Текст книги "Бабьи тропы"
Автор книги: Феоктист Березовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 37 страниц)
– Кто ревком-то?
– Панфил Комаров.
В другой группе мужики шли и говорили:
– Образовались ребята в партизанах…
– Куда там!.. Даже Афоня по-городскому кричит…
– Да, братаны… все через город, через рабочего получается…
– Знамо, через рабочего… А то как же… Темнота наша…
Бабы отдельной кучкой жались поближе к дворам и тоже судачили:
– Совсем другое обхождение-то, девонька…
– И не говори, Лукерьюшка… Даже от нас, от баб, Маланью за стол посадили.
Бабка Настасья шла среди баб и повторяла:
– Говорила я вам, бабоньки, а? Говорила?!
А в толпе кержаков скупщик Клешнин ехидничал:
– Достукались!.. Афоня под божницу залез… Господу табачком нос покоптил.
– Весь дом прокурили, анафемы! – ворчал старик Оводов.
Их поддержал Валежников:
– Ни стыда, ни совести нету у нонешнего народа…
Некоторые мужики из середняков оправдывали партизан:
– Нельзя, Филипп Кузьмич, шибко-то судить. Забылся человек… ну и… закурил.
– От радости это они…
Валежников умолк.
А Оводов бросал по сторонам злые взгляды и продолжал ворчать:
– Кому радость, а господу поношение!.. Забыли царя небесного! Чадят!.. Сатану потешают!..
Но ворчливые голоса тонули в веселых перекликах:
– Завоевали победу, Якуня-Ваня! – кричал Сеня Семиколенный, шагая с толпой мужиков по середине улицы.
– Пра-виль-но-о! – поддержали его голоса сзади идущих вооруженных партизан.
Далеко впереди пьяненький отец Андрейки Рябцова надрывался, выкрикивая заплетающимся языком:
– Помрем-м з-за С-со-в-ве-ты-ы!..
Вокруг него толпились и визжали ребятишки.
А сзади партизан шли толпой девки и пели:
По ур-ма-ну ве-тер во-ет,
К зем-ле ве-точ-ку кло-нит,
В пар-ти-за-нах ми-лой ходит,
Мо-е имя-чко твер-дит…
Глава 3
На другой же день после митинга повисла над пятистенком Панфила новая доска с короткой надписью:
БЕЛОКУДРИНСКИЙ СЕЛЬСКИЙ РЕВКОМ
А через неделю приехал из города рабочий Капустин. И сразу же после его приезда стало известно, что организовалась в Белокудрине ячейка коммунистов-большевиков. Называли и фамилии мужиков, вошедших в ячейку: Панфил Комаров, Павлушка Ширяев, Маркел Власов, Сеня Семиколенный, Афоня Пупков, Андрей Рябцов, Никишка Солонец, Кирюшка Теркин, Иван Сомов, Емелька Кочетов.
После этого три раза собирались партизаны всей ватагой в доме Панфила и три дня шумели до полуночи.
По деревне новый слух прошел – будто рабочий Капустин все три дня партизанам проповедь вычитывал и к большевистской вере всех присоглашал.
В воскресный день партизаны собрали народ на второй митинг. С утра по деревне слух прошел, что на этом митинге приезжий рабочий будет всю деревню уговаривать на вступление в большевистскую партию.
С опаской шли белокудринцы на митинг. Но с первых же слов Капустина облегченно вздохнули.
Говорил Капустин о партии большевиков и о Ленине, о том, за что борются коммунисты-большевики, куда ведут народ и для чего организовалась коммунистическая ячейка в Белокудрине. В своей длинной речи он разъяснял, что вступают люди в партию добровольно и так же добровольно они борются и умирают за интересы рабочих и крестьян. Рассказывал про жизнь в России, про окружение Советской республики вооруженными армиями всего мира, про голод и страдания народа.
Расходясь с митинга, старики говорили:
– Уветливый, пятнай его…
– Стращали большевизмой, а она вон что обозначает…
– Нда-а… не худо бы в такую партию всей деревней войти – не только партизанам одним.
