Текст книги "Бабьи тропы"
Автор книги: Феоктист Березовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 37 страниц)
Глава 17
Долго шли Ширяевы большим Сибирским трактом обратно, на запад. Только поздней осенью, по снегу, добрались до предгорий Алтая. Но не сразу попали к праведным старцам. Присматривались кержаки к новым богомольцам. Со всех сторон пытали. И только после того, как убедились в молитвенном усердии Петровны, дали лошадей и с проводником отправили Ширяевых в горы.
Всю зиму и все лето бродили Ширяевы по глухим горным тропам, среди зубчатых скал и дремучих лесов – от деревни к деревне, от скита к скиту, где пешком, а где вьюком на горных алтайских лошадках.
Глава 18
Вторую зиму провели в глухом монастырском скиту, почти у самых белков, где, кроме горных орлов да монахов, никто не живал, и куда, кроме кержаков да калмыков, никто не заглядывал.
Стоял тот скит на широкой горной лысине и окружен был высокими и серыми скалами да восьмиугольным забором из толстых досок.
А жили в том скиту длиннобородые староверческие монахи из секты спасельников, не признававшие совместного сожительства мужчин и женщин. Ходили спасельники в белых холстах. Занимались хлебопашеством и рыболовством. Разводили пчел.
Ширяевых охотно в монастыре приняли.
Петровна за стряпку жила, а Степан по двору работал.
Между делами на дворе и в кельях, пока баба богомольными делами занималась, Степан присматривался к иноческой жизни и видел, что спасельники нисколько не лучше православных монахов.
По большим праздникам и в воскресные дни всю зиму к монастырю тянулись конные вьюки с богомольцами да с богатыми подарками: везли богомольцы холсты и сукна домотканые, лен и хлеб, скотину откормленную и мед сотовый. Всю зиму иноки варили брагу медовую, пекли пироги рыбные, молились и пировали. Ночами темными прятались с молодыми богомолками по кельям уединенным да по сеновалам укромным.
Но Петровна ничего дурного не примечала. Днем, в работе, некогда было много думать о грехах своих, о скитской жизни и о боге. Вечерами же, после работы, уходила она за скитские огороды, взбиралась на небольшую и голую сопку, садилась на самый обрыв ее и смотрела на зияющие под ногами черные пропасти, из которых на востоке и на западе вылезали серые скалы.
Смотрела на бесконечные горные гряды, громоздящиеся вдалеке одна на другой, будто затянутые внизу густой фиолетовой кисеей, на беспредельный и темно-синий небосвод, раскинувшийся над головой и усыпанный трепещущими звездами. И думала. Мысли, смешанные со страхом и радостью, уносились туда: к многокрасочным и дивным черным нагромождениям и к многозвездным небесным просторам, в которые упирались белые престолы горных вершин.
Хорошо было в душе у Петровны. Оправдались ее надежды. Казалось ей, что нашла она праведных людей. Значит, есть бог. Он там, в белых горных обителях. Оттуда смотрит он на деяния мира и слышит беззвучные молитвы Петровны, перебирающей окоченевшими пальцами лестовку[3]3
Лестовка – кожаный ремешок с переборками, по которым раскольники отсчитывают молитвы.
[Закрыть]. Радостно взволнованная и успокоенная спускалась она к скитским дворам, боясь расплескать по дороге душевный покой, навеянный думами о боге, о мире. Творила на кухне последнюю молитву на ночь и залезала на полати спать.
Степан управлялся со своими дворовыми работами поздно и приходил на кухню последним. С приближением весны стал он суров и раздражителен. Часто ворчал, жалуясь на непосильный труд, в который запрягли его из-за куска хлеба спасельники.
Петровна молчала. Не хотелось ей расставаться со святыми местами.
Однажды пришел Степан с работы злой. Пожевал черного хлеба и полез на полати спать. Укладываясь, ругался:
– Богоугодники, язви их в душу, в сердце… Мы чертомелим на них… горбы гнем… а они гулеванят да блудят…
Петровна испуганно перекрестилась по-кержацки, двумя перстами, и зашептала:
– Что ты, Степа?! Христос с тобой!.. Чего ты городишь опять.
