Текст книги "Бабьи тропы"
Автор книги: Феоктист Березовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 37 страниц)
Глава 17
Вдоль реки, на лугах – от высоких грив и до самых дальних лесов – с раннего утра и до поздней ночи мелькали в зелени пышных трав холщовые рубахи мужиков и парней да цветные, вылинявшие за время войны платья баб и девок; мелькали их белые платочки на головах; а над головами мужиков серебром сверкали косы: на выкосах протягивались длинные и высокие ряды скошенной травы; словно огромные грибы, росли копны; кое-где метали уже стога. Вечерами темными на лугах пылали костры, вокруг них собиралась вся молодежь. Но не слышно было ни песен, ни звуков гармони. Мужики и бабы запрещали ребятам хороводиться и песни петь. Темным, давящим пологом повис над белокудринцами страх перед расплатой за приговор против царя. Ждали беды неминучей. Мужики и бабы часто без всякой причины ярились и промеж собой затевали ругань. Срывали свою злобу и на молодежи, когда парни и девки на межах сходились и зубы скалили или долго купались на речке и под гармонь пляску затевали. Немало злых окриков слыхал в эти дни и Павлушка Ширяев – от отца, от матери и от деда Степана.
А у Павлушки в душе своя пурга бушевала. Думал: шуткой дело с Маринкой Валежниковой обойдется. А оно хомутом на шее повисло и выхода не видать.
С неделю тому назад в томительно-солнечный полдень молодежь купалась на речке близ ширяевских покосов.
Купались парни и девки, разделенные прибрежными кустами да небольшим илистым мысом, далеко ушедшим к середине реки.
Девки несколько раз выплывали из-за мыса на середину реки и задорно, шутливо перекликались с парнями:
– Эй вы, галманы!
– Гулеваны!
Так же задорно и шутливо парни отвечали:
– Молчите, мокрохвостки!
Девки кричали:
– Ужо лешак за ноги утянет вас в омут…
Парни со смехом отвечали:
– А вас за косы…
Девки шутливо ругали парней:
– Идолы!
– Варнаки!
Так же шутливо кричали им парни:
– А вы жабы!
– Кикиморы!
Маринка Валежникова несколько раз подплывала к Павлушке Ширяеву. Ныряла близ него, фыркала и дразнила:
– Эй, Павел… смотри: тону!
Скрывалась ненадолго под водой, вынырнув, кричала:
– Паша! Тону!
И снова ныряла.
– Ну, и тони! – равнодушно бросал Павлушка, наблюдал, как скрывались и вновь появлялись над водой Маринкины золотистые волосы, потом вся голова и ее белые, словно точеные плечи.
– Жалеть будешь, Паша, – кричала Маринка, будоража воду руками. – Спасай!
– И не подумаю! – отвечал Павлушка, разглядывая болтающееся на воде Маринкино тело.
Видел Павлушка, что небольшая и тоненькая Маринка, а тело ее – красивое, стройное.
Парни кричали ему насмешливо:
– Эй, Павлушка… не ослепни!
Чего пялишь глаза на девку?
– Ослепнешь, чертяга!
Павлушка отшучивался:
– Ладно… не ваше дело… Сами не ослепните, черти!
Параська купалась вместе со всеми девками и пристально поглядывала через низкий и серый мыс в ту сторону, где плавали на середине реки Маринка и Павлушка. И чем больше смотрела туда, тем острее закипала в ее груди ревность. Вода в реке была холодноватая, а лицо у Параськи пылало. Чтобы как-нибудь отделаться от жгучего чувства ревности, она поплыла к барахтающейся в воде сводной своей сестренке – Секлеше Пупковой. А когда подплыла уже близко, крикнула ей:
– Смотри, смотри, Секлеша: Маринка-то подплыла почти к самому Павлу!
– Кто ей тут помешает? – ответила Секлеша, будоража руками воду и глядя в сторону Маринки и Павлушки. – Ведь отца и матери ее тут нет…
– А стыд-то?! – возмущенно произнесла Параська.
– Стыд не дым, глаз не выест! – с хохотом ответила Секлеша.
Дуняшка Комарова громко добавила:
– У Маринки стыд-то кошки съели! Ей-богу, съели… когда она еще в люльке качалась!
Над рекой звонко рассыпался взрыв серебристого девичьего смеха.
