Текст книги "Бабьи тропы"

Автор книги: Феоктист Березовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)

Глава 24

Не проработала Петровна в скиту и трех недель, как пришло ей время рожать. Ночью почувствовала она знакомую боль в животе. Разбудила Степана и стряпуху Матрену. Ушла с Матреной в скитскую баню, что стояла на обрыве над самой рекой. А на восходе солнца родила дочку.

В полдень морозный и солнечный пришел Степан с рыбалки прямо в баню и, взглянул на полок, где лежала Петровна, остановился у порога удивленный: видел, что яркие лучи солнца, проникавшие через замороженное окно, падали прямо на полок, на побледневшее лицо с большими черными глазами, а на лице и в глазах жены была такая большая радость, какой давно уже не видел Степан.

Петровна смотрела на него с улыбкой, радостно манила рукой и тихо говорила:

– Иди-ка сюда… иди, Степа, посмотри…

Степан шагнул к полку и полез кверху.

Трясущимися руками открыла Петровна лицо и головку новорожденной девочки; смотрела то на Степановы длинные и белые кудри, спускающиеся из-под шапки на плечи, то на белокурую розовую девочку, тихо сопевшую в пеленках, и говорила радостно:

– Вот, Степа… долго я протаптывала тропу к своему счастью и протоптала!.. Смотри-ка!

Тихонько освобождала из пеленок белые и мелкие кудряшки на голове ребенка и повторяла:

– Смотри-ка!.. Смотри!..

Посмотрел Степан на девочку и удивленно хлопнул руками по коленям:

– Скажи на милость… Будто ягненок курчавый!

– И глаза голубые! – радостно говорила Петровна. – Как у тебя.

Только теперь узнала Петровна, чего не хватало ей, когда родился Демушка. Только теперь поняла, что, может быть, и его, греховного, незаконнорожденного, полюбила бы, если бы похож он был на Степана.

С радостью кормила она новорожденную грудью, с веселым воркованием пеленала и обчищала белоголовую и спокойную девочку, чувствовала, что после родов быстро прибывают ее силы. Даже про грех свой стала забывать.

Через три дня Петровна вышла из бани на кухню – словно в другой мир попала, словно подменили за три дня тайгу и людей; какими-то особо веселыми казались теперь таежные великаны-сосны, ели, кедры и лиственницы, окружавшие скитские дворы и избы.

При встречах на дворе со старцами и трудниками Петровне казалось, что на ее приветливое «здравствуйте» все они отвечали какими-то особыми, хорошими улыбками и радостным поздравлением:

– Господь во спасенье, Петровна!..

– С новорожденной тебя, Петровна!..

Захлебываясь радостью, она отвечала:

– Спасибо, батюшка… Спасибо, братец…

И не знала, куда девать вспыхивающее румянцем лицо.

Смотрел Степан на перемену в жене и про себя тоже радовался:

«Может быть, очухается баба… Извелась ведь вся». Примечал, как она – крепкая и раскрасневшаяся от мороза – металась по двору, на речку, а от речки на кухню, и вздыхал:

«Эх… на кого чертомелит?.. К земле бы нам теперь…»

А Петровна, позабыв свои тридцать пять лет, весь пост не разгибала спины в скитской работе и нянчилась с белокурой и здоровой девочкой, словно молодайка двадцатилетняя. Про Демушку совсем почти позабыла. С ним больше Степан занимался.

Молчаливый и кроткий Демушка больше на дворе терся: днем убегал за отцом на реку, к рыбакам, а вечерами либо около отца сидел, либо в келье у слепых старцев и стариц – помогал им пряжу разматывать.

Глава 25

Разбушевалась над Васьюганьем непогодь. Больше недели метался по тайге ветер, раскачивал и хлестал друг о друга деревья, с посвистом носился над болотами таежными, стонал и завывал вокруг заимок и скитских дворов; с неба сплошной стеной валился снег, разносимый ветром по тайге и по болотам. Под тяжелым напором бури то и дело с треском глухо падали на землю великаны-деревья.

Но в скиту не считались с погодой, и в последнюю неделю рождественского поста суетливо готовились к празднику.

С заимок пришли три бабы. Вместе с Петровной и Матреной мыли и прибирали они трапезную и кельи, пекли пироги, перебирали скитские засолы.

