужички… приехал я объявить вам: помогайте!.. Давайте в армию верховного правителя молодых парней, которым девятнадцатый или двадцатый год пошел. Всех посылайте!.. Нажмем напоследок, тогда – все наше!..
Мужики сдували сосульки с усов и молчали.
Подождав некоторое время, старшина с крылечка кинул в толпу:
– Что же молчите?.. Или не рады?
Кто-то из толпы спросил:
– Какая же теперь власть-то, Илья Андреич?
– Какая власть? – переспросил старшина, добродушно посмеиваясь и поглаживая рукавицей широкую огневую бороду. – Да наша власть… белая власть!. Вроде нашего таежного снежку!.. Верховный правитель Колчак теперь у нас… его и власть!
И так же в тон старшине из задних рядов прозвучал добродушный голосок мельника Авдея Максимовича:
– Это что же, Илья Андреич… вроде нового царя?
Мужики, стоявшие около мельника, захохотали.
А из середины толпы кто-то крикнул:
– А куда девали Панфила?
Из задних рядов гаркнул Афоня:
– За что арестовали Маркела?
За Афоней взвился тоненький голосок Сени Семиколенного:
– Никаких большевиков не знаем, Якуня-Ваня!
Старики, окружавшие крыльцо, закричали строго на бывших фронтовиков:
– Дайте Илье Андреичу слово сказать!
– Стыда у вас нету!..
Старшина тоже попробовал строго остановить мужиков:
– Постойте… я не об этом… Я насчет мобилизации молодых парней объявляю…
Но не дали договорить старшине. В задних рядах зашумели – закричали:
– Не же-ла-ам!
– Нету у нас большевиков, ну и не надо мобилизовать…
– Куда Панфила девали?
– К жабе твоего Толчака!
Старик Гуков прыгнул из толпы на крыльцо и, потрясая длинной бородой, закричал на мужиков:
– Нельзя так, братаны! Нельзя!..
Гукова поддержал пьяненький старик Рябцов:
– Наша власть! Православная! Дать молодых солдат! Дать!
Но волнение из задних рядов перекинулось к середине. Мужики кричали:
– Не давать солдат!
– Долой Колчака!
– Где Панфил? Где Андрей Рябцов? Где Маркел?!
Дед Степан крутился около крыльца, рубил воздух трубкой и выкрикивал свое:
– Мошен-ство это!.. Не дадим парней… Мошен-ство!..
Богатеи орали:
– Дать солдат!
Толпа их заглушала:
– Не дава-ать!
– Доло-о-ой!
Размахивая руками, лезли к крыльцу. Потом над толпой опять зазвенел голосок Сени Семиколенного:
– Расходитесь, братаны!.. Расходитесь, Якуня-Ваня!
Его поддержал дед Степан:
– Расходись!.. Мошенство!.. Расходись!..
Толпа с руганью и криком двинулась к воротам.
Глава 32
В этот вечер во многих избах совсем не зажигали огня. Но люди впотьмах по деревне бегали. Встречались на гумнах. Шептались.
Ширяевы всей семьей сидели вокруг стола в горнице, тоже впотьмах.
Демьян тихо гудел:
– Как же, маменька? Надо Павла-то отправлять… в солдаты… Староста Ванюшку отдает… у Гуковых двое идут… Оводовы и Ермиловы своих тоже собирают…
– Не надо, сынок, не надо! – отговаривала бабка Настасья. – Чует мое сердце: не наша это власть… погниет парень…
Демьян настаивал:
– Да ведь порют по деревням… сам я слыхал сегодня от старшины…
Сноха Марья из кути зашипела гусыней:
– Все отдают, а мы против начальства пойдем? Пускай с богом идет… Хоть гулеванить не будет…
Ее оборвал дед Степан:
– Ни в жисть не отдам!.. Кто такой Колчак?.. Может, мошенник какой?!
Демьян наклонился к сыну, отирая тряпочкой слезу в своих отравленных газом глазах, и, стараясь лучше разглядеть его лицо, спросил:
– Ты-то как, Павлуша?
– Не пойду за старый режим! – громко отрезал Павлушка.
