Текст книги "Бабьи тропы"

Автор книги: Феоктист Березовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 37 страниц)

Глава 7

Жаркое было это лето. Дожди вовремя шли. Большой урожай поспевал. Хлеба назревали не по дням, а по часам.

А Филат с работником большую целину поднимали. К будущей весне лишнюю землю подготавливали. Никак не могли управиться к страде.

На грех в субботу сразу два сошника лопнули. Остановилась работа в самый разгар.

В жаркий воскресный день взял Филат сошники под мышки и понес к кузнецу, на край деревни.

Проходя улицей, мимо окон своего пятистенка, прикрыл все ставни, чтобы в прохладе пообедать, без мух.

Оставил у кузнеца сошники, поговорил и через час домой вернулся.

В ограде, около неприкрытого окна, как-то неожиданно для самого себя остановился. Сердце неладно екнуло. Подошел. Прикрыл рукой стекло. Прильнув рыжим веснушчатым лицом к стеклу, взглянул в горницу.

А Петровна со Степаном лежат на кровати, целуются… Побелело лицо Филата, а веснушки на лице как будто почернели. Реденькая рыжая борода и усы ощетинились. Только и мог выговорить:

– Эй… вы что это делаете?!

Кинулся Филат в дом. Вбежал в горницу. Степан уже на лавке сидит. Петровна к кровати пристыла. Тоже сидит. Смотрит в пол и пылает лицом.

Затряслись у Филата и руки и ноги. Рыжая щетина на подбородке запрыгала, узенькие серые глаза стали круглыми. Долго стоял он со сжатыми шершавыми кулаками. Сухой язык не мог во рту повернуть.

Наконец перевел дух и выпалил:

– Вы что же это… сдурели?! Ведь изувечу я вас… обоих!

Степан сорвался с лавки. Бухнул Филату в ноги:

– Прости, хозяин!.. Не погуби!.. Прости, Христа ради!

Петровна сидела молча, глаз не поднимала.

Обдергивая посконную рубаху из-под пояска, Филат медленно ворочал голову то к Степану, то к Петровне и бормотал:

– Как же это?.. Как вышло-то?.. Обсказывайте…

А парень валялся в ногах и, задыхаясь, оправдывался:

– Сам не знаю как… Согрешили!.. Прости, Филат Ефимыч! Прости… Христом богом прошу: прости!

На крик старуха прибежала.

Спрашивает:

– Что такое? Что случилось?

Степан поднялся с полу, сел на лавку.

А Филат, стоя близ порога, объяснял матери:

– Полюбуйся, маменька… Ходил я в кузню – сошники в исправку отдавал. Пришел обратно… Смотрю в окно… А они оба… на кровати!..

Старуха хлопнула себя руками по сухим бедрам:

– Ах, варнак!.. Ах, охальник!.. Да как же это?!

– А вот спроси их, как.

Затопала старуха ногами. С кулаками кинулась на работника.

– Уходи, варнак!.. Убью чем попало!.. С глаз долой уходи!

Вскочил парень на ноги. Кинулся из горницы в сени.

А Филат прошел в передний угол. Сел за стол. Петровна на кровати тихо всхлипывала. Фартуком слезы вытирала.

Все трое молчали.

Филат оперся длинными сухими руками о лавку; рыжую голову втянул в костлявые плечи. Зачем-то внимательно рассматривал белые холщовые штаны и порыжелые бродни на ногах.

Сурово посмотрела старуха на сына подслеповатыми глазами из-под седых бровей. Заворчала:

– Говорила я тебе, Филат, упреждала… Не слушал старую! Умнее матери хотел быть?.. Вот и вышло… Молодое дело… женское… Знаю я… Не зря язык трепала… Не зря семьдесят годов на свете прожила! Всего навидалась…

Поднял Филат голову.

– Что делать-то, маменька?

– Твое дело. Ты голова, ты хозяин… ты и рассуди.

– Прогнать… Степана-то? – неуверенно спросил Филат.

– Смотри… тебе видней, – столь же неуверенно ответила старуха.

Опять замолчали.

Перестала всхлипывать и Петровна. Насупилась.

Старуха на сноху уставилась. Хмуря брови, сказала:

– Пала бы на колени, Настя! Муж ведь… хозяин… Отколь он взял тебя? Забыла, небось, бедность-то свою… сиротство-то свое…

Сокрушенно вздохнула старуха:

– Охо-хо… все-то мы, бабы, дуры… Не понимаем счастья своего, которое бог посылает нам.

Петровна сидела молча. Лицо ее все еще пылало малиновым пламенем. Смотрела в пол. Старалась собрать в кучу мысли свои путаные. Но они не подчинялись ей и собирались лишь на короткий момент, а потом вдруг разлетались, словно испуганная стая воробьев. Петровна чувствовала себя опустошенной, сгорающей в пламени стыда и срама. Со страхом прислушивалась к ворчливому голосу свекрови, но чуяла в нем затаенную ласку к себе. От укорных слов свекрови память метнулась в прошлое. Вспомнила Петровна убогое, полуголодное детство свое и такое же девичество – в покосившейся избенке на окраине волостного села. Вспомнила отца-бобыля, всю жизнь боровшегося с нуждой, любившего прикладываться к рюмке и оттого рано сошедшего в могилу. Вспомнила не старую еще и крепкую мать с норовистым характером, которая сразу, после смерти отца, отдала ее, десятилетнюю девчонку, в дом зажиточного мужика в няньки. Нянчилась она одновременно с двумя детьми: с годовалой девочкой и трехлетним мальчиком. Девочка не так уж много причиняла хлопот. А вот хозяйский парнишка оказался капризным и злым. Когда она не угождала в чем-нибудь, он бил ее, щипал и кусал до крови. Но мать наказала ей терпеть и переносить все. Ведь у матери, кроме нее, еще были две малолетние девочки, которых она с трудом прокармливала, работая у богатых мужиков поденщицей.

Однажды хозяйский мальчишка так искусал своей маленькой няньке руки, что она убежала с ревом к своей матери. Но мать только погоревала над ее участью и вместе с ней поплакала. А затем взяла маленькую Настю за руку и отвела обратно к хозяйке, приговаривая по дороге:

– Иди, милая доченька, иди. Некуда мне тебя девать. Ведь кроме тебя на руках у меня Палашка да Грунька. Впроголодь живем…

Чуть не до самого хозяйского дома Настя всхлипывала. А мать твердила ей:

– Иди, доченька… Терпи… Да с ребятами-то хорошенько водись… Хозяюшку-то слушайся.

Хозяйку мать упрашивала:

– Не серчай, Марфа Гурьевна! Возьми обратно Настю. Не смыслит ведь она…

Марфа Гурьевна выговаривала Настиной матери:

– Кабы она как следует обращалась с парнем-то моим, разве он тронул бы ее? Змея она, твоя Настя… змея! Потому и не любит ее ребенок.

– А ты, Марфа Гурьевна, поучи ее… иной раз и шлепни! Ничего ей от того не сделается. Знаю: зря ты ее не обидишь. Только парень-то твой не кусался бы…

– А если не нравится, – сказала хозяйка, – так забирай свою Настю и уходи. Другую найду. Немало вашего брата в селе… голытьбы-то…

Мать пала на колени. Умоляла хозяйку:

– Марфа Гурьевна! Благодетельница! Не гневайся, прости ее. Не смыслит ведь она. А мне некуда брать ее… С двумя-то не управлюсь… а с тремя и подавно. Пропаду я…

Уходя, мать наказывала:

– А ты, Настя, слушайся хозяйку. И деткам угождай. А еще раз прибежишь ко мне, сама прибью тебя да обратно же верну… к Марфе Гурьевне.

Так и осталась Настя около ребят Марфы Гурьевны, да три года и прожила с ними, перенося шлепки, щипки и укусы до крови.

К концу третьего года Настя пришла к матери, пала перед ней на колени и завыла:

– Маменька!.. Родимая!.. Нету больше моей мочи! Бери меня к себе… либо брошусь я в речку – утоплюсь…

На этот раз мать взяла ее ненадолго домой. Но вскоре же отдала в другой, богатый и многосемейный дом. Здесь Настя работала уже как взрослая – по дому и в поле. Ведь ей исполнилось уже тринадцать лет, а с виду она казалась гораздо старше. Она ухаживала за коровами и овцами. Помогала хозяевам на кухне. Летом выезжала с хозяевами в поле на сенокос и на уборку хлебов. Осенью копала и возила с поля картошку. Но здесь оказался хозяин зверь. Он бил девочку за всякую оплошку. Правда, бил он и жену, и сыновей, и снох. Насте доставалось больше всех, потому что хозяин знал, что деваться ей некуда. За год работы платили ее матери два пуда муки да зимой одевали Настю во все хозяйское. А летом она ходила, как и все деревенские девушки, в одной холщовой рубахе, длинной, чуть не до пят. Горько и обидно было Насте, что у нее была всего одна рубаха, да и та вся в заплатах. А другие девушки по праздникам наряжались в разноцветные сарафаны, вплетали в косы разноцветные ленты и, разнаряженные, выходили к выгону хороводы водить, песни петь и с парнями во всякие игры играть. Зимой девушки и парни посиделки устраивали – опять пели песни и плясали. А Насте все это было недоступно из-за ее бедности. Горше всего были ругань и побои, которыми награждал ее хозяин чуть не каждый день. Синяки у нее на теле и шишки на голове не проходили. Из-за синяков она и в бане мылась всегда последней. Возненавидела Настя хозяина почти с первого дня по приходе в дом, а вместе с ним возненавидела и остальных деревенских богатеев. Ведь она знала, что другие девушки, такие же бедные, работая у этих богатеев, переносили такие же обиды, как она. По ночам, наедине, Настя горько плакала. Но понимала, что иного выхода для нее нет. Изредка забегала ненадолго к матери, показывала ей свои синяки на теле и шишки на голове и заливалась слезами. Мать плакала вместе с ней. Но по-прежнему твердила:

– Терпи, доченька! Терпи, болезная! Не могу я взять тебя к себе. Нечем будет кормить, обувать, одевать. Сама видишь: вторую в няньки отдала. А хозяева все одинаковы. Ты думаешь, сама-то я мало издевки переношу от хозяев, у которых прирабатываю? Но все-таки работаю и терплю. Куда нам деваться?

Это служило Насте как будто утешением, и она покорно возвращалась к своим хозяевам.

Неожиданно разразилась над головой Насти новая беда. Лишь только исполнилось ей шестнадцать лет, пришла к ее матери жительница волостного села, по фамилии Шерстобитова, и стала сватать девушку за своего дальнего родственника Филата Косогова, проживавшего в Кабурлах и не особенно давно овдовевшего. По словам свахи, ездила она в Кабурлы по своим делам. А, как после оказалось, ездила она туда за тем именно, чтобы рассказать Филату о подходящей для него невесте, о скромной, бедной, но крепкой, красивой и работящей девушке Насте. Филат и поручил Шерстобитовой повести разговор с матерью Насти и с ней самой. Сваха побывала у матери несколько раз. Мать вызывала Настю к себе для разговора со свахой. И хотя сваха всячески расхваливала Филата, его хозяйство и его матушку, все же чуяло сердце Насти, что мало радости увидит она около вдового и неведомого ей человека. Но безрадостная жизнь у чужих людей, брань и побои хозяев да уговоры матери и свахи заставили Настю согласиться выйти замуж за вдовца.

Вскоре и сам Филат приехал в село со своей матерью на паре добрых лошадей, запряженных в хорошую телегу.

Остановился он у своих родственников Шерстобитовых.

А вечером заявился в кособокую избу Настиной матери. Вместе с ним пришли его мать и сваха со своим мужем.

Вызвали Настю, послав за ней сестренку ее, Груньку.

Настя пришла, не зная, зачем зовет ее мать.

Вошла в избу и обмерла.

В переднем углу, под образами, сидели за столом Шерстобитовы и чужие гости из другого села: сухопарый костистый мужик с рыжей копной волос на голове, с такой же рыжей и клочковатой бородой, с узенькими серыми глазами и толстым носом и седеющая, но еще крепкая старушка в темненьком ситцевом платье, повязанная таким же темным платочком. На вид мужику было лет тридцать. Одет он был в белую посконную рубаху и синие холщовые порты.

Настя сразу догадалась, что рыжий мужик – это и есть ее суженый, а старушка – его мать.

Стояла она тогда у порога, потупив глаза, и чувствовала, что не в силах поздороваться, не в силах рот открыть.

А мать ее, стоявшая перед столом, подперев правой рукой подбородок и опершись локтем на левую руку, сказала, улыбаясь, гостям:

– Ну, вот, это и есть моя доченька. Это и есть моя красавица.

Потом обратилась к дочке:

– Подойди, Настенька, к столу. Поклонись гостям, поздоровайся.

Когда пылающая всем лицом Настя подошла и молча отвесила всем гостям по поклону, мать, указывая рукой на рыжего мужика, сказала:

– Вот это, Настенька, тот самый Филат Григорьевич Косогов, про которого я говорила тебе. А это его матушка.

Что было дальше в тот вечер, Настя почти и не помнила теперь. Настоящее сватовство происходило уже без нее, когда она ушла обратно к своим хозяевам.

А ночью Настя прибежала к матери, кинулась ей в ноги и зарыдала:

– Маменька, не отдавай меня! Маменька, не губи! Родимая, пожалей меня!..

Мать долго уговаривала ее:

– Чем же он не мил-то тебе? Доченька, болезная моя… Чем? По виду человек он смирный, обходительный. Хозяйство вон какое у него! А главное – бездетный. Будешь ты жить у него, как сыр в масле. А помрет старуха – все будет в твоих руках. Ведь это счастье тебе посылает господь!

Настя плакала навзрыд, умоляла не отдавать ее за Филата:

– Старый он… рыжий… Не хочу за него! Маменька!.. Родимая… Не отдавай… не губи…

Вместе с ней плакала и мать, продолжая уговаривать ее.

Так до зари и просидели они обе в слезах.

А на рассвете мать вдруг замолчала, потом сурово заговорила с дочерью:

– Что мне – солить вас, девок? Ужо стерпится, слюбится. Я за твоего отца тоже без большой охоты выходила. Иди к хозяевам, поспи немного… После скажешь им: ухожу, мол, с вашей работы… Замуж, мол, выхожу.

На другой день, поутру, пришли к ним мать Филата и сваха с подарками для невесты и для ее матери.

Позднее Настя узнала, что при поряде мать ее выговорила с Филата, кроме подарков, привезенных им тогда для новой жены, еще и себе: одно ситцевое платье, одну рубаху да пять рублей деньгами.

Филат и его мать охотно пошли на все расходы. Уж очень понравилась им крепкая да статная девушка с большими черными глазами.

Поутру Настю обрядили в кумачовый сарафан и в городские, подаренные женихом, башмаки и отвели с Филатом в церковь. После обедни поп быстро повенчал их.

Вечером в доме Шерстобитовых отпраздновали свадьбу.

А рано утром следующего дня Настя уехала в Кабурлы навсегда.

Вместе с ней Филат уводил из села купленную им бурую, с огромным выменем корову, которую приглядела здесь его мать.

Так началась у Насти новая жизнь, казалось, самое тяжелое осталось позади. Но злодейка судьба не отставала от Насти.

Миновало еще три года.

И вдруг, неожиданно, пришли вести из родного села: в одну неделю умерла ее мать и утонула в реке ее младшая сестра Грунька, а старшая сестра Палашка сошлась с каким-то проезжим горожанином, и тот увез ее неизвестно куда.

Совсем осиротела Настя.

И вот сейчас, когда она сидела на своей кровати в доме Филата, мелькнули перед ее глазами картины прошлой жизни, и с ужасом почувствовала она, что некуда ей деваться, крепко прикована она к дому Филата; не разбить Степану ее бабьих цепей.

Ушла бы она со Степаном куда глаза глядят, да ведь в первом же селе схватят ее и к мужу по этапу, как водят арестантов, вернут… Смириться надо. Пасть на колени, как свекровь советует, просить у Филата прощения.

А старуха все ворчит и ласково понукает:

– Слышь, Настя? Может, простит муж-то… а?

С лаской и тревогой смотрела старуха подслеповатыми глазами то на Филата, то на сноху.

Настя не поднимала глаз, пылала чернобровым разрумянившимся лицом. Сама с собой боролась.

Филат метнул в ее сторону растерянный взгляд. Тяжело вздохнул:

– Не знаю – что и делать… Больше пятнадцати десятин стоит на корню… Хлеба – колос к колосу… Не управиться нам без работника.

Старуха вторила:

– Что и говорить, сынок… Парень – огневой! Куда без него в страду? Погибнут хлеба… осыпятся. Никто не поможет. Ноне у всех своего хлеба уродилось – дай бог убрать…

Почесал Филат затылок.

– А дело-то, маменька? Неужели так и оставить… без последствиев?

– Что поделаешь, сынок, – ворковала старуха. – Кто богу не грешен, царю не виноват? Они во грехе, они и в ответе. Прости уж… ежели можешь.

Филат повернулся к жене:

– Как же, Настя, дальше-то?

Жена молчала.

Филат чесал в затылке и бормотал, неуверенно поглядывая то на мать, то на жену:

– Ладно уж… Что поделаешь?.. Прощу! Только наперед… чтобы не было этого, Настя. Введете в грех – изувечу! Либо насовсем кончу вас… обоих!..

В сенях кто-то хлопнул дверью.

Закряхтела старуха. Поднялась. Пошла через сенцы в кухню.

А в кухне стоял деревенский кузнец Василий Мартьяныч Шипилов – широкогрудый, толстоплечий и чернобородый мужик под сорок лет, одетый в холщовую рубаху, перепачканную углем, и в такие же порты, заправленные в голенища бродней. Крутая грудь его, подтянутый живот и колени прикрыты были стареньким кожаным фартуком. Оказавшись один в пустой кухне, кузнец, держа руки под нагрудником фартука, растерянно осматривался и готов был уже идти через сенцы в горницу, но в эту минуту в кухню вошла старуха и, оглядывая рабочий костюм кузнеца, сухо поздоровалась:

– Здравствуй, Василий Мартьяныч!

– Здравствуй, бабушка Фетинья, – ответил кузнец, не вынимая рук из-под фартука.

– Что это ты? Неуж и сегодня работаешь? – спросила старуха.

– А как же? Сама знаешь, какая теперь пора…

– А грех-то?.. Праздник ведь…

– Ужо замолю как-нибудь все грехи сразу, – сказал кузнец. – Зато мужиков ублаготворю. Все работы ко времю сделаю. Вот и к вам пришел по делу, насчет оставленных Филатом сошников. Где он, хозяин-то, дома?

Степенный бородач-кузнец пользовался в деревне уважением. Его почитали за безотказную и хорошую работу, за ум и житейский опыт. Старуха понимала, что надо бы пригласить кузнеца в горницу, но как пригласить, когда у сына и снохи идет такое… И она, не меняя своего сухого тона и не глядя на кузнеца, ответила:

– Нет его… вышел куда-то Филат. Маята в дом пришла…

– Что такое? – удивился кузнец.

– Во грустях он. Филат-то…

– А что случилось?

– Известное дело: хозяйство… хлеба осыпаются…

– Да ведь работник у вас!

– Всякие они, работники-то. – махнула рукой старуха.

Понял кузнец, что пришел не вовремя. Помолчал. Надевая картуз, спросил старуху:

– Значит, после зайти?

– После. – коротко бросила старуха.

Кузнец ушел.

А старуха пошла во двор и, вспоминая грехи своей молодости, зашептала:

– О. господи! Прости, батюшка царь небесный, помилуй! Все грешны… Кто молодым-то не был? Все были… Все грешили… Прости, мать пресвятая богородица! Заступись!.. Когда явлюсь к всевышнему, сама все расскажу. А ты, владычица, заступись и за Настю… Попроси сына твоего и создателя нашего… Охо-хо-хо-о…

Шла по двору и крестилась.

Глава 8

Поздно осенью управился Филат со всеми хозяйственными делами. Управились и другие мужики. Убрали хлеба, в скирды сметали. Картошку вырыли, в ямы попрятали. Шерсть с овец сняли. И птицу лишнюю прирезали.

Торопились до покрова все дела покончить. День первого октября большим праздником почитался.

В этот день, в давние времена, беглые дворовые прадеды деревню закладывали. Так с тех пор и праздновали кабурлинцы покров. Выше рождества и пасхи считали.

В холодный, но солнечный день с грохотом подкатила к деревне пара вороных лошадей, запряженных в хороший окованный тарантас. Из тарантаса вылезли два подвыпивших мужика. Вытащили несколько кусков кумача и стали расстилать его вдоль деревни – дорожкой.

Бабы, девки и ребятишки повыскакивали из ворот и смотрели на бывалую картину. Выходили за ворота и некоторые догадливые мужики. Гостя ждали.

Вскоре и гость появился: возвращающийся в Россию разбогатевший гулеван-приискатель.

Вышел он из-за поскотины – и прямо на улицу к кумачовой дорожке. Здоровенный, коренастый, лет тридцати пяти. В малиновой рубахе, в плисовой поддевке-безрукавке и широких плисовых шароварах, в сапогах с набором и с серебряной цепью на шее. На лбу из-под картуза черные кудри болтались. Лицо сухое, бритое. И усы накручены – стрелками вверх.

Шел гулеван по кумачовой дорожке, покачивался, наигрывал на гармошке-итальянке и припевал:

 
Ах, близ Рязани, за Москвой,
Да в государевом селе,
Ах, жил крестьянин, жил богатый,
Он отец своей семье…
 

Сзади приискателя шел мужик в сером армяке, нес на руке его синий кафтан. Тут же ковылял старый бродяга Никита, почуявший обильную выпивку.

Пока приискатель шел по деревне, мужики и ребятишки собирали сзади кумач, забегали вперед и вновь расстилали.

Ребятишки липли к гулевану и, задирая головы вверх, дергали руками полы его поддевки, клянчили:

– Дяденька, дай копейку!

– Дяденька, грошик!

– Ну, дай, дяденька, а?

– Ну, чего не даешь-то?

– Дяденька! А дяденька…

Но гулеван растягивал гармошку во всю ширь зеленых ее мехов, припадал к ней ухом и хрипло орал:

 
Ах, я прошел огонь и воду
И в Сибири погулял.
Не нашел нигде слободы.
Край родимый потерял…
 

Большая толпа провожала идущего по кумачовой дорожке песенника-гулевана и хохотала.

На половине деревни гулеван остановился.

Остановилась и толпа.

Вытащил гулеван-приискатель из кармана поддевки горсть медяков – швырнул вверх над толпой:

– Бери!

Вытащил из другого кармана горсть пряников – тоже в толпу:

– Получай!

Бабы, девки и ребятишки с визгом и хохотом кинулись собирать.

Приискатель повернулся к мужикам и, тыча пальцем в сторону одной избы, спросил:

– Кто хозяин этого дома?

Из толпы вынырнул Силантий Ершов – сосед Филата:

– Я, дружок, я…

Приискатель уставился на него полупьяными черными глазами:

– Принимаешь, а?

Силантий засуетился, стал приглашать:

– Пожалуй!.. Пожалуй!.. Заходи!.. Милости просим…

Приискатель с толпой мужиков направился во двор к Силантию.

Катерина, жена Силантия, шла сзади и сердито шептала мужу на ухо:

– Ну его к лихоманке… Не буду угощать!..

Силантий отталкивал ее локтем от себя и шипел:

– Без разговору!.. Интересу своего не понимаешь?.. Дура!..

– А вот и не буду! – не унималась черноглазая Катерина.

У Силантия глаза кровью налились. Пригрозил жене:

– Ребра переберу!

Так они с руганью и в избу вошли.

А через час из открытых окон Силантьевой избы, снаружи облепленных деревенскими ребятишками, уже доносился пьяный галдеж.

Густым и хриплым от перепоя голосом, под аккомпанемент своей гармонии, усатый приискатель запевал:

 
Цвели в поле цве-е-етики,
Ой, да все спобле-окли…
 

Хор пьяных голосов подхватывал:

 
Да любил мальчик де-е-евицу.
Ой, да и споки-инул…
 

Песня ненадолго обрывалась.

Покачиваясь на ногах, в малиновой рубахе с расстегнутым воротом, стоял приискатель за столом в переднем углу, под образами, наливал из четверти в чайные чашки водку и, размахивая над головами мужиков огромной бутылью, орал:

– Пей, сукины дети! Гуляй, ежели я потчую!

Мужики шарашились вокруг стола, обнимались друг с другом и с приискателем и тоже орали:

– Гуляем!

– Силантий Кудиныч, родно-о-ой!..

– Пей, паря!

– Запевай, гулеван!

– Заводи, приискатель!

– Гу-ля-ам!

Приискатель цапал руками черноглазую хозяйку, подававшую на стол деревенскую снедь, снова брал в руки гармонь и, форсисто боченясь перед хозяйкой, напевал:

 
Любил мальчик де-е-вицу,
Ой, да и споки-инул…
 

И опять пьяно и оглушительно подхватывали мужики:

 
Споки-инул краса-а-а-вицу,
Ой, да ненадолго…
 

И снова цапал руками гулеван Катерину.

Вырвавшись из объятий приискателя, под пьяный смех мужиков и мужа, Катерина бежала в сенцы либо в чулан. Чувствовала, что от стыда пылает ее лицо, колотится в груди злоба. Но хорошо знала, что изувечит ее Силантий, если не примет она ласки приискателя. Глотая слезы обиды и отчаянья, Катерина падала на ларь и замирала, трясясь в злобной лихорадке.

А через некоторое время из избы неслось:

– Хозяюшка!

– Красавица!

– Угощай, Катеринушка.

– Груздочков, хозяюшка!

– Гу-ля-ам!

И снова запевал гулеван:

 
Спокинул краса-а-авицу,
Ой, да ненадо-олго…
 

Снова недружно и пьяно подхватывали мужики:

 
Не на долгое вре-е-е-емечко,
Ой, да на часо-о-о-очек…
 

Снова возвращалась Катерина из чулана в избу, потом бежала на погреб. Таскала и подавала на стол грибы свежей засолки, а из чулана – калачи мягкие и лук репчатый с солью. С деланной шуткой, под хохот мужиков, отбивалась от цепких рук приискателя и боролась со стыдом, обжигавшим лицо и все тело. Знала Катерина, что ожидает ее сегодня, да не знала, чем заглушить стыд и душевную муку. Раза два, незаметно для мужиков, хватала она со стола чашку с водкой, выбегала в сени и там опрокидывала она водку в рот.

Но и это не помогало.

А из горницы неслась хриплая песня приискателя:

 
Не на долгое вре-е-е-емячко.
Ой, да на часо-о-о-очек…
 

Раздавался оглушительный припев мужиков:

 
Часок-та ей ка-а-а-жется,
Ой, да за дене-о-о-чек…
 

А бродяга Никита и Силантий, по поручению приискателя, то и дело бегали к ссыльному поляку Будинскому за водкой.

Будинский, знавший приискательский норов, заблаговременно разбавлял водой бутылки с водкой и нагружал ими Никиту с Силантием взамен серебряных рублей, которые они таскали ему от приискателя.

К вечеру несколько пьяных мужиков и бродяга Никита валялись уже около плетней, близ Силантьевой избы; другие, поддерживаемые бабами и ребятишками, плелись улицей к своим дворам, а третьи, пришедшие попозже, заканчивали гулянку.

Запасы Будинского за день выкачали начисто.

Вечером приискатель дал Силантию золотую монету и отправил его за водкой в волость, а сам вышел на двор, к двухколесной водовозке и, черпая ковшом из бочки, долго поливал себе холодной водой голову и лицо. А когда на дворе совсем стемнело, разогнал из избы последних гостей и, отыскав в темном чулане хозяйку, обнял ее и приказал:

– А ну-ка, красавица-хозяюшка, постилай свою пуховую постель… да принимай гостя дорогого. Озолочу…