Евлампий, вместе с дьяком Кузьмой и рыжим трудником Фалалеем, три дня торчал – с утра до вечера – в амбарах и кладовых. Он самолично проверял запасы приготовленных к празднику городских товаров, разведенного спирта, ханжи самогонной, пороха, дроби, посуды, чашек деревянных и фарфоровых, жбанов. А два трудника, под наблюдением Кузьмы, всю неделю варили в бане брагу – две бочки наварили. Когда все было проверено и подсчитано, Евлампий облегченно вздохнул и, еще раз оглядывая запасы скитского добра, спрашивал Кузьму;

– Ну, как думаешь, Кузьма: хватит?

– Хватит, – отвечал Кузьма, наводя на старца свой единственный и на этот раз совершенно спокойный серый глаз.

– Не обмишулимся?

– Нет.

– С посудой-то обойдемся?..

– Обойдемся. Даже вполне.

– Как думаешь, сколько нынче будет приезжих?

– Глядя по погоде… Я так думаю: ныне не больше тридцати пяти – сорока человек приедет.

– А если человек полета нагрянет? Да своих скитских посчитать?

– Все равно хватит. – Кузьма перечислял припасенную посуду, по-прежнему уставившись своим серо-красноватым глазом на старца и загибая на руке пальцы:

– Ты смотри, отец: чашек фарфоровых сорок? Сорок. Деревянных чашек двадцать? Двадцать. Жбанов – двадцать, туезов – десять, бутылок – пятнадцать да черепков там разных с десяток… Посуды на сто человек хватит, не беспокойся.

– Ну смотри, – говорил Евлампий и, уже уходя в свою келью, на ходу бросал: – Ты будешь в ответе…

* * *

А у Петровны в эти дни беда приключилась: сразу после крестин захворала ее девочка новорожденная – не брала грудь, горела всем тельцем и кричала день и ночь. Третьи сутки не смыкала Петровна глаз – нянчилась с больным ребенком, прислушивалась к бешеному реву и треску таежной бури и трепетала в предчувствии страшном, глядя на муки белоголовой и голубоглазой девочки.

На четвертый день, по совету баб, позвали с ближней заимки старуху Фетинью, что знахаркой большой по всему Васьюганью славилась. Спрыснула ребенка Фетинья водицей крещенской, молитвы почитала, взяла пятиалтынный да полотенце расшитое и обратно на свою заимку ушла. А девочка горела огнем лютым и таяла. На пятый день и кричать перестала. Как полоумная металась около нее осунувшаяся и почерневшая Петровна. Ночью хваталась за Степана и в отчаянии спрашивала:

– Степан! Степа! Что делать-то?.. Помрет ведь она…

Степан тоскливо говорил:

– Что поделаешь… Может быть, и не помрет… Не убивайся…

А бабы настойчиво советовали:

– Старца надо позвать… Евлампия… Пусть помолится…

– Верно, Петровна, позови… Многим он помогал…

– Выздоравливали люди после его молитвы…

Пугливо оглядывалась Петровна на медные образки, что в переднем углу на божнице стояли; цеплялась, как за соломинку, за советы баб и приставала к Степану:

– Сходи, Степа… Позови… Сходи ради истинного!..

Но Степан медлил. Раздумывал.

Прибытие в скит трудника Бориса помогло Степану узнать Евлампия. По событиям далекого прошлого знал он теперь, кто такой этот главный старец обители. Но никому ничего не сказал, даже от жены скрыл эту тайну, боясь, как бы случайно не сболтнула Петровна чего-нибудь Матрене.

Сейчас Степан хмурился, чесал затылок и, оттягивая время, говорил жене:

– Чем он поможет?.. Такой же человек… Ничего, поди, не знает…

Бабы набросились на Степана:

– Что ты, что ты, Степан Иваныч!

– Да разве можно так говорить про отца Евлампия!

– Прошлым летом мальчонку Василия, с Криволожья, на ноги поставил отец Евлампий!

– А у Пимона-рыбака баба лет пять не рожала. А как приехала в скит да помолился за нее отец Евлампий, господь дочку дал Пимону.

Петровна подняла на мужа злые, покрасневшие от бессонницы и от слез глаза и настойчиво потребовала:

– Ступай, Степа… Не пойдешь… помрет… прокляну… я тогда и тебя!..

Накинул Степан шубу на плечи и пошел в келью Евлампия.

А через некоторое время и сам старец в кухню вошел. Распахнув черный тулуп нагольный, он снял бобровую шапку, перекрестился размашисто на медные образа, хриповато и строго заговорил:

– Господь во спасенье… Здорово живете!.. Что у вас тут случилось с ребенком-то?