Сразу же после митинга уехал Капустин дальше – в переселенческий поселок Новоявленский. А большинство партизан как были, так и остались беспартийными.
Встречаясь на речке около прорубей, Маланья разъясняла бабам:
– Которые мужики в ячейку вошли, еще в партизанах считались большевиками. Рабочий-то этот – инструктор городской. Разрешение из города привез на открытие большевицкой ячейки.
– Почему же три дня шумели они у Панфила? – спрашивали бабы.
– Работу свою обсуждали, – отвечала Маланья. – Не соберутся с умом мужики, с чего начинать. Разор ведь кругом.
– Кто же у них за вожака-то будет, Маланьюшка?
– Маркела-кузнеца выбрали.
– А Панфила сменили, что ли?
– Нет, Панфил будет в ревкоме, а Маркел – в большевицкой ячейке.
– А ты-то, Маланьюшка, тоже в большевиках состоишь?
– Нет, – коротко отвечала Маланья.
– Почему же не состоишь? Партизанила ведь…
– Одно дело партизанить, а другое дело – в партию войти. Не доросла я, бабы…
Тревожно спрашивали:
– Что, Маланьюшка, карать-то будут кого или нет? Ревком-то как?
– Не знаю, – ответила Маланья. – Бабушку Настасью спросите. Внук-то ее секретарь…
Бабы собирались и с бабкой Настасьей поговорить.
Но после отъезда городского рабочего рано утром деревню новый слух облетел: по постановлению ревкома милиция арестовала бывшего старосту Валежникова.
Взволновалась деревня.
Кержаки всем миром привалили в ревком.
Галдели и уговаривали Панфила:
– Ничего худого не сделал Филипп Кузьмич.
– Вместе с нами ждал Советскую власть… радовался…
– Сделай божескую милость, Панфил Герасимович, ослобони!
Панфил объяснял кержакам:
– Кулак он, товарищи, сами знаете. Подлизывается теперь… А раньше Колчаку служил… Отменил все распорядки первой Советской власти… Помогал уряднику грабить народ.
Кержаки твердили свое:
– Не причинен он…
– Приказано ему было…
– Ослобони, товарищ ревком!..
Лысый мельник пощипывал седеющую рыжую бородку, ласково щурил глаза на Панфила и ласковым голоском убеждал:
– Ослобони, Панфил Герасимыч! Сказано в писании: «Не судите да не судимы будете…» Правильные слова, золотые слова, Панфил Герасимыч. Когда настанет час… зачтется тебе. Потому и просим: ослобони. Поговори со своими партизанами… и ослобони…
Посмотрел Панфил на мельника. Пососал трубку. Сплюнул. И сказал твердо:
– Не стращай, Авдей Максимыч. Всячины навидались мы. А с партизанами говорить мне нечего. Обсуждено в ревкоме и в ячейке совместно со всеми партизанами… Единогласно решили.
Так ни с чем и ушли кержаки от Панфила.
Афоня с Никишкой Солонцом связали старосте руки, усадили его в кошовку и отвезли в Чумалово. А оттуда переправили Валежникова в город – в тюрьму.
Не успели белокудринцы успокоиться после ареста старосты, как на деревне новая беда приключилась.
Перед самой масленой, по просьбе мирских стариков, Солонец установил самогонный аппарат в овине и пустил его в ход. Но не успел он и бутылки ханжи накапать, как налетела на овин милиция в полном составе: Андрейка Рябцов, Никишка – сын Солонца и Афоня Пупков. Опрокинули они в снег посудины с ханжой и поволокли аппарат в ревком.
Опешил старик. Не мог выговорить ни единого слова, пока милиционеры – вместе с его родным сыном – около овина орудовали. Стучал зубами и смотрел вслед, когда они аппарат по улице волокли. Потом спохватился. Сбегал во двор. Схватил топор и кинулся к Панфиловой избе.
Вбежав в избу. Солонец отыскал глазами сына и, не говоря ни слова, пустил в него топор.
Никишка успел лишь согнуться и спрятать голову за столом. Топор стукнулся в стену и упал на лавку, рядом с Никишкой.
