Текст книги "Бабьи тропы"
Автор книги: Феоктист Березовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 37 страниц)
Глава 37
Ночная тьма густо облекла дворы и избы деревенские. Погода к ночи потеплела. Сверху из черной пропасти падали мелкие и редкие хлопья мягкого снега. Тишина ночи нарушалась только ворчанием и тявканием псов, изредка прорывавшимися то в одном конце деревни, то в другом. Потом ненадолго снова наступала тишина, и деревня погружалась в темноту и сон.
Но не все спали в эту ночь. Кое-где в середине деревни и на концах ее, во дворах и около гумен тихо и суетливо мелькали тени мужиков и баб, сгонявших в гурты скотину.
Иногда слышалось придушенное мычание коров и быстро обрывалось.
В середине деревни, на спуске к реке сгрудилось голов пятьдесят скота. Мужики поджидали скотину из двух дворов.
Решили гнать коров берегом к кузнице и дальше за кладбище, в лес.
Позади левого порядка дворов, на гумнах, тоже сбили небольшой гурт и погнали его к болотцу.
На противоположном конце деревни, около избенки Афони-пастуха, суетились люди и сгоняли скотину позади усадеб, на самом берегу реки, с тем, чтобы отсюда подняться к выгону и погнать гурт.
Афоня метался по берегу, встречал мужиков, подгонявших коров, и негромко распоряжался:
– Гамыра… Аксинья… сюда подгоняйте, сюда… Степан Егорыч, попридержи там… Отбиваются коровы-то… попридержи!.. Дядя Чиж, куда ж ты?.. Постой… Ах, ты, мать честна! Да погодите же, братаны!.. Вместе надо… Постойте!..
Но скотина и люди потянулись уже вверх по реке, огибая Афонину усадьбу.
Гамыра удерживал Афоню:
– Тише, Афоня!.. Не командуй… Молчком…
Стали заворачивать скотину к выгону, по направлению к мельнице. Прошли шагов пятьдесят выгоном.
Вдруг из тьмы выросли две человеческие фигуры в черных полушубках и в папахах – с ружьями наперевес.
– Стой! Стой! – злобно закричали обе папахи враз. – Куда погнали? Стой! Стрелять будем… Стой!
Стадо и люди остановились. Коровы мотали головами, уклоняясь от ружейных стволов, пятясь назад и сворачивая в стороны.
Один из стражников подскочил к Афоне:
– Куда гонишь, сукин сын? Прятать погнали? Прятать?!
Размахнулся и с силой ударил Афоню прикладом в грудь.
Афоня опрокинулся навзничь на землю.
Стражники подбежали к Арбузову:
– Заворачивай коров, бородатый черт!.. Ну?!
Толкнул Арбузова прикладом в плечо.
Едва удержался Арбузов на ногах.
– Что ты делаешь? – заговорил Арбузов, прислушиваясь к шуму и к собачьему лаю, доносившимся от середины деревни и от болотца.
– Повернем, уже, не дерись…
Афоня поднялся на ноги.
Другие мужики начали заворачивать коров к деревенской улице.
Стражники подталкивали их прикладами и кричали:
– Прятать вздумали, сволочи?!
– Перехитрить хотели? Мы вам покажем!
– Заворачивай, сукин сын!
– Гони, черт косолапый!
Деревня вдруг проснулась.
Во всех концах загомонили и закричали люди. Остервенело залаяли собаки.
Пять стражников окружили большой гурт скота около болотца, близ камышей.
Били мужиков прикладами, хлестали нагайками и орали:
– Гони назад!..
– Гони!..
На гумнах и во дворах заголосили и запричитали бабы:
– Ох, матушка, пресвятая богородица!..
– Ой!.. Ой!..
– По-ги-ну-ли-и-и!..
В противоположном конце деревни, близ кузницы, тоже слышались крики людей и мычание коров. Там прозвучал одинокий выстрел.
По всей деревне раздавался заливистый лай собак.
Урядник мчался уже по деревенской улице, верхом на коне, в сопровождении двух стражников, стрелял из нагана в тьму, матерился и орал:
– Стреляй сукиных детей!.. Бей подлецов!..
Против дома Оводовых смяли перебегавшего через дорогу старика Солонца.