Петровна сорвалась с лавки, на которой лежал в тряпье ребенок, и кинулась к старцу:

– Помоги, батюшка!.. Захворала девочка… Помолись!..

Евлампий подошел к лавке и, положив холодную руку на пылающий лоб девочки, спросил:

– Что с ней?

– Не знаю, батюшка… Не знаю… Захворала, почитай, сразу после крестин… Грудь не берет… Горит вся…

Голос у Петровны дрогнул.

– Помоги, батюшка, отец Евлампий…

Захлебнулась слезами Петровна…

– Распеленай… Посмотреть надо… – сказал Евлампий.

Пока Петровна распеленывала ребенка, он снял с себя тулуп, расчесал гребешком длинную бороду-лопату и велел переложить ребенка под образа. А у девочки уже глаза закрытые ввалились, обострился нос, почернели пальцы на ногах и руках и рот почернел.

Посмотрел Евлампий на умирающего ребенка, кинул косой взгляд на Степана, стоявшего в кути.

И опять строго заговорил:

– Теперь только бог!.. Молиться надо… За грехи это… за ваши… Становитесь оба на колени!..

Одернул из-под пояса рубаху холщовую, сам опустился перед образами на колени и размашисто закрестился и зашептал молитвы. Пала на колени и Петровна. Чувствовала она, что где-то внутри ее натянулась самая тонкая и последняя ниточка, по которой протянулись к медным образам остатки ее веры в бога и в божье чудо. Долго и исступленно крестилась и стукалась лбом об пол. Не помнила, что делалось вокруг. Точно во сне слышала шепот и шорохи, завывание вьюги на дворе и треск деревьев, потом слышала голоса и топот ног. Не заметила, как ушел из кухни старец Евлампий.

Опомнилась от толчка и от голоса Степана:

– Настенька!.. Настя!..

Степан легонько дергал ее за плечо и шепотом звал:

– Настя… Поднимись… Помирает дочка-то…

Рванулась Петровна в передний угол, к ребенку: всплеснула руками и остановилась над лавкой с глазами остановившимися и с языком, вдруг одеревеневшим. А девочка с белым вьющимся пухом на голове словно поперхнулась, выпустила последний вздох, вздрогнула и судорожно вытянулась, замерла. Округлившимися от страха глазами смотрела Петровна на маленькое тельце в белой холстинке, ждала… За окнами на дворе свистела и выла таежная буря, ломающая деревья.

Но Петровна ничего не слышала. Она впилась глазами в спокойное и бледное личико девочки и ждала ее вздоха. Но вздох не повторился. Наконец поняла Петровна замутившейся головой, что все кончено. И в тот же момент почувствовала, что внутри ее с болью треснула и порвалась та самая тоненькая ниточка, которая соединяла ее с верой в бога. Нет бога! И нет больше веры в него. Нет правды и справедливости на земле, за которыми исходила она тысячи верст. Отчаяние, обида, гнев и боль захлестнули Петровну. На минуту она застыла – почуяв вокруг себя какую-то страшную пустоту. Потом вдруг тишину избы разорвал ее дикий, исступленный вопль:

– А-а-а-а!..

Петровна пала на лавку около маленького трупика, хватала его руками, мяла, а из груди ее вырывался тот же безумный вопль:

– А-а-а-а!.. А-а-а-а!..

Прибежали в кухню Демушка, потом Матрена. Трое оттаскивали Петровну от трупа ребенка, уговаривали:

– Мама!..

– Настенька!..

Степан держал ее за плечи, боясь, как бы сама не убилась об лавку или об стенку.

Демушка ревел:

– Ма-а-ма-а!..

И у Матрены по обветренному и корявому липу катились слезы. Она тихонько гладила Петровну по голове и приговаривала:

– Не убивайся, касатка… Маленькая ведь она… Бог дал, бог и взял… За грехи наши маялась… Не убивайся… Бог даст, родишь еще…

А Петровна, простоволосая, растрепанная, билась в слезах над холодеющим тельцем девочки и чувствовала, что оборвалась навеки последняя ее радость, что кто-то неправедно изобидел ее и жестоко надругался над нею. И когда сквозь собственный вой и рыдания расслышала она ласковые слова Матрены о боге, она вдруг рванулась из рук Матрены и Степана, вытянула руки к божнице и злобно крикнула, глядя на большое медное распятие?

– Анафема!.. Идол!..