– Мошенник! – заревел старик, кидаясь с кулаками к сыну. – Убью варнака!..
Партизаны схватили старика за руки, повалили на стоявшую у печки скамейку, связали опояской руки назад и притулили спиной к печке.
Так и сидел старик, ругаясь, пока Андрейка Рябцов протокол составлял.
– Мо-шен-ни-к! – скрежетал зубами связанный Солонец, топая ногами на сына. – Своими руками удавлю!.. Сколько хотите пишите… хоть всю бумагу испишите… а удавлю я его, варнака!.. Удавлю-у!..
Посадили старого Солонца в холодный амбар за покушение на убийство сына. Продержали до масленой.
Горевали мирские белокудринцы. Пришлось без хмельного масленицу праздновать.
Даже кержаки жалели мирских:
– Мы-то не принимаем зелья… Но зачем людей обижать?
– Озорство…
На масленой неделе партизаны устроили два митинга. Побывавшие в городе рассказывали о новых российских порядках, о голоде и о гражданской войне, об окружении России и о победах Красной Армии.
Слушали старики нескладные, но жуткие рассказы партизан и дивились. А бабы даже всхлипывали:
– Господи!.. Страсти-то!..
На второй митинг, в прощеный день, привели из амбара старого Солонца и на миру корили:
– Смотри, что в России-то делается – народ-то голодует, помирают люди, а ты опять взялся за ханжу?
– Родного сына чуть не порешил…
– Стыдоба!..
Старик плакал и оправдывался:
– Не сам я, братаны, удумал, люди просили меня…
– Зачем руку поднял на сына? – кричали партизаны. – На родную кровь ярился!
Старик всхлипывал:
– Простите, братаны… Сроду не сиживал я в холодной. Стыдоба!.. Нечистый попутал… Простите уж…
Панфил обратился к собравшимся:
– Как, товарищи… прощаете? Ревком со своей стороны постановил: простить Петра Ефимыча.
– Простить! – загудели мужики со всех сторон. – Простить!
Партизаны кричали:
– У сына пусть просит прощения!
– Проси у сына!
А бабы кричали свое:
– И ты, Никишка, проси у отца прощения!
– Прощеный день сегодня. Оба и поклонитесь…
К голосам баб стали присоединяться голоса мужиков:
– Оба просите!.. Оба!.. Чего там…
Никишка нерешительно поднялся из-за стола.
Панфил взял его за рукав и, выталкивая в пустой круг, быстро освободившийся около стола, сказал:
– Иди, кланяйся… не полиняешь…
Выйдя из-за стола, Никитка повалился отцу в ноги:
– Прости, батя!
– Бог простит, сынок, – растроганно проговорил старый Солонец, поднимая за руку сына и глотая слезы. – Меня прости Христа ради…
Лишь только Никитка выпрямил спину, повалился в ноги ему со слезами:
– Прости, сынок! Перед всем народом каюсь. Нечистый попутал…
И Никитка так же взял отца за плечи и, помогая встать на ноги, говорил:
– Ну, чего там, батя… Мало ли что бывает… Ты – отец, а у меня служба…
– Правильно, Якуня-Ваня! – крикнул Сеня Семиколенный. – Вот как коммунисты поступают!
И мужики загудели:
– Правильно!
– По-хорошему надо…
Старик и сын три раза поцеловались.
Глядя на них, мельник Авдей Максимыч громко и умильно сказал:
– Истинно говорил святой апостол Павел: «Почитай отца твоего и матерь! И благо тебе будет. И вы, отцы, не раздражайте детей ваших…»
– Правильно-о! – кричали мужики. – По-хорошему…
Панфил взмахнул трубкой:
– Объявляю митинг деревни Белокудриной закрытым…
Расходились белокудринцы с митинга примиренными и успокоенными.
