Текст книги "Бабьи тропы"
Автор книги: Феоктист Березовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 37 страниц)
Глава 29
Капустин разъяснил на волостном съезде, что в город надо выбрать десять человек с решающим голосом и можно послать еще пять человек с совещательным голосом. И съезд в конце своих работ охотно произвел довыборы еще пяти человек. От белокудринцев на уездный съезд поехали Павел Ширяев и Маланья Семиколенная – с решающим голосом, а Параська – с совещательным. Панфил прошел от волости.
Павел и Параська зарегистрировались в волости как муж и жена. Ехали они в город в самом конце делегатского обоза, на одной телеге с Маланьей.
Маланья понимала, что переживают молодожены. Радовалась за Параську. Всю дорогу усаживала их в задок на высокую кучу мягкого и душистого сена. А сама правила конем.
У Параськи опять любовная метель в душе бушевала. Счастливо блестели ее большие черные глаза. То и дело вспыхивал малиновый румянец на ее круглом лице. Но не хотела она слишком показывать Павлу радость свою. Не хотела, чтобы смотрел он на нее как на бабу. Еще когда шла с ним записываться в волостной ревком, бесповоротно решила она про себя: любить Павла до гроба, но не гнуть перед ним шею и по жизненному пути на собственных ногах идти. Всю дорогу прижималась плечом к Павлу, заглядывала ему в лицо, но улыбалась сдержанно.
Счастливым чувствовал себя и Павел.
Точно сговорившись, оба не вспоминали старого. Не обращая внимания на присутствие Маланьи, ворковали о настоящем. Гадали о будущем.
– Что делать-то будешь, Парася? – ласково спрашивал Павел, любовно поглядывая сбоку на молодую жену.
Не знала Параська, как теперь пойдет ее жизнь. Но в уме наметку сделала себе. С лукавым задором ответила Павлу.
– Маланья будет баб в кучу собирать, а я – девок.
– Зачем тебе это?
В больших черных и лукавых глазах Параськи мелькнула еле уловимая печаль. Вздохнув и не меняя выражения лица, она загадочно ответила:
– Не хочу бабой быть… На свое место заступлю… Тогда вместе с тобой пойду… по одной тропе.
Павел не понял, о каком «месте» говорила Параська. Думал, что речь идет о предстоящей политической работе с деревенскими бабами, о которой часто теперь говорила Маланья, наслушавшаяся речей на волостном съезде, и к которой рвалась Параська. Смеясь, он смотрел на большеглазую и красивую жену и снисходительно ронял слова:
– Ты же неграмотная, Парася… Трудно будет…
Параська, улыбаясь, спрашивала:
– А ты-то зачем? Муж или нет?
– Конечно, муж! – тихо говорил Павел, обнимая ее и пугливо поглядывая на Маланью, отвернувшуюся к коню и мурлыкающую песню. – Теперь уж твердо, Парасинька!
– Ну, значит, и научишь! – все так же задорно говорила Параська, взглядывая в его глаза. – Да я и сама буду учиться – выучусь!
– А потом? – спросил Павел.
Параська отвернулась, подумала. В черных глазах незаметно для Павла опять мелькнула печаль. И опять она задорно-загадочно ответила:
– Там видно будет…
Глава 30
Отмахало лето крыльями зеленокудрыми, отгремело тучами черными, молниеносными, отзвучало голосами птичьими, малиновыми. Пришла осень голубая и прозрачная. Золотой метелицей украсила поля, дороги и увалы близ урмана вековечного, а самый урман опушила березой длинностволой, разодетой в белый шелк. Быстрым трепетом срывался по утрам из падей да из балок ветер – сиверко, рыскал волком серым по полям и по долинам и усыпал землю и лужи желтой листвой. Шептались и плакали сухие камыши, прощаясь с постояльцами крикливыми. А постояльцы давно уж вышивали клинья да узоры по глубокому полотну неба и сверху посылали скрипучими голосами прощальный привет.
И по деревне скрипели телеги со снопами да с картошкою. По утрам над крышами извивались седые космы дыма. А сами избы наливались теплым запахом ржаного хлеба и паренок. Смотрели избы весело подслеповатыми и серыми глазами. Поджидали делегатов из города.
А делегаты что-то замешкались на уездном съезде Советов. Три недели после волостного съезда не было о них слуху. Только к концу третьей недели вернулись они в Белокудрино.
Павел Ширяев еще в дороге говорил:
– Сразу как приедем, собрать надо сход и отчитаться. Все равно отдыху не дадут мужики. Да и бабы теперь другие стали – не отстанут. Опять же и время горячее, работы теперь по горло.
Прикидывая в уме предстоящую работу, смеялись:
– Отменить придется сон-то…
Вечером приехали в Белокудрино. А утром, чуть свет, съездили в лес за хвоей и, собрав партизан и кое-кого из молодых парней, принялись украшать помещение сельсовета.
Параська обегала с утра своих старых подруг. Приглашала в сельсовет – на помощь парням и партизанам. Девки упирались. Отнекивались. Но Параська настойчиво звала их и уговаривала. Теперь уж хорошо знала она, что ей делать и с чего начинать. Не зря побывала в городе. О многом наслушалась на съезде Советов. Много нового нахваталась, бывая с Павлом на собраниях организованной городской молодежи. Многому научила и та борьба, которая три года кипела в деревне. Видела Параська, что только тогда деревенская беднота добивалась успехов, когда плотной стеной на борьбу за свои права шла. Знала, что трудно будет создавать комсомол в Белокудрине. Непривычное это дело для белокудринской молодежи. Ни у кого не было ни опыта, ни знаний. Но в борьбе за лучшую бабью долю другого выхода не было. Потому и бегала Параська от двора к двору и зазывала своих старых подруг в сельсовет.
К полдню в сельсовете десятка полтора парней и девок набралось.
Украшали сельсовет хвоей и привезенными из города портретами Маркса и Ленина, многокрасочными плакатами. Пока занимались украшением, делегаты между делом пели революционные песни, привезенные из города; обучали пению парней и девок. А перед вечером устроили митинг.
Опять битком набились во всех комнатах Валежникова дома мужики и бабы, молодежь, старики, старухи, даже ребятишки.
Открывая собрание, Панфил предложил:
– Президиум надо, товарищи, избрать. Ячейка РКП предлагает избрать председателем нашего торжественного заседания дедушку Степана Иваныча Ширяева, как первого нашего депутата и героя.
– Да я же беспартийный! – крикнул дед из угла, из-за спин мужиков.
– Дедушку Степана! – закричали со всех сторон. – Степана Иваныча! Дедушку!
И не успел дед Степан опомниться, как за него уже проголосовали, выбрав председателем единогласно.
Панфил, улыбаясь, пригласил его:
– Пожалуйте, Степан Иваныч, за стол, на председательское место.
– Сдурели вы, братаны! – испуганно проговорил дед Степан, пятясь в угол. – Отродясь не занимался я такими делами!
Панфил подошел, потянул его за руку:
– Ничего! Садись, знай… Ничего!
– Да что я буду делать-то? – упирался дед Степан. – Не знаю ведь я…
Тогда Панфил сгреб его за плечи, усадил за стол в самую середину и при общем одобрении сказал:
– Ладно, садись за председателя. А мы поможем…
– Правильно! – закричали, смеясь и хлопая в ладоши, мужики и бабы. – Правильно!
– Помогут…
– Привыкать надо…
Товарищем председателя избрали Панфила Комарова, а секретарем Павла Ширяева.
На скамейках вокруг президиума расположились оставшиеся в живых партизаны. Вместе с ними сидела Маланья. А Параська с беременной Секлешей примостились на скамье против президиума. Не могла она наглядеться на курчавую голову Павла, на его румяное лицо, обросшее светлой бородкой, на голубые и умные глаза, потому и села на первую скамейку против стола.
– Слово для доклада предоставляется товарищу Ширяеву, – громко объявил Панфил.
Народ во всех комнатах насторожился.
– Товарищи! – крикнул звонко Павел, лукаво косясь на Панфила. – Я не мастер еще делать доклады. Разрешите мне обсказать все по порядку.
– Просим! – закричали мужики и бабы. – Просим!
– Валяй!
Павел стал рассказывать о поездке делегатов в город; долго и подробно говорил о том, что делал и какие вопросы решал уездно-городской съезд Советов; рассказал о том, что слыхали депутаты от городских товарищей и вычитали из книг о мероприятиях партии и Советской власти для крестьянства; говорил о гражданской войне, о блокаде, о голоде и разрухе; говорил о победах Красной Армии, которая на востоке добила колчаковцев, на западе наступала на поляков, на юге заперла в Крыму барона Врангеля, на севере опрокинула в море англичан.
Замерли белокудринцы, слушая складную речь Павла Ширяева.
Старались не пропустить ни одного слова. Все видели, что намного вырос Павлушка за время пребывания в коммуне. Говорил он так просто и толково, словно стоял перед ними мудрый и ученый человек.
– Товарищи! – звонко выкрикивал Павел, заканчивая свою длинную речь: – Много пролито мужичьей крови за Советскую власть… и за нашу рабоче-крестьянскую свободу. И прямо надо сказать: по темноте своей мы сами топили в своей крови нашу свободу. А все почему? А потому, что веками держали нас в темноте богатеи да царские чиновники… Да на нас же и ездили! Теперь всему конец! Ошибались мы… Что толковать? Это верно! Испокон века любили до всего доходить своим мужичьим умом – и это верно! Ну, только теперь и от ошибок есть кому попридержать нас. Есть у нас, товарищи, родная мать, которая крепко постоит за нас и правильную дорогу укажет нам, – это есть Российская Коммунистическая партия большевиков! Есть и кроме большевиков всякие партии. Ну, все они обманывали нас! Только одни большевики за нас – за мужиков! Только одни они за нашу рабоче-крестьянскую власть! Только они одни указывают нам правильный путь! И еще есть у нас, товарищи, вторая сила, которая поможет нам пережить всю нашу нужду и выведет нас к свету. Эта сила – Советская власть. А Советская власть – это сами мы, трудящиеся, рабочие и крестьяне. И третья сила есть у нас, товарищи, которая тоже за нас. Эта сила – наша могучая Красная Армия, которая победит всех наших врагов – как русских, так и иноземных, и ни одной сволочи не допустит к нашим границам. Да здравствует рабоче-крестьянская Советская власть! Да здравствует наша Коммунистическая партия! Да здравствует вождь мирового пролетариата товарищ Ленин! Ура!..
В душных, накуренных комнатах оглушительно загремело:
– Ур-ра-а-а-а!..
Забыли белокудринцы только что пережитое: кровь, жертвы и свою нищету. Не знали еще, как справятся со всей деревенской разрухой. Но чувствовали, что все страшное – позади. Чувствовали, что три силы, о которых говорил Павел Ширяев, – могучие силы. Под защитой этих трех сил можно все пережить и все победить – и горе, и нужду, и разруху.
У многих в груди и в горле пощипывало. У многих слезы на глазах навертывались.
Но все долго и дружно кричали.
– Ур-ра-а-а-а! Ур-ра-а-а-а!..
Потом слово взял Панфил. Он говорил тоже о разрухе, которую видел в деревнях, разоренных колчаковцами и последним офицерско-кулацким восстанием; рассказывал, как дружно взялись рабочие в городе и крестьяне в деревнях за восстановление разрушенного хозяйства.
Очень довольны были белокудринцы речами своих делегатов.
Но бабы все время нетерпеливо посматривали на Маланью, которая сидела в красном платочке на скамье близ стола.
В одиночку многие успели уже переговорить с Маланьей и между собой говорили, что ее словно подменили после съезда: разговаривала она теперь так, словно век в городе прожила. Тихая стала, задумчивая и серьезная. Между бровей, на переносице, складка глубокая легла. Посматривали бабы на Маланью и ждали, что скажет она.
– Слово предоставляется Маланье Семиколенной! – громко крикнул Панфил.
Маланья быстро поднялась с табуретки. Обошла президиум. Встала впереди стола и, поправив платочек на голове, кашлянула в руку. Потом обвела столпившихся близ стола взглядом, в котором белокудринцы прочли многое. Все было в этом взгляде: затаенное страдание, какая-то решимость и радость. Маланья заговорила:
– Товарищи! Знаю я, ждете, что скажу вам я – баба…
Она взглянула пристально в лица стоявших перед ней баб и тяжело вздохнула:
– Ох, бабочки, бабочки! Немного времени прошло с тех пор, как закружилась над нашими бабьими головами непогодь, а сколько мы пережили! Сколько наделали ошибок! Охо-хо-о!..
Помолчала Маланья. И, обращаясь к бабам, продолжала:
– Вот, бабочки, с глазу на глаз многие из вас спрашивали меня: крепко ли стоит наша власть? Кто теперь будет управлять? Не будет ли опять обмана?
По толпе пронесся легкий шорох.
Маланья переждала минуту и снова заговорила с оттенком печали в голосе:
– Теперь скажу вам, товарищи! Много народу было в городе на съезде Можно сказать, самые лучшие мужики были из деревень и с заводов. И образованные были, которые вместе с нами идут. Ну, только никто нас не похвалил, все корили нас… баб… как есть мы во многом виноваты. Только потому и простили – из-за темноты нашей. Так и говорили на съезде, дескать, в глухом углу живут… в темноте урманной. А насчет власти скажу вам, бабочки: не беспокойтесь! Как говорили мы с вами, так и будет. Здесь в Белокудрине останется за председателя Павел Ширяев.
Маланья взглянула на Павла и, улыбаясь, сказала:
– Молодой он… ну, сами видите – дотошный! Справится, поди?
Дружные хлопки раздались в ответ на эти слова.
Павел чертил карандашом по бумаге и пылал лицом, как красная девица.