Матрена хотела остановить ее.

Но Петровна оттолкнула ее, подскочила вплотную к низенькой божнице и плюнула:

– Тьфу, анафема!.. Тьфу, идол!.. Тьфу!..

Потом оторвала взгляд больших, обезумевших своих глаз от божницы, подняла глаза к потолку и, обращаясь уже к нему, исступленно закричала:

– Ну, что ты там?! Чего молчишь?.. Значит, нет тебя, нет!.. Значит, идол?!. Медяшка трехкопеечная!..

Степан осторожно взял ее за плечи и, косясь на плачущую Матрену, попробовал отвести от божницы, смущенно говоря:

– Отойди, Настенька… Не надо… Нехорошо…

Но Петровна опять вырвалась из его рук и бросилась к лавке, на которой лежал трупик девочки, упала на колени и, обнимая трупик, целовала холодеющее личико, обливала его слезами и кричала в отчаянии:

– А-а-а!.. А-а-а!.. А-а-а!..

Глава 26

К рождеству погода установилась. В самые праздники дни стояли солнечные и морозные, а ночами дул небольшой северный ветер, небо блистало яркими звездами. Сбросившая с себя снежные хлопья, как будто поредевшая и почерневшая тайга тихо шумела.

В эти дни по таежным еланям и тропам от таежных заимок скользили к скиту на лыжах мужики и бабы; из далекой тундры приехали на оленях тунгусы и остяки. Приехали на веселое русское богомолье и на торг.

В первый день рождества скитское богослужение было долгое и торжественное. Молельня была переполнена народом. Вместе со старцами, трудниками и русскими заимщиками молились приехавшие тунгусы и остяки. Все усердно крестились на медные образки, и каждый – в молитвах своих – просил бога о даровании всяких благ.

После моления все двинулись к трапезной. Но сени, ведущие в трапезную и в кухню, оказались запертыми, а у дверей стояли дьяк Кузьма, трудник Фалалей и конюх Василий. Кузьма махал руками и кричал подходившим людям:

– Остановитесь, братие! Остановитесь! На минутку!.. Я вам сейчас обскажу, какой ныне будет порядок… Остановитесь…

Когда люди сгрудились толпой около сеней, Кузьма разъяснил новый порядок отпуска хмельного и продуктов – для разговенья:

– Отец Евлампий распорядился так: сейчас каждый из вас будет по очереди подходить ко мне и получать бесплатно от скита по одной чашке браги и по чашке ханжи. Можете тут же и выпить бражку и ханжу. Потом будете делать мне заказ: кому и сколько требуется ханжи или браги для обеда, сколько требуется пирогов, хлеба и разной закуски. За все будете платить мне либо деньгами, либо шкурками зверя. Понятно?

После небольшого молчания раздались негромкие голоса из толпы:

– Значит, ныне бесплатно будет нам только по одной чашке браги и ханжи?

– А почему раньше давали немного, но бесплатно и закуску?

Кузьма разъяснил:

– Нынче обитель не может вдоволь напотчевать всех бесплатно, братие, нынче у обители во всем большая нужда, во всем нехватка. Не можем мы много давать закуски бесплатно. Получите бесплатно только по одной чайной чашке бражки и по одной чашке ханжи. За все остальное придется платить.

Кузьма помолчал и крикнул громко в толпу:

– Братие!.. Это будет ваша первая жертва во имя святой обители, во имя господа нашего Иисуса Христа!.. А мы, взамен того, будем молиться за вас денно и нощно!.. Поняли?..

Из толпы еще кто-то крикнул:

– А как же быть трудникам?

– С трудников ничего не требуется, – ответил Кузьма. – Трудники – свои люди. Им все бесплатно… Потому, все они работают на святую обитель… И все молятся за всех верующих христиан…

Кто-то нетерпеливо перебил Кузьму:

– Да ладно, Кузьма!.. Давай, отпускай!..

– Значит, поняли? – спросил Кузьма, добродушно посмеиваясь.

– Понятно! – закричали со всех сторон. – Поняли!

– Открывай дверь!

– Выдавай посуду!..

– Отпускай!..

Кузьма открыл дверь, отступил вместе с Фалалеем и Василием за порог, в сенцы, где приготовлены были одна бочка браги и одна бочка ханжи, несколько противней с разными пирогами и несколько корзин с посудой. Около пирогов стояла Матрена.

Кузьма приглашал:

– Пожалуйте, братие! Подходите!..