В этот день ходили семьями от двора к двору – в гости. Подолгу говорили и обсуждали деревенские события. Одни хвалили партизан за то, что всякое дело совместно с миром решают, другие хаяли их за те строгости, которые ввели партизаны на деревне. Некоторые горевали об арестованном старосте. Высказывали опасение, как бы хуже не наделали партизаны. Потом старый и малый кланялись друг другу в ноги. Просили друг у друга прощения: за колкое слово, за причиненные обиды.
А у Ширяевых в этот день с обеда раздор в семье пошел. Сразу после митинга все сели за стол обедать. По обычаю, издавна заведенному, хлеб резал и первым за ложку брался дед Степан: за ним тянулись к еде бабка Настасья, потом Демьян и Марья, и последним всегда был Павлушка, как самый младший в семье. А в этот день Марья ни с чем не считалась. Накрыв на стол, она первой села, сама изрезала краюху хлеба на толстые ломти и первой потянулась ложкой к общей чашке с похлебкой.
У Демьяна при этом даже ложка из рук выпала. Испуганно взглянув на жену, он растерянно проговорил:
– Ты что, Марья? Порядка не знаешь?
Марья хлебнула из ложки, прожевала хлеб и зло ответила:
– Отменила ваша Советская власть добрые-то порядки. Окромя сраму, ничего не осталось.
Дед Степан положил ложку на стол. Заговорил, строго поглядывая на сноху:
– Не бреши, Марья! Не видели мы худого от Советской власти. И не умер еще я… Ужо помру… тогда ломайте все…
Помолчав, он снова взял в руки ложку и, стукнув ею о стол, еще строже сказал:
– А пока я хозяин дому!
За столом сразу стало тихо. Дед Степан стукнул ложкой о край чашки. Это был знак семье приступать к еде. И только после этого, в порядке старшинства, все потянулись ложками к похлебке.
После обеда Демьян и Марья стали собираться в гости к Арине Лукинишне Валежниковой. Позвали с собой стариков.
Дед Степан сердито сказал:
– В прежние годы не шибко дружбу водил я с Филиппом Кузьмичом, а теперь и вовсе не к чему…
– Да ведь нет его, – несмело проговорила Марья. – К Арине Лукинишне идем.
– Не пойду, – отрезал дед Степан. – И Настасье не велю.
Марья вспылила:
– Ну и не ходите!
Повернулась к сыну:
– Идем, Павел, с нами.
– А я зачем пойду? – спросил удивленный Павлушка.
– Затем, варначьи твои шары, – закричала Марья, – чтобы прощения попросить за Филиппа Кузьмича. Какой день-то сегодня?
Павлушка смеялся:
– Ну, не-ет! Этого не будет! Если хочешь, маменька, я пойду… буду каяться… за то, что мы не расстреляли Филиппа Кузьмича.
– Разбойник! – закричала Марья, грозя сыну ухватом. – Мошенник! Прокляну безбожника!..
Бабка Настасья пробовала унять сноху:
– Что ты делаешь, Марья? К чужим людям идешь прощения просить, а родное дитя клянешь…
– Молчи, маменька! – кинулась Марья к бабке. – Молчи! Твой змееныш! Ты таким изладила его…
Хлопнула дверью Марья и убежала. Ушел за ней и Демьян. А Павлушка пошел через сенцы в горницу.
Дед Степан у порога одевался и собирался к скотине. Намекая на то, что Марья взята за Демьяна из богатого дома, он ворчал:
– Вот то-то и оно… Сколько волка не корми, а он все в лес глядит… К Арине Лукинишне пошла… Да… не куда-нибудь… к Арине Лукинишне…
Поворчал дед и ушел во двор.
Бабка Настасья до самой уборки коров просидела в кути. Сидела, думала. Не верила она в наступивший мир на деревне. Не верила в ласковые слова богатеев. Боялась, как бы не оплошали партизаны и не пошли бы на поводу у богачей.
Перебирала в памяти старые дороги и тропы, по которым испокон века шла жизнь мужиков в городах и в деревнях. Напрягая седую голову, старалась взглянуть на тот новый путь, о котором говорили и погибший Фома Лыков и недавно на митинге городской рабочий Капустин, – на этот путь звала теперь всех мужиков Советская власть.