Демьян развел руками:
– Ну, что ж… дело твое… как хочешь…
Все замолчали. Марья в кути всхлипывала и сморкалась в подол.
Демьян опять обратился к сыну:
– Куда подашься-то, Павлуша?
– В лес подамся… в урман…
– Один?
– Не один… нас человек десять набирается. Андрейка Рябцов идет с нами.
– Да ведь отставной он, Андрейка-то… Староста сказывал: молодых требуют… Зачем же Андрейке бежать? – спросил Демьян.
– Стало быть, надобно, – уклончиво ответил Павлушка.
И лишь только сказал Павлушка об уходе в урман солдата Андрейки Рябцова, всем стало ясно, что не зря парни бегут от колчаковской мобилизации, – на борьбу идут.
Долго сидели Ширяевы молча.
Через окно с улицы донесся плачущий скрип полозьев. Где-то на задворках тоскливо завыла собака. А на дворе заржал конь.
Дед Степан поднялся с лавки и шепотом решительно сказал:
– Ну… ладно, собирайся, Павлушка!.. Идти, так со всеми иди!.. Собирайте его, бабы… Нечего раздумывать… Сам понимает… не маленький…
Собирали Павлушку недолго. Сложили в мешочек рубаху, штаны, хлеба запас, луку репчатого, соли; долго выбирали шубу, потом долго спорили – брать ли Павлушке ружье с собой. Сам Павлушка просил себе ружье, но Демьян отговаривал его:
– Тебе оно, пожалуй, ни к чему будет… а мне урманить не с чем…
– Ладно, – махнул рукой Павлушка. – Пусть останется тебе. Может, там добуду…
– Добудешь, сынок, добудешь, – приговаривала бабка Настасья. – Мир не без добрых людей… добудешь, ежели понадобится…
Когда со сборами было покончено, вся семья как-то сразу остро почувствовала, что Павлушка уходит на большое и важное дело. И так же остро вспомнили все власть обычая над собой, унаследованного от прадедов. Повинуясь этому обычаю, дед Степан одернул рубаху, пригладил руками остатки волос на голове, затем бороду и сурово сказал, обращаясь ко всем:
– Присядьте.
Глаза всех давно присмотрелись к потемкам. Чинно расселись все на лавках по обе стороны от стола. Минуту молчали, прислушиваясь к биению своего сердца. Потом дед Степан медленно поднялся и сказал:
– Благословляй, Демьян!
– Тебе бы надо, тятенька, – нерешительно ответил Демьян. – Ты старший в дому…
– А ты родитель, – сказал дед Степан. – Оба с Марьей и благословляйте… Не нами заведено…
Напрягая больные глаза и стараясь разглядеть очертания предметов, слабо освещенных молочным светом, идущим со двора, Демьян полез к божнице, снял медный образок и, повернувшись к Павлушке, заговорил сиповатым, неузнаваемым голосом:
– Ну… сынок… с богом… Господь благословит…
Павлушка, встав на колени, поклонился отцу в ноги.
Демьян перекрестил его три раза образом и, когда Павлушка поднялся на ноги, три раза поцеловался с сыном и передал образок Марье. Заливаясь слезами, Марья также благословила и поцеловала сына и хотела уже отдать образок деду Степану, но он предупредил ее движение, отгораживаясь от образка локтем и подзывая к себе внука:
– Теперь ко мне подойди…
Павлушка шагнул к деду. Все тем же суровым голосом дед Степан сказал:
– Смотри ужо, Павлуша… не балуйся… Помни, на какое дело идешь… В случае чего, к добрым людям присоединяйся… к миру! За мужиков стой… смотри у меня… За мужиков!.. Беспременно!.. К рабочим жмись… За новую власть… Наша это власть… мужичья…
Павлушка бухнул в ноги деду Степану, потом поднялся и расцеловался с ним.
Настал черед бабки Настасьи. Подходя к ней, Павлушка думал, что вот сейчас не выдержит ее старое сердце, зальется она слезами и повиснет у него на шее. И сам он чувствовал уже пощипывание в горле. Но услышал такой же суровый, как у деда Степана, голос бабки Настасьи:
– Ну, сынок, иди!.. Помни, что говорила и чему учила старая бабка… Чует мое сердце: не один будешь.