Развязывая на ходу мешки и кошельки, которые были набиты шкурками битого зверя, люди стали напирать вперед, к двери. Первым подошел к Кузьме со своей женой заимщик Михаил Потапыч Ковригин.

Кузьма выдал им по чашке ханжи и поздравил:

– Значит, с праздничком христовым, Михайла Потапыч! Пейте во здравие…

Кузьма и его жена перекрестились.

– И вас с праздничком, Кузьма Ларионыч!

– С рождеством христовым, Кузьма Ларионыч!

Когда они выпили по чашке ханжи и по чашке браги, Кузьма спросил заимщика:

– А на гулянку сколько и чего возьмешь, Михайла Потапыч?

Ковригин почесал за ухом. Деловито сказал:

– Давай, пока, две бутылки ханжи и жбан браги. – Он повернулся к жене и спросил ее: – Хватит, поди? Как думаешь?

– Выпивки, пока, хватит, – ответила его жена. – Вот хлебца бы… пирожков бы… на двоих…

Кузьма отпустил им ханжи и браги, а Матрена – по большому ломтю хлеба и по большому куску пирогов – с грибами и с брусникой. Кузьма взял за все десять шкурок белок и, сказав, что закуску они получат в трапезной, пропустил их в сенцы:

– Проходите в трапезную. Сами выбирайте там себе-место. Только под образами не садитесь. Под образами сядет отец Евлампий. Он будет благословлять трапезу.

Следующим подошел остяк.

Кузьма пошутил над ним:

– Ну, а тебе чего надо, нехристь?

Остяк так же шутливо ответил:

– Какой нехлист?.. Чего влешь, Куська! Моя клещена. Моя зовут Семка. Вот смотли! – и он быстро вытащил из-под малицы медный крестик и еще раз сказал: – Вот!.. Давай хана, давай блага…

А толпа сзади напирала, люди кричали:

– Поскорее там, Кузьма!

– Душа изболелась!..

– Поскорее отпускай!..

Но Кузьма и так торопился.

И чем больше пропускал он людей в трапезную, тем выше и выше росла в сенцах, сзади Кузьмы, гора шкурок белки, среди которой виднелись и колонки, и рыжая лисица. Шкурки дорогого зверя охотники придерживали.

Расплачивались пока мелким и недорогим зверем. Наконец Кузьма пропустил в трапезную последних зверобоев и, забив деревянные пробки в бочки с брагой и ханжой, велел Матрене и трудникам прибрать в сенцах лишнюю посуду и корзины.

Уходя, он сказал им:

– После заходите в трапезную на пированье. Да скажите брату Степану и Петровне: пусть и они идут на разговенье-то… Где они там?

Пестро одетые люди, в большинстве мужики и несколько баб, с трудом разместились в просторной трапезной за четырьмя большими столами. Тунгусы и остяки сидели в малицах и унтах, трудники – в легоньких азямах, бабы – в кацавейках и шабурах, только старцы были в белых холстах.

Евлампий, сидевший под образами, благословил трапезу.

Все жадно набросились на еду.

Ели пироги с рыбой, пироги с солеными грибами, с луком, с картошкой, с брусникой, все это запивали хмельной брагой да ханжой самогонной.

Сегодня Евлампий разрешил всем курить. Трубки, привезенные остяками, тунгусами и русскими заимщиками и охотниками, набитые крошеным листовым табаком, переходили из рук в руки. Трапезная наполнилась табачным дымом, запахом самогона, солений и лука и разноязычным гомоном.

Так пировали до полдня.

В полдень снова молились. И опять продолжали гульбу.

Старцы и дьяк Кузьма, тут же за столом, торговали пушнину у тунгусов, остяков и у русских заимщиков и охотников.

По столу и по полу шлепали карты, шуршали бумажные деньги, звенели медяки и серебро. Шкурки битого зверя переходили из рук в руки, в обмен на ханжу и на брагу.

Кузьма собирал их вязанками и складывал в скитские амбары.

Из общего шума то и дело выделялись крики тунгусов и остяков.

– Кузека! Кузека! Мая песеса дает, твоя хана дает!..

– Куська! Твоя хана, моя лиса…

– Кузека! Мая белка дает…

Хрипло кричали русские заимщики и охотники:

– Кузька! Получай дюжину белок!.. Гони жбан браги…

– Кузьма!.. Желаешь получить колонка?.. Давай бутылку самогона.

Бабы обнимались и визжали свое:

– Матреша!.. Милая моя!.. Гуляем!..