Разбитый копытами лошадей, старик лежал, обливаясь кровью, и стонал:
– Ох… ох…
А в ночной тьме звучало:
– Стреляй!..
Бах!
– Бей!.. Стреляй!..
Бах!.. Бах!..
Глава 38
Все утро и день мужики подвозили к дому старосты рожь и овес.
Скупщики пересыпали мерами хлеб в короба и укрывали дерюгами.
Стражники бегали по дворам, отбирали у баб кур, уток и вязанками таскали в ограду старосты. Здесь птицу кололи и складывали тоже в короба.
Пригоны старосты были забиты скотом, отобранным у мужиков ночью.
Весь день по деревне кудахтали куры и петухи, гоготали гуси, крякали утки. Иногда птица вырывалась из рук стражника и с криком металась по улице.
Стражники гонялись за птицей, ловили ее и тут же посреди улицы рубили ей шашками голову.
Белый снежок по всей улице забрызган алой птичьей кровью.
Расставаясь с последним хлебом и отдавая стражникам птицу, во дворах и в избах весь день голосили бабы и ребятишки. В одном конце деревни лежал в избе и стонал разбитый вчера копытами лошадей старик Солонец; на другом конце лежал в своей избе и охал увязанный холстом Степан Ерников, раненный пулей в плечо навылет.
По деревне все еще разносились крики и матерщина стражников.
Урядник метался по улице со списком в руках. Вбегал в избу и проверял по квитанции сдачу зерна и птицы.
Везде шумел и грозился:
– Запорю сукиных детей!.. Перестреляю!..
Избитые старики уныло бродили по деревне, возили зерно к дому старосты, помогали стражникам ловить птицу.
Расплатились скупщики с мужиками за взятое добро новенькими колчаковскими бумажками.
К вечеру около дома старосты сгрудилось пятьдесят груженых подвод.
Сюда же стражники выгнали отобранных ночью коров и бычков – семьдесят голов.
Окруженный стражниками обоз, вместе с мычащим скотом, в сумерках тронулся в путь, направляясь по дороге в урман, в волость.
Бабы и ребятишки провожали обоз отчаянным ревом:
– Ой-ой-ой!..
– Ма-а-ма-а!..
– Пропала моя головушка!..
– Про-пала-а-а!..
– О-о-о-о-о!..
– Гос-по-ди-и-и-и!..
Глава 39
Через три дня вернулись мужики из волости. Опять стали собираться в темных избах. Подолгу обсуждали худую жизнь. Подводили итоги разорения деревенского. Собирались то у Сени Семиколенного, то у Ширяевых, то у Козловых. Засиживались до петухов.
Над дымящимися трубками, точно зарницы, вспыхивали огоньки и освещали густую синь табачных облаков, в которых маячили бородатые и хмурые лица в нахлобученных на глаза мохнатых шапках.
Подолгу сидели молча, прислушивались к вьюге за окнами и думали.
Изредка из темного угла доносилось со вздохом:
– Худо, язви ее…
Из другого угла с таким же вздохом слышался ответ:
– Хуже некуда, мать честная…
Потом опять молчали, дымили трубками.
И опять со вздохом неслось со скамьи:
– У Терентия Чижика… должно, последнюю корову взяли…
От печки раздавалось в ответ:
– Знамо, последнюю… и кур всех забрали…
Снова молчали, чмокали и сопели вспыхивающими трубками.
Потом раздумчиво и вяло говорил высоким голоском Сеня Семиколенный:
– Что считать… Якуня-Ваня!.. Больше половины деревни разорили… вконец разорили… да…
Ему вторил басом, с хрипотцой, Афоня-пастух:
– Мда-а, мать честна!.. Ложись да помирай… Больше некуда…
Когда сидели в избе Сени Семиколенного, в разговор иногда вмешивалась Маланья:
– Что помирать-то! Когда надо, без вас придет смерть… Не помирать надо, а бросать все к жабе и уходить…
Мужики спрашивали ее:
– Куда… уходить-то?
Помолчав, Маланья злобно бросала в табачные облака:
– К дьяволу!.. Сами не знаете – куда?..
Мужики хмуро смеялись:
– Кого мы не видели у него… у черного-то?..
А Маланья шумела:
– Ну и подыхайте тут… в своей Белокудриной. А я уйду. Истинный бог, уйду!.. И Семена уведу… Чем здесь с голоду подыхать…
Мужики пыхтели.