Маринка слышала веселую перебранку парней и хохот девок, но не обращала на это внимания. До самого конца купания плавала она и плескалась близ Павлушки. Дразнила его мелькающими над водой точеными плечами и небольшими острыми грудями, похожими на рожки молоденькой козы. И до самого вечера мельтешили перед глазами Павлушки эти круглые плечи и белые рожки на груди с чуть заметными розовыми пуговками на кончиках.
Вечером около костра Маринка опять липла к Павлушке, стараясь примоститься на траве близ него и отвлечь его от разговоров с Параськой.
Но не хотел с ней валандаться Павлушка. Чтобы отвязаться, крикнул насмешливо:
– Маринка!.. Говорят, ты чертей боишься?
– Набрехали тебе! – задорно крикнула Маринка в ответ. – Не верь, Павел… ежели сам не боишься.
– Я-то не боюсь…
– А я и подавно!.. Не тебе чета!
Маринка захохотала.
Захохотали и парни вокруг костра.
Смех их раззадорил Павлушку. В запальчивости он предложил Маринке:
– А ну, сбегаем к речке… ежели не боишься водяного… лешего? Я посмотрю, какая ты храбрая…
И так же запальчиво и насмешливо Маринка ответила:
– Смотри, сам-то штанов не измарай!
– Ха-ха-ха! – загремело вокруг костра.
– Ай да Маринка!
– Здорово!
– Ха-ха-ха…
Павлушке вся кровь бросилась в лицо.
– Ах, ты, кикимора! – крикнул он, быстро поднимаясь на ноги и стараясь заглушить хохот парней и девок. – А ну… давай… бежим!
– Ну и бежим! – с прежним задором крикнула Маринка. – Думаешь, испужалась?.. Айда!
Они с хохотом кинулись в тьму и понеслись от костра по направлению к речке.
– И-их, ты! – крикнул им вслед Андрейка Рябцов.
Кто-то из парней пронзительно свистнул.
А они убегали от костра все дальше и дальше. Через минуту их мелькающие тени растаяли в ночной черноте, где-то за смутными очертаниями копен.
Молодежь, сидящая у костра, в шутках да в хохоте скоро позабыла про них.
Подбежав к речке, которая черным суслом блестела перед глазами, шагов за двадцать до нее, Павлушка замедлил бег и круто повернул вправо. Маринка – за ним. Пошли шагом вдоль берега. Маринка, часто дыша и сдерживая смех, заговорила:
– Ну что, испужалась?.. А?.. Испужалась?
Павлушка обхватил рукой ее тоненькую талию и деловито ответил:
– Со мной чего же бояться…
– Ха-ха, – тихо засмеялась Маринка, прижимаясь к нему горячим от бега телом. – Подумаешь, герой какой!
Не меняя тона, Павлушка сказал:
– Если не герой… что жмешься ко мне?
Маринка опять тихо захохотала:
– Ха-ха-ха… Люб ты мне… вот и жмусь…
Обожгли Павлушку эти слова. Но сдержался. Ничего не ответил.
Несколько минут шли они молча. Маринка насмешливо заглядывала Павлушке в лицо. Но смущенный Павлушка и в темноте отводил глаза в сторону. Чувствовал, что передается ему трепет горячего Маринкиного тела. Колет она его маленькой и острой грудью, вздымает в нем волну горячей дрожи…
Понимал Павлушка, что не зря жмется к нему Маринка. Все больше и сам он распалялся к богатой Старостиной дочке, которую считали на деревне недотрогой. Перед глазами мельтешилась Параська, вызывая в воспаленной голове раздумье, стыд и чувство надвигающейся и непоправимой беды. Но неуемно притягивала к себе Маринка.
Павлушка остановился в нерешительности. Потом обнял правой рукой Маринкины плечи, левой обхватил ее шею и впился в ее влажные губы своими сухими губами.
Маринка не сопротивлялась. Оторвавшись от ее губ, Павлушка оглянулся. В двух шагах чернела развороченная копна. Потянул Маринку к копне.
В Маринкином горле забулькал пьяный смех. Не противилась Маринка. Вместе с Павлушкой пошла к копне, пошатываясь и давясь счастливым смехом…
А на другой день не хотелось Павлушке даже встречаться с Маринкой.
Мысли его поминутно уносились к Параське. Понимал он, что нанес Параське горькую обиду, которую ничем не загладить, не искупить. Весь день не покидало его чувство стыда и терзало раскаяние.