– Гулям, девка… и не говори…

– Их ты!.. Завей горе веревочкой!..

– Матреша!.. Выпьем?..

Пировал в этот день и бледнолицый Борис. Слабый к вину, он вскоре захмелел и стал шуметь.

Раскрасневшийся от хмельного, но все еще крепкий в себе, Евлампий попробовал успокоить его:

– Брат мой во Христе Борис… перестань!.. Не подобает труднику святой обители кураж перед людьми выказывать… перестань!.. Слышь, Борис?

Борис то и дело вставал за столом на ноги и, покачиваясь, кричал:

– А ты кто такой?.. Евлампий! Кто ты такой?.. Какое право ты имеешь… чтобы запрещать мне?.. Какое?..

Сдерживая гнев, Евлампий так же громко отвечал ему:

– Я есть пастырь стада господня!.. Брат Борис… остерегись шуметь!.. Самим господом Иисусом Христом поставлен я над вами… через апостолов… через отцов церкви…

– Врешь, ты сатана! – перебил его Борис, размахивая руками. – Ты такой же обманщик, как все попы… всего мира… и всех религий!.. Ты такой же кровосос и насильник, как всякий царский чиновник!..

– Борис! – густо заревел побагровевший Евлампий в вскочил на ноги. – Остерегись, богохульник!.. За что срамишь меня?.. Кто здесь камень и утверждение?..

Возвышаясь над столом огромным белым и волосатым великаном, Евлампий трясся от ярости, но сдерживал себя.

Глаза его горели. Широкая борода подпрыгивала.

– Борис! – кричал он, задыхаясь от злобы. – Уйди!.. Сию минуту уйди!.. Слышь? Порешу я тебя… слышь, Борис?!. Замолчи… и уйди…

Кузьма Кривой кинулся к Борису и стал его тянуть из-за стола, уговаривая:

– Уйди, брат Борис… уйди… худо будет… Знаю я отца Евлампия. Укокает он тебя…

Но Борис упирался и кричал:

– Врет, сукин сын, обманщик!.. Не смеет он меня тронуть!.. Вре-ет!.. Не смеет…

На помощь Кузьме подоспели двое трудников. Почти силой вытащили они Бориса из трапезной. Надели на него полушубок и шапку и толкнули через сенцы в кухню.

Долго сидел и качался Борис над столом в пустой кухне. Прислушивался к шуму, доносившемуся через сенцы из трапезной.

Смотрел пьяными глазами на слабый огонек потрескивающего сальника и молчал.

В кухне, на полатях лежала Петровна. Она залезла туда сразу после утреннего разговенья. Лежала, думала свою последнюю и трудную думу. Когда Борис ввалился в кухню, она затаилась на полатях. Но подступил кашель и выдал ее.

Борис поднял кверху пьяное лицо.

– Женщина! – крикнул он. – Ты спишь?

Петровна еще раз кашлянула. Но молчала.

– Женщина! – снова позвал Борис и продолжал заплетающимся языком: – Ты молчишь?.. Да… ты молчишь… потому что ты раба! Ты – бесправное существо!.. Слышь, женщина?! Ты… р-раб-ба!..

Петровна молчала. Старалась понять и уловить смысл того, что говорит пьяный трудник.

А Борис вышел уже из-за стола на середину кухни. Покачивался и кричал, обращаясь к полатям и размахивая руками:

– Д-да, женщина… ты раба! Такие же безгласные и бесправные рабы… твои братья и сестры… А может быть, ты спишь?.. Да, да… ты спишь. – Он постоял, помолчал, глядя в пол, и, вскинув голову к полатям, вновь громко заговорил: – А знаешь ли ты, женщина, что все мы спали? Да… спали!.. Н-но… в-вот… кучка героев проснулась… Кучка героев бросила вызов всем: царю, богу, самому небу! Знаешь ли ты, женщина… что… мы восстали за землю… и за народную волю… Н-но… нас раздавили! Д-да… Нас раз-дави-ли-и! А мы… вновь восстанем! Восстанем из праха!.. И мы победим!.. Слышишь, женщина? Мы победим!.. Д-да… поб-бед-им!.. Мы разобьем цепи рабства… Мы разрушим царство неволи!.. Мы опрокинем престолы царей и ложных богов!.. Мы освободим народ от вековечной неволи!.. Мы освободим и тебя, женщина!.. Да, да-а!.. А как же! Освободим и тебя… Слышишь, женщина?

