Текст книги "Бабьи тропы"
Автор книги: Феоктист Березовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 37 страниц)
Глава 21
Только потому и не выгорела вся деревня, что не было ветра да быстро выполняли белокудринцы распоряжения Панфила: дружно разламывали и растаскивали постройки близ горевших домов и так же дружно плескали из бочек ведрами воду не на горевшие дома, а на распаленные жаром заборы, на тесовые крыши и на бревенчатые избы, стоявшие поодаль, не давали разгораться новым пожарам от падавших головешек и искр.
Скотину, домашность и хлеб приказал Панфил убирать из дворов за гумна, к речке, к болоту и к выгону. По улице только воду таскали да разваливали и заливали обгоревшие бревна.
Особый отряд из пяти молодых парней во главе с Тишкой – сыном кузнеца Маркела – подбирал с улицы трупы убитых и снимал с перекладины повешенных.
Прокопченные дымом и сажей, перемокшие и не один раз обожженные, белокудринцы пластались весь остаток дня, вплоть до глубокой ночи, спасая деревню от огня. Помимо домов Гукова, Солонца и Комарова, не смогли отстоять еще шесть изб, сгоревших дотла.
Когда на землю опустилась теплая и тихая ночь с кротко трепещущими миллионами звезд, над деревней в трех местах бывших пожарищ только белый пар клубился, поднимаясь к холодному небу.
В полночь стали затихать и человеческие суматошные голоса. Кое-кто из белокудринцев успел уже вернуться со своим добром в избы. Погорельцы, сидевшие около своего добра за гумнами и на выгоне, кормили и укладывали ребят под открытым небом.
А мужики и парни всю ночь напролет возили с речки к пожарищам воду бочками и заливали тлевшие головни и огненную золу.
Глава 22
Еще раз поднялось и запылало над урманом солнце, посылая на землю улыбки трепетных и благостных лучей, согревая теплом своим природу и светом своим освещая и обнажая картину разгрома и разорения белокудринского.
Там, где стояли избы Панфила Комарова, Якова Окунева, стариков Солонца и Рябцова, горбились кучи золы и углей, вокруг которых валялись крупные головни, а на месте домов Гукова, Клешнина и вдовой солдатки Теркиной из груд угля и золы торчали лишь печи с обломанными трубами. У Ивана Гамыры сгорели все дворы и пятистенок, но каким-то чудом уцелел обуглившийся амбар. В тот амбар парни перетащили труп убитого Гамыры, над которым ревела теперь вся семья. Неподалеку от усадьбы Гамыры стояла обуглившаяся изба убитого Ивана Хрякова; тут со двора тоже доносились плач и причитания. Близ пожарищ, вдоль улицы, валялись обгоревшие бревна, головни; земля была засыпана углем и пеплом.
Народ поднялся сегодня спозаранку – лишь только вспыхнула заря первым румянцем. Все утро разбирались и таскали свои вещи белокудринцы с гумен, с выгона и с речки обратно в деревню, в свои избы.
В эту ночь и все утро Панфил не смыкал глаз, бегал по деревне, отдавал приказы, ставил караулы около амбаров с хлебом, отпускал беднякам муку и картошку.
Бабы обмывали трупы своих убитых мужиков, обряжали их в чистые холсты, клали в передние углы – на столы и скамейки и голосили, причитая. Ходили бабы из избы в избу, смотрели на разграбленные белобандитами долга, на опустошенные закрома, на разорение, падали друг другу на грудь и заливались слезами. Чувствовали, что прошла через их жизнь кроваво-огненная полоса и в три дня спалила в них все старое, обновила их души и сделала их родными и близкими друг другу. Только теперь, глядя на обгорелые головни, на свои разоренные гнезда и на кучу покойников деревенских, поняли они по-настоящему, на чьей стороне правда и с кем им дальше идти. В это погожее, ласковое утро доплакивали бабы около покойников свои последние слезы и постепенно закипали местью лютой к врагам своим вековечным, которых только теперь по-настоящему разглядели.