Понимали, о чем говорит Маланья. Но боялись еще вслух говорить о том, что смутно шевелилось у каждого в голове.
Отмалчивались.
Когда собирались к Ширяевым, иной раз допытывались у бабки Настасьи:
– Как думаешь, Настасья Петровна… надолго это?
Бабка Настасья загадочно отвечала:
– А вот до тех самых пор, пока у овец волчьи зубы вырастут.
– Что делать-то, Настасья Петровна?
– Ужо припасайте дров на зиму, – ворчливо отвечала бабка Настасья. – А после – на теплые полати… за бабью спину… Тут ветер-то всегда будет в тыл вам… Ни мороз, ни Колчак не добудет… на полатях-то…
Мужики конфузливо крякали.
И опять молчали.
Таскали к богатеям телеги, сбрую и одежду, последнюю скотину гнали. Меняли на хлеб. Разорялись вконец.
И чем больше думали мужики, тем чаще и чаще стала приходить в их головы мысль об уходе к партизанам.
Больше всех подстрекала мужиков на это дело Маланья Семиколенная.
Изменилась Маланья после того, как три месяца пролечила Сеню, казаками избитого, после похорон двух ребятишек своих голодных да после увода со двора последней коровенки. Молчаливая, печальная стала Маланья. Будто выросла она и узнала что-то такое, чего другие мужики и бабы узнать не могли. Перестала к соседкам ходить и даже встреч с ними избегала. Только к бабке Настасье часто забегала. Помогала деда Степана от казачьих побоев лечить припарками из трухи да настойками сорокатравными. За это бабка Настасья благодарила ее – когда мукой, когда картошкой; иной раз молока кринку под полу совала.
Изменилась и бабка Настасья после того, как побили ее казаки. Сердитая и задумчивая стала. Часто прихварывала. Опять о грехах своих и о смерти думала. А умирать не хотелось. Конца кровавой мороки хотела дождаться и посмотреть, как по-новому жизнь устроится да как бабья доля сложится. Прислушивалась к разговорам деревенским, присматривалась к борьбе, которая закипала крутом, оглядывалась в далекое прошлое, вспоминала жизнь городов, через которые в молодости проходила, вспоминала жизнь свою на Васьюганье, воскрешала в памяти картины и образы далекого прошлого, давно миновавшего, и видела теперь, что кровавая морока, окутавшая деревню, уже тогда висела над городом; уже тогда приметно было, что разделились в городах люди на два лагеря: в одном были хозяева, господа большие, купцы да чиновники, а в другом – мужики, рабочие да городская голытьба подневольная; уже тогда видела, что оба лагеря ненавидят друг друга и готовы в горло вцепиться друг другу. Видела, но не понимала. А теперь из десятка городов, из сотен деревень и из тысяч встреченных в жизни и давно позабытых людей вдруг выделился и встал перед глазами образ бледнолицего и голубоглазого трудника Бориса. Встал он перед глазами как живой – в черном барнаульском полушубке с белой оторочкой, замахал руками и заговорил о произволе царя и его чиновников, о страдании простого народа, о борьбе за землю и за волю народную, а за речами трудника Бориса полезли в седую голову смелые речи корявого солдата Фомы. Понимала теперь Настасья, что правильно говорил трудник Борис о воле народной, да не знал, видно, он, какой будет мужичья воля, не знал и путей к этой воле; сам заблудился на глухих таежных тропах. А вот простой солдат Фома, должно быть, знает, куда и по какой дороге идти мужикам. Понимала, что ухабистый и кровавый путь выбрал Фома. Но видела, что нет иного пути для мужиков.
Под влиянием воспоминаний и под напором нахлынувших на деревню событий стала бабка Настасья смотреть на жизнь другими глазами. Только теперь стала она понимать по-настоящему, почему в городах давно уже разделились люди на два лагеря и отчего раскалывается сейчас деревня на две половины. Валежников, Гуков, Оводов, Ермилов, Гусев и другие богатые мужики хорошо при царе жили – от всей деревни почет, да и сейчас не худо им было, потому и не желали возвращения Советов и Фомы Лыкова. А дегтярнику Панфилу, кузнецу Маркелу, Афоне-пастуху да Сене Семиколенному нечего жалеть о прошлом. Эти мужики всю жизнь в нужде горб гнули, вместе с ними мучились и бабы их. И чем больше думала бабка Настасья и перебирала в уме человеческие жизни и пройденный деревней путь, тем больше и больше понимала, отчего тяжела и беспросветна бабья доля.