Борис перестал размахивать руками. Смотрел пьяными глазами на полати и ждал отклика на свою речь.

Но Петровна по-прежнему молчала.

Борис постоял, качаясь взад-вперед. Прислушивался к тишине кухни и к гомону, доносившемуся из трапезной.

– Ты спишь, женщина, – пробормотал он. – Все спят. Долго будут спать, черт возьми! И никто меня не поймет… Н-да-а… Н-не поймут…

Потом вдруг он рванулся к двери и закричал:

– Н-нет!.. Врешь!.. Меня поймут! Поймет ветер таежный!.. Поймут небо и звезды… Я буду говорить с ними… Я буду петь!.. Да, да… я буду петь!.. А вы все идите к чертовой матери!..

Покачиваясь, он вышел из кухни в сенцы. Похрустывая валенками по снегу, прошел мимо окон во двор. И вскоре там, за углом избы, в морозной тишине раздался его хмельной, но красивый, бархатный голос:

 
Н-не-ет… за тебя молиться я н-не мо-ог,
Держа венец над головой тво-е-ею…
Страдал ли я, иль просто изнемог.
Тебе теперь сказать я не суме-ею…
 

Петровна слышала, как ходил он где-то сзади избы и пел свою жалостливую песню. Она лежала на полатях, поджидая Степана, убиравшего скот; перебирала в уме малопонятные слова Бориса; старалась разгадать их смысл, но толком ничего уяснить не могла. Борис как будто жалеет простой народ и ее жалеет: как будто он собирается кого-то освобождать и ее хочет освободить. Но от кого и от чего здесь, в тайге, освобождать людей? Ведь царской власти, царских слуг здесь нет. Неужели он думает освободить людей от власти Евлампия? Понимала Петровна, что это хмель развязал язык странного трудника. Но боялась – не собирается ли Борис посягнуть на власть всесильного старца: ведь об этом уже идет слух не только в скиту, но и по таежным заимкам. Боялась, как бы не произошло в скиту кровавого побоища. Знала, что Евлампий не остановится ни перед чем. Страшилась – как бы не втянули в это дело и Степана. Весь день, до самого прихода Бориса в кухню, лежала Петровна на полатях – опустошенная, окоченевшая. А после того, как пожалел он ее, какое-то странное тепло ударило в ее голову и разлилось по всему телу. И стало Петровне как будто легче дышать и думать о своем горе. Слышала она, что где-то за избой все еще ходит, поет и плачет Борис:

 
Но за тебя молиться я не мо-ог.
Держа венец над головой тво-е-ею…
 

И Петровне самой захотелось еще раз поплакать.

Но горе высушило ее слезы.

Слез не было.

А из трапезной доносился галдеж и другая пьяная песня – это была песня старца Евлампия. Хриповатым низким басом Евлампий пел:

 
Отцовский дом спокинул я-а-а.
Травой он зарастет-о-от…
 

Облокотившись на стол и обняв руками свою взлохмаченную голову, он поднимал голос все выше и выше и, не глядя ни на кого, выл на всю трапезную:

 
Собачка бедная моя-а-а
Завоет у ворот…
 

Песня Бориса во дворе уже оборвалась. Петровна слышала, как он прошел обратно мимо окон, к сенцам. Думала, опять полезет в кухню. Но Борис пошарил руками стены в сенцах и, нащупав дверь, вошел в трапезную.

Не раздеваясь, он прошел в правый угол, к столу, где сидела рядом с остяками Матрена.

– Братец!.. Братец! – закричала пьяная Матрена, усаживая около себя Бориса и подставляя ему деревянную чашку с брагой. – Выпей, братец… за меня выпей… за простую бабу!..

Борис взял чашку и отпил из нее почти половину. Вторую половину предложил выпить Матрене – за него. Матрена выпила, обняла Бориса и поцеловала в щеку. Борис склонился к ее голове и стал нашептывать ей на ухо.

Матрена закидывала голову назад и хохотала.

В трапезной было по-прежнему накурено, пахло самогоном и соленьями, стоял пьяный, разноголосый гомон.

От одного стола неслись голоса остяков и тунгусов:

– Кузька! Кузека! Мая песеса… твоя хана дает?

– Куська! Мая беляка, беляка… твая хана…

Кузьма забирал шкурки песцов и белок, ненадолго исчезал с ними я возвращался с четвертной бутылью самогона.

