Текст книги "Бабьи тропы"
Автор книги: Феоктист Березовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 37 страниц)
Глава 12
В день покрова, когда гуляла вся деревня, неожиданно умер сосед Филата – Силантий Ершов.
Всего три дня и хворал.
Заплаканная Катерина пришла звать Филата помочь обрядить покойника.
Нездоровилось и самому Филату. Но не отказался. Пошел. В избе Силантия застал двух старух и бродягу Никиту.
Старухи печь топили – воду готовили, а Никита в рваном армячишке сидел около кровати, на которой вытянулся Силантий.
Катерина зачем-то на двор выбежала.
Взглянул Филат на покойника – страшно стало.
Лицо у Силантия, как головешка, черное. Глаза выкатились. Вместо рта – черная зияющая дыра.
Старый бродяга тряхнул белыми кудлами и, скаля черные огрызки зубов, подмигнул Филату:
– Ишь ты!.. Болезнь-то какая… а?
Филат с трудом выговорил:
– Не видал я сроду… таких покойников…
– А я видал, – усмехнулся бродяга. – Бывает… видал я…
Помолчали.
Старухи подали воду. Положили покойника к стене на лавку. Стали обмывать.
Пришла Катерина. Пала на кровать и заголосила:
– Да соколик ты мой я-асный… Да сердечушко мое болезно-е-е… Да на кого же ты меня споки-ин-ул…
Уткнула лицо в подушку, чтобы люди не увидели, что слез на лице не заметно, и выла:
– Да как же я буду теперь жить на белом свете сиротинушко-о-ой…
У Филата от бабьего воя да от страшного вида покойника закружилась голова. Кое-как выговорил:
– Не могу я… кружит…
Посмотрел старый бродяга на бледного Филата, посоветовал:
– Иди-ка, паря, домой… Справимся без тебя… Вижу, худо тебе… Иди!
Постоял Филат, покачался на ногах. И вышел.
Глава 13
Похоронили Силантия. Без попа хоронили – далеко жил поп, верст за восемьдесят. А по деревне, между бабами, новый разговор пошел:
– Филат захворал…
– Какой?
– Да Косогов – Петровны муж.
– Очень захворал-то?
– Как бы не умер… Плохой…
Филат три дня головой и животом маялся. На шум в ушах жаловался. Привередливый стал. То и дело пить просил:
– Настя… пить…
– Да ведь пил уже…
– Еще хочу, – настаивал Филат. – Только нет ли другой воды? Невкусную даешь…
Петровна ворчала:
– Какой же еще надо? Вся вода одинаковая…
– Почему раньше не такая была?
– Такая и раньше была… Во рту у тебя неладно… Вот и невкусной кажется…
Пил Филат воду и таял.
Вместе с ним мучилась и Петровна. То жгучая злоба охватывала, то раскаяние терзало. Падала Петровна на колени перед иконами. Держала в руках Зинкин порошок, шептала:
– Владычица!.. Не могу!.. Помоги!.. Извелась я с рыжей собакой… Опостылел!.. Помоги, заступница!..
А через сенцы, из горницы, тягуче хрипел голос Филата:
– Настя, попить бы…
– Пил ведь… Погодил бы! – не зная зачем, уговаривала мужа Петровна.
А Филат настаивал:
– Говорю, дай… Нутро горит…
Черпала Петровна ковшом из ведра воду. А руку с порошком точно кто подталкивал к ковшу.
Так тянулось три дня.
На четвертый день Филат скончался. Петровна убежала в пригон. Валялась на соломе и выла.
Старуха свекровь позвала мужиков и баб обмывать покойника.
Собрались.
Старый бродяга и сюда приплелся.
Свекровь работала в кути, около печки, и шептала молитву:
– Святый боже, святый крепкий, помилуй нас…
Бабы смотрели на покойника и дивились:
– Черный-то какой!
– Как Силантий…
– Должно быть, одна болезнь-то… а?
– Поветрие это…
А старый бродяга загадочно бормотал:
– Бывает… Видал я… Всю Сибирь прошел. Видал. Случалось в иных местах… Да, случалось…
Похоронили и Филата.
Не любили кабурлинцы покойников долго в доме держать. Скоро после смерти хоронили.
А недели через две еще один мужик умер – Петр Анучин. Пьяница и буян был. Ребят бил и бабу изводил…
Кабурлинцы говорили:
– Отмаялась Анучиха… Прибрал бог пьяницу… Слава тебе, господи…
– А черный-то какой!
– Как Филат…
– Ну, прямо как есть… мор!..
Немного времени прошло – старик Еремей Скобов скончался. Тоже не очень жалели кабурлинцы. Такими словами провожали старика в могилу.
– Непутевый был… ёрник!
– Одно слово… снохач!
– Трех снох заездил…
– Свою старуху измотал…
– Сыновья измаялись…
– Пора и на место, не к ночи будь помянут… старый пес.
И Скобова схоронили.
Почти вслед за Скобовым свекровка у Феклы Прясловой умерла. Помаялась головой, животом, на уши пожаловалась. И умерла. А потом сразу, в одну неделю, три мужика умерли.
Хоронили кабурлинцы покойников. Удивлялись поветрию и мору. Тужить стали. Но не знали, как от беды избавиться.
И совсем неожиданно умер самый богатый мужик на деревне Ипат Харитоныч Вихлянцев.
Бабы шептались на задворках:
– Слышь, кума, говорят, сегодня Ипат Харитоныч скончался.
– Ну, этому туда и дорога… Разбойник ведь был!
– Да неужели?
– А ты что… позабыла, как в недород вся деревня у него в ногах валялась и хлеба выпрашивала? Всех ведь тогда ограбил…
– Бабы сказывают, будто в молодости он с кистенем в руках на тракт хаживал… Верно это?
– Бывало. Хаживал. Там и богачество себе добывал…
– Значит, не зря господь покарал?
– Конечно, не зря! Да и нелады у них со снохой были…
– Ну, вот и прибрал господь.
Похоронили и Вихлянцева.
Старики стали поговаривать о поездке за попом.
– Ничего не поделаешь… Знать, согрешили…
– Беспременно попа надо везти.
Молодые мужики возражали:
– Чем он поможет… поп-то?
– Молебен отслужит, – говорили старики.
– Так пройдет, – возражали молодые.
Старики на своем стояли:
– Не обойтись без попа.
– Видите, как смерть-то косит людей…
– Молебен надо отслужить… Беспременно…
Только бродяга Никита спокойно на мор смотрел и, загадочно улыбаясь, бормотал себе под нос:
– Да… бывает… Всю Сибирь прошел… Видал… Помирали и так… Вроде как косой косило…
А сам поздними вечерами и ранними утрами тихо отворял дверь бани, в которой жил, выходил наружу и пристально смотрел на задворки и гумна.
Баня, в которой жил Никита, сзади пригонов и гумен стояла, недалеко от дворов Будинского.
Старику все видно. Хотя и слеповатым почитался, а различал бабьи фигуры, мелькавшие по снегу в ночной темноте, с мешками зерна на спине либо с большими свертками холста под полой.
Смотрел и помалкивал. Не его это дело…
Глава 14
К половине рождественского поста у старосты умер сын. Совсем молодой еще был и единственный наследник и помощник в хозяйстве.
Загоревал староста.
– Сноха сварливая попала, – жаловался он соседям. – Маята с ней… А что поделаешь? Венцом оба крыты…
На пять лет старше сына была старостина сноха. Из богатого дома взята была, из волостного села. Командовала сыном старосты, хотела командовать и стариками. А после смерти мужа сразу заговорила об отъезде домой.
Совсем закручинился староста: хоть и работника держал, но хозяйство большое, а выбывало сразу двое.
Как-то повстречался староста с бродягой Никитой на улице. Остановился. Провел рукавицей по широкой бороде и со вздохом сказал:
– Худо, Никита, живу…
Никита кутался в рваную и старую шубенку, гнилые огрызки из-под сосулек скалил:
– Почему худо?
– Умер Васятка, а мы с бабкой совсем измаялись…
– А сноха?