Припомнила бабка Настасья те извилистые, политые потом и кровью тропы, по которым так же испокон века шли деревенские бабы, по которым прошла и она сама. Знала, что скоро смерть придет. Но не хотела думать о смерти. Думала о том, как найти тропу к бабьему счастью. Самой найти и деревенских баб по этой тропе повести. Видела нищету, которая пришла в деревню после войны и революции. Но крепче прежнего верила в поворот деревенской жизни к лучшему. Больших и хороших перемен ждала из города – от Советской власти. Но боялась за деревенских мужиков: проведут ли они эти перемены? Сумеют ли перевернуть деревенскую жизнь? Хорошо знала бабка Настасья своих деревенских мужиков. Еще лучше знала деревенских баб. Понимала, что когда деревня пойдет в крутой подъем за городом, тяжелым грузом повиснут бабы деревенские на ногах тех мужиков, которые вместе с городскими рабочими в новый путь потянутся.
Передумала все это бабка Настасья, сидя за прялкой, и твердо решила про себя: «Надо помочь мужикам».
Пока она сидела за прялкой, дед Степан возился на дворе около скота. Павлушка сидел в пустой горнице и переписывал протоколы ревкома.
Потом оделся и, как всегда, для сокращения пути пошел задами к Панфилу.
Не успел Павлушка миновать валежниковских гумен, как вдруг из-за бани выскочила одетая в шубу Маринка.
– Здравствуй, Павлуша! – тихо сказала она, подбегая к тропе и загораживая дорогу.
Павлушка остановился. Деловито ответил:
– Здравствуй, Марина Филипповна!
Маринка сделала шаг назад.
– Чего ты важничаешь? Что… разбогател, что ли, в партизанах-то?
Глаза Маринки метали искры, а голос лукаво играл:
– Почему не хочешь встречаться? Может, и разговаривать не желаешь с деревенщиной?
Павлушка покраснел. С пересохших губ сорвалось:
– Почему же?.. Я ничего… Дела мешали…
Маринка подскочила к нему вплотную. Схватила за руки и, заглядывая в глаза, заговорила задорно:
– Лешак!.. Сколько не видались-то… Подумай-ка!
Павлушка, не отнимая рук, конфузливо протянул:
– Конечно… Не видались давно – это верно…
Маринка обдавала горячим дыханием, глазами ловила его взгляд и тараторила:
– Ну, что ты, Павлуша! Чего ты… Расцелуемся, что ли, на радостях-то?..
Павлушка вырвал свои руки из рук Маринки, отступил на шаг и, глядя на нее в упор, ответил:
– Брось, Марина Филипповна! Ни к чему это все… не пара мы.
Побелела Маринка. Упавшим голосом с трудом выговорила:
– А раньше я тебе пара была?
– Мало ли чего было, – сказал Павлушка, оправляясь от неловкости. – Было да сплыло…
Оправилась и Маринка. Подняла голову и бросила злобно в лицо Павлушке:
– Ты что это важничаешь, Пашка?.. Кто ты такой?
– Я партизан, Марина Филипповна.
– Ну, так что из этого?
– А вот и то, Марина Филипповна… Я Советскую власть завоевывал… А твой папаша тут без нас контру разводил…
– Моего отца не трожь, Пашка! – почти крикнула Маринка.
– Нет, трону! – твердо сказал Павлушка. – Потому – кулак он! Колчаковский прихвостень и буржуйский прихлебатель!..
Бледное лицо Маринки вдруг покрылось густым румянцем. Она смерила Павлушку глазами, налитыми жгучей злобой, и прошипела:
– Подожди… попомнишь ты меня!..
Засунула руки в рукава шубы. Повернулась и бегом кинулась к дворам.
Павлушка облегченно вздохнул. Почувствовал, что с плеч свалилась гора. В этот день вечером он несколько раз пробегал мимо Афониной избенки и мимо тех дворов, в которых бывала Параська у подруг. Хотел встретиться с ней, наедине высказать ей все, что передумал за полтора года разлуки. Но встретиться не удалось.