Не пойдут мужики за Колчака… и парней не поведут… Иди… присоединяйся к тем, которые за новую власть… Правду сказывает дед: наша эта власть… мужичья… За нее и держись… Вот… все… иди ужо… не мешкай…
Павлушка повалился в ноги бабушке. Когда поднялся и стал целовать ее, почувствовал, что трясутся у нее от волнения руки, трясется седая голова, трясется все ее старое тело, а слез нет.
Дед Степан суетливо толкался по горнице, собирая разбросанное по полу тряпье, и приговаривал:
– Вот… вот… правильно… Все правильно сказывает бабушка. За мужиков надо… смотри ужо… за мужиков… за рабочих которые…
Демьян сопел, стоя посреди комнаты с образком в руках. А Марья всхлипывала и сморкалась в подол передника. Павлушка проворно одевался.
После первых петухов осторожно вышел Павлушка из избы во двор и, сопровождаемый матерью и бабушкой, направился двором к гумну. Там он простился с ними. Марья все еще всхлипывала и усердно крестила его. Бабка Настасья тихонько потянула сноху от внука.
– Ладно уж… не трави себя… и парня…
Небо в эту ночь было облачное. Слегка падал пушистый снежок. Кое-где на задних дворах слышны были похрустывающие шаги людей.
Бабка Настасья стояла вместе со снохой, провожая взглядом уходящего во тьму Павлушку.
А Павлушка быстро шагал мимо гумен, овинов и черных бань, направляясь к концу села, к лесу, в котором поджидали его деревенские ребята, также убегающие от колчаковской мобилизации.
Вдруг недалеко от леса, против плетней Афони-пастуха, во тьме выросла и перегородила дорогу Павлушке женская фигура, укутанная шалью; в руках женщина держала ружье. Павлушка вздрогнул и остановился.
К нему подошла Параська и, подавая ружье, быстро зашептала:
– Вот, Павлуша… возьми…
Павлушка растерялся.
– Постой… что это?
Параська шептала пересохшими губами:
– Возьми… тятькино… пулей бьет…
– Да зачем оно мне?
Голос Параськи вдруг изменился, и она почти вслух сердито сказала:
– Не ломайся… бери… Знаю… ребята сказывали, куда уходите…
И вдруг Павлушка почувствовал, как горячая кровь хлынула к лицу и к голове. Одной рукой взял он ружье, другой хотел обнять Параську.
Но она толкнула его в грудь и тем же сердитым голосом сказала:
– Не тронь, Павлуша… не тронь!
Повернулась и бегом побежала к плетням своего двора.
Павлушка постоял минуты две в раздумье. Вспомнил Маринку Валежникову, сравнивая в уме обеих девок. Махнул рукой, прошептал:
– Теперь не об этом надо думать… За дело нужно браться… не маленький…
И быстро зашагал к лесу. Вскоре в белой пороше замаячила перед ним группа деревенских парней.
Глава 33
Побывал староста в волости. Приехав, рассказывал, что в городе и в волости все по-старому пошло: ждут товаров и торговли большой; верховный правитель скоро будет в Москве; там ему встречу готовят – колокол большой отливают; а помогают Колчаку все державы земли. И в городе много уже солдат иноземных.
И старый мельник Авдей опять мужикам из книг вычитывал и говорил:
– Коли отливают люди колокол для Колчака… значит, быть ему правителем и царем…
– На какое же время, Авдей Максимыч? – допытывались мужики. – Неужто новое царство наступает? Как в писании-то сказано?