Казалось ему: прибежит на речку купаться Маринка и крикнет на все луга что-нибудь такое, от чего все сразу поймут, что произошло вчера между ним и Маринкой. В этот день не пошел Павлушка купаться на речку. Не хотел даже глядеть в сторону валежниковских покосов. Косил траву, идя между отцом и дедом, обливался потом и с тоской поглядывал вправо, в сторону гуковских покосов, где работала Параська.
Там сверкали косы пяти гуковских мужиков и парней. Ребятишки гуковские верхами на лошадях таскали волокушами сено к ракитнику, к растущему там стогу. Сам белобородый и плешивый старик Гуков бродил в белой рубахе с посошком в руке – то около стога, то спускался к луговине, к бабам, копнившим сено. Среди баб мелькала крепкая, стройная фигура Параськи в белом платочке и в такой же белой кофте, по которой змеей извивалась толстая, длинная и черная коса.
Слева, рядом с ширяевским покосом, ходил с косой на своей делянке Андрейка Рябцов. Он был в побуревшей кумачовой рубахе и в широкополой соломенной шляпе, из-под которой выбивались черные кудри; по лицу Андрейки катился градом пот и оттого лицо его казалось усыпанным рыбьей чешуей. Широкими взмахами Андрейка укладывал траву в густой и высокий вал. Позади него, помахивая косой, торопливо шел старик Рябцов. А позади всех косцов на вчерашних выкосах рябцовские и ширяевские бабы ходили с граблями и ворошили ряды подсыхающей травы. Изредка Андрейка останавливался, разгибал спину, смахивал рукавом пот с лица, жвикал бруском поблескивающую на солнце косу и задорно кричал Павлушке:
– Эй, братанок!.. Поглядывай!
Павлушка догадывался, что Андрейка советует ему поглядывать влево, в сторону валежниковских покосов, где мелькала среди баб тоненькая фигурка Маринки в желтой кофте и в синей юбке.
– Ладно, – отвечал Павел, – не твоего ума дело.
Андрейка насмешливо приставал:
– Смотри, Паша, пей по второй, да не напивайся… Люби во второй, да не влюбляйся!
Павлушка ругался:
– Катись… к чертям!
– Мне что, – с хохотом кричал Андрейка. – Твоих кудрей жалко…
– Свои побереги! – огрызался Павлушка.
А сзади него быстро наступал с косой дед Степан и свое кричал в Павлушкину спину:
– Будет галманить!.. Чумовой!.. Пятки обрежу!..
Павлушка тревожно посматривал на зеленую волну, убегающую вслед за сутулым отцом, и на такую же волну, нагоняющую его вместе с дедовой сверкающей косой, торопливо взмахивал своей косой и чувствовал, что лицо и голова его горят от стыда и от тоски. Прислушивался к жвиканью брусков об косы и на соседних делянах, к смертельному хрипу падающей травы вокруг косцов и с нетерпением ждал, когда отец и дед Степан пойдут к ракитнику попить воды из берестяного лагушка, когда можно будет и ему освежиться водой: потом ждал конца работы, думая, что к вечеру все обернется по-иному, пройдет туман в голове и тоска в груди.
А вечером, после ужина, лишь только навис над лугами темный бархат надвигающейся ночи, потянуло Павлушку к костру, который полыхал сегодня на ермиловской деляне, близ черной стены леса, наступающего с запада на луга.
Но не пришлось Павлушке дойти до костра.
Между копен Маринку повстречал.
И проходил с нею по лугам чуть не до эари.
Повторилось вчерашнее.
Еще через день случилось то же самое.
Так и повисла Маринка хомутом на Павлушкиной шее. А Параська по-прежнему занозой торчала в груди.
Но недолго терзался в раздумьях Павлушка. С отчаянием махнул рукой на Параську. И потонул в Маринкиных ласковых объятиях, повторяя про себя:
– Что будет – то и будь…
Глава 18
В субботу вечером потянулись на телегах косари с бабами и с ребятишками к деревне в банях попариться.
На лугах почти одни девки да парни остались.
Когда совсем стемнело, собрались парни и девки недалеко от речки, близ ширяевских покосов. Натаскали хвороста, костер развели и картошки притащили. Попробовали песни заводить под Андрейкину гармонь. Но плохо пелись сегодня песни. Что-то вяло запевала Параська. А парни больше с картошкой около костра возились – запекали ее в золе, потчевали девок и кричали:
– Худо, девки, поете…
– Ничего не выходит у вас…
– Мы вам и картошки не дадим сегодня!