Наливал из нее по одной чашке самогона тем, кто отдавал ему либо пару песцов, либо десяток белок.

За другим столом бородатые охотники пили и играли в карты, пьяно выкрикивая:

– Бубны козыри!

– Замирил!

– Крою!

Две группы мужиков играли в карты даже на полу, между столами.

За третьим столом из пьяного галдежа мужиков по-прежнему выделялись визгливые голоса баб:

– Аннушка! Аннушка! Выпьем?

– Матренушка, мила моя, гуляем!

– Гуляа-ам!

За четвертым столом, поднимая чашки с хмельным, кричали заимщики, скитские, трудники и старцы:

– Михал Потапыч! Михал Потапыч! Чекалдыкнем?

– Дербалызнем, Вася!

– Кирилл Яковлич! За твое здоровьице… Слышь? За твое-о-о!

– И за твое, куманек! За твое!..

– Отец Варлаам! Ужо помолись за нас грешных, а мы за тебя выпьем…

– Помолюсь, братие, помолюсь!.. Пейте… и я с вами…

– И я, отец!..

– И я-а-а!..

За этим же столом сидел под образами Евлампий. Он был изрядно пьян и на него никто уже не обращал внимания.

Держась руками за голову и глядя в одну точку ничем не покрытого стола, он продолжал петь свою песню, позабыв про свой сан, а думая лишь о том, что возникало в его пьяной голове и выливалось затем в слова грустной песни.

– Не быть мне в той стране родно-о-ой, – запевал он на низких тонах и, поднимая постепенно голос все выше и выше, гремел на всю трапезную:

– В которой я рож-де-о-он…

Затем почти с отчаянием ревел:

– А жить мне в той стране чужо-о-ой, – и заканчивал, снижая голос до тихого и густого баса:

– В которую осужде-о-он…

Закончив песню, Евлампий уронил на стол свои огромные кулаки, взял со стола чашку с ханжой и, отпивая из нее глотками самогон, уставился на Бориса и Матрену глазами, налитыми пьяной злобой.

Когда хохочущая Матрена поднялась из-за стола и, обнявшись с Борисом, вышла из трапезной, Евлампий тоже встал и, не одеваясь, вышел вслед за ними.

В темных сенцах он постоял – упершись руками в косяки, глядя в открытую дверь и тяжело переводя дыхание. Потом вдруг рванулся через порог во двор и быстро пошел по дорожке, пошатываясь, но все быстрее и быстрее, нагоняя обнявшихся и хохочущих Матрену и Бориса.

И не успели они расслышать хруста шагов позади себя, как над головой Бориса прохрипел неузнаваемый голос Евлампия:

– Постой… Борис!..

Матрена испуганно шарахнулась от Бориса в сторону и, запнувшись за свою длинную юбку, повалилась в сугроб.

Борис неуклюже обернулся назад. Но в тот момент, когда он повернул свое лицо к старцу, Евлампий взмахнул рукой с зажатым в кулаке длинным ножом. Метил в шею – ударил в плечо. Борис зашатался и, взмахнув руками, упал в сугроб рядом с Матреной.

– Караул! – завыла Матрена, увидевшая рукоятку ножа, торчавшую в плече Бориса. – Кара-у-ул!

Точно белое привидение, чуть-чуть пошатываясь, огромный Евлампий зашагал обратно к трапезной и скрылся в сенцах.

– Спаси-те-е! – кричала Матрена, поднимаясь на ноги. – Помоги-и-ит-е!

На ее крик выбежали из трапезной дьяк Кузьма, конюх Василий и один из заимщиков.

– Что такое? – спрашивали они, направляясь к Матрене.

– Что случилось?

Указывая рукой на лежащего в снегу Бориса, задыхаясь, Матрена хрипло проговорила:

– Отец Евлампий… зарезал Бориса… Вот – смотрите!..

Борис, медленно шевелясь, пытался подняться на ноги.

– Нет, врет, сукин сын… – тихо отозвался он на слова Матрены. – Не зарезал, а только ранил… Помогите, братцы…

Кузьма первым подбежал к Борису, первый увидел рукоятку ножа, торчавшую в полушубке Бориса, и, сразу поняв, что тут произошло, вырвал из полушубка нож и погрозил им жене:

– Я тебе покажу, сука! Ужо поговорю с тобой…

Он переглянулся с Василием, покосился на заимщика и, обращаясь к конюху, тихо спросил его, кивая на Бориса, вокруг которого темным пятном расплывалась по снегу кровь: