Текст книги "Бабьи тропы"

Автор книги: Феоктист Березовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 37 страниц)

Глава 9

Второй день отгулял приискатель в Кабурлах. А переночевал третью ночь у Еремея Скобова.

На третий день утром, лишь брызнули из-за леса на деревню первые лучи осеннего солнца и бабы прогнали скотину на выгон, мужики, гулявшие накануне с приискателем, поднимались с тяжелыми головами, подолгу качались на нетвердых ногах, стараясь не свалиться обратно в постель или на пол; напрягали тупую с похмелья голову, чтобы вспомнить, где вчера гуляли и у кого остался ночевать приискатель.

Шагали к скобовскому дому.

Первым пришел вислогубый и взлохмаченный Петр Анучин, за ним – Силантий Ершов. В ограде встретили старика Еремея Скобова.

– Благодетель-то у тебя? – спросил Петр, облизывая сухим языком толстую, отвислую и посиневшую губу.

Старик прищурил и без того узкие, а теперь, с похмелья, совсем заплывшие глаза и, смеясь, ответил:

– Дрыхнет… На сеновале… Что пришли?

– Трещит… башка-то, – покрутил Петр лохматой головой, которая усеяна была мелкой соломой.

– Промочить бы в горле, – раздирая в усмешке пересохшие губы, поддержал Силантий.

Подошел старый бродяга Никита. Сегодня Никита только лишь собрал и выгнал за поскотину деревенское стадо и, поручив подпаску гнать скотину дальше на пастбище, тотчас же вернулся в деревню – и прямо во двор к Еремею Скобову. Вслед за Никитой туда же пришел Степан Гундосов. Забежали во двор Афросинья Пряслова со снохой; сноха заглянула во двор из любопытства, а свекровь – хмельное почуяла. Подошли еще три мужика и две бабы.

Заспорили со стариком Скобовым.

У Еремея Скобова были три снохи, и он не успел уговорить приискателя еще денек погулять и еще ночку в скобовском доме переночевать.

Потому и спорил старик Скобов с мужиками:

– Нечем опохмеляться, братаны, – говорил Скобов, хмурясь. – Все кончили… вчера… до капельки.

– Да ты что, Еремей Харитоныч? – наступал на старика Петр Анучин. – Не знаешь, где водочку берут? Будить надо благодетеля… опохмеляться пора.

– Рано еще… проспаться надо ему, – уговаривал мужиков Скобов.

– Ничего не рано, – настаивал на своем Петр. – Сегодня у меня будем гулять… баба моя изготовляет там кое-что…

Петра поддержали другие мужики:

– Подымать надо, Еремей Харитоныч, благодетеля-то, пора…

– Подымать!

– Качнуть его надо!

Закричали и бабы:

– Будить!..

– Качать!..

Молодуха Пряслова дернула кричавшую свекровь за рукав:

– Как тебе не стыдно, маменька! Куда ты лезешь?

Свекровь толкнула ее локтем в грудь, крикнув на весь двор:

– Поди-ка ты к лихоманке!.. Указчица!.. Молодая еще указывать-то!

Молодуха плюнула и убежала из ограды. За нею вышла со двора вторая баба, а две бабы все-таки остались и вместе с мужиками спорили со стариком Скобовым.

Подходили новые гости.

Мужики наступали на Скобова, кричали:

– Где у него кумач?

– Сказывай, Еремей Харитоныч!

– Качать приискателя!

– Кача-ать!

А проснувшийся от шума приискатель уже стоял с заспанным и опухшим лицом – вверху, в дверях сеновала, и, одергивая из-под жилетки малиновую рубаху, с трудом продирал заплывшие глаза.

Оглядев мужиков, он прохрипел сверху:

– Что, братаны, гуляем?

– Гуля-ам!.. – закричали мужики. – Качать благодетеля!

– Качать!..

Пока приискатель спускался с сеновала по жиденькой лесенке, мужики мигом притащили из дома и развернули два куска кумача, перепутали его несколько раз крест-накрест, схватили усатого гулевана и повалили на красное полотнище.

– Уррр-а-а! Ура-а-а! – кричали мужики, хохотали и подбрасывали приискателя вверх.

Так с криком да с хохотом потащили на кумаче за ворота и дальше, к дому Будинского.

Вислогубый Петр Анучин следом тащил кафтан, поддевку и картуз приискателя, а бродяга Никита нес гармошку-итальянку. Против дома Будинского остановились посреди улицы, окруженные уже большой толпой народа, снова начали подбрасывать приискателя вверх.

– Урра-а-а!

– Приискатель!..

– Урра-а-а!

Толпа орала и хохотала.

А над головами мужиков взлетал малиновый пузырь с черной растрепанной головой и с болтающимися сапогами с мелким набором.

Из ворот вышел Будинский.

– Что вы делаете? – крикнул он, подходя к толпе. – Убьете человека!

– Не убьем!

– Мы это любя…

– Он у нас сегодня вроде генерала!

– Ха-ха-ха… – мужики, бросив качать приискателя, гомонили и смеялись. Пошатываясь, приискатель пробрался сквозь шумную хохочущую толпу к Будянскому.

– Закачали, подлецы! – шутливо ругался он. – Чуть не убили…

А опухшее, черное и усатое лицо его расплывалось в широкую самодовольную улыбку.

– Вытаскивай сюда, земляк, четвертную, – обратился он к Будянскому. – Надо угостить людей… опохмелить.

Будинский осмотрел гулевана-приискателя с головы до ног и, заметив, что часов с цепочкой на нем уже нет, спросил:

– А деньги есть?

У приискателя лицо сразу налилось кровью.

– Вытаскивай! – хрипло заорал он. – Я угощаю! Я плачу!

Вынув из кармана три серебряных рубля, он швырнул их Будинскому.

– Получай! Выноси четвертную!.. Разве не видишь: у людей душа горит?

– Урр-а-а-а! – закричала обрадованная толпа.

Будинский шмыгнул в калитку и вскоре вернулся с четвертью водки и с чайной чашкой в руках.

Пока он ходил за водкой, приискатель под веселые голоса мужиков и баб принарядился: надел на себя плисовую поддевку-безрукавку, натянул на вихрастую голову картуз и накрутил свои черные усы. А мужики протянули кумачовую дорожку вдоль улицы, по направлению к избе Петра Анучина.

Четверть водки распили тут же, у ворот Будинского, и с песнями двинулись шумной толпой по улице, вслед за приискателем.

Приискатель шел по кумачовой дорожке впереди толпы шага на три. Утренний ветер трепал вокруг картуза его черные вихры и раздувал полы плисовой безрукавки, из-под которой выпячивалась, играя на солнце, малиновая рубаха.

Он шел и чувствовал себя героем в пьяной толпе.

Миновав несколько дворов, приискатель и сопровождавшая его небольшая толпа повстречались с деревенским кузнецом, который вышел из ворот своего двора и направился было к своей кузнице, стоявшей на окраине деревни, да ненадолго приостановился и стал провожать глазами гулевана и сопровождавших его мужиков.

Размахивая руками и зазывая кузнеца в свою компанию, мужики орали:

– Василий Мартьяныч! Подходи!

– Присоединяйся к нам!

– Кутнем!..

Кузнец отмахивался:

– Некогда… работы много…

Заметив в конце толпы деревенского пастуха, кузнец окликнул его:

– Никита!.. Подойди-ка сюда…

Но Никита, разговаривая с одним из мужиков, не расслышал окрика.

– Слышь, Никита? – крикнул кузнец еще громче. – Подойди сюда! Дело есть…

Никита отстал от толпы, поспешно подошел к кузнецу и поздоровался:

– Здравствуй, Василий Мартьяныч! Что я тебе понадобился?

Кузнец хмуро посмотрел на бродягу, сказал:

– И ты гуляешь с этим варнаком?

– А чего ж не погулять, Василий Мартьяныч? – засмеялся Никита, скаля из-под усов гнилые зубы. – На даровщинку ведь…

– Ты что же, не знаешь, чем кончаются эти пьянки-гулянки? – спросил кузнец.

– А мне-то какое дело! – ответил Никита, поняв намек кузнеца и посмеиваясь. – Бабы-то ведь не мои!

– Не твои… А о чем они поговаривают, не слышал?

Никита насторожился:

– О чем же?

– Послушай, ежли не слыхал… Две наши соседки разговаривали на гумне. Одна говорила, что ежели до нее черед дойдет, она своего мужика зарежет, а такого изгальства над собой не допустит. А другая так сказала: Я, говорит, приготовлю все, что надобно для гулянки, и даже сама буду поить и угощать гостей, а когда они к ночи перепьются, закрою и припру кольями ставни и двери, обложу избу соломой и подожгу. Всех, говорит, спалю.

– О-го-го! – уже серьезно проговорил Никита. – Вот оно, дело-то какое…

– Будто для тебя это ново? – сердито продолжал кузнец. – Будто ты не видел на своем веку таких гулянок?

Никита почесывал рукой свою седую и клочковатую бороду на скуле и, глядя в землю, смущенно пробормотал:

– Нда-а… видел… Приходилось видеть… Сибирь-то… я ее всю исколесил… вдоль и поперек и наискось… Всего насмотрелся…

– Так зачем же ты в такое дело встреваешь? Зачем? Ведь не глупый ты человек! Народ наш тебя уважает…

Продолжая почесывать бороду, Никита поднял свои серые слезящиеся глаза и, силясь улыбнуться, попробовал было оправдываться:

– Да ведь хочется выпить-то, Василий Мартьяныч! Сам посуди: на даровщинку ведь! Я когда ее, водочку-то, вижу? Раз аль два в год: в рождество да в пасху… ежели добрые люди поднесут рюмочку. Вот и все. А тут вон какая благодать привалила…

– Брось это дело, Никита, – резко оборвал кузнец речь пастуха и, поглядев в сторону удаляющегося с толпой гулевана, добавил: – Может быть, этот варнак зарезал и ограбил кого-нибудь… душу человеческую загубил! Да вот теперь награбленное и пропивает, да еще над нашими деревенскими бабами галится. А ты помогаешь ему зло творить! Понял! А ведь наши бабы любят тебя, Никита, уважают. Сам вижу: нередко лакомым куском балуют тебя. Об этом ты думал?

Никита опять потупился.

– Вот об этом-то я и не подумал… Не подумал, Василий Мартьяныч! Прости, ради Христа…

– У меня чего просить прощенья? – уже мягче заговорил кузнец. – Я не поп, грехов с людей не снимаю.

– Понимаю, Василий Мартьяныч, – смущенно проговорил Никита, – Сам теперь понимаю! Ведь не зря люди говорят: хоть все посты насквозь соблюдай, а придется в петров день разговляться – и комаром подавишься. Нда-а…

– Вот то-то и оно… Помяни мое слово, Никита: добром эта гулянка не кончится, – хмуро проговорил кузнец. Он помолчал, поглядел в сторону уходившей шумной толпы и, оборачиваясь к пастуху, сказал: – Иди-ка ты, старина, к своему делу. Ведь третий день подпасок твой один со стадом мучается. Смотри, как бы не растерял коров да не задрали бы волки овцу, либо двух. Греха не оберешься! Иди-ка, иди…

Он круто повернулся и, заложив руки под нагрудник фартука, зашагал по направлению к своей кузнице.

А Никита долго еще стоял посреди улицы и, повертываясь, смотрел то в сторону уходившего кузнеца, то в сторону далеко ушедшей от него толпы. Прислушивался к соблазнительным звукам гармошки и к песне гулевана.

Растягивая на груди мелкий набор зеленых мехов гармошки, приискатель хрипло выкрикивал:

 
Ах, у моей-то милочки-и
Да глазки, как у рыбочки-и…
 

Такими же хриплыми голосами, заглушая гармонь, мужики подхватывали:

 
Ах, как у рыбки да у ерша-а.
Да моя милка хороша-а…
 

Ветер трепал волосы на головах мужиков, распахивал полы их армяков и с воем перелетал через речку, унося пьяный гул толпы и звуки гармошки к широким лугам и полям, к густым березовым рощам.

Глава 10

Неделю гулял приискатель в Кабурлах.

Два раза ездил Будинский в волость за водкой и за пряниками по заказу приискателя.

Всю деревню перепоил приискатель. Ходил с пьяной ватагой от избы к избе: посреди улицы пьяные хороводы и пляски устраивал; сорил медяками и пряниками; поочередно ночевал в разных избах, после ночевки дарил бабам кумач на платье и рубли серебряные.

Не миновал гулянки и Филат Косогов – два дня хороводился с пьяной ватагой. Домой приходил во хмелю, поздно ночью.

На третий день утром погнал он поить лошадей на речку. Напоил их и, чтобы прогнать хмель из головы, выкупался в холодной, почти ледяной воде.

На обратном пути к соседу Силантию зашел. Встретились у самых ворот.

Филат спросил:

– Ну, как? Гуляешь сегодня?

У Силантия глаза красные, опухли. Голос хрипел.

– Будет… Кончил…

– Что так? – удивился Филат. – Гость-то ночевал у тебя? Заплатил чего аль нет?

Силантий с трудом разодрал запекшийся рот.

– Десятку золотую дал, – ответил он, скаля зубы, – да бабе на платье кумача.

– Ишь ты!.. Привалило тебе…

– Еще как!

Поговорили мужики и разошлись.

Филат домой пришел.

Покосился все еще красными с похмелья глазами в куть на Петровну и строго сказал:

– Жарь-ка пару гусей, стряпню заводи, поросенка зарежу – изготовь.

Не оборачиваясь, Петровна спросила:

– Что за праздник такой?

Филат, пряча глаза, ответил:

– Гость придет сегодня… гулять будем…

Побелела Петровна. Поняла, о каком госте речь идет. Зло сказала:

– Сам стряпай! Тогда и гуляй… Либо маменьку заставь стряпать… А я не буду.

– Стряпай, говорю! – рявкнул Филат.

– Не буду!

– Не будешь?

– Не буду, – отрезала Петровна.

Побелел и Филат. Подошел к жене. Размахнулся и ударил ее кулаком по уху. Грохнулась Петровна на лавку.

А Филат стоял над ней со сжатыми кулаками и рычал.

– Стряпай!.. Захлестну!..

Петровна сквозь зубы цедила:

– Не буду… Хоть убей…

Зверем накинулся Филат на жену.

Бил ее кулаками по лицу, по голове, по спине и приговаривал:

– Не хочешь для меня? Не хочешь для хозяйства? Горбачу стряпаешь?! Любача угощаешь?!

Металась в кути Петровна. Кровью захлебывалась. Отчаянно кричала:

– Ма-а-менька! Уби-ил!

На ее крик старуха и Степан прибежали в дом.

Старуха кинулась на помощь снохе, крича на ходу:

– Сынок!.. Опомнись!.. Окрестись!..

Степан остановился у порога горницы и тоже крикнул:

– Дядя Филат!.. Постой!..

У Филата глаза кровью налились, лицо стало багровым, увидев работника, он схватил топор.

Парень опрометью кинулся из избы.

Филат за ним в сенцы, в ограду. Но не мог догнать. Подбегая к воротам, пустил топор вдогонку Степану. В прясло попал. Оба выбежали за ворота.

Степан уже бежал по улице, две избы миновал.

Посмотрел Филат вслед работнику. Повернулся и зашагал обратно в ограду. Пошатываясь, прошел в пригон; сел на сухую кучу навоза, к стенке; зажал руками голову и, тяжело отпыхиваясь, никак не мог в себя прийти.

Долго сидел Филат в пригоне. Мысли в его голове ворочались медленно, тяжело. Смутно чувствовал он что-то вроде раскаяния. По временам перед его глазами мелькало окровавленное лицо Насти. Чувствовал, что на душе у него нехорошо, как-то занозисто, словно натер он в груди кровавые мозоли, которые не дают ему ни на минуту покоя, мучают то раскаяньем, то злобой.

Так он и просидел до обеда.

Глава 11

Начисто пропился приискатель, все оставил в Кабурлах – деньги, часы, кафтан, поддевку, шаровары, малиновую рубаху, сапоги и гармошку. Босиком, в одном исподнем белье ушел из деревни. И никто не видел, когда и куда он ушел.

Очухалась наконец деревня. К покрову стали готовиться.

Только к Филату в дом расстройство пришло. Работник сбежал. Сам Филат ходил чернее тучи.

Петровна за ворота не выходила. Поджидала, когда синяки с лица сойдут. Работала по дому. Все делала молча.

А старуха наедине охала, крестилась и причитала:

– О-хо-хо… Спаси, царица небесная!.. Согрешили… Кто не грешен-то? Владычица!.. Принес нечистый этого гулевана… Всю деревню сбулгачил… Прости и помилуй нас, господи…

Все трое бродили, как сонные мухи.

Вечером во двор Филата забежала соседка Катерина – жена Силантия.

Встретилась с Петровной. Вместе в пригон прошли. Катерина взглянула на Петровну и руками всплеснула:

– Ой, девонька! Ну и отделал он тебя!

У Петровны слезы брызнули. С трудом выговорила:

– Руки на себя наложу!

– Еще чего, девка! – возмущенно воскликнула Катерина. – Ты что… сдурела?

– Свет опостылел! – заговорила Петровна, вытирая руками слезы. – Смотреть не хочу на рыжую собаку…

И вновь залилась слезами.

Заплакала и Катерина. Она так же отирала рукой слезы, катившиеся по ее смуглому лицу, и тихо, прерывисто говорила:

– А мне, думаешь, легко?.. Тебя хоть избил… А я опоганенная! Навеки!.. О, господи!..

Катерина захлебнулась слезами, умолкла.

Молчала и Петровна.

– Вот, Настенька, – снова уже спокойно заговорила Катерина, – только теперь я как следует поняла, что не зря пословица говорит: «И сквозь золото слезы льются!» Тебя Филат привел в свой дом почти голой. Такой же голой и меня, сироту, взял замуж Силантий. Вот ты и посуди, и подумай: куда нам с тобой деваться? Кому жаловаться? Некому! Такая уж наша бабья доля. Недаром ведь наши мужики, варнаки, говорят: курица не птица, баба не человек.

– Сбегу я от него, от рыжей собаки… – опять сказала Петровна. Кривя свои тонкие губы в улыбку и сверкая черными глазами, Катерина ответила ей:

– Никуда ты, Настенька, не сбежишь от своего Филата! Если и убежишь, все равно поймают тебя в первой же деревне аль в городе и приведут обратно к Филату. А Филат на этот раз изувечит тебя. Такой медведь калекой может сделать. Закон такой, Настя!.. Закон!..

Недобрый огонек мелькнул у Катерины в глазах. Наклонясь почти к самому лицу Петровны, она заговорила полушепотом:

– Нет, Настя. Тут надобно другое… Либо смириться навеки, либо…

Петровна упрямо перебила Катерину:

– Сама себя жизни решу… Руки на себя наложу!.. Только не пойду я на это…

– А я не хочу, Настенька, чтобы ты пошла на это… Ты не на себя руки-то накладывай, а на него… на рыжего своего наложи… Себя-то зачем губить?

– Что делать – ума не приложу, – растерянно проговорила Петровна.

– А кто же за нас, баб, приложит свой ум? – уже сурово спросила Катерина, хватая за руки Петровну и заглядывая ей в глаза, в которых вновь появились слезы. – Кто? Я тебя спрашиваю, Настя! Ну, кто?.. Наш староста? Городское начальство? Нет, Настенька. Никто за нас не заступится и никто нам не поможет. Сами мы должны отвадить варнаков… от их подлых повадок. Поняла? Сами…

Петровна вздохнула.

– Ведь ты подумай-ка, Настя, что они делают, – гневно продолжала Катерина. – Скобов-то двух своих снох подсунул гулевану. Третью не успел, другие мужики перебили у него гулевана. Всех трех сыновей отослал на пашню, а сам тут гулянку затеял, старый варнак… До чего же, значит, довела его жадность к деньгам да к кумачу приискателя, а? – Катерина плюнула в сторону. – Тьфу, старый лиходей.

Она опять схватила Петровну за руки и, заглядывая в ее потупленные глаза, зашептала:

– Чего же нам-то жалеть таких псов? Себя надо пожалеть, Настя, себя! Других баб пожалеть надо… которых еще не опоганили. Ну!.. Что молчишь-то, Настенька?

– Ума не приложу, – повторяла совсем растерявшаяся Петровна.

А Катерина, сверкая черными и злыми глазами, шептала ей на ухо:

– Потолкуй с Зинкой Будинской – приложишь!.. Говорю тебе: никто нам, бабам, не поможет. За людей ведь нас не считают. Чего их жалеть? Потолкуй… Поможет Зинка-то… Выручит! Ей-богу!.. Мне она присоветовала… И тебе поможет… Отучить надо варнаков от изгальства… А то весь век будут измываться над нами… Вот увидишь!

От этих слов у Петровны лицо запылало, сердце перестало биться.

Посмотрела она удивленными глазами на соседку, но ничего не ответила.

Повертелась Катерина еще немного около Петровны, помолчала и шмыгнула из двора домой.

А Петровна вышла из пригона и, остановившись на заднем дворе, долго смотрела через изгородь в ночную тьму.

Вдруг по ту сторону изгороди вырос человек. Оперся руками о балясину, тихо окликнул:

– Петровна?

– Я!

Кинулась Петровна к изгороди, повисла на шее у Степана. Шептала:

– Степа!.. Родимый мой!.. Каждый вечер ждала тебя, все глаза проглядела… Степа!.. Где же ты был?

– С дедом Никитой в бане жил. У Еремеевых… Боялся на людях показываться…

Петровна схватила его за руки.

– Болезный мой!.. Что будем делать-то?

– Ухожу я, – ответил Степан, обнимая ее за плечи.

– Куда?

– В волость. Поживу там… А дальше видно будет…

Замолчали оба, задумались. Петровну лихорадило.

Поняла она, что не в волость идет Степан. Знала, что нечего делать Степану в волости. Одна ему дорога – бродяжить. Поняла все это и обомлела от горя. Оборвалось что-то в груди ее. На миг в глазах потемнело. Кое-как пришла в себя и еще раз тихо спросила Степана:

– А дальше-то что, Степа?

Степан вздохнул:

– Может быть, бродяжить уйду.

Задыхаясь, Петровна зашептала:

– Не надо!.. Ради истинного… Родимый мой!.. Ступай в волость! Болезный мой!.. Сокол ясный!.. В волости оставайся, Степа, в волости…

– А потом? – спросил Степан, раздумывая.

– Жди весточку… с попутчиками… Непременно жди!.. Коли скажут: Петровна поклон шлет – возворачивайся обратно сюда. Беспременно! Слышишь?

– Ладно, – сказал Степан, раздумывая и взвешивая предложение Петровны.

Прильнула Петровна горячими губами к лицу Степана.

Целовала и приговаривала:

– Жди… беспременно… Возворачивайся, когда весточку подам… Болезный… Сокол… А сейчас уходи… как бы не заметил кто…

Оторвалась. Понеслась обратно во двор.

А утром, чуть свет, когда спали еще Филат и старуха, Петровна стояла на задах будинского двора – с женой Будянского шепталась:

– Извелась я, Зинушка! Костью стал в горле… Филат… рыжая собака… Либо на себя руки накладывай… либо…

У Зинки сухое, морщинистое и горбоносое лицо в улыбку скривилось.

– Почему на себя? Дурные вы, бабы… Дуры!

– Не знаю, Зинушка… Сама не знаю, что мне делать? Научи!

– Надо что-нибудь зробить! – насмешливо проговорила Зинка. – Парень-то ушел? Степан-то…

– Ох… ушел! Сердечушко мое… Помоги, Зинушка! Присоветуй!

– Что советовать? Один совет… Катерине дала и тебе дам.

– А сколь за это, Зинушка?

– Пудов десять ржи принеси. Можешь одна?

– Могу… Не сразу, но принесу… А когда?

– Да хоть сегодня вечерком, попозднее.

– Ладно. Спасибо, Зинушка! Уж не оставь!.. По гроб жизни буду помнить!

– Только смотрите, бабы, – погрозила пальцем старая полька, – языки прикусите… И ты и Катерина…

– Господи!.. Зинушка!.. В гроб унесу, – захлебнулась Петровна хлынувшими слезами.

– Добре… Ступай…

Точно пьяная шла Петровна, возвращаясь к своим задворкам.