– Не горожу, правду говорю, – угрюмо ответил Степан. – Прошлой ночью этот старец-то рыжий… борода начесанная… поймал в притонах бабу… гостью из Волчихи… Ну, и… сама не маленькая, понимаешь…
Испуганными глазами посмотрела Петровна в темноте на мужа и растерянно зашептала:
– Неужели правда, Степа?.. Может быть, показалось тебе? Может быть, это нечистый дух искушает тебя?
Степан засмеялся:
– Как же!.. Потащит тебе нечистый дух бабу на сеновал… Нужна она ему!.. Вчера за день-то ведра три браги в трапезной вылакали… Вот и бесятся… Жеребцы стоялые, язви их… а не угодники…
Петровна крестилась и про себя повторяла молитвы. Знала, что муж не соврет. А сама себя убеждала:
«Может быть, не так это… Может быть, показалось Степе… Искушение это ему… Испытание от господа бога…»
После говенья на страстной неделе гости-богомольцы разъехались по своим деревням, и монастырь сразу опустел. На пасхе иноки и старцы отправляли короткие службы и всю неделю пили. А на Фоминой неделе наступило затишье. Иноки и старцы-начетчики наверстывали бессонные ночи, проведенные в беседах с богомольцами, и спали теперь целыми днями. Послушники и трудники лениво бродили по огородам и по монастырским угодьям, готовились к весенним работам. Бродил между ними и Степан. Только Петровне да другим двум бабам-стряпухам не было роздыха на монастырской кухне.
Примечали работу Петровны иноки и старцы, примечали ее усердие богомольное и давно уже уговаривали ее остаться в этом монастырском скиту навсегда.
Но колебалась Петровна. Стала наконец и она присматриваться к скитской жизни, и опять полезли в голову сомнения греховные. Опять стало казаться, что и здесь не замолить ей своих грехов. А тут прибавилась еще забота: забеременела Петровна вторым ребенком. Надо было думать о жизни с двумя детьми.
Среди недели позвал Петровну к себе в келью бревенчатую старец рыжий, который главным уставщиком почитался.
Когда она вошла, старец перекрестил ее и дал руку поцеловать; потом усадил около себя на широкой лавке под медными образками и ласково спросил:
– Ну как, Настенька… Не надумала совсем остаться в божьей обители?
Петровна опустила глаза и, перебирая пальцами концы теплой шали, тихо ответила:
– Не знаю, батюшка Сидор Ефимыч… Не думала еще…
– Зря, зря, Настенька, – ласково потрепал ее старец по спине рукой. – Знаю… слыхал… деньжонки имеете? К греховной жизни нечистый тянет…
Положил на ее плечо горячую и тяжелую руку свою и вдруг изменился весь: глаза заблестели холодным и серым стеклом, заговорил голосом сердитым и надсадным:
– Соблазн и великий грех в сребролюбии!.. Спасение души человеческой в посте и в молитве… Очищай душу от греха и от соблазна дьявольска… Грех! Великий грех… Геенну огненную готовите себе на том свете…
Отнял старец руку от плеча Петровны, широко размахнулся. Закрестился и зашептал слова молитвы, перебирая лестовку.
Петровна чувствовала, что пылает ее лицо, пылают уши. И не знала: от слов ли раскаленных старца горит она вся или от руки его тяжелой и горячей, только что лежавшей на плече.
А старец, нагнувшись над нею костлявым, но могутным телом в холщовой рубахе, поясом подпоясанный, шоркал руками по широким холщовым штанам и, скользя серыми глазами по разрумянившемуся лицу ее и по высокой груди, ласково говорил:
– Вижу, крепкая ты душой и телом! И оба вы со Степаном… трудолюбивы и усердны богу… Оставайтесь оба у нас… Насовсем!.. Работайте… Молитесь!.. Господь принесет мир душе на земле… и спасение на небесах…
Глубоко проникали в самое сердце Петровны ласковые слова старца, но при упоминании о трудолюбии Степана и его усердии к богу у Петровны что-то неладно кольнуло в груди. Все в скиту знали, что Степан Иваныч не из богомольных.
