Текст книги "Бабьи тропы"
Автор книги: Феоктист Березовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 37 страниц)
Глава 17
Когда взошло солнце и озолотило вершины леса, на небе не было уже ни одной тучки. Ярко-голубое утро холодной радостью обнимало землю; алмазами играло на густо-зеленой щетине сосен, на полинявшей листве плакучих берез, на пожелтевших полях и на бурых увалах. Холодной сталью блестела река. Холодные и блеклые улыбки бросало утро на дома и на лужи воды на деревенской улице. Тоской веяло от голодного гомона проснувшейся домашней птицы и от рева застоявшейся скотины в хлевах и в пригонах.
Горбатый пастух Ерема, пропоротый вилами, валялся в грязи около своей землянки, близ поскотины.
На полянке между поскотиной и мельницей чернели два трупа. У дороги недалеко от мельницы валялся труп вороного коня, а в стороне, еще ближе к мельнице, на пожелтевшей сырой траве лежал труп черноволосого Андрейки Рябцова.
И в деревне было то же самое.
Человек десять мужиков, изрубленных топорами, исколотых вилами и подстреленных дробью и пулями, валялись вдоль улицы, близ своих дворов, в грязи и в лужах; дождь плотно примочил рваную одежонку к их мертвым телам, начисто ополоснул их кровавые раны, белой известью обмыл спокойно-суровые, обострившиеся лица.
Афоня-пастух с приподнятой ногой качался подвешенный к единственному столбу, сохранившемуся от его ворот, сожженных еще зимой.
На противоположном конце деревни висел на столбе, около своей кузницы, Маркел-кузнец.
В середине села в одном порядке висели на перекладинах своих ворот Сеня Семиколенный и Яков Арбузов.
Капитан Усов, охранявший деревню с отрядом повстанцев из села Гульнева, запретил убирать трупы убитых.
Деревня казалась брошенной жителями. Часть мужиков была перебита, часть разбежалась и попряталась в лесу и в болотах. Какая-то часть мужиков из богатых домов вместе с мятежниками из других деревень, во главе с офицерским штабом, большим отрядом на заре выступила на лошадях по направлению к Новоявленскому.
Если бы не ходили по деревне вооруженные мятежники, можно было подумать, что вся деревня вымерла.
Даже серые бревенчатые избы казались сегодня трупами с выбитыми глазами.
Утром прошел через Белокудрино второй большой отряд мятежников из Чумалова и из Крутогорского. Этот отряд забрал в деревне полсотни лошадей и угнал с собой два больших гурта коров и овец для питания повстанческой армии.
Капитан Усов со своими мятежниками ходил по дворам, выгребал из закромов хлеб и овес, грузил на телеги и готовил к отправлению обоз с зерном вслед проходящим повстанческим частям. Пьяные мятежники бродили по грязной улице, матерились и запевали песни. Изредка, для острастки, стреляли в воздух.
Но улица и без того казалась вымершей. Многие избы стояли с прикрытыми ставнями. Оставшиеся в деревне старухи, бабы и ребятишки сидели в избах. А семьи партизан прятались в погребах и в кучах старой соломы.
Изредка из ворот на улицу высовывалось испуганное лицо и через минуту скрывалось. Но связь между избами партизан установили бабы с утра – перебегали друг к другу задними дворами.
Возле ширяевского дома улица была безлюдна. Через дом висел в открытых воротах на перекладине бородатый и обмякший труп Якова Арбузова. Соседние избы стояли с прикрытыми ставнями, и из них за весь день никто ни разу не выглянул на улицу. Но в ширяевском доме было немало женщин.
Жены партизан через ребят знали уже – кто где убит; знали, что у Ширяевых убит Демьян, а бабка Настасья и сноха Марья живы: отлила их водой и перевязала холстом Параська.
То и дело заплаканные бабы пробирались крадучись задворками к ширяевской усадьбе и быстро перебегали через ограду в дом.
Бабка Настасья лежала на кровати в полутемной горнице, в которую свет врывался лишь белыми нитками через щели ставней. Голова ее была перевязана холстиной и сверху покрыта старым темненьким платком, а раненое плечо обвязано было холщовыми полотенцами, сквозь которые просачивалась кровь.
Около кровати, на длинной скамье, сидели: сноха Марья с забинтованной полотенцем головой, Маланья Семиколенная и Параська. Потом пришли Олена – мать Параськи, Акуля – жена Маркела, Анфиса Арбузова, беременная Секлеша – жена Андрейки Рябцова.
Бабка Настасья лежала с закрытыми глазами, стонала и, изредка поднимая веки, прерывисто и тихо разговаривала с бабами.
Марья не один раз шепотом упрашивала ее:
– Помолчала бы, маменька, не надсажалась. Худо ведь тебе…
– Ничего… – шептала бабка посиневшими губами. – Выскажу… тогда легче будет на душе…
Много крови потеряла бабка Настасья, но крепкое еще было ее старое тело. Страшная боль раздирала правое разрубленное офицерской шашкой плечо. Ноющая боль неотступно стояла в затылке. Но бабка Настасья превозмогала свою боль и торопилась высказать бабам все, что хотела сказать напоследок. Хорошо понимала, что приближается смерть. Давно и спокойно ожидала ее. Одно тревожило: успеть бы все высказать бабам и новый путь указать.
Когда поздним утром вошла в избу Акуля, бабка спросила:
– Акулинушка… ты?
– Я, бабушка Настасья, я, – ответила Акуля, едва сдерживая слезы.
– Что… светопреставление-то… кончилось?
Акуля упала на колени к изголовью постели и тихо заплакала:
– О-о, бабушка-а-а… Погиб Маркел-то. Прости меня… паскуду… окаянну-ю-у-у…
– Не меня надо просить, – шептали сухие губы бабки. – Маркела надо было просить… раньше… Ох, бабы, бабы…
Закрыла глаза бабка. Тяжело, со свистом переводила дыхание. Акуля тихо всхлипывала.
Плакали и другие бабы, потерявшие мужей и охваченные горем утраты. Плакала Параська, проклиная убийц отца; втайне тревожилась и за судьбу Павлушки.
Не плакала только Маланья. Опять почувствовала она в себе боевую партизанку.
Не верила в прочность кулацкого переворота. И думала о мести.
Бабка Настасья попросила пить. Маланья поднесла к ее лицу ковш с водой и, черпая из него деревянной ложкой, напоила. Точно угадывая мысли Маланьи, бабка сказала:
– Вот, бабы… Всю жизнь смотрела я на людей. Всего навидалась. Везде видела обман… Мужиков и баб… испокон века… обманывали господа… Обманывали богатеи… Обманывали попы. Нас улещали… смиряться велели… А сами что делают… видите?
Бабка поперхнулась. В груди у нее что-то забулькало. Марья еще раз дала ей напиться. Прокашлявшись, бабка вдруг открыла большие загоревшиеся глаза и, напрягаясь, заговорила вполголоса:
– Не верьте, бабы… никому, кроме тех, из города… Одни большевики за нас… Помогать надо… против господ… против попов… Огнем сжечь надо… полмира господского… покорить богатеев, господ… Тогда легче будет… и мужикам… и нам…
Голос бабки оборвался. Она закатила глаза, тихо прошептала:
– Пить…
Маланья опять поднесла к ее губам ложку с водой.
– На-кось, попей. Да будет уж горюниться-то… Видим теперь, что делать надо. Знаем…
Проглотив воду, бабка взглянула на Маланью, на притихших баб.
По их опухшим от слез глазам, по огонькам, которые вспыхивали в них, поняла, что последний урок переживают бабы. Закрыла глаза, постонала от боли и, вновь открыв их, взглянула поочередно в лица Маланьи, Акули и Анфисы Арбузовой; от них перевела взгляд на молодых: Параську, Секлешу и Лизу Фокину.
И вдруг прочла на этих лицах то новое, о чем лишь украдкой сама с собой нетвердо думала. Еще раз взглянула. И еще раз убедилась, что не зря провела свою недужную, страдающую и мятежную старость. Перед нею стояли два пробужденных поколения женщин. В их глазах горел невиданный доселе огонь. Теперь уж хорошо знала умирающая бабка Настасья, что в борьбе за новую жизнь эти бабы и девки пойдут с мужиками до конца. Ближе всех к ней стояла Маланья, стояла с плотно сжатыми губами и не сводила с нее горящих глаз.
– Маланьюшка… – обратилась к ней бабка Настасья.
Маланья с трудом разжала белые, запекшиеся губы:
– Что, Настасья Петровна?
– Осиротела ты…
– Ничего… не пропаду…
– Вижу… не пропадешь… Отплатишь… и своего добьешься… вижу…
Здоровой рукой бабка Настасья потянулась к Параське. Параська поняла ее движение и быстро протянула ей свою руку. Бабка, держа ее за руку, прошептала:
– Касатка… Намыкалась тоже… За отца-то отплати… не забудь… А на Павлушку не серчай… Знаю его… к тебе придет… Некуда ему… если жив будет…
– Ладно, бабушка Настасья, – сказала Параська. – Пожалей себя-то. Я молода… ничего не забуду…
– Вот… так… так! – с натугой проговорила бабка и опять закрыла глаза. – Добивайся… вместе… с Маланьей…
Бабы, утирая слезы, опять принялись уговаривать ее:
– Будет, Настасья Петровна!
– Пожалей себя!
– Теперь знаем…
Но бабка Настасья, передохнув, снова и снова начинала говорить. Много раз возвращалась к своему далекому прошлому, говорила о своем преступлении, каялась и просила прощения.
Выплакав все слезы, бабы и девки стояли и сидели вокруг кровати с окаменелыми в суровости лицами. Утешали бабку Настасью:
– Прощено тебе, Настасья Петровна, давно…
– Нас прости…
Бабка Настасья затихала. Потом снова говорила. Призывала к борьбе общими силами против врагов.
Так прошел день.
Перед закатом солнца из деревни ушел большой обоз с зерном.
По улице ходили и орали пьяные мятежники.
Только к ночи все стихло.
Около бабки остались на ночь Марья, Маланья и Параська.
Ночью бабка несколько раз впадала в забытье и бредила. В бреду она снова и снова говорила о своей жизни, о бесплодном богомолье и об обмане поповском. Раза два порывалась вскочить с постели и то призывала к себе Павлушку, то со злобой говорила:
– Огнем их, бабы… огнем!..
Маланья и Параська поили ее водой, и она затихала.
И лишь только бабка затихала, Марья кидалась через сенцы на черную половину дома, падала к трупу Демьяна и, стискивая зубы, придушенно плакала.
Глава 18
Прошел еще одни солнечно-погожий день.
По-прежнему деревня охранялась небольшим отрядом капитана Усова.
Как и накануне, висели на столбах и на перекладинах повешенные, валялись вдоль улицы убитые.
Деревня все еще казалась вымершей.
Теперь опомнились и те бабы, у которых капитан Усов отобрал скотину и хлеб.
Только увидав собственное разорение, поняли они обманную работу приютившихся в деревне офицеров и деревенских богатеев. Сидели эти бабы по своим избам и тоже выли от горя.
Про бабку Настасью говорили в деревне:
– Насует бабушка-то…
– За нас страдает, матушка…
– Гляди, вот-вот кончится…
Бабка Настасья с утра была в памяти. Постепенно все тело ее наливалось чем-то тяжелым и сверху будто кто-то наваливал на грудь свинцовую гору, которая мешала дышать. И вместе с этим лицо и все тело бабки Настасьи заметно распухало и делалось синевато-серым, а глаза глубоко ввалились. Сегодня казалось ей, что не болит уже ее тело и не саднит рану в плече, а лишь онемела она вся от долгого лежания и горело внутри у нее от солнечного жара, идущего по тем самым белым нитям, которые тянулись в избу через щели прикрытых ставней. И хотя сегодня на душе у бабки Настасьи было легче и спокойней, чувствовала она свинцовый налив своего тела и понимала, что это вплотную подходит к ней смерть. Проснулась она рано и, увидев прикорнувших у ее изголовья и дремавших Маланью и Параську, сказала:
– Идите, касатки, домой… лучше мне… Идите…
Хотела сказать: «Все равно умру скоро», но не стала тревожить баб и посмотрела на них светло и ласково.
После ухода Маланьи и Параськи осталась около бабки одна Марья. И бабка опять заговорила, шелестя почерневшими и спекшимися губами:
– Скоро… помру я, Маша… Прости меня… Ссорились ведь мы… Скажи Степану… Павлушке… если живы останутся, пусть и они простят… Павлушенька-то… пусть… идет своей дорогой до конца… До конца чтобы… до конца… Скажи, Маша…
Закрыла глаза. Долго молчала. Потом попросила:
– Дай, Маша, испить…
А напившись, опять заговорила:
– Теперь уж вконец разорили деревню… Как жить будете? Скажи Павлушеньке: пусть возвращается домой… пусть помогает здесь мужикам… Бычка-то продайте, Маша… Лучше зерна лишку купите… Без бычка можно… Скажи Степану, погребушка-то завалится скоро – поправить надо… Не убило бы кого…
Бабка поперхнулась. В груди и в горле что-то забулькало и заклокотало.
Марья влила ей в почерневший рот воду, сказала:
– Будет, маменька, помолчи… не надсажайся…
Но бабка снова торопливо заговорила, словно боясь, что не успеет всего сказать:
– Ох, Машенька… Грехи мои… всю жизнь горой давили меня… Во всех верах я побывала… несчетно молилась… никакой бог не помог… измаялась я, иссохла… и только теперь… легче стало… Хорошо мне. Маша… легко. Чую… искупила грех свой… перед миром. Легко мне… хорошо… А бог… выдуман для обмана. Не верь, Маша… Сама видишь – что делают… и все это с богом… со Христом…
Она передохнула немного и продолжала говорить:
– Умру я скоро. Маша. Теперь уж знаю сама… А вам мое завещание… Скажи Павлушеньке… мужикам… и бабам – всем скажи. Маша… До конца чтобы… с ними… с рабочими… с большевиками… Ох, вижу, Маша… хлебнете горя… Вижу… Но все надо перенести… до конца. Некуда больше, Машенька… некуда… С ними надо… с ними…
С полдня ослабли силы, и она умолкла. Лежала с закрытыми глазами и тихо дышала, похрапывая.
Солнце давно уже клонилось к закату.
Измученная Марья приткнулась забинтованной головой к постели бабки и дремала.
Вдруг через закрытые ставни послышался с улицы какой-то шум. Кто-то проскакал верхом. Кто-то бегом пробежал мимо окон, тяжело шлепая сапогами. Откуда-то глухо доносились крики мужиков.
Марья подняла голову. Прислушалась. Теперь уже ясно было, что по деревне бегают повстанцы и кричат, сзывая друг друга.
– К кузнице!.. К кузнице!..
– Запрягайте!..
– Все туда… к кузнице!..
У Марьи захватило дыхание. С трудом выговорила, обращаясь к бабке.
– Маменька!.. Однако… опять!..
Но бабка с прежним чуть слышным похрапыванием спокойно дышала, не открывая глаз, и молчала.
Марья взглянула на нее и, решив, что старуха заснула, не стала больше беспокоить ее.
Сидела на скамье около кровати и дрожала от страха, прислушиваясь к звукам за окнами.
А шум на деревне разрастался все больше. Все чаще и чаще слышался отчаянный крик: «Спасайтесь!» То и дело скакали по улице верховые. Потом затарахтели телеги. До слуха Марьи долетели звуки того страшного и навеки незабываемого голоса, который командовал в их доме. Сейчас капитан Усов зычно кричал за окнами на улице:
– Поджигайте деревню!.. С того конца… от мельницы… Оба порядка поджигайте…
– Мать пресвятая богородица! – всплеснула руками Марья. – Неуж спалят?!
Наклонилась к свекрови.
– Маменька! Что делать-то?
Но бабка Настасья спокойно спала.
Из-за околицы послышалась стрельба. Стреляли беспорядочно. Стучал пулемет.
Марья заметалась по дому. Выбегала несколько раз в сенцы. Но боялась выглянуть во двор.
– Поджигайте!.. – кричали на улице бегущие люди.
Не помнила Марья, сколько времени стояла она сенцах. Умолкла стрельба за околицей. Марья кинулась во двор, вскарабкалась около угла дома на забор и, высунув за угол голову, посмотрела направо, в улицу.
От мельницы, к улице и к задворкам, скакали врассыпную отступающие вооруженные мятежники: скакали верхами и в телегах, бежали пешие. Слева, на другом конце деревни, близ кузницы, скопилась большая ватага верховых повстанцев, поджидая телеги, которые выезжали из ворот Гукова, Валежникова, Оводова и других богатых домов. От мельницы по деревне мчались галопом три телеги, запряженные парами; на телегах сидели военные. Среди них Марья успела разглядеть Супонина, Валежникова и попа. На последней телеге торчал дулом назад изредка постукивающий пулемет, который Марья приняла за пушку.
Бежали мятежники деревней, бежали берегом реки, задворками. Разноголосо и отчаянно кричали.
А деревня пылала уже в трех местах: горел и трещал дом Гукова, пылала усадьба Солонца и загорелась изба Панфила Комарова.
Видела Марья, как поскакали большой ватагой мятежники от кузницы к лесу, увлекая за собой телеги с ребятишками и бабами из богатых домов; видела, что ближний конец деревни от мельницы уже пустеет, а на противоположном конце около кузницы остановились три последние телеги и с них начали палить. Застучал и пулемет. Не видела только Марья, в кого они палят. Казалось, что стреляют повстанцы по горящим домам и по мельнице.
Побежала Марья к задним дворам. Выбежала на гумно к овину. И только теперь поняла, что происходит.
Смотрела Марья и чувствовала, что перестало биться сердце. Знала, что могут убить ее шальной пулей, но не могла оторваться взглядом от скачущих к деревне и стреляющих всадников. Впереди всех мчались двое: ее Павлушка и какой-то красноармеец; они махали руками и, оглядываясь, что-то кричали. Немного поотстав от них, в ряду скачущих мужиков и красноармейцев подпрыгивал на своем буланом коне дед Степан. На длинной и сивой бороде его четко рисовалась трубка в зубах, а в руках он держал за древко колыхающийся красный флаг… Марья бегом кинулась к дому. Бежала и, как безумная, кричала:
– Маменька! Родимая! Живы! Живы!
Так с криком и вбежала в полутемную горницу.
– Маменька! Живы! Тятенька с красным флагом скачет!.. Павлушка впереди всех…
Нагнулась над изголовьем кровати:
– Маменька!
Но бабка Настасья не пошевелилась и не открыла глаз. В тот момент, когда Марья склонилась к ней, она судорожно потянулась всем телом, плотно сжала губы и, вздохнув последний раз, застыла навеки.
Глава 19
Конные красноармейцы и партизаны обошли деревню с двух сторон – гумнами и берегом реки – и обстреляли кучку офицеров, паливших из пулеметов и из винтовок от кузницы. Вскоре все три телеги мятежников сорвались и понеслись Чумаловской дорогой в тайгу.
А отряд красных сгрудился ненадолго на том самом месте, где только что стояли телеги с отстреливавшимися мятежниками и где лежала, истекая кровью, раненная в голову серая лошадь с обрезанными постромками.
И лишь только умолкли выстрелы вокруг деревни, точно из-под земли полезли и побежали со всех сторон к горящим избам попрятавшиеся от белобандитов белокудринские мужики и парни, сторонники Советов. Они выползали из ометов старой соломы, бежали из леса, вылезали из камышей, окружавших болотце за мельницей, спешили из-за реки: одни кидались к лодкам, угнанным во время бегства за реку, другие бросались прямо в одежде в воду и, переплыв речку, бежали к горящим домам и к своим избам.
Деревня быстро оживала. Из дворов выбегали старики, старухи, бабы, девки и ребятишки.
Бабы кидались к валявшимся трупам убитых мужиков, падали к ним с истошными воплями.
Мужики бежали с ведрами к горящим домам. Старики тащили багры, топоры и лопаты. По всей улице раздавались крики:
– Воды давайте! Воды!
– Выгоняйте скотину из дворов!
– Водовозки выкатывайте!
– Выгребайте хлеб из амбаров!
– Воды!
– Хлеб спасайте!
– Воды-ы-ы!..
В соседних с пожарищами домах выбрасывали в окна домашние вещи.
Старухи хватали с божниц иконы и медные образки, выбегали на улицу, повертывались к пожару и, защищаясь ими, исступленно бормотали молитвы.
По дворам тревожно замычали коровы, заверещали свиньи, заржали кони.
А пожар в трех местах разгорался все больше и больше. На одном конце деревни от пылавшей избы Панфила Комарова загорались уже соседние дворы. На другом конце от горевшего пятистенка Солонца огонь переползал по забору к дому Рябцова. Огромные клубы пламени и черного дыма с треском бушевали в центре деревни, где горели амбары и большой дом Гукова, от которого желтым дождем падали во все стороны мелкие головни и искры.
Белокудринцы понимали, что от гуковской усадьбы грозит деревне самая большая опасность, поэтому и бежали сюда больше всего с ведрами, топорами, лопатами.
Глава 20
Кучка парней и мужиков, во главе с Панфилом, вынырнула из леса близ кузницы и, не обращая внимания на ощетинившихся винтовками красноармейцев, бежала прямо к кузнице.
Дед Степан узнал их и крикнул командиру отряда:
– Наши это… не беспокойся, товарищ!
С другого конца отряда закричал Павлушка:
– Это председатель ревкома. Панфил Комаров с ребятами…
Лишь только подбежали мужики к отряду, командир спросил:
– Кто из вас товарищ Комаров?
– Я, – громко ответил Панфил, стараясь принять выправку военного человека.
– Партийный?
– Так точно…
– Я командир отряда, – продолжал командир красноармейцев. – Именем Советской власти возлагаю на тебя, товарищ Комаров, обязанность комиссара и ответственность за охрану деревни и за тушение пожара. Понял?
– Так точно, – прогудел Панфил, козыряя по-военному.
– Отвечать будешь перед партией и Советской властью… вплоть до расстрела.
Командир повернулся к парням и к мужикам, прибежавшим из леса вместе с Панфилом, и строго сказал:
– Приказания товарища Комарова исполнять всей деревне беспрекословно!
И опять к Панфилу:
– За неисполнение твоих приказов арестовывай! А ежели контрреволюция – расстреливай на месте! Понял?
– Так точно, – продолжал козырять Панфил, плохо разбираясь в происходящем. Ведь всего несколько часов назад, прячась с мужиками в лесу, близ своей смолокурни, он ждал неминуемой смерти, а сейчас ему вручали неограниченную власть над всей деревней. Хотел он кое о чем расспросить командира, но тот строго сказал ему:
– Распоряжайся, товарищ Комаров… Надо тушить пожар. Действуй… быстро!
Он повернулся к красноармейцам и крикнул:
– Трубач!.. Сбор!
Молодой красноармеец на рыжем коне отделился от эскадрона и, выехав на середину площади, заиграл на медной трубе.
Мужики и парни, прибежавшие из леса, вместе с Панфилом кинулись в деревню. А красноармеец на рыжем коне поворачивался то к деревне, то к реке, то к гумнам и, надуваясь и краснея, играл сбор. На зов трубы со всех сторон скакали всадники.
Около кузницы собрался весь конный отряд, разбившись на три эскадрона. Стоявший в стороне командир отряда начал протяжно и громко отдавать команду:
– В резер-вну-ю ко-лон-ну строй-ся-а-а!
Так же протяжно три других командира закричали своим эскадронам:
– В резер-вну-ю ко-лон-ну-у…
– В резер-вну-ю-у-у…
Толкаясь и налезая лошадьми друг на друга, красноармейцы и партизаны быстро построились поэскадронно в одну колонну. Три пулемета приткнулись позади отряда.
Стоя на коне поодаль, командир отряда скомандовал:
– Первый эскадрон… выслать разведку!
Тотчас же по особой команде из первого эскадрона выскочили вперед человек двадцать партизан и пять красноармейцев.
Один из красноармейцев крикнул:
– За мной!
И разведка помчалась галопом по дороге в лес вслед за отступающими белобандитами.
А командир отряда оглянулся на горящую деревню, на берег реки, по которому бегали люди с ведрами и с запряженными водовозками, на гумна, к которым женщины выгоняли скотину и таскали вещи, и, убедившись, что отставших от отряда нет, подал команду:
– Спра-ва по ше-сти-и!..
И точно эхо, в трех местах повторили ту же команду три командира эскадронов:
– Справа-ва-а…
Отряд быстро перестроился в колонну по шести лошадей в ряду, замер. Командир, выезжая вперед, крикнул:
– За мной!.. Рысью-у-у, ма-а-арш!
Пришпорив коня, он рванулся вперед к Чумаловской дороге.
И вслед за ним понеслась вся колонна конницы, поднимая за собой огромное облако пыли.
Неожиданно откуда-то из-за дворов вылетела на рыжем коне вооруженная винтовкой Маланья Семиколенная.
– Куда, Маланья? – крикнул кто-то.
– Беляков добивать! – ответила Маланья.
– Где Семен-то?
– Погинул! – крикнула Маланья, не оборачиваясь, и понеслась вслед за отрядом.