Давно примечала Параська, что Павлушка ищет встречи с ней. Но пряталась и избегала его. Вспоминала прежнее золотое времечко, когда они с двоюродной сестренкой, с Секлешей Пупковой, – обе бедные и бесприданные, счастьем своим девичьим захлебывались; после посиделок да гулянок с самыми красивыми парнями деревни – с Андрейкой Рябцовым и с Павлушкой Ширяевым – хороводились. Секлеша удержала счастье в своих руках. Готовилась она с Андрейкой свадьбу сыграть на Красную горку. А свое счастье Параська не смогла удержать и теперь не хотела попусту путаться с парнем. Хранила Параська гордость в сердце своем. Ненавидела разлучницу свою Маринку Валежникову. Но помнила разговоры с бабкой Павлушкиной, которую пуще матери родной почитала. Помнила бабкины слова утешные:
«Нет, касатка, я лучше знаю внука… Любит он тебя… Любит!.. Чует мое сердце: рано ли, поздно ли, а вернется он к тебе…»
Не знала еще Параська, как самой себе помочь. Но глядя на перемены деревенские да на кипучую работу партизан, с надеждой повторяла в уме: «Теперь все может быть… Все может быть…»
Глава 4
Больше половины деревенских дворов были вконец разорены. За зиму во многих семьях весь хлеб приели, всю скотину и птицу прирезали, хлева и изгороди вместо дров сожгли. И обносилась деревня начисто. Шестой год не получали белокудринцы товаров из города. Бабы обшивали теперь свои семьи старыми холщовыми мешками да дерюгами.
Надрывались коммунисты в работе, часто собирались они вместе с партизанами на совещания либо к Панфилу, либо к Маркелу, подолгу спорили и обсуждали мирские дела, строили планы новой жизни, искали выхода из нужды и из разрухи. И с нетерпением ждали советов и помощи из волости и из города.
Приближалась весна. Распутица, половодье всегда на долгий срок отрезали Белокудрино от всего мира. Дорог был теперь каждый день, каждый час. Собрались еще раз коммунисты и партизаны на совещание и решили отправить Панфила в волость, а Павлушку Ширяева – в поселок Новоявленский, чтобы разузнали они, как с нуждой бороться и как перестраивать свою жизнь. Насторожились белокудринцы, поджидая посланцев с новостями.
Когда вернулся Павлушка из Новоявленского, по деревне слух пошел о какой-то коммуне, которую устроили у себя новоявленские новоселы.
А вернувшийся из волости Панфил словно воды в рот набрал. И жена его – Домна – будто ни о каких новостях не слыхала. На расспросы баб одно твердила про своего мужа:
– Насупился, как идол… Молчит… слова не выдавишь…
А коммунисты и беспартийные партизаны опять собрались на этот раз у Маркела в кузнице и о чем-то долго совещались.
В воскресенье был созван митинг, на котором Панфил объявил:
– Вот, товарищи, какое дело-то… Собрали мы вас для общего решения… Надо нам, товарищи, обсудить, как разоренным мужикам помочь. Ячейка РКП и ревком так располагают: надо бы нам на старую линию выходить… как было при первой Советской власти… при Фоме Ефимыче. И должны мы богатым мужикам маленькое утеснение сделать. Нельзя же, товарищи, разоренным мужикам с голоду дохнуть… Дети малые голодают!.. Опять же и поля надо обсеменить… Значит, ревком и ячейка предлагают вот что: те мужики, которые в полном достатке живут, должны дать по коню и по корове… и предоставить в те дворы, в которых голод… И семена таким же манером – взять и раздать. Конечно, и на прокорм чтобы было… Если собрание согласно, значит, зажиточные дворы должны завтра же выполнить постановление общего митинга Советской власти. А если не согласны… все равно силой возьмем…
Панфил затянулся из трубки и добавил:
– Теперь можете высказываться… которые желают…
Но высказываться никто не хотел. Мужики дымили трубками и молчали.
Наконец Сеня Семиколенный крикнул из угла:
– Чего тут высказываться-то, Якуня-Ваня!.. Все правильно обсказал Панфил Герасимыч… И мы вполне согласны.
– Знамо дело, согласны!
– Согласны! – отозвались другие из бедняков.
Панфил еще раз спросил:
– Все согласны или не все?
Собравшиеся дружно ответили:
– Все согласны!
– Все-е-е!..
Богатые мужики и старики растерянно обводили глазами кричавших. Но молчали.
Панфил громко сказал:
– Значит, дело это можно считать поконченным. Завтра с утра ревком объявит обложение богатых дворов скотом и зерном… Митинг объявляю закрытым!
В этот же вечер ревком сделал раскладку. А в понедельник с утра вооруженные партизаны и милиционеры начали обходить дворы богачей, собирать скот и сгонять его во двор Панфила; туда же велели богачам возить и сдавать зерно.
Богатеи внешне покорно отдавали скот и зерно, но втихомолку роптали. Жены их пробовали было шуметь, но их скоро утихомирили.
Когда повели со двора Валежникова коня и корову, Арин Лукинишна выскочила на улицу и завыла:
– Гра-би-те-ли-и-и!.. Мо-шен-ни-ки-и-и!..
Партизаны мигом окружили ее с угрожающим криком:
– Это мы-то грабители?
– Ах ты, стерва толстомясая…
– Взять ее!
Взглянула Арина Лукинишна на злобные лица бородатых партизан, на их винтовки и пала на колени:
– Простите, мужики! – завыла она уже другим голосом. – Не губите, товарищи!.. Христом богом прошу…
Постращали партизаны Арину Лукинишну, а больше стыдили ее за жадность:
– У вас десятилетние скирды стоят необмолоченные, а люди с голоду дохнут!
– Стыда у вас, у богатых, нету!
– Обедняешь ты, что ли, отдав одного коня и одну корову?
Поднявшись на ноги, Арина Лукинишна всхлипывала, сморкалась в фартук и причитала:
– Христа ради… не срамите… освободите… товарищи…
Партизаны ругались:
– Тьфу, язвом бы те язвило!
– Жадность обуяла?
– Тьфу! – плевались они и понемногу отходили от Арины Лукинишны.
Ребятишки быстро разнесли по деревне слух, что партизаны хотели арестовать Старостину жену. После того богатеи начали уже удерживать своих воющих баб:
– Не шумите вы, ради Христа!
– Арестуют еще из-за вас…
– В тюрьме насидишься…
А партизаны ходили от двора к двору, собирали скот и верно. Потом два дня распределяли собранное между дворами бедняков.
В конце недели приехал из города выпущенный из тюрьмы Филипп Кузьмич Валежников. Приехал не один, привез с собой работника.
Вскоре после того вернулись в деревню и молодые ребята, бывшие в колчаковской армии.
По деревне опять тревожные разговоры пошли.
Со слов вернувшихся парней бабы рассказывали, что в России большевики сгоняют народ в коммуны и грабят какой-то разверсткой.
А белокудринские партизаны расхваливали жизнь в новоявленской коммуне и подговаривали мужиков на организацию своей коммуны в Белокудрине.
На шестой неделе великого поста приехал в Белокудрино рабочий Капустин. Он созвал всю деревню на митинг, чуть не весь день рассказывал мужикам о войне, о голоде и о болезнях, в которых мучилась вся республика. Опять разжалобил белокудринцев. Многие плакали, слушая его речи. В конце митинга сообщил Капустин, что приехал он разверстку собирать, и объяснил, в чем заключается эта разверстка.
Только одни сутки побыл он в Белокудрине: помог ревкому разверстать между дворами сдачу скота, масла и яиц и утром, чуть свет, поскакал дальше.
Не велика оказалась разверстка. Со всей деревни требовалось собрать: двадцать голов рогатого скота, пять пудов коровьего масла и две тысячи яиц.
А богачи все-таки ворчали:
– Почему мы должны своим добром за других расплачиваться?
– С кого же брать? – спрашивали их разоренные мужики.
– Со всех поровну надо брать, – отвечали богатеи.
– А ежели у нас нет ничего?
– А мы чем виноваты, что у вас нет ничего?
Спорили мужики. Ругались между собой. Неприметно опять разделились на два лагеря.
Но разверстку все-таки выполнили и по санному пути отвезли в волость.
Зима в этот год в урмане затянулась. Весна была поздняя и дружная.
Не успели мужики покончить мирские дела, как запылало над урманом жаркое весеннее солнце и погнало снег с полей.
Как-то вдруг посинела и вздулась речонка. Почернел урман. Зашумели весенние воды. Тихо и неприметно прошла в Белокудрине пасха. На Фоминой неделе еще раз собрались белокудринцы на общий митинг. Избрали нового пастуха – Ерему-горбача. Тут же постановили: вспахать и засеять миром поля вдовых солдаток и жен погибших партизан. А в конце этой же недели, когда прошел ледоход на реке, потянулись мужики на телегах с сохами и с зерном к пашням; ребятишки верхами туда же волоком тащили опрокинутые бороны.
Споро работали в эту весну мужики на своих полях. Дружно вспахали, засеяли и заборонили вдовьи полосы. Но тревожно посматривали на пылающее небо. Давно уже спала полая вода, брызгал урман смоляной и душистой слезой, зеленели и цвели луга и поля, а в воздухе стояла сушь и на небе не было ни облачка. Хорошие и дружные всходы стали хиреть.
Старики и богатеи заговорили о поездке в волость за попом для молебна и водосвятия на хлебных полях.
Коммунисты и беспартийные партизаны отговаривали своих баб от участия в поповском молебствии.
Опять поднялись на деревне споры.
Даже молодежь деревенская заметно стала разделяться на два лагеря.
Перед свадьбой Секлеши Пупковой и Андрейки Рябцова собрались парни и девки на вечёрку. Одни в Секлешиной избе песни пели и под гармонь плясали. Другие гуляли на улице близ избы. За воротами сошлись и заспорили Ванятка Валежников с Тишкой – сыном кузнеца. Заспорили из-за попа. Тишка доказывал:
– Ничего не знает ваш поп… И никакого дождя не будет от его молебна!
Ванятка разгорячился:
– А что?.. Может, Советская власть дождичек пошлет?
– Советскую власть не приплетай! – предостерегающе сказал Тишка.
– А что ты мне сделаешь? – не унимался и наступал Ванятка. – Что?
– В морду дам, – спокойно ответил Тишка.
Ванятка побелел.
– Ты, мне?.. Трепло! Голоштанник!..
Ванятка развернулся и ударил Тишку по щеке.
– Ребята! – крикнул в окно Кирюшка Теркин. – Наших бьют!
Не ожидая помощи, Тишка ударил Ванятку, но тотчас же сам повалился на землю от удара Ефимки Оводова, а Кирюшка дал сзади подножку Ванятке и, повалив его на землю, принялся тузить кулаками.
Из избы выбежали парни и девки.
– Бей голоштанников! – закричали братья Гуковы, кидаясь с кулаками на поднявшегося Тишку. – Бей партизанщину!..
На помощь Ванятке кинулись Сенька Оводов, Федька Ермилов и Яшка Гусев. А на помощь Кирюшке и Тишке прибежали из избы Гавря Глухов, Еремка Козлов, Васька Гамыра, Роман Сомов, Васька Капаруля.
С ревом и руганью стенкой пошли парни-бедняки против сынков богачей.
– Бей кулацкую сволочь! – кричали они, кидаясь в свалку.
– Бей красных! – отвечали таким же криком кулацкие сынки.
Вмиг перемешались парни, сплелись в общей свалке.
Барахтались, колотили кулаками друг друга и охрипло кричали:
– Бе-е-ей!..
– Да-ви-и-и!
Девки с визгом разбежались по деревне.
– Ой-ой-ой!
– Батюшки!
– Ой…
Некоторые парни валялись уже на земле и, обливаясь кровью, царапали и рвали друг другу носы, губы.
Беднота брала перевес.
Из дворов выскакивали и бежали к дерущимся мужики и милиционеры.
Долго разнимали и растаскивали парней по деревне.