Мельник рылся в книгах и с ухмылочкой отвечал:
– Сказано в писании: «Се гряду скоро, и возмездие мое со мной… чтобы воздать каждому по делам его…»
– А как же, Авдей Максимыч, сказывал ты раньше, дескать, пришел конец царству антихриста…
– Да, сказывал, – все так же посмеивался мельник, шоркая ладонью по лысине и вычитывая из библии нараспев: – «Ибо здесь ум, имеющий мудрость! И семь голов – семь гор, на которых сидит жена… и семь царей, из которых пять пали, один есть, а другой еще не пришел… А когда придет, недолго ему быти…»
И, отрываясь от книги, снова говорил:
– Так сказано, други мои, в откровении Ивана Богослова… Вот и кумекайте теперь. Павел, царь первый, пал, потом Лександра первый пал, потом Миколай первый, потом Лександра второй и третий – всего пять царей пало!.. А шестой – Миколай второй – будто есть и будто нет его… И выходит, други мои, теперь быть царем надлежит этому самому Колчаку… Ну, только все это ненадолго… А все ж таки царствовать будет… Ибо сказано в писании… – «Ожидая их обращения, ты медлил многие годы… И напоминал им духом твоим через пророков твоих… Но они не слушали!.. И ты предал их в руки иноземных народов…»
И опять мельник объяснял:
– Вишь, как выходит?! Иноземных народов!.. Да, иноземных… Ведь сказывал Филипп Кузьмич… дескать: помогают Колчаку иноземные державы… Так и выходит…
Пригорюнились белокудринцы, слушая тексты писания и речи Авдея Максимыча. Не все любили совдеп и Фому корявого. Но и царя не хотели мужики. Всю зиму жили слухами да ожиданием беды. В этот год по большим праздникам гуляли только самые последние пьяницы: старик Рябцов, старик Лыков – отец Фомы, Юрыгин, Ерема-горбач и бобыль Черемшин. А греха на деревне и без вина было много.
Солдатки, потерявшие мужей на войне, жены мужиков арестованных и матери новобранцев, увезенных старшиной в колчаковскую армию, ревели и проклинали тех, кто мутил деревню; ругали совдеп и бывших фронтовиков.
Только бабка Настасья не знала уныния в беде деревенской. Между работой бегала от избы к избе и утешала баб:
– Ох, бабоньки… у самой у меня изболелось сердце… Может, сгинул внучонок-то мой… Ну, только перенести все это надо. Ненадолго это, милые мои… Чует мое сердце – ненадолго!.. Может, все вернутся… целые и невредимые… Терпите ужо, бабоньки… Терпите…
Бабы плакали. Иной раз со злобой спрашивали:
– До каких пор терпеть-то?
– Сказывай толком, Настасья Петровна.
– Что слыхать-то?
– Один бы конец…
Бабка Настасья таинственно и туманно нашептывала.
– Не шибко слушайте бредни-то Филиппа Кузьмича… хоть и староста он. Я так думаю… своим-то умом бабьим: ненадолго это… Ужо помяните мое слово… ненадолго!.. Не изводите себя слезами, бабоньки… Потерпите… ужо перемелется все…
Но бабы злобно отмахивались и кляли смутьянов.
Долговязая Акуля хоть и величала своего арестованного мужа косорылым, а всю зиму выла по нему.
Проклинали своих мужей и в то же время горевали о них жены арестованных мужиков: Теркина, Глухова, Окунева.
Афоня-пастух всю зиму смиренно в избе сидел. Но плоскогрудая и желтолицая Олена не забывала его побегушек в совдеп. Всю зиму грозилась на Афоню, хотела прогнать из избы. Не прогоняла только потому, что хлеб в эту зиму у Афони был свой.
Маланья недолго корила своего Сеню за сочувствие к совдепу. Большую дружбу завела она с бабкой Настасьей. Смутно почуяла какую-то правду в ее речах. Зато сам Сеня всю зиму зверем ходил. Осенью выменял он на хлеб кобылу жеребую. С волнением ждал, когда кобыла ожеребится. Ведь через два года жеребенок становится конем. На двух лошадях можно не так повести хозяйство. Но по неведомой причине рождественским постом околела кобыла. Неделю ходил Сеня, как очумелый. Озлобился на весь мир. Часто ни с того, ни с сего кидался с кулаками на Маланью. Но не из робких была Маланья. Она не только оборонялась, а иной раз и сдачи давала Сене трясоголовому.
У Параськи в эту зиму ребенок заболел и умер. Долго ревела она над трупиком несчастного сына.
Обмывавшая ребенка бабка Настасья тоже всплакнула.