«Зачем он говорит так про Степу? – подумала Петровна. – Ведь знает, что Степа не богомольный…»
А вслух ответила:
– Ребенок у меня…
– Мальчонка ваш не объест обители, – ответил старец и подвинулся вплотную к Петровне. – Найдем и ему работу… по силам…
Опять загорелись маленькие серые глаза старца. Защекотал он широкой рыжей бородой пылающую щеку Петровны. Тихим голосом зашептал на ухо:
– Дьявол это смущает тебя, Настенька!.. Изгонять его надо! Постом… Молитвой… и…
Умолк ненадолго. Провел тонкими пальцами по рыжим волосам на своей голове, на две стороны расчесанным и в скобку подстриженным.
И снова зашептал:
– Подыми глаза… благословлю я тебя… Изгонять его надо… нечистого-то…
Подняла Петровна пунцовое лицо с затуманенными глазами.
Перекрестил ее старец, обнял трясущимися крепкими руками, прижал к себе и поцеловал в губы – раз, и два, и три.
И почти в тот же момент хлопнула дверь в сенцах и распахнулась вторая дверь – в келью.
Лишь только успел старец скользнуть по лавке прочь от Петровны, как через порог в келью шагнул Степан.
Старец крестился и шептал, бросая косые взгляды на вошедшего.
А Степан стоял, заложив руки за опояску, и говорил с усмешкой:
– Прозеваешь, Настя, квашню свою… Уйдет твое тесто… Айда на кухню!..
Петровна торопливо поднялась с лавки.
Старец, не поднимая глаз и опираясь руками на лавку, смотрел сурово на Степана и ворчал:
– Снять надо шапку-то, Степан… и лоб надо перекрестить… Не в кабак пришел!..
Степан насмешливо посмотрел на старца и так же насмешливо ответил ему:
– Некогда, Сидор Ефимыч… Дома помолимся… А кабаки-то всякие бывают… Другая обитель святая хуже всякого кабака!
Старец поднялся с лавки и выпрямился во весь рост, готовый начать суровую проповедь.
Но Степан взял за рукав перепуганную жену и решительно сказал:
– Пойдем, Настя! Нечего тебе тут делать…
Проворно вышел вместе с ней из кельи.
На кухне сидел деревенский скупщик, мужик русобородый и красноносый, в сером армяке сибирском, черной каймой отороченном, в высоких и набористых сапогах; сидел и посматривал в окно, расчесывая гребешком бороду и волосы на голове, густой скобкой висевшие над воротником армяка. Родом скупщик был из далекого Урмала, а на Алтай ездил со всяким городским товаром, который всю зиму продавал и менял на холсты, пушнину и мед.
Вошел Степан в кухню и, указывая рукой на скупщика, весело заговорил, обращаясь к жене:
– Послушай-ка, Настенька, что человек рассказывает!.. Вот где правильные-то люди живут… Вот куда надо было нам податься!..
Повернулся к скупщику:
– Расскажи ей, добрый человек… все расскажи!.. Измаялась она у меня… Может быть, тебя послушает, расскажи…
– Да тут долго и рассказывать нечего, – ласково заговорил скупщик, приподнимаясь с лавки и здороваясь с Петровной. – Про Васьюганье только начальство не знает… Ну, а нам все в доскональности известно.
Он снова сел на лавку и еще раз начал рассказывать то, о чем уже говорил Степану:
– Далеко отсюда Васьюганье… А от вашей родины, от Кабурлов, рукой подать. Бывал я и в ваших местах… От Кабурлов до Васьюганья надо ехать зимой… Ехать в ту сторону, которая между восходом и заходом солнца лежит… Весной и пробовать нечего. После Алтайских гор сперва степи идут… потом урман – лес дремучий… А потом болота, от воды непроходимые, и гнус несусветный… Только зимой и можно проехать: где по тропам, по камышам да полем снежным, а где тропами таежными… А живут там, на Васьюганье, испокон-век одни кержаки… Молятся по старинной правильной вере и никаких делов с миром не имеют… Отгородились они от миру-то лесами да болотами. И нету между ними никакого особенного старшинства… Начальства царского они не признают… И промеж собой не величаются. Все дела жизни решают миром – по слову божию… А скиты у них тоже есть… Вроде здешних… Только в скитах тех живут одни старцы да старицы… настоящие… которым господь бог уже серебром головы покрыл… И никакой гульбы в этих скитах нет… Ничего, кроме божьих слов, от них не услышишь… И вера их древняя сохранилась в полной чистоте… От старых людей слыхал я, что бежали эти люди на Васьюганье еще в древние времена, когда пошло на православных христиан гонение от патриарха Никона. Да так вот с тех пор и живут они, отгороженные от мира.