Девки кричали Параське:
– Запевай, Парася!..
Параська тихо сказала Андрейке:
– Играй «Разбедным я бедна…»
Андрейка заиграл.
А Параська дрогнувшим голосом запела:
Раз-бед-ны-ым я бедна-а.
Плохо я оде-ета-а…
Девки подхватили:
Ни-кто за-амуж меня-а
Не берет за э-это-о…
Тоскливо продолжала Параська:
Я о две-на-адцати ле-ет
По лю дям ходи-ила-а…
Так же тоскливо и вяло пели девки:
Где ка-ча-ала детей-ей,
Где коров до-и-ила-а…
Одиноко сидевшая Параська изредка посматривала на Павлушку, около которого сидела Маринка Валежникова, и уже с надрывом затягивала:
Есть у пти-ицы гнездо-о,
У волчи-ицы де-ети-и…
И опять вяло подпевали девки:
У-у ме-ня-а, сиро-ты-ы,
Нико-го-о на све-е-те…
Не нравилась девкам эта тоскливая песня. Чувствовала и Параська, что не нужна ее подругам такая песня. Счастливы они и веселы; нет им никакого дела до ее горя.
Оборвалась песня почти на половине.
Неожиданно из черной тьмы вынырнул и, незаметно для молодежи, тихо подошел к костру Степан Иваныч Ширяев – в белой рубахе и в белых портах, с трубкой в зубах, торчавшей над белой и длинной бородой.
Надоело деду берегом реки ходить да тяжелые думы передумывать; вот и решил тоску свою около молодежи поразвеять. Подошел к костру и крикнул насмешливо:
– Эх, вы… стрекулисты! И петь-то не умеете…
Обрадовались ребята приходу деда Степана. Быстро повскакали на ноги, заговорили наперебой:
– Дедушка Степан!
– Степан Иваныч!
– Ну-ка, подсаживайся к нам!
– Затяни-ка, дедушка, свою…
– Поучи нас, Степан Иваныч!
Внучонок Павлушка пристал:
– Спой, деда!.. Ну, что тебе?.. Спой!
Девки затормошили деда за рубаху:
– Спой, дедушка… мы тебя расцелуем!
Посмотрел дед в черную мглу, в ту сторону, где бабка Настасья у потухающего курева посуду перемывала, и, посмеиваясь, шагнул к костру.
– Ишь вы какие прыткие, – сказал он, поблескивая лукавыми глазами и подсаживаясь в круг с молодежью. – Она вам, старуха-то моя, расцелует… ой-ой-ой!.. Знаю: такого красавчика, как я, всякой девке завидно поцеловать…
– Ха-ха-ха! – загоготали вокруг. – Ха-ха-ха!..
Дед Степан подвинулся поближе к костру. Присаживаясь на луговую кочку и взмахивая трубкой, весело пошутил:
– А ну-ка, сядем на кочок, закурим табачок, божью травку, христов корешок…
Вокруг костра опять раздался взрыв хохота.
А дед Степан уже нахмурился. Пососав потухшую трубку, положил ее на траву около себя. Погладил рукой блестевшую от огня лысину, потом провел рукой по бороде, прокашлялся и сказал, поглядывая на Андрейку:
– Ужо слушайте… спою нето… ежели Андрейка подыграется ко мне на своей музыке…
Посмеиваясь, Андрей ответил:
– Подыграюсь, дедушка. Говори, какую песню будешь петь? Я ведь почти все твои песни знаю.
– Про отцовский дом сыграешь? – спросил дед Степан.
– Сыграю.
И Андрейка сразу же стал подбирать мелодию песни.
А затем под гармонь запел высоким и тоскливым голосом дед Степан:
Отцовский до-ом спокинул я-а,
Траво-ой он за-ара-сте-от.
Собачка ве-ер-ная мо-я-а-а
Заво-ет у во-ро-от…
Голос у деда Степана дребезжал, порой срывался, но под красивые рулады двухрядки он ловко перехватывал срывы и забирал все выше и выше:
Не быть мне в то-ой стра-не родно-ой,
В ко-то-рой я-а-а ро-жде-он,
А жить мне в то-ой стра-не чу-жо-ой,
В ко-то-рую о-о-суж-де-он.
Слушали парни и девки тоскливую песню, затаив дыхание; подбрасывали в костер сухую траву да зеленые еловые сучья и чувствовали, что тоска дедовой песни передается и им.
А дед Степан со стоном выводил высоким голосом:
Тер-плю муче-е-нья без ви-и-ны-ы,
На-прас-но о-о-суж-де-он;
Судь-ба нес-ча-аст-ная мо-я-а
К раз-лу-ке при-и-ве-ла-а…
Оборвался дребезжащий старческий голос, и дед Степан сказал полушутя, полусерьезно:
– Ну, ладно… хватит… Дальше слова позабыл…
Молодежь вокруг костра молчала. Парни ворошили палочками уголья и подбрасывали в костер свежие картошки, а девки сидели с затуманенными глазами. Маринка Валежникова по-прежнему сидела близ Павлушки. Дуняшка Комарова забралась под полу серого армяка Еремки Козлова, а Секлеша Пупкова прикрылась полой солдатской шинели Андрейки Рябцова. Другие девки тоже льнули каждая к своему миленку. Только Параська, одиноко сидела в стороне, глотала слезы и украдкой бросала ревнивые взгляды в сторону Павлушки и Маринки. Павлушка заметил ее взгляды и резким движением отодвинулся от Маринки, делая вид, будто рассматривает Андрейкину гармонь.
Помолчал дед Степан. Посмотрел в ночную темень, в которой звенели кузнечики, крякали коростели – точно дергали ржавую проволоку, и, попросив Андрейку сыграть любимую песню, снова запел:
Сне-жки бе-лы-е, пу-ши-ы-сты-ы
По-кры-ва-ли все по-ля-а-а,
Од-но по-ле не по-кры-ы-то-о,
По-ле ба-тюш-ки мо-во-о-о.
Передохнув, дед Степан продолжал:
В э-то-м по-ле есть ку-сто-оче-ек,
О-ди-не-ше-нек сто-и-ит.
Он и сох-нет, он и вя-а-не-т,
И лис-точ-ков на нем не-е-ет…
Казалось, что не тонкий голос деда Степана стонет в рассказывает про горе и тоску человечью, а будто стонет все кругом: стонет темная ночь, запахом весенних трав пропитанная; стонет лес, черный стеной в стороне, за рекой, притаившийся; стонут кузнечики, неумолчным стрекотом наполнявшие ночную тьму, стонет опрокинутый над уснувшей землей черный полог ночи, расшитый трепещущими звездами.
Пригорюнилась молодежь вокруг пылающего и потрескивающего костра. Никто, кроме Параськи, не заметил, как поднялись Маринка с Павлушкой и быстро пошли к реке. Охваченная ревностью Параська вздрогнула и хотела тоже вскочить на ноги и броситься вслед за ними, чтобы вцепиться в волосы своей разлучнице. Но гордая была Параська. Сжала сердце в груди. Пристыла к земле. Закрыла глаза, замерла от горя.
А Маринка с Павлушкой потонули во тьме.
Наконец умолк и голос деда Степана.
Андрейка Рябцов спросил:
– Что это, дедушка Степан… сам ты веселый, а песни поешь жалостливые?
– Песни-то? – переспросил дед Степан. – Что поделаешь, сынок… Не я их складывал! Про судьбу человечью эти песни… Тяжелая была жизнь у народа… потому и песни такие складывали люди… Вроде сами себя жалели… Понял?
Дед Степан тряхнул бородой.
– А я веселый!.. Видите, звероловы-то с Авдеем Максимычем какую шутку надо мной выкинули?.. А мне что? Ужо помирать стану… приходите… спляшу напоследях!..
Опять засмеялись вокруг костра:
– Ай, дедушка Степан!
– С тобой не заскучаешь…
– Ну-ка, спой веселенькую… а?
Прокашлялся дед Степан. Окинул большой круг ребят торжествующим взглядом. Сказал Андрейке:
– Играй – «По горам, горам высоким…»
И снова зазвенел его голос над покрытыми тьмой лугами:
По го-рам, го-рам вы-со-ким.
По лу-гам ши-ро-ки-и-им
Вы-ра-ста-али цве-то-очки ла-зо-о-ре-вы-е-е…
Пел дед Степан под гармонь про лазоревые цветочки, про ленту алую, про любовь весеннюю да про ночку темную, а парни и девки ближе и крепче прижималась друг к другу, при свете костра переглядывались затуманенными глазами и посмеивались пьяными улыбками.