Глава 23
После похорон очистили белокудринцы улицу от остатков пожара. Разместили погорельцев по пустым домам, брошенным богатеями. Стали к выборам готовиться.
К этому времени вернулись из красноармейского отряда кое-кто из партизан вместе с дедом Степаном и Маланьей и рассказали, что белобандиты окончательно разбиты: кулачье с частью офицеров скрывались в тайге, офицерский штаб мятежников вместе с попом, окруженный в Чумалове, заперся и отсиживался в церкви; вместе с ними сидели в церкви Супонин и Валежников, остальные белокудринские богатеи разбежались по заимкам звероловов.
Рассказывали прибывшие, что пробовали партизаны брать церковь приступом, но потеряли несколько человек ранеными и теперь, окружив церковную площадь, день и ночь караулили запершихся беляков и ждали добровольной их сдачи. Офицеры все время отстреливались с колокольни из винтовок и из пулемета. А из города приказывали взять их живьем и доставить в чека. Осада церкви продолжалась уже почти неделю. Руководил ею знакомый белокудринцам Капустин. А помощником у него состоял Павел Ширяев.
Передавали вернувшиеся мужики и о том, что в Чумалове готовились к волостному съезду Советов: приспосабливали для съезда помещение школы, готовили квартиры для депутатов.
Белокудринские партизаны и разоренные мужики опять от утренней зари и до глубоких вечерних потемок пластались в работе, восстанавливая свои разоренные гнезда и устраиваясь на новых местах; а вечерами собирались в дом Валежникова, где помещался теперь ревком и жили две семьи – Панфила Комарова и Никитки Солонца. Обсуждали мужики план борьбы со своей деревенской разрухой, намечали кандидатов в сельский Совет и на волостной съезд.
А бабы, кончив дневную работу, бегали вечерами по деревне из дома в дом, укромно собирались по две и по три и подолгу шушукались. Больше всех суетились Маланья и Параська. Им помогали Акуля, Анфиса, Секлеша и Лиза Фокина.
Глядя на них, мужики тревожились;
– Опять чего-то суетятся бабы.
– И девки с ними.
– Бегают, язви их, собрания у них какие-то тайные.
– Как бы опять чего не вышло!..
Другие успокаивали;
– Так это они…
– Теперь не пойдут на дурь…
– Маланья коноводит…
В день выборов со всей деревни потянулись бабы в дом Валежникова. Сбились в переднюю комнату – все в одну кучу. Пока обсуждалась повестка, бабы таинственно молчали. Изредка перешептывались:
– Смотрите не сдавайте…
– Чего уж… Знамо, не уступим…
И лишь только хотел Панфил начать речь о выборах сельсовета, как из толпы баб вышла Маланья и, обращаясь к нему, потребовала:
– Дай-кось, Панфил, высказать…
– Постой, – остановил ее Панфил, – спервоначалу я докладывать буду. Потом высказывать будете.
– Я от всех баб требую, – решительно заявила Маланья, повышая голос и сдвигая шапку со лба к затылку.
– Чего надо-то вам? – с досадой спросил Панфил.
Маланья поняла его слова как разрешение и, обращаясь уже ко всем мужикам, заговорила:
– Вот, мужики… Настрадались мы… вместе с вами… Теперь требуем… чтобы выбирать на съезд и от нас, от баб. Вот… весь наш сказ. А не согласитесь, не дадим – не дадим выбирать.
– И в волость не пустим! – закричали бабы, поддерживая Маланью.
– Не дадим!
– Не пустим!..
Панфил растерянно смотрел на кричавших баб и говорил, запинаясь:
– Да разве мы против? Вся наша большевистская партия за женщин… Что ж тут такого? Чего шуметь?
Он повернулся к коммунистам и партизанам, сидевшим вокруг стола:
– Как вы, товарищи?
– Пусть назначают, – заговорили мужики. – Кто ж им мешает?