Скупщик пошмыгал красным и толстым носом, погладил рукой бороду и улыбнулся:
– Настоящие-то старцы… древле-христовы слуги… поживут вот здесь, в Алтайском краю… Насмотрятся на здешнюю гульбу да на блуд – и на Васьюганье уходят… Одни греховодники здесь остаются…
– Видишь, Настенька, – не вытерпев, вмешался Степан Иваныч. – Места эти чуть не под носом были у нас… А мы всю Сибирь исколесили… Вот куда надо бы нам податься из Кабурлов-то… На Васьюганье…
– Что поделаешь, – вздохнула Петровна. – Так, видно, на роду нам написано…
Знала Петровна, что у мужа свой груз на душе: в молодости в пьяной драке по нечаянности товарища убил; за то и на поселение пошел.
И думала:
«Затосковал, видно, мужик тоже по богомолью».
А у Степана было свое на уме: надоела ему бродячая жизнь, деньжонок уже не так много осталось, да и по земле истосковался, от которой сначала тюрьма оторвала, потом богомолье женино; хотелось и звание «посельское» из памяти вытравить.
По рассказам скупщика выходило так, что на Васьюганье легко это сделать: швырнуть в болото паспорт – и всякому званию конец.
– Рядитесь оба ко мне в ямщики, – ворковал скупщик, посмеиваясь. – Завтра спустимся с гор… Прихвачу еще пару лошадей с коробами… захватим товар… и тронемся в степи, потом к урману… А там – рукой подать…
Слушала Петровна речи скупщика, а у самой в голове туман. После обнимки Старцевой да поцелуев его греховных будто хлопнул ее кто-то по голове и вышиб оттуда все сразу: и богомолье, и веру кержацкую, и самого бога.
Словно во сне слышала она голоса мужа и скупщика, споривших уже о подряде Степана в ямщики. А у самой в голове словно дятел долбил: «Зря исходила тысячи верст… проливала слезы в молитвах… надеялась на избавление от грехов – все зря…»
Чувствовала Петровна, что пусто и тоскливо становится у нее и в голове и в груди.
И вдруг полоснул в нее кто-то – не то кипятком, не то жарким пламенем – и обжег ее сразу всю. И так же вдруг налилось все тело ее молодым и хмельным позывом: бежать из кержацкой обители, бежать куда глаза глядят, хоть на край света; только вернуться бы к прежней жизни, к земле и к работе. Но крепок был материн корень бабьего упрямства. Не хотела она сразу открываться мужу. Так про себя и порешила: уехать сначала со скупщиком на Васьюганье, недолгое время там помолиться и уговорить мужа совсем осесть на землю.
Степан настойчиво и долго повторял, обращаясь к ней:
– Слышь, Настенька!.. Мы же ему за ямщиков… и наши же харчи!.. Слышь!.. А? Настя!.. Да ты чего это?.. Не понимаешь, что я говорю? Настя!
А у Петровны голова кружилась – от новых мыслей, от новых надежд.
Покраснела Петровна от смущения и сухо ответила мужу:
– Рядись сам… Как знаешь… Ты хозяин… Куда ты, туда и я… Мне теперь все равно.
Глава 19
Больше недели ездил скупщик по горам: распродавал остатки товаров, менял пошевни на телеги, забирал по деревням мед, пушнину, холсты и сукна домотканные. Вместе с ним ездили и Ширяевы. Недели две спускались с гор. Белые зубцы снеговых вершин, изредка выглядывавшие из-за мохнатых сопок, давно уже скрылись из глаз. Впереди между лесистыми увалами голубели широкие долины, по которым темными пятнами маячили редкие деревушки. Потом долгое время ехали мимо старожильческих деревень и киргизских аулов – по Кулундинской равнине, покрытой белым ковылем и перелесками; здесь застало жаркое лето. Дальше пошли степи барабинские – с камышами болотными, с широкими гривами, вокруг которых толпились низкорослые леса чахлой сосны и березы, с тучами мошкары и комаров. Потом зачернел урман сосновых и еловых лесов – с узкими дорогами, с редкими деревеньками, с цветными еланями душистыми. А еще дальше пошел тот же урман-тайга, только гуще, болотистей и безлюдней.