Утешала сквозь слезы Параську:
– Не плачь, касатка… Лучше тебе будет… Куда бы ты с ним? Связал бы он тебя… по гроб жизни… Не плачь… У всех горе… на всю деревню навалилось. Перенести надо… Не плачь, касатка…
Схоронила Параська ребенка. Еще дня два поплакала и успокоилась. Правду говорила бабка Настасья: не у одной у нее такое горе. Умирали в эту голодную зиму ребята и у других баб.
После частых встреч и разговоров с бабкой Настасьей да с Маланьей Семиколенной понимать стала Параська, что надвинулось на деревню что-то огромное и тягостное, от чего можно освободиться только всем миром. Но не понимала она, как это можно сделать. Знала лишь, что навалилась беда на всех, что про свое личное горе каждому надо забыть и думать надо не о себе, а обо всей деревне. Так учила ее бабка Настасья. Так говорил каждодневно отец ее – хромой Афоня.
Глава 34
Перед масленой приехал в Белокудрино начальник милиции и бывший чумаловский урядник – с отрядом милиционеров и старшину Супонина с собой привез. Собрал урядник сход. Долго выпытывал у мужиков, куда они девали молодых парней и куда ружья попрятали; долго ругался и грозил тюрьмой Потом прочитал список недоимщиков и приказал сейчас же покрывать недоимку хлебом за пять лет.
Три дня мужики грудились около дома Валежникова: просили старшину и урядника рассрочить сдачу хлеба. Бабы в ногах валялись. Но старшина всем одно и то же твердил:
– Мое дело – сторона… Начальство требует, а я только списки веду…
А урядник топал ногами, размахивал нагайкой и шумел на мужиков:
– Большевиков прятать?! Дезертиров укрывать?! Запорю сукиных детей!.. Сегодня же покрыть недоимку… Сию минуту ссыпать хлеб… Расходись по домам!.. Запорю!.. Стрелять прикажу!..
На четвертый день нагрузили мужики мешки с зерном на тридцать подвод и под конвоем милиционера повезли в город тысячу пудов хлеба.
Перед отъездом урядник погрозился:
– Если до половодья не привезете в волость дезертиров, к троице приеду сам и перепорю всю деревню!.. Правого и виноватого.
Наревелись бабы после налета милиции.
Миновал пост. Уныло прошла пасхальная неделя. Зашумели весенние воды. Зазеленел урман. Опять подоспели посевы.
И лишь спало повсюду весеннее половодье и обсохли таежные тропы, прошли мимо Белокудрина звероловы-заимщики и рассказали белокудринцам, что в городах сибирских рабочие поднимают восстания и что около дальних деревень в урмане появились вооруженные ватаги мужиков, не признающих Колчака и нападающих на милицию, были там случаи убийства богатеев и милиционеров, а называли себя эти мужики партизанами. По приметам звероловов выходило, что белокудринские парни в партизанах ходили.
Встрепенулись белокудринцы радостью ожидания партизан.
Бабка Настасья опять забегала по дворам и зашептала бабам.
– Слышь, бабоньки… сказывают, парни-то в партизанах!.. Стало быть, и Павлушка наш там… А может, и ваши мужики тоже… Звероловы говорили: будто много там солдат, которые с войны вернулись, от Колчака в урман бежали… Теперь надо… ждать… скоро!
Радовались бабы вдовые. Сами, без мужиков, отсеялись, сами на покосы собирались. Да недолго продолжалась бабья радость.
В самый разгар покоса снова прискакал в деревню отряд казаков – в сером военном облачении с малиновыми кантами и малиновыми околышами. Вооружен был отряд шашками и винтовками, торчавшими из-за плеч, а в руках у всех нагайки болтались.
Согнали казаки мужиков с покосов и выстроили в два ряда посреди деревни.
Собрались вокруг мужиков и бабы деревенские.
А между рядов вертелся на коне усатый казак-офицер, размахивал нагайкой и шумел:
– Выдавайте большевиков!.. Запорю всех… головы посрубаю!..
Мужики молчали.
А усач вертелся на коне и кричал:
– Я вас зараз заставлю говорить! Почему молчите? В последний раз спрашиваю: где большевики?
Дед Степан отозвался.