– Мы не против. Только надо бы после…
Панфил повернулся к бабам:
– Может, повремените? Когда в конце собрания от себя будем выбирать депутатов, тогда и от вас. Такой порядок.
Бабы снова загалдели:
– Не хотим после…
– Сейчас!..
Панфил подумал, почесал за ухом и, взмахнув рукой, крикнул:
– Ладно! Назначайте фамилии…
– А сколько от нас будет? – спросила Маланья.
– Можете назначить двух или трех, – ответил Панфил.
Никишка Солонец, писавший протокол, схватил председателя за рукав:
– Постой, Панфил Герасимыч!.. От нашей деревни всего-то пять депутатов требуется. Инструкция ведь из уезда…
– Ладно, – досадливо отмахнулся Панфил. – Пять выберем от мужиков… и трех от баб. Подумаешь, большое дело… пять ли, восемь ли…
– Правильно! – отозвались со всех сторон партизаны.
– Не в этом дело…
– Правильно!..
Панфил обернулся к бабам, сгрудившимся перед столом:
– Назначайте, бабы! Можете трех…
Повторяя одни и те же имена, бабы закричали:
– Маланью!
– Параську Афонину!
– Анфису Арбузову!
Панфил опять взмахнул рукой:
– Ладно!.. Я голосовать буду. Приступаем…
Он обвел глазами стоявших и сидевших мужиков и сказал:
– Прошу и мужиков… чтобы все голосовали…
Затем особенно торжественно обратился к собранию:
– Кто за Маланью Семиколенную… за Прасковью Пулкову… за Анфису Арбузову… чтобы выбрать их на первый чумаловский волостной съезд Советов… прошу поднять руки!
Сплошным частоколом взлетели над головами руки мужиков и баб. Панфил посмотрел через головы в дверь, ведущую в соседнюю комнату, и спросил:
– А там как? Голосуют? Все?
Из соседней комнаты ответили:
– Голосуют!
– Все подняли!
Панфил опять обернулся к бабам и, улыбаясь, сказал:
– Ну, вот… и выбрали от вас! Можете быть в полном покое.
– Когда выезжать в волость-то? – спросила Маланья.
– В четверг выезжать, – ответил Панфил. – Через три дня.
Подвязывая платки, бабы повертывались спинами к столу и проталкивались сквозь толпу мужиков к выходу.
– Постойте! – пробовал остановить их Панфил. – Теперь от мужиков надо выбрать… за мужиков голосовать…
– Ладно, – отмахивались бабы, проталкиваясь вперед. – Обойдетесь и без нас. Одни голосуйте.
Панфил безнадежно махнул рукой.
Так и остались мужики одни для выборов сельского Совета и пяти депутатов на волостной съезд.
Кроме трех женщин, на волостной съезд избрали Панфила Комарова, Павла Ширяева, дедушку Степана Ширяева, Никиту Солонца и Ивана Капарулю. Их же избрали и членами сельсовета. Только вместо дедушки Степана, по его просьбе, ввели в сельсовет Маланью Семиколенную.
А бабы прямо с собрания гурьбой прошли в дом Оводова, где жили теперь погорельцы, и там долго совещались.
После собрания Параська ушла ночевать к Маланье Семиколенной, и та до самых первых петухов обучала ее владеть винтовкой.
На другой день рано утром Маланья, Анфиса и Параська на телегах выехали из дворов, одетые по-дорожному.
– Куда это? – спрашивали их мужики.
– На съезд, – отвечала с передней подводы Маланья.
– Что так рано?
– Дело есть…
Бабы, выгонявшие коров в стадо, кидались к отъезжающим телегам и шепотом наказывали депутаткам:
– Беспременно кончайте… Помните наказ бабушки Настасьи!
Маланья твердо ответила:
– Не забудем! Не забудем!
– Про Москву-то не забудь, Маланьюшка! – кричали бабы. – Везде чтоб своих…
– Ладно, – отвечала Маланья, не оборачиваясь.