Когда пришла к ней Маланья и впервые сказала скупо; «Подбиваю мужиков в партизаны идти… и сама собираюсь…» – бабка Настасья подумала и ответила коротко:
– Иди… помогай им нужду скачивать да свои права добывать…
– Ладно ли порешила-то я? – допытывалась Маланья.
Все так же сурово и коротко сказала ей бабка Настасья:
– Ничего… Ладно удумала… Бабье счастье в нужде мужичьей зарыто да неволей присыпано… Иди…
А мужики в разговорах вечерних и тайных все больше и больше к одному приходили:
– Правильно сказывал Авдей Максимыч насчет Колчака…
– Конечно, правильно…
– Должно, передали нас иноземным державам…
– Теперь сами должны в понятие взять…
– Подыматься надо… всем миром.
И когда над урманом, после недолгой оттепели, замелькали и снова закружились белые мухи, когда хорошо подмерзли и запорошились снежком таежные тропы, двадцать белокудринских мужиков, вооруженных охотничьими ружьями и топорами, во главе с Маркелом-кузнецом, с Сеней Семиколенным да с Афоней-пастухом, темной ночью пошли звериными тропами в ту сторону, где, по словам звероловов-заимщиков, партизаны орудовали.
Вместе с ними ушла в тайгу и жена Сени – Маланья.
Часть четвертая
Последняя тропа
Глава 1
С тех пор, как убрали с престола царя, три раза повертывалось солнце вокруг земли. Три раза небо плакало холодными слезами, омывая кровавые раны земли. Три раза покрывалась земля белым саваном и крепко засыпала. Но и во сне проступали красные пятна сквозь белый покров земли. И сквозь сон долетали тяжелые стопы земли до глухих и далеких углов урмана. И три раза за это время повертывалось солнце к земле лицом. Посылало свои горячие поцелуи земле, будило ее от тяжкого, в кровавых муках проведенного сна.
Третья зима подходила к концу. Но морозы стояли еще крепкие.
Части Красной Армии и отряды партизанские, несмотря на стужу и снега глубокие, словно половодье весеннее, шумно катились на лыжах и розвальнях по урману дремучему, к деревенькам глухим и разоренным; ломали колчаковскую изгородь из белых отрядов; смывали начисто старые порядки и устанавливали по деревням революционную власть Советов.
Слухи об этом доходили до самых отдаленных и глухих таежных углов. Всюду уже открыто поговаривали о том, что колчаковщина падает, а по следам ее Советская власть идет, новые порядки устанавливает.
В деревеньке Белокудрино люди по-разному жили.
Вечерами длинными и вьюжными, как в старину, жгли в богатых домах сальники, а у бедноты и в средних домах – лучину трескучую и дымную.
Но думали и говорили все об одном:
– Ужо придут партизаны… Совет будут мужики выбирать.
– Вестимо, Совет…
Ждали партизан из волости, из Чумалова. А они заявились совсем с другой стороны – по дороге из переселенческого поселка Новоявленского.
В полдень морозный, по солнечный ребятишки белокудринские скотину на речке поили и приметили вдалеке длинный обоз. Выехал этот обоз из темной тайги на снежное поле и давно уже нырял между белыми луговыми увалами, по извилистому руслу реки, направляясь к деревне.
Лишь только разглядели ребята вооруженных людей, сидевших в розвальнях, и у передней подводы флажок красный, к дуге привязанный, кинулись от водопоя в улицу и мигом разнесли по деревне весть о прибытии партизан.
Вся деревня побежала в проулок, к спуску на речку. Бежали мужики и бабы, старики и старухи, молодежь и ребята малые. Некоторые выбежали на улицу раздетые, на ходу падевая армяки и шубы.
А партизаны в шубах и шинелях, с красными бантиками на шапках, влетели на тридцати подводах галопом на бугор проулка, повскакивали с розвальней, сорвали с дуги флаг красный и, сгрудившись, двинулись навстречу бежавшему народу.