– А какие такие большевики? Кто их видал?
Офицер прикрикнул на него:
– Ты дурака не валяй, старик!..
Дед Степан продолжал свое:
– Да мы их, большевиков-то, отродяся не видывали…
– Замолчи, старый пес! – рявкнул офицер. – Куда запрятали молодых парней? В тайге скрываете?.. Немедленно дать проводников!..
Рассердился дед Степан:
– Невозможно это, господин! – крикнул он офицеру. – Сами видите: покос, народу нет… А погода уйдет – чего наносишь?
Офицер угрожающе поднял нагайку:
– Молчать, хамье!
За спиной у него прозвучал высокий голосок Сени Семиколенного:
– Вот это да-а! Вот это Колча-ак, Якуня-Ваня!..
Офицер обернулся. Молча окинул взглядом толпу, в которой стоял Сеня. Снова повернулся к шеренге, в которой стоял дед Степан. Поморгал глазами на деда, сосавшего потухшую трубку, и, размахивая нагайкой, крикнул:
– Я вам покажу, хамы… А ну! – кивнул он казакам.
Бритая молодежь в фуражках с малиновыми околышами ринулась к мужикам. Схватили деда Степана за руки и за плечи, поволокли на середину.
Офицер скомандовал:
– Раздеть!.. Отсчитать два десятка!
Деда Степана повалили на пыльную дорогу, быстро задрали рубаху, стащили штаны.
Мужики шарахнулись было в разные стороны.
Но их удержали на месте взведенные короткоствольные винтовки.
Офицер кричал:
– Ни с места!.. Перестреляю!..
А над спиной деда Степана уже взвивались нагайки:
Жжик… жжик!.. жжик!..
Один молодой казак сидел у деда на плечах, другой – на ногах. Двое пороли и отсчитывали удары.
Дед Степан тыкался окровавленным носом в пыль и стонал:
– Ой!.. ой!.. ой!..
Вдруг из толпы баб вырвалась бабка Настасья с клюшкой в руках. Мигом прорвалась к офицеру и, подняв вверх клюшку, потрясая ею, зашипела:
– Анафема! Бусурман!
Из толпы баб вырвался испуганный крик – растерявшийся от неожиданности офицер уже поднимал нагайку. Но в тот миг, когда он готов был ударить старуху нагайкой, она отвернулась от него, кошкой прыгнула к тем, которые пороли деда Степана, и принялась молотить их клюшкой по малиновым фуражкам, приговаривая:
– Вот вам, варнаки!.. Вот вам, собаки!..
Из-за спин мужиков вскочило еще несколько казаков. Они бросились к бабке Настасье. Но та повалилась на деда Степана, вцепилась в его одежду, стараясь прикрыть его своим телом, защитить от ударов. Казаки пинали ее ногами, били нагайками. А она, прикрывая голову деда своими растрепавшимися седыми косами, хрипло выкрикивала:
– Бусурманы!.. Убийцы!..
Мужики опять зашумели, сбиваясь в круг. К ним кинулись и бабы.
– Нельзя стариков!
– Не трожь! – угрожающе раздалось из толпы.
Бабы завыли:
– А-а-а!..
Сеня Семиколенный размахивал длинными руками:
– Не трожь, Якуня-Ваня!..
Вдруг над толпой разорвался оглушительный залп:
Ба-бах!..
Мужики шарахнулись в стороны, но офицер, угрожая револьвером, скомандовал:
– Ни с места!
Толпа остановилась и замерла.
Офицер махнул револьвером в сторону Сени Семиколенного.
Казаки, бросив бить стариков Ширяевых, кинулись к Сене. Повалили его на землю, в пыль, и, не раздевая, принялись пороть по чему попало в четыре нагайки.
Маланья, избитая накануне Сеней, рванулась из толпы с воем кинулась мужу на помощь:
– Спаси-те-е!..
Но и ее обожгли с разных сторон нагаечные удары, и она с воем отшатнулась назад.
И в ту минуту, когда окровавленные старики Ширяевы со стоном стали подниматься на ноги, по знаку офицера в воздухе прогремело еще два залпа:
Ба-бах!.. Бах!..