Отъехав за поскотину, депутатки направились к лесу по трем дорогам: Маланья – в Чумалово, Анфиса – в Гульнево, а Параська – в Крутогорское.
Разъезжались они по разным деревням для того, чтобы поднять там баб на волостной съезд Советов.
Таков был план, выработанный на тайных бабьих собраниях.
Глава 24
Потянулись со всех сторон из урмана в улицы большого села Чумалова подводы с депутатами. Ехали мужики и бабы, избранные от деревень. Встречала и размещала их по квартирам особая комиссия во главе с известным по всей волости товарищем Капустиным.
Худое лицо товарища Капустина было для всех приветливо. Он бегал по улицам села, встречал депутатов и указывал им квартиры и столовку; заглядывал в школу, отдавая последние распоряжения по украшению зала; забегал на окраину села к площади, где стояла осажденная церковь. И здесь давал советы и указания. Руководство осадой он передал на время Павлу Ширяеву, который безотлучно находился в рядах партизан, сидевших за буграми свежей земли, в неглубоких ямках-окопах. Точно рыжее ожерелье, тянулись эти бугорки, широким кольцом окружая церковную площадь от домов и до кладбища, расположенного далеко за церковью, близ урмана.
В селе в эти дни было людно и шумно.
По вечерам шли заседания и совещания в ячейке и волревкоме.
Съехавшиеся женщины-депутатки держались отдельно от мужиков. Они бегали по домам и шушукались теперь с чумаловскими бабами. Больше всех опять суетились Маланья, Параська и Анфиса.
А осажденные в церкви беляки словно дразнили депутатов: раза два-три в ночь открывали редкую стрельбу с колокольни по окопам и по селу.
Партизаны отвечали стрельбой из окопов.
В одном доме шальная пуля, прилетевшая впотьмах с колокольни, задела руку старика, задававшего корм скоту на ночь. В другом – ранила в ногу мальчонка. В третьем – убила корову наповал.
По селу шел глухой ропот. Бабы ругались.
Все чаще и чаще слышалось в раздраженных бабьих разговорах:
– Надо их выкурить из церкви!
Накануне открытия съезда, в полдень, к церковной площади вышли, крадучись, Маланья, и Параська. За плечами у обеих торчали винтовки. На самую площадь, к окопам, их не допустили партизанские посты. Задержали около пустых домов, из которых хозяева были выселены на время осады.
Бабы потребовали к себе комиссара Павла Ширяева.
Их провели в поповский дом – второй от угла, – там находился штаб и отдыхали сменявшиеся с постов партизаны.
Пришел туда же вызванный кем-то Ширяев.
– Здравствуй, Павел Демьяныч, – заговорила Маланья, подавая ему руку. – Мы к тебе по делу…
Павел поздоровался. Пожимая руку Параськи, он заметно побледнел. Параськино лицо запылало румянцем. Павлушка отводил взгляд от Параськи к Маланье. От Маланьи не ускользнуло замешательство обоих. Улыбаясь, она заговорила, обращаясь к Павлу.
– К тебе пришли, товарищ комиссар… от нашего бабьего сословия.
– Что надо-то? – спросил Павел, оправляясь от смущения.
– А вот, давай-ка, парень, кончай с кулаками и с офицерами, которые в церкви засели.
Павел поднял удивленные глаза:
– То есть как это – кончать?
– А уж это дело твое, – сказала Маланья. – Люди вы военные, лучше нашего знаете, как с ними кончить. Только бабы дали наказ – просить тебя покончить с этими паскудами сегодня же.
Павлушка засмеялся:
– Ловко придумали! Вы от каких же баб-то?
– От всех, – ответила Маланья, хмурясь. – От всей волости. Все бабы требуют.
– Да вы в шутку или всерьез?
Вместо Маланьи, краснея и торопясь, ответила, глядя куда-то в сторону, Параська:
– Нам некогда шутить, товарищ Ширяев! Мы, все женщины, все бабы от всей волости, требуем, чтобы к съезду не было тут и духу от сволоты этой золотопогонной…
Павел не узнавал Параську.
Волнуясь не меньше, чем она, принимая начальственный вид, он сказал:
– Этого я не могу исполнить, товарищи женщины! Я исполняю партийный приказ и по военной линии…
Маланья ядовито спросила:
– До каких же пор в лунках будете сидеть?
– Будем осаждать их, – ответил Павел, – пока сдадутся. Приказано живьем взять и в город представить.
Помолчали бабы. Маланья еще раз обратилась к Павлушке.
– Значит, ничего не сделаешь с ними сегодня?
Павел все тем же суховатым начальническим тоном сказал:
– Не могу, товарищи женщины!
– А ты что же, Павел Демьяныч, самый главный здесь по военной-то? – опять спросила Маланья.
– Нет, – ответил Павел, – отрядом командует комиссар Капустин. Я его заместитель, но сейчас все командование передано мне.
Подавив свое волнение, Параська холодно взглянула на Павла:
– Значит, не покончишь с ними сегодня? Отказываешь?
– Нет! – твердо ответил Павел, тряхнув кудрями и восторженно глядя на изменившуюся, неузнаваемую Параську. – Отказываю, товарищи женщины!
– Пойдем, Маланья! – сказала Параська, поворачиваясь к порогу. – Нечего тут зря языки чесать!
Обе, молча и не прощаясь, вышли из дома.
В этот день Маланья с Параськой побывали в ячейке и в волревкоме, поймали на улице Капустина – у всех добивались ликвидации засевших в церкви беляков, но нигде ничего не добились.
Перед вечером бабы-депутатки собрались ненадолго в одной избе. Пошептались. И рассыпались по селу. Бегали от двора к двору. При встречах тихонько переговаривались:
– Ну, как – согласны?
– Согласны…
– Все согласны?
– Все согласны…
– После, ночью-то, не откажутся? Не разжалобятся?
– Что ты, девка! Какая там жалость! Крови-то и здесь пролито – море! Ярятся бабы… страсть как!
– Языки-то, чтобы попридержали… мужикам не сболтнули…
– Ладно!
Оглядывались бабы по сторонам и снова разбегались по селу.
Глава 25
Пришла ночь – безлунная, черная, как смола. Улицы села опустели. Было тихо. Даже собаки не тявкали. Кое-где светились в окнах огни.
Депутаты сидели в избах и говорили о предстоящем открытии съезда.
В ячейке и в волревкоме по-прежнему шли заседания.
А Маланья, Параська и Анфиса, крадучись вдоль плетней и заборов, черными тенями мелькали от одного двора к другому и шепотом спрашивали поджидавших у ворот баб:
– Ну, как у тебя, девка?
– Готово!
– Телега хорошо смазана?
– Хорошо, сама мазала.
– Мужики-то как?
– Дрыхнут, улеглись уж…
Глубокой ночью на церковной колокольне блеснули огни и оттуда сорвались два залпа из винтовок, потом три раза стукнул пулемет.
Партизаны с двух сторон – от села и от кладбища – дали по колокольне по четыре залпа.
И снова широкая церковная площадь, погрузившаяся в темноту, затихла.
В селе погасли последние огни.
И лишь только отзвенел в ночной тишине первый переклик петухов, из нескольких ворот во тьму длинной и широкой улицы полезли огромные возы соломы. Тихо постукивая на мелких ухабах, почти бесшумно двигались они к церковной площади. Около каждой лошади шли по три, по четыре бабы.
Кое-где в избах слышали мужики сквозь сон еле уловимое тарахтание телег. Да ведь все знали, что депутаты день и ночь к селу подъезжают. Потому и затягивались мужики крепким храпом, перевернувшись на другой бок.
Не успели и партизаны окопные вовремя разгадать причину уличного движения, как из тьмы вылезло почти к самой площади больше двадцати возов, сгрудившихся против пустующих изб.
– Что такое? – шепотом спрашивали партизаны, кидаясь с винтовками к передним лошадям и обращаясь к бабам.
– Куда вас несет?
– Что за солома?
Бабы, державшие лошадей под уздцы, молчали.
Выдвинулась из тьмы и за всех полушепотом ответила Маланья:
– Комиссара давайте сюда – Павла Ширяева.
– Зачем?
– Комиссару скажем. Зовите комиссара.
А Павел, выбежавший из поповского дома, сновал уже между возами, направляясь к передним подводам. Подбежал к столпившимся партизанам и, разглядывая баб, он спросил вполголоса:
– Что за обоз?
Узнав Маланью, повернулся к ней:
– Ты, товарищ Маланья?
– Я.
– Куда везете солому?
– Пропускай возы к церкви, – решительно сказала Маланья.
– Сдурели вы, бабы! – испуганно проговорил Павел, догадываясь о бабьей затее. Принимая строгий вид, тихо сказал: – Сейчас же повертывайте лошадей обратно! Беляки заметят – откроют огонь… перебьют вас!
– Не твоя забота, товарищ Ширяев, – вмешалась в разговор вооруженная Параська, стоявшая рядом с Маланьей. – Пропускай, тебе говорят!
Павел повторил свое приказание:
– Повертывайте лошадей… сейчас же!
– Ни за что! – злобно прошептала Параська, перекидывая ремень с винтовкой с одного плеча на другое.
– А я говорю – поворачивайте назад, – взволнованно, чуть не крикнув, приказал Павел и сердито добавил: – Будете упрямиться – велю арестовать!
Бабы, окружавшие партизан и все время молчавшие, такими же сердитыми голосами тихо заговорили:
– За что арестовывать?
– Не имеешь права!
– Молод еще…
– Идем, Маланья! Что с ним разговаривать?!
Маланья повернулась к бабам и сказала:
– Ведите, бабы, лошадей на площадь!
Расталкивая партизан, бабы кинулись к возам.
А Павел, обращаясь к партизанам, скомандовал:
– Товарищи, не пускать! Повертывайте лошадей силой!
Партизаны не особенно торопились. Тогда Павел сам кинулся к возам, схватил впотьмах под уздцы первую попавшуюся лошадь и потянул ее обратно в улицу. Но из-за лошадиной морды высунулось искаженное злобой лицо Параськи. Сверкая в темноте большими глазами, она сердито прошептала:
– Не трожь, Павлушка!
Павел с силой дернул коня в одну сторону, Параська тянула в другую.
Не больше минуты продолжалась борьба. В эту минуту в воспаленной Параськиной голове промелькнули годы, когда она любила Павлушку и мучилась из-за него: ночи весенние, угарные; покосы суматошные и Маринка-разлучница; роды и муки с ребенком, укоры и побои матери, издевка деревенская… И в груди у нее заполыхало все сразу: и горе, и злоба, и месть.
И не успел Павел понять, почему Параська отпустила узду, не успел впотьмах заметить ее движение, как звонкий и крепкий удар обжег его щеку.
Павел выпустил из рук узду. Охваченный стыдом и закипающей злобой, стоял он среди сдержанного говора людей и скрипа телег и растерянно смотрел во тьму.
Вдруг на чернеющей вдали колокольне словно дятел застучал:
Тук-тук-тук… Тук-тук-тук…
– Ложись! – сдавленным голосом скомандовал Павел, бросаясь между возов к партизанам. – Прячьтесь за солому!..
Говор вокруг возов оборвался.
Замерли люди на площади, прислушиваясь к трескотне, падающей с колокольни.
Потом вдруг зашарашились лошади. Зашуршали соломой ворочающиеся возы.
Справа застонал кто-то раненый:
– О-о-о, братаны, помогите! О-о-о…
А слева грохнулась на землю и забилась в оглоблях раненая лошадь.