Панфил Комаров выкрикивал какую-то команду, пробуя построить партизан в ряды, но крики народа заглушали его команду; партизан быстро окружили бабы, мужики и ребята.
Мужики выкрикивали имена партизан:
– Афоня!
– Андрейка!
– Сеня-то, Сеня-то!
– А вон и Панфил!
– Ур-рта-а!
Бабы, обливаясь слезами радости, кидались к своим мужикам и причитали:
– Соколик ты м-о-ой!
– Яша, Яша… родной!
– Ва-ню-шка-а-а!..
Среди партизан много было незнакомого народа: были городские рабочие, были мужики из волостного села Чумалова и из переселенческих поселков. Некоторые мужики перекрестили свои груди патронными лентами. Почти у всех за плечами торчали винтовки. Вместе с партизанами шла в толпе Маланья, в шинельке и в мужской шапке, с винтовкой за плечами.
Не было только Фомы Лыкова и членов первого Совета: Кузьмы Окунева, Ивана Теркина и Федора Глухова.
В толпе, окружившей партизан и разноголосо кричавшей, как-то сразу стало известно, что Фому расстреляли в тюрьме, а остальные трое белокудринских мужиков, убежавшие с другими из концентрационных лагерей, погибли в партизанских боях с белыми.
Толпа медленно поднималась вверх по дороге и заворачивала уже в улицу.
Бабка Настасья, в легонькой шубенке, с выбившимися из-под платка седыми волосами, без шали, бежала по морозу к толпе и охала. Вслед за ней бежала сноха Марья. А дед Степан и Демьян уже были в толпе партизан.
Бабка Настасья вместе с Марьей ворвались в толпу, повисли на шее Павлушки и заплакали.
А партизаны, побросавшие подводы на волю ребятишек, двигались улицей деревни и, размахивая красным флагом, кричали:
– Да здравствуют Сове-ты-ы-ы!
– Ура-а-а!
Мужики бросали вверх шапки и с воодушевлением подхватывали:
– Ура-а-а!
Даже деревенские богатеи, вместо со старостой Валежниковым, выбежали встречать партизан.
В толпе они жались друг к другу отдельной кучкой, но вместе со всеми кричали «ура».
Больше всех надрывался и громко выкрикивал Валежников:
– Нашим партизанам ура!
Среди обнимающихся, целующихся и орущих людей суетился старик Лыков, без шапки, с длинными сосульками на усах и бороде, – суетился и тоскливо спрашивал:
– Братаны! Где же Фома-то? А? Неуж убили? А?
К нему подошла Маланья, обняла старика, поцеловала в щеку и сказала:
– Погоди, дедушка… после все расскажем…
Но Лыков не унимался, бежал с толпой и всех спрашивал:
– Братаны! Где же Фома-то? А? Неуж убили? А?
Девки деревенские толкались и с хохотом лезли в середину толпы. Каждая старалась протискаться поближе к своему миленку, наскоро пожимала ему руку и шла неподалеку, скаля зубы и переглядываясь с ним.
Маринка Валежникова крутилась в толпе близ Павлушки Ширяева, но подойти к нему не могла. Очень уж плотно обступили его мать с отцом да дед с бабушкой. Павлушка видел Маринку и делал вид, что не замечает ее. Бросал взгляд в сторону Параськи, идущей в обнимку с прихрамывающим отцом Афоней. И Параська кидала взгляды в сторону Павлушки. Но лишь встречались их взгляды, Параська хмурилась и отворачивалась к отцу: не хотела показывать Павлушке свою неугасающую любовь к нему. На ее черноглазом лице пылал румянец, ноздри вздрагивали…
А толпа мужиков и баб, перемешавшись с партизанами, шумно двигалась по улице.
Сеня Семиколенный звонко, а Афоня хриповато выкрикивали:
– Да здравствует Советская власть!
Толпа разноголосо отвечала:
– Ур-ра-а-а!
– Да здравствуют партизаны!
– Ур-ра-а-а!
Кузнец Маркел выждал для себя подходящий момент и крикнул особо зычно и громко:
– Да здравствует большевистская партия!
Толпа на момент замерла. А потом мужики и бабы вместе с молодежью закричали радостно, задорно и оглушительно:
– Ур-ра-а-а-а!
Высокий и костлявый кузнец медленно вышагивал и, высоко держа над собою древко, помахивал над головами белокудринцев красным флагом.
Глава 2
Всем миром – от старого до малого – захлебывались белокудринцы радостью неуемной, встречая партизан и радуясь избавлению от колчаковни.
Всем миром вышли на другой день провожать за деревню тех партизан, которым надо было к своим дворам ехать – в Чумалово и в переселенческие поселки.
Опять кричали «ура».
А потом Сеня Семиколенный и Афоня Пупков бегали по деревне, мужиков и баб на митинг собирали.
– Теперь все идите! – веселым тенорком выкрикивал Сеня. – Советская власть всех поравняла: мужиков и баб. Теперь все голос имеют…
Афоня по-своему приглашал:
– Идите все, – говорил он. – Всех велено звать! Чтобы бабы от мужиков не отставали…
И бабка Настасья ходила с клюшкой по деревне – тоже баб зазывала на митинг:
– Вот, бабоньки… дождались и мы своих правов… Пойдемте! Про Советскую власть будут обсказывать… и про нас…
– Что про город-то говорят партизаны? – спрашивали ее бабы. – Павел-то ваш что говорит?
Бабка мотала головой и разводила руками. И всем одно твердила:
– И-и, бабоньки-и!.. Не обскажешь новостей-то… Ужо идите да сами послушайте… Одно всё партизаны говорят: теперь сами себе хозяева, сами и устраиваться станем.
Бабам хотелось узнать поподробнее, что дает Советская власть. Но бабка Настасья скоро уходила и на ходу кидала:
– Некогда… к Козловым бегу. Идите, бабы, послушайте…
Митинг назначен был в самом большом доме – у кержака Гукова. Но и этот дом не мог вместить всех желающих послушать партизан. Многие остались во дворе и на улице – под окнами Гуковского дома. Пришли на митинг и богатей белокудринские во главе со старостой Валежниковым. Они успели уже поговорить между собой о предстоящих выборах в Совет и своих кандидатов приготовили.
Пробрались в дом и ребятишки деревенские. В горнице гуковского дома вдоль стен – на лавках и вокруг большого стола – на скамейках расположились обветренные и обросшие бородами партизаны. Около каждого из них торчало дуло винтовки. Несмотря на кержацкий запрет, почти все дымили трубками.
Из-за стола поднялся дегтярник Панфил Комаров с трубкой в зубах. Он снял папаху, медленно обвел простоватыми серыми глазами толпу мужиков и баб, положил на стол трубку и заговорил густым и тягучим голосом:
– Товарищи! Объявляю первый советский митинг деревни Белокудриной открытым.
Говор во всех комнатах быстро умолк.
Панфил продолжал:
– Прошу товарищей назначить президиум. Такой порядок заведен во всей Советской республике… чтобы для ведения митинга и для порядка. Прошу назвать кандидатов.
Не поняли белокудринцы, чего требует от них дегтярник Панфил. Молчали сконфуженно. Тогда сами партизаны стали выкрикивать:
– Товарища Комарова!
– Павла Ширяева!
– От женщин Маланью Семиколенную!
– От стариков дедушку Авдея Максимыча!
– Кузнеца Маркела!
Панфил взмахнул трубкой. Крики оборвались.
– Кто за этих товарищей? – спросил Панфил. – Поднимите руки!
Партизаны дружно, как один человек, взмахнули вверх руками. За ними неуверенно потянулись руки мужиков и баб. Афоня взобрался с ногами на лавку и оттуда кричал:
– Подымайте дружней! По-нашему, по-партизански! Ну? Подымайте все!
– Кто против названных товарищей? – спросил Панфил.
Руки партизан опустились. Афоня опять крикнул мужикам и бабам:
– Теперь опускайте руки… Все опускайте… все!
Постепенно опустились все руки.
Панфил пригласил избранных в президиум сесть за стол – в центре партизан. Мельник пробовал отнекиваться. Но его быстро, почти силой, усадили рядом с Панфилом. По другую сторону от Панфила уселся Павлушка Ширяев с карандашом и бумагой.
Бабка Настасья глядела на внучонка и незаметно для соседок глотала слезы радости.
Наступила напряженная тишина.
– Товарищи! – обратился Панфил к собранию. – Сегодня у нас один вопрос… Насчет объявления новой власти в деревне Белокудриной. Остальное все – и насчет Советской власти и прочего – будет обсказано вам на следующем митинге. Но все-таки можете и сегодня задавать нам всякие вопросы.
Он взял со стола трубку, потянул из нее и, выпуская дым, продолжал:
– Объявляю вам, товарищи, досконально: белый правитель Колчак расстрелян… и его правительство арестовано. А также выгнаны из Сибири все иностранные сволочи… Красная Армия уничтожила всех царских прихвостней. Ну, и мы, партизаны, маленько ей помогли. Тяжело нам было и много народу полегло за Советскую власть. Но все-таки победа вышла наша… За эту победу погибли наши дорогие землячки… и мы должны их всегда помнить. Первым делом прошу встать и снять шапки за Фому Ефимыча Лыкова, которого белые замучили насмерть в тюрьме.
Партизаны и мужики, сидевшие около стола на лавках и на скамейках, сняли шапки и поднялись на ноги; постукивая винтовками о пол, партизаны вытянулись во фронт. Обнажили головы и те мужики, которые стояли на ногах. Где-то во второй комнате в наступившей тишине раздались всхлипывания. Это заплакал старик Лыков.
Панфил продолжал:
– Вторым делом мы всегда должны помнить погибших товарищей: Кузьму Окунева, Ивана Теркина, Федора Глухова, а также тех партизан, которые по всей Сибири за нашу свободу боролись… которые тоже погибли в боях.
И он по-солдатски вытянул руки по швам. Так же, вытянувшись, стояли с винтовками партизаны.
И опять из комнаты понеслись всхлипывания. Заголосили жены погибших партизан, запричитали. Их начали тихонько уговаривать. Панфил, чтобы поскорее поднять настроение, заговорил громко и торжественно:
– Товарищи! Сегодня будет объявление новой власти для деревни Белокудриной. Теперь установлен по всей Сибири такой порядок… пока не наступит полного покоя на местах. Советская власть назначает по городам и по деревням ревкомы, которым дается вся полная власть. Конечно, товарищи, ревком все будет делать по декретам Совета Народных Комиссаров, как и объявлял покойный Фома Ефимыч при первой Советской власти… Так вот, товарищи, согласно постановлению Чумаловской партизанской ячейки РКП большевиков, в Белокудрино назначается ревком… из трех человек: первый – Панфил Комаров, то есть я… буду председателем ревкома; заместителем будет Маркел Власов, а третий – Павел Ширяев… он будет нашим секретарем…
Старик Гуков перебил Панфила:
– А как же, Панфил Герасимыч, насчет Совета? Мы ведь Советскую власть ждали…
– Ревком и есть Советская власть, – хмурясь, ответил ему Панфил. – Сами видите – не кого-нибудь назначаем, а тех, кто боролся и кровь проливал…
Гукова поддержал староста Валежников:
– Выборы надо бы сделать, Панфил Герасимыч… Сказывали нам, дескать. Советская власть выборов придерживается… и партизаны тоже…
Панфил стал объяснять:
– Как есть у нас теперь революция… и много белого офицерья по урману прячется… значит, назначаем мы для твердой власти ревком. А когда настанет полное спокойствие, то из губернии будут назначены выборы Советов. Можете, товарищи, не сомневаться. Ревком будет производить все действия по декретам Советской власти… как и было при Фоме Ефимыче…
Белокудринцы молчали. Новым и диковинным казалось им все, что говорили и делали партизаны. Смотрели на них и удивлялись. Казалось, что прошли партизаны через какую-то большую и мудреную школу и стали теперь выше на целую голову любого из жителей глухой деревеньки Белокудрино. Изумленно следили белокудринцы ее строгим порядком на митинге. С удивлением слушали складные речи дегтярника Панфила, прежде не умевшего больше трех слов подряд сказать. Бабы головами покачивали, глядя на Павлушку Ширяева, припавшего своей курчавой головой к столу и без передышки строчившего по бумаге карандашом.
Когда Панфил спокойно, но твердо обрезал богачей, у одних радостью наполнилось сердце, у других мурашки забегали по спинам. Бородатый Панфил гудел:
– Теперь ревком объявляет всем гражданам деревни Белокудриной: для того, чтобы было у нас тихо и мирно… то есть для революционного порядка, ревком назначает милицию, тоже из трех человек. Начальником милиции будет Андрейка Рябцов. А рядовыми милиционерами назначаются Афоня Пупков и Никишка Солонец… чтобы один помоложе, а другой постарше…
Панфил помолчал и спросил:
– Как считаете, товарищи, хватит для нашей деревни трех милиционеров или нет?