– Товарища Панфила в волость выбрали, – продолжала Маланья, переждав хлопки. – Там он будет за председателя исполкома по всей волости. А меня…
Маланья запнулась. Вспыхнула под краску головного платочка и твердо договорила о себе:
– А меня съезд выбрал в уездно-городской исполком. Поставлена я членом исполкома.
Снова захлопали в ладоши мужики и бабы. Еще раз переждала Маланья хлопки и продолжала свою речь.
– А там, в Москве, будет стоять самый твердый наш вождь и учитель – товарищ Ленин! – Она повернулась к стенке и указала рукой на портрет Ленина. – Вот это есть тот самый товарищ, которого мы выбирали в волости. Это есть товарищ Ленин. Зимой в Москве будет съезд рабочих и крестьянских депутатов от всей России. Там снова выберут товарища Ленина, как нашего вождя. Такой наказ мы дали на съезд всем депутатам, которые поедут в Москву. Товарищ Ленин не изменит нам, бабочки! Он не обманет нас никогда. Сколько мы ни разузнавали в городе про него, все нам одно говорили: товарищ Ленин первый поднял нас на борьбу против господ: он первый указал нам, бабам, правильный путь.
И все говорили нам, что за товарищем Лениным идут трудящиеся всего мира. Ну, бабочки, значит, пойдем за ним и мы, белокудринцы.
Маланья хотела повернуться и идти к своему месту. Но остановилась, подумала и снова заговорила:
– Напоследок вот что скажу я вам, бабочки! Расскажу вроде сказки. Слышала я это от старых людей… Глухой, темный и непроходимый урман был в старину. Ни дорог, ни проселков не было, одни звериные тропы. Вот по этим-то тропам шли сюда первые наши поселенцы. Подолгу блуждали они в глухом и темном урмане. А чтобы совсем не заблудиться, шли и на деревьях зарубки топором зарубали. Так и подвигались вперед. Многие из поселенцев гибли от голода и от гнуса болотного. Многих зверь живьем на клочья рвал. Много на тех звериных тропах пролито человечьей крови и слез. Ну, все-таки люди вышли, куда им надо было. Покорили урман!.. Вот так и мы, бабы, испокон века блуждали по темным и глухим тропам: искали своего бабьего счастья; много пролили слез на этих бабьих тропах; надеялись на судьбу да на бога, а счастья своего так и не нашли. Не знали мы, бабы, где оно зарыто. Теперь знаем! Здесь, в Белокудрине, бабка Настасья указала нам небольшую тропку к нашему счастью. На этой тропе пролита и наша, бабья кровь. Пролита кровь бабки Настасьи. Зато вышли мы, бабы, на широкую дорогу – на большак!
Говорила Маланья с передышкой, все больше и больше волнуясь и возбуждаясь:
– Теперь надо нам, бабам, самим во всякое дело входить. Чтобы вместе с мужиками в Совет войти… вместе с ними Советскую власть налаживать… и других баб в это дело втягивать. Везде чтобы бабы были. Хлебнули ведь мы… вдоволь!..
Заканчивала свою речь Маланья бледная, взволнованная. По лицу ее катились и слезы, и градинки пота.
– Бабочки! Много горя было у нас… и много слез мы пролили… И кровь-то не просохла еще в нашей деревне. И везде, где мы проезжали, – везде торчат обгорелые столбы от жилья да трубы от печей. Ну, все это позади. Впереди будет счастье и для нас – для баб.
Только не забывайте пролитой крови наших мужиков, не забывайте бабку Настасью. Крепче беритесь за руки с мужиками. Вместе с ними пойдем за рабочим народом и вместе с ними станем строить нашу новую жизнь!..
Дед Степан, все время молчавший на председательском месте, при последних словах Маланьи вскочил на ноги и, перебивая ее, крикнул:
– Все это ладно, Маланьюшка! Вот это подходяще сказала!
А Павел Ширяев и Параська, жена его, подбежали с обеих сторон к Маланье и, хватая ее за руки, перебивая друг друга, восторженно закричали:
– Да здравствует член уездно-городского исполкома товарищ Маланья!
– Да здравствуют женщины!
Панфил подхватил:
– Ура!
И по всем комнатам дружно загремело:
– Ур-ра-а-а-а!
Бабы обливались слезами. Но не замечали они своих неожиданно хлынувших слез. И вместе с мужиками восторженно кричали:
– Ура-а-а!.. Ура-а-а!..
И чем больше кричали бабы, тем улыбчивее делались их лица, тем обильнее катились из глаз их крупные слезы. Это были слезы радости. Впервые почувствовали бабы свое подлинное освобождение от тысячелетней тьмы, от тысячелетнего угнетения.