К осени добрались до торгового села, в котором жил скупщик, сюда к нему и приходили из тундры искусные звероловы – остяки и тунгусы. Прожили здесь Ширяевы до заморозков и по первой пороше на четырех нартах тронулись на Васьюганье с попутчиками остяками, уже без скупщика.
Когда ехали сюда с Алтая, много передумала за дорогу Петровна. Вспоминала многотрудный и длинный путь своего богомолья и прикидывала в уме: сколько земных поклонов перед богом положила, сколько молитв по лестовке перечитала и сколько денег в монашьи кружки перебросала, а от грехов своих не откупилась. Выходило так: будто и не слышал ее бог и жертв ее не примечал. И опять полезли сомнения в голову Петровны. Но по-прежнему она упрямо сама себя утешала и уговаривала:
«Мало ли что люди делают… Может быть, выжидает бог-то? Испытывает?.. Может быть, вот здесь и живут настоящие-то угодники… Может быть, они и успокоят душу мою взбаламученную…»
И снова терзалась сомнениями, сидя на узеньких тунгусских партах, запряженных парой серых оленей с обломанными рогами.
Высунув розовые болтающиеся языки, тяжело поводя мокрыми боками и рассекая клубы пара, идущего от их разгоряченных тел, олени проворно пощелкивали мерзлыми костяшками раздвоенных копыт и быстро мчали перегруженные нарты в глубь лесистого Васьюганья.
Уже несколько раз останавливались олени среди белого безмолвия тайги и часами жадно хватали с деревьев мох, смешанный со снегом.
Несколько раз люди прятались на ночлег либо в одинокую избушку зверолова, либо в убогий шатер, наспех раскинутый остяками прямо на снегу.
И снова бежали олени в глубь Васьюганья.
Глава 20
В понедельник первой недели рождественского поста выехали из тайги к широкой луговине, по которой протекала река. На реке, около проруби, растянуты были вентеля, около них на снегу чернели две человеческие фигуры. А на противоположном берегу реки – высоком, обрывистом и лесистом – повисли четыре больших избы и две малых; все избы, крытые дерном хлевы и амбары были обнесены бревенчатой изгородью. Посреди двора особняком стояла большая изба, тоже под дерновой крышей, на которой торчал большой деревянный крест.
Остяки показывали руками на человеческое жилье, улыбались и повторяли:
– Саляирль! Нофа Саляирль!..
Ласково встретили Ширяевых ново-салаирские старцы и так же, как на Алтае, сразу приняли в трудники.
Стоял этот скит в самом глухом углу Васьюганья. И жили тут три древних старца и три столь же древних старицы, давно позабывшие, к какому толку раскола они принадлежали.
Кроме них, жили шесть старцев годами помоложе. А возглавлял скит уставщик отец Евлампий, русобородый мужик лет сорока, высокий, плечистый. В хозяйстве помогал Евлампию дьяк Кузьма Кривой. Вместе со старцами жили около десятка трудников из бродяг и одна стряпуха – Матрена Корявая, жена Кузьмы.
Сразу же по приезде в скит Матрена сказала Ширяевым, что по обычаю, издавна заведенному, все вновь прибывшие в скит ходят на поклон сначала к древним старцам и старицам, живущим в отдельном пятистенке, потом идут к настоятелю скита и уставщику, отцу Евлампию.
И в тот же вечер пошли Ширяевы в пятистенок.
По привычке Степан заложил нож за голенище. Мало ли что могло случиться!
В первой комнате встретили их три седовласых старца, одетых в белые холсты и в такие же белые валенки.
Поклонившись им в ноги и получив благословение, Ширяевы прошли во вторую комнату, в которой жили три старицы.
Когда Петровна подошла и повалилась в ноги последней старице, столетней, глухой и слепой Фивонии, старуха перекрестила ее и строго сказала:
– Кобелей-то наших не ублажай… не блуди!
Запылали щеки у Петровны от смущения. Не ожидала она такого разговора от старицы. С трудом выговорила:
– На сносях я, матушка…
Старуха уже успела от кого-то узнать, что Петровна беременная.
Потрясая седой головой в темненьком платочке, она шипела беззубым ртом:
– Ужо раштряшешьшя… шоблюдай шебя… держи крепко!.. Народ ждешь вшякой… ешть варнаки, которые…
Петровна поднялась на ноги и отошла в сторону.
Теперь повалился в ноги старухе Степан, приговаривая:
– Благослови, матушка…
Шамкая молитвы ввалившимся беззубым ртом, старица перекрестила его и потянула к себе за рукав, усаживая рядом на лавку; поглаживая шершавой рукой по длинным кудрям Степана, спросила:
– Не штрижешь?..
– Нет, матушка, – ответил Степан. – Некогда этим делом заниматься… стрижкой-то…
Старуха склонила набок голову, отвернула темненький платок от уха и сказала Степану:
– Кричи громче… Не слышу.
Степан крикнул ей в самое ухо:
– Не занимаюсь стрижкой… Некогда… Все больше ходим по святым местам.
Старуха трясла головой и шамкала:
– И когда время будет… не штриги… не ублажай еретиков… не потешай шатану…
Подумав и пожевав губами, она спросила Степана:
– Отколь пришли?
– Везде побывали, мать, – уклончиво ответил Степан.
Старуха опять помолчала. Еще раз подумала. Потом вдруг затрясла головой и спросила дрожащим шепотом:
– Катька-то… шука-то… жива?
Степан не понимал, о ком речь ведет старица, о какой Катьке? Хлопал глазами и молчал.
А старуха злобно шипела, допытываясь:
– Не жнаешь? Аль шкрываешь?.. Жива или подохла штарая-то шука… чарича-то… Катька-то?.. Кто на прештоле-то антрихриштовом шидит теперь?
Понял наконец Степан, что допрашивает его старица о том, кто сейчас сидит на царском престоле, какой царь?
Крикнул ей в ухо:
– На престоле теперь сидит Лександра Третий…
– Подохла, жначит, Катька-то?
Степан молчал.
– Штоб ей ни дна, ни покрышки, – злобно зашамкала и закрестилась старуха, тряся головой. – Наштрадались мы иж-жа нее, иж-жа пошкуды… Не к ночи будь помянута, подлая… Кобелю твоему подарила наш, шука гулящая!.. Вшю деревню подарила!.. Да… Жначит, подохла, говоришь? Туда ей и дорога… Шпаши мя и помилуй, жаштупнича… Погоди ужо, пошкуда… вштретимшя там, на том швете… обшкажу вше про тебя вшедержателю… Гошподи, шпаши мя и помилуй!.. Да… жначит, подохла… Катька-то? Та-ак… А наш барин-то был жверь!.. Да… Подохла…
Старуха закрестилась пуще прежнего и зашептала слова молитв.
Степан понял, что старуха клянет какую-то царицу Катерину, которая подарила своему возлюбленному всю деревню, в которой жила когда-то эта старуха. Понял и то, что все это, очевидно, было очень давно и все же старуха не забыла ни царицы Катьки, ни злого барина; все еще считала их живыми.
Слепая и глухая старуха крестилась, шептала какие-то молитвы, совсем позабыв о том, что около нее находятся вновь прибывшие богомольцы. Степан поднялся с лавки, мигнул Петровне, и они оба еще раз поклонились старицам и старцам:
– Благословите, матушки и батюшки!
– Благословите…
Старицы и старцы ответили:
– Бог вас благословит…
– Идите и трудитесь с молитвой…
Степан и Петровна вышли во двор и направились к настоятелю скита, отцу Евлампию. Вошли в келью.
Очень высокий, плечистый и длинноволосый Евлампий, одетый, как все старцы, в белые холсты, стоял у задней стены, перед черным аналоем, поставленным в простенке между окнами; одной рукой он размашисто крестился, кланяясь медному киоту, висевшему над аналоем, а другой – перебирал лестовку.