Собрание дружно ответило:
– Хватит!
– Довольно!
Панфил торжественно закончил речь:
– Так вот, товарищи!.. Для первости… объявлен вам полный состав революционной Советской власти для деревни Белокудриной. Ревком просит всех граждан соблюдать полный революционный порядок. Кто не будет подчиняться… с теми будем поступать по всей строгости декретов… А теперь объявляем всем, что в воскресенье в доме гражданина Валежникова будет собран новый митинг, на котором мы дадим полное объяснение, как строится Советская власть по городам и деревням и что она дает трудящему рабочему и крестьянину.
Достав из кармана спички, Панфил раскурил потухшую трубку и сказал:
– Ежели чего непонятно… можете задать мне вопрос. От имени ревкома я дам полное объяснение…
Мужики и бабы молчали.
Панфил подождал немного и объявил:
– А ежели все ясно, значит, митинг закрываем. Можете расходиться.
Все время писавший протокол Павлушка Ширяев отложил в сторону бумагу и карандаш, быстро поднялся на ноги и крикнул из-за стола:
– Помните, товарищи!.. Ревком будет стоять на страже защиты трудового народа, как рабочих, так и крестьян.
Мужики и бабы, глядя на молодого и бойкого секретаря, засмеялись. Послышались голоса:
– Ишь ты, прыткий какой!
– Научился по бумаге строчить и по-городскому говорить…
– Ай да Павлушка! – похвалил Павлушку мельник Авдей Максимыч. – Видать, не зря учил я тебя грамоте…
– Секретарь, якорь его! – смеялись мужики.
Глядя на внука, и дед Степан и бабка Настасья исходили радостью. Рядом с бабкой стояла Параська. Она видела, что Павлушка несколько раз отрывался от письма и искал ее глазами. Параська нарочно три раза меняла место в толпе. И три раза примечала, что вертится Павлушкина курчавая голова и ищут ее Павлушкины голубые глаза. Чуяла Параська, что радостно ей, и больно и досадно. Опять при встречах глазами с Павлушкиным взглядом хмурилась и отворачивалась. Куталась в шубенку, чтобы прикрыть истлевшее рваное платьишко. Нищеты своей стыдилась. По временам и злоба закипала у нее против Павлушки. А когда крикнул он из-за стола и народ засмеялся, подхваливая его, радостно отозвались голоса мужиков и баб в сердце Параськи.
Вслед за Павлушкой поднялся Андрейка Рябцов – новый начальник милиции – тоже громко крикнул:
– Как милиция, объявляю со своей стороны: можете расходиться спокойно. Мы, белокудринская советская и народная милиция, будем соблюдать полную вашу защиту!
Сеня Семиколенный закатил глаза и восторженно пропел:
– Да здравствует Советская власть!
Мужики закричали:
– Ур-ра-а!
– Да здравствуют вожди рабоче-крестьянского пролетариата и наши партиза-а-аны-ы! – закричал Афоня, размахивая шапчонкой.
И снова из комнаты в комнату, по всему Гуковскому дому, покатилось «ура».
Кричали мужики долго и надсадно. Но кричали не все. Валежников, Гуков, Клешнин, Максунов, Оводов и другие богатые мужики и старики переглядывались и молчали. Бабы тоже молчали. У многих баб от радости слезы проступили. Многим хотелось кричать вместе с мужиками. Но непривычны были бабы к выражению ликования своего в мирских делах. Испокон века ведь было заведено, что не бабье дело в мирские дела соваться. Не бабье дело и «ура» кричать.
А охваченные возбуждением мужики, не замечая колючих взглядов богачей, долго не хотели уходить из теплого, впервые прокуренного дома кержака Гукова и долго кричали здравицы и «ура».
Наконец крики утихли. Постепенно народ стал уходить во двор и дальше – на улицу. Шли кучками. Возбужденно разговаривали. Не попавшие в дом спрашивали:
– Ну, что там? Кого выбрали?
– Ревком назначен! – отвечали со всех сторон. – Ревком!