Староста махнул рукой:
– Лихоманка, а не сноха!.. Может быть, из-за нее Васятка-то и помер…
Никита подслеповатые глаза навострил:
– Как из-за нее? Говорят, поветрие это… мор…
Староста снял рукавицу. Пальцами бороду почесал:
– А кто его знает? Может быть, и поветрие… Может быть, и мор… Всяко бывает… Дело наше деревенское… темное…
Никита оглянулся кругом. На ухо старосте зашептал:
– Вот что я тебе обскажу, Гаврила Терентьич… Заговор это, бабий… понимаешь? Заклятье! Слово такое знают бабы. Понимаешь?
Староста насторожился:
– Неужели правда?
Никита шептал:
– Поверь!.. Всю Сибирь прошел я… вдоль и поперек, и наискось… Всего навидался!.. Заговор… Заклятье. И больше ничего тут такого нет…
Староста удивленно спросил:
– Значит… слово такое бабы знают?
Никита тряхнул белой, заиндевевшей бородой, поднял кверху руку в обтрепанном рукаве и таинственно выпалил:
– Во!.. Понял теперь? Слово такое знают бабы! И кому такое слово-заклятье прицепят, тому и конец… крышка! Понял?
Староста пытливо взглянул в слезящиеся глаза старика и задумчиво протянул:
– Так… А я думал другое… Я ведь хотел в город ехать к начальству…
Стоял староста, смотрел себе под ноги, перебирал пальцами широкую бороду и, точно чем-то осененный, с расстановкой повторял:
– Та-ак… Ишь ты!.. Стало быть… заговор? Слово такое, говоришь, знают бабы?.. Та-ак…
Старый бродяга хорошо, конечно, знал, что люди мрут на деревне не от бабьего заклинания, а от Зинкиного зелья, которым она наделяла баб. Но только сейчас он понял, какой оборот может принять это дело для баб, если староста поедет в город и донесет кому следует. Охваченный тревогой и желанием во что бы то ни стало спасти баб от тюрьмы, а может быть, и от каторги, он еще раз, и на этот раз настойчиво, повторил:
– Поверь, Гаврила Терентьич! Заговор это… бабий! Видал я такие дела… не один раз… Поверь! И никуда ты не езди, Гаврила Терентьич. Смотри, как бы и на тебя чего не напустили бабы, а?
Староста ничего не отвечал. Он стоял и, перебирая пальцами бороду, смотрел куда-то за деревню. О чем-то думал. Затем он круто повернулся и, похрустывая валенками по снегу, крупно зашагал к своему дому.
Никита смотрел ему вслед и чувствовал, что старое сердце его бьется в груди тревожно и часто. Он смотрел вслед удаляющемуся старосте и думал: «А вдруг Гаврила Терентьич и в самом деле поедет в город? Поедет сегодня же… сейчас? Что тогда будет с бабами? А дети…» У Никиты никогда не было ни жены, ни детей. Но к детям у него была особенная любовь, граничащая со страстью. И когда старый бродяга представил себе, сколько останется в деревне детей-сирот и сколько горя перенесут эти дети, если их матерей засудят и отправят на каторгу, ему сразу стало не по себе.
Никита решил сейчас же что-нибудь сделать для спасения баб. Но как и что сделать?
Растерявшийся бродяга чувствовал, что надо бы ему сейчас с кем-нибудь посоветоваться. Но с кем?
Морозная деревенская улица была пустынна.
Да и не со всяким человеком о таком деле мог он заговорить.
Никита вспомнил о кузнеце.
Он повернулся к окраине деревни и, разглядев, что в морозном воздухе над кузницей вьется сизый дымок, быстро пошел туда.
Глава 15
Понюхивая табачок, кузнец сидел на лавке, на которой разложен был разный инструмент, и слушал взволнованную речь Никиты, которого он предварительно угостил хорошей порцией табака.
Никита сидел на толстом обрубке дерева, близ наковальни и так же, как кузнец, понемногу потягивал носом в себя ароматный табачный порошок.
В горне медленно тлели угли.
Никита рассказывал:
– Я ему толкую, что это, мол, бабий заговор, бабье заклятье, а он, вижу, не шибко верит моим словам. Свое гнет! Дескать, я думал совсем другое… Хотел, говорит, в город ехать и начальству доносить… Да… – Помолчав, Никита воскликнул: – А что ты думаешь, Василий Мартьяныч? И поедет!.. И донесет!.. Ведь сына-то он потерял?! А теперь, выходит, что и сноха собирается к родителям уезжать. Да… Сразу двое работников выпадает из хозяйства. А хозяйство у него, сам знаешь, немалое. Вот ты и подумай, Василий Мартьяныч, до чего теперь разъярился Гаврила Терентьич. Да он ее, сноху-то, готов теперь на каторгу отправить. А вместе с ней других баб. Да… Теперь Гаврила Терентьич ни перед чем не остановится!
Кузнец, внимательно слушавший Никиту, перебил его:
– Ну, а до чего же все-таки договорились-то в конце концов? Поверил он твоим разговорам насчет бабьего слова-заклятья? Поверил, что народ помирает от бабьего заговора?
– А я почем знаю, поверил аль не поверил, – ответил Никита, поднося к носу в последний раз щепоть и затягиваясь табаком. – Сам знаешь, Василий Мартьяныч, чужая душа – потемки! В чужую душу не влезешь… Да… Иной раз в своей-то душе никак не разберешься… А тут чужое дело. Поди-ка разберись, чего он надумал, Гаврила-то Терентьич.
Никита чихнул и, глядя своими слезящимися глазами в бородатое лицо кузнеца, изумленно воскликнул:
– Вот видишь: правда! Я вот тебе рассказываю, а сам про себя загадываю: ежели чихну, значит, не поверил моим словам Гаврила Терентьич! А видишь – чихнул! Вот и думай…
Кузнец перебирал пальцами свою черную и волнистую бороду и, о чем-то раздумывая, говорил:
– Да-а… Дело может обернуться худо… Для баб, конечно.
– Бабы что! – перебил кузнеца Никита. – Как хочешь считай меня, Василий Мартьяныч, а, по-моему, бабы все-таки повинны… Да, да! Оно, конечно… галились над ними мужики… Это верно. Ну, все ж таки… Нельзя же так! – Никита помолчал и уже твердо и решительно заявил: – Только тут дело не в одних бабах, Василий Мартьяныч. Ведь у многих баб безвинные дети останутся… сироты! Вот в чем дело, Василий Мартьяныч. Вот о чем горюнюсь я. Понял? Конечно, и баб жалко…
– Правильные твои слова, Никита, – сказал кузнец и тяжело вздохнул. – Детская душа – ангельская душа! А без матери… неизвестно, что выйдет из ребенка.
Оба замолчали.
Кузнец достал из-под нагрудника деревянную табакерку, открыл ее и протянул старику. Оба зачерпнули из табакерки щепотью по хорошей порции табака и, раздумывая, стали потягивать через нос табачную пыль. Наконец, кузнец спросил старика:
– Значит, по-твоему, выходит, что староста не поверил твоим словам? В город собрался ехать?
Никита еще раз чихнул.
– Вот видишь! – вновь изумился он. – А я ведь опять загадал. И опять чихнул. Не хотел чихать, крепился. И все-таки чихнул. Значит, не поверил мне Гаврила Терентьич… Не поверил! – Старик сокрушенно покачал головой.
– Да это ты от табаку чихнул, – перебил кузнец бродягу. – Табак у меня крепкий.
– А почему же я не чихал, пока не загадал? А как загадал, так сразу и чихнул. А ну-ка, скажи?
– Не знаю, – признался кузнец.
Опять оба задумались. Долго молчали. Потом кузнец не торопясь поднялся с лавки. Еще раз тяжело вздохнул. И тихо молвил:
– Что же делать-то, Никита?
Бродяга лукаво усмехнулся:
– Ты ничего не надумал? А я надумал, Василий Мартьяныч. Надумал!
– А ну… что ты надумал… говори.
– А вот слушай. Иди-ка ты, Василий Мартьяныч, сам к старосте. Тебе ведь ото всех на деревне почет. И Гаврила Терентьич уважение к тебе имеет. Вот ты и потолкуй с ним насчет бабьего наговора. Для прилику сначала заведи какой-нибудь другой разговор. А подведи все к мору на деревне, к бабьему заговору. – Никита быстро, по-молодому, поднялся на ноги и громко произнес: – Ну, да мне тебя не учить, Василии Мартьяныч. Свой вон какой котел на плечах носишь. Ступай сейчас же к Гавриле Терентьичу. А то как бы не собрался он да не уехал в город.
– Заделья нет мне идти-то к нему, – неуверенно сказал кузнец.
– А ты найди, – настаивал Никита. – Подумай!..
Кутаясь в свою рваную шубенку, Никита сказал:
– Прощенья просим, Василий Мартьяныч… До свиданьица! Иди-ка, паря. Иди! Надо бабам и особливо детишкам помочь.
– А грех-то какой мы с тобой берем на душу, Никита, а? – молвил кузнец, посмеиваясь.
– Ладно, – махнул рукой бродяга и ворчливо добавил: – Ужо, когда преставимся… все расскажем! Там, на небе-то, поди, разберутся – что к чему…
– Значит, Никита, – продолжал посмеиваться кузнец, – блины познаются по вкусу, а грехи – по искусу! Так, что ли?
– Конечно, так, – ответил бродяга, направляясь к двери. – Бог-то, поди, тоже не без головы… разберется! Ну, прощай!
Никита ушел.
Глава 16
Когда кузнец вошел в просторную кухню старосты, завешанную сбруей, его обдало теплыми и густыми запахами кислого молока, жирных щей и сбруи. Кузнец неторопливо снял сначала свои рукавицы, потом меховую шапку татарского покроя, затем не спеша повернулся налево, к медным образам, висевшим в углу, под потолком, трижды перекрестился и поклонился образам. Только после этого он повернулся к старосте, который сидел на лавке около большого кухонного стола и чинил хомут. Поклонившись, приветствовал его:
– Бог на помощь, Гаврила Терентьич!
– Милости просим, Василий Мартьяныч, – столь же степенно ответил староста, откладывая в сторону хомут. – Легок ты на помине! Проходи. Садись.
Кузнец отряхнул с валенок остатки снега и обтер их о половичок. Прошел к лавке.
– Говоришь, вспоминал меня, Гаврила Терентьич? – сказал он, усаживаясь рядом со старостой. – Может, работенка есть какая? Кошевку либо чего-нибудь другое не надо ли починить?
– Нет, Василий Мартьяныч, – ответил староста, – кузнечной работы пока у меня не предвидится. С бабой своей вспоминали тебя.
– А по какому случаю вспоминали, Гаврила Терентьич? – спросил кузнец, кладя рядом с собой рукавицы и шапку и настораживаясь.
Староста крякнул, как будто поперхнулся, а затем прокашлялся и только после того с запинкой заговорил:
– Вспоминали мы тебя, Василий Мартьяныч, вот по каким делам… Видишь, Василий Мартьяныч, сколько горя теперь на деревне? Мрет народ! Вот и на меня господь-батюшка прогневался. – Староста тяжело вздохнул: – Сына решился я… царство ему небесное…
И он истово перекрестился.
Кузнец тоже вздохнул.
– Что поделаешь, Гаврила Терентьич. На то воля божья!
– Конечно, божья… Как говорится, без бога не до порога. Ну все ж таки…
– А что ты, Гаврила Терентьич, поделаешь? Его воля… господа… Без его воли, говорят, волос не падает с головы.
– Да уж это точно, – согласился староста. – Конечно… Может, все это и верно… А люди толкуют всяко. Одни говорят – поветрие это… мор… А другие, дескать, бабы наши деревенские причинны к этому делу… Слово такое знают они – заклятье. Вот и разберись! Люди умирают, Василий Мартьяныч! А я ведь староста… Могут с меня спросить… в случае чего…
– Кто с тебя спросит? – задумчиво проговорил кузнец. – Ты не бог, Гаврила Терентьич, за всеми не углядишь… Особливо, ежели бабы знают такое слово…
Староста сразу насторожился. Спросил кузнеца:
– А ты, Василий Мартьяныч, тоже слыхал, насчет бабьего-то наговора?
– Слыхал. Не скрою, Гаврила Терентьич, слыхал, – ответил кузнец.
– А как думаешь, Василий Мартьяныч, правда это?
– Все может быть… Слыхал я про такие дела и раньше. Еще от родителей своих слыхал. А теперь вот и у нас в деревне случилось…
Староста побледнел. С трудом выговорил:
– Что же делать, Василий Мартьяныч? Присоветуй! Сам я хотел идти к тебе.
– А я что могу присоветовать? Ты староста… ты и мозгуй.
Помолчав, кузнец добавил:
– Со стариками посоветуйся.
Староста махнул рукой:
– Что они, старики-то, присоветуют! Старики толкуют, что надо ехать за попом. А я надумал было в город ехать… по начальству.
Кузнец заговорил твердо, решительно:
– Я так считаю, Гаврила Терентьич: поп тут не поможет, а городское начальство засудит баб… даже с удовольствием. А ты подумай-ка, сколько на твои плечи хлопот да забот свалится, а? Ведь все сироты на твои плечи падут! Подумай, Гаврила Терентьич…
– Ну, а что делать-то, Василий Мартьяныч? – почти взмолился староста. – Нельзя же оставить такое дело без последствиев! Сам ты посуди!
– Смотри, Гаврила Терентьич, – сказал кузнец, беря с лавки шапку и рукавицы. – Дело твое… Ты – староста… тебе виднее.
– Ума не приложу, – вздохнул староста.
Помолчали.
Кузнец поднялся с лавки, не спеша надел шапку и рукавицы. Староста тоже поднялся на ноги. Попридержал кузнеца за рукав:
– Постой.
Напряженно подумав, он спросил кузнеца:
– Ну, а вот к примеру… ежели бы ты, Василий Мартьяныч, был на моем месте… Что бы ты сделал в таком разе?
Кузнец, не задумываясь, ответил:
– Да уж как-нибудь разобрался бы… сам… ежели я староста. Стариков собрал бы… Небось, как-нибудь миром-то решили бы… сами… Прощения просим, Гаврила Терентьич! – вдруг сказал он и вышел.
Глава 17
Длинными зимними вечерами, когда крепко засыпала свекровь, Петровна поднималась с кровати, падала на колени перед образами и тихо шептала:
– Владычица, матушка!.. Прости!.. Помилуй!.. Заступница!.. Когда же кончится мука моя?!
Чувствовала непереносимую боль в груди, чувствовала, что обливается сердце кровью, но покорно стояла перед образами. Ждала. И снова шептала:
– Матушка, пресвятая богородица… Скорбящая божья матерь!.. Неопалимая купина! Когда же… когда кончится моя мука?
Но не было ответа. Не приходило успокоение.
Поднималась Петровна с полу. Снова валилась на кровать. Прислушивалась к шуршанию тараканов, к тихому храпу свекрови. Тосковала и томилась. Иногда вздрагивала – резкое биение под сердцем чувствовала. Горела всем телом. Радовалась в душе: «Рожу… Выращу… Только бы в него… в Степу…»
Перед глазами мелькали белые Степановы кудри – в кольцо, его голубые глаза, мелкие и белые зубы. Мысли летели к волости.
Иногда по неделе мучилась, места не находила. Камень на сердце давил. Кровоточащая боль в груди изводила вконец. И снова молилась Петровна по целым часам. Снова просила:
– Владычица!.. Помоги!.. Измаялась я!.. Прости!..
Напряженно смотрела в угол на темные, почти неразличимые лики святых на иконах. Ждала.
Но не было ответа. Не приходило успокоение. После того раздражение и страх охватывали. Непостижимо откуда поднималась в душе огневая злоба против людей и против самого бога.
В трепетном страхе смотрела Петровна на темные покрышки в переднем углу, под потолком, а из нутра со злобой вырывалось ворчание:
– Ладно… Не надо!.. Проживу и без твоего прощения. После что хочешь делай!.. Хоть на куски изорви меня… Убей…
Куталась в овчинный тулуп. И засыпала.