Бревенчатая келья Евлампия была просторная, но пустая и мрачная. Освещалась она только лампадкой, висевшей под образками, да восковой свечой, горевшей на столе перед раскрытой книгой в черном кожаном переплете. Около этого единственного стола посреди кельи стоял толстый обрубок дерева, заменявший табуретку. Вдоль правой стены, от переднего угла к двери, тянулась широкая лавка в три доски с деревянным изголовьем. А около левой стены, на полу, стоял большой сосновый гроб, покрытый медвежьей шкурой; из-под шкуры виднелась сухая труха и подушка в кумачовой засаленной наволочке.
Не оборачиваясь на стук двери, старец опустился на колени и, раскачиваясь огромным и крепким телом своим и болтая темно-русыми космами, отвесил три земных поклона; потом поднялся на ноги, размашисто крестясь и перебирая лестовку, забормотал;
– Осподи, помилуй… осподи, помилуй… осподи, помилуй…
Степан крякнул и шумно высморкался.
Только после этого Евлампий повернул к вошедшим свое русобородое и красное лицо с толстым багровым носом, с маленькими черными глазами, сидящими глубоко под мохнатыми бровями.
Молча шагнул он к гостям, бегая взглядом по их одежде и лицам.
Степан повалился ему в ноги;
– Благослови, отец…
Старец Евлампий перекрестил его и молча сунул волосатую руку для целования.
Степан поцеловал руку и отошел к широкой лавке.
Подошла Петровна и также повалилась в ноги:
– Благослови, батюшка.
Евлампий скользил глазами по располневшей фигуре Петровны, по ее раскрасневшемуся чернобровому и черноглазому лицу и размашисто крестил ее двумя перстами. Потом сунул ей руку для целования, повернулся к Степану и густым низким голосом спросил:
– Отдыхать пришел, аль трудиться?
– Как все, так и мы, – с конфузливой ухмылкой ответил Степан.
Черные глазки Евлампия остановились под насупленными бровями и, словно два черных буравчика, уперлись вопросительно в лицо Степана.
Степан смотрел в глаза старца насмешливо.
С минуту они стояли так друг против друга.
Наконец старец сурово сказал:
– Чужеспинников не держим… Будете трудиться… перед людьми и перед господом… будет кусок хлеба… А в случае чего… прогоню!
– Чего уж там, – все с той же ухмылочкой ответил Степан. – Не привыкли мы без дела… Всю жизнь работаем…
Старец, не слушая Степана, говорил, перебирая пальцами свою длинную и шелковистую бороду и глядя в сторону:
– Отгорожены мы от миру… Все трудимся в поте лица… Не признаем царя земного окаянного… Не признаем и слуг его… Понял?.. У нас свои законы… древлеапостольские… и таежные…
Он опять испытующе уставился глазами-буравчиками на Степана.
– Так вот… Трудись… и чти старших… без прекословия… А то прогоню!.. Понял?
Голубые глаза Степана на этот раз весело и стойко встретились с черным взглядом Евлампия. Тонкие ноздри его продолговатого носа слегка вздрагивали. Все с той же ухмылочкой Степан ответил:
– Не сумлевайся, отец… потрудимся!.. Не баловаться пришли!.. Работы не боимся…
Старец указал рукой на гроб и сказал:
– Видишь, как спасение-то добываем?.. Вот тут я сплю, тут и душу свою грешную господу передам…
Помолчав, он еще раз перекрестил Ширяевых:
– Ну ладно… господь вас благословит… Ступайте с богом… Приступайте к труду – во имя господа нашего Иисуса Христа… аминь!
Выйдя из кельи и направляясь тропкой к большому дому, в котором была кухня и трапезная, Степан говорил жене:
– Строгий, язви его… Те… старики-то… приняли ласково… А этот – не то волк, не то волкодав…
Петровна со вздохом ответила:
– Сказывали ведь люди про него: вроде святого он… Праведный!.. Потому сердитый.
Степан шел по двору и, перебирая пальцами свою шелковистую бородку, тихо говорил:
– А я где-то видел этого святого волкодава…
– Ну, где ты мог его видеть? – молвила Петровна, морщась от слов мужа.
– Сейчас не упомню, – сказал Степан, напрягая память, – но где-то мы с ним встречались… Ей-богу, встречались!..
Петровна хмурилась и молчала.