Но не одни они слушали деда Степана.
Там, поближе к реке, за чернеющими в тьме копнами сена, у потухающего курева, забеленного седым пеплом, сидела бабка Настасья.
Давно перемыта была и сложена в шалаше посуда. Мозжили и просились на покой старые кости. Но не ложилась спать бабка Настасья. Сидела, сгорбившись, около тлеющего седого пепла, в платочке, торчавшем клином над головой: прислушивалась к дребезжавшему голосу чудаковатого мужа, к шуму и хохоту девичьему и думала.
Перед глазами проплывали вереницы картины далекого прошлого.
Вот точно такой же сенокос был и такая же ночь, темная и удушливая. Молодо и призывно звенела вот эта же песня: «По горам, горам высоким; по лугам широким…», и сам певун был тогда молодой, курчавый, голубоглазый, розовощекий и шустрый. А рядом с ним всплывали в памяти: рыжий и неуклюжий Филат, мор на деревне, бесплодное богомолье, долгая жизнь в Белокудрине… И вот уже незаметно подкралась старость. Скоро придет и смерть. Перед глазами четко встали: кладбище белокудринское, около сосенки сырая и желтая глина, горой наваленная, а рядом – такая же сырая, желтая и глубокая могила.
Уставилась бабка Настасья в открытую могилу. Сердце перестало биться в груди. С тоской додумывала свои думы:
«За что жизнь прожила?.. Длинную, натужную бабью жизнь? Вот девки… Смех их веселый разливается сейчас над лугами… Но скоро отсмеются. Выйдут замуж… будут рожать детей… переносить побои от мужиков… Вместе с мужиками будут терпеть издевку от богатеев да от царского начальства. И так же, измученные, высушенные, сойдут в могилу… Вот Павлушка и Параська… Что ждет бесприданницу – Параську?.. Горе и слезы».
Обидно бабке Настасье за внучонка озорного. Больно за Параську. Тоска и боль нестерпимо давят старую грудь бабки Настасьи, горький клубок подкатывается к горлу. Кажется бабке Настасье, что все горе и все слезы миллионов деревенских баб подкатились к ее горлу и готовы захлестнуть, задушить ее. И хочется бабке Настасье крикнуть в эту темную и удушливую ночь:
«За что?.. Где конец?..»
Но молчит ночь. Молчат уснувшие луга. Молчит притаившийся за рекою урман. Где-то неподалеку кони хрумкают траву. Под освежающим дыханием теплого предутреннего ветерка изредка вспыхивает и переливается золотом раскаленный пепел потухающего курева.
Не заметила в думах своих скорбных Настасья Петровна, что давно оборвалась песня старика, заглохли звуки гармони, затихли голоса девок и парней; притаилась ночная тьма, слышен чей-то другой голос, надсадный и торопливый, похожий на голос Афони-пастуха.
Вдруг черная тишина разорвалась звонкими голосами:
– Ур-ра-а!
Оторвала глаза бабка Настасья от серого пепла. Опираясь на клюшку, поднялась на ноги.
Там, за копнами, у пылающего костра, мелькали и суетились черные тени; о чем-то шумели и снова кричали «ура».
Стояла бабка Настасья, смотрела на мелькающих вокруг костра людей и думала: «Что это с ними?.. Сбеленились ребята…»
Откуда-то вынырнул внучонок Павлушка с Маринкой Валежниковой.
– Что такое, бабуня? – запыхавшись, спросил Павлушка. – Чего они кричат?
– Почем я знаю… Думала и вы – там, у костра…
А парни и девки да человек пять мужиков толпой шумной валили уже к ширяевскому шалашу. Впереди всех ехал на чьей-то белой и сухопарой лошади Афоня и кричал:
– Чей сенокос? Эй, кто там… вставайте!
За ним суетливо бежал дед Степан и тоже кричал:
– Наш это, Афоня… наш сенокос… ширяевский!
Из-за шума Афоня не слышал старика.
Свое орал:
– Вставайте!.. Радость привез я вам!.. Царя с престола убрали, мать честна!.. Слабода всем дадена!.. Гости из волости приехали!.. Всех велено в деревню звать!.. К утру чтобы все на сходе были…
Толпа окружила бабку Настасью.
Мужики и бабы наперебой кричали:
– Настасья Петровна…
– Бабушка!..
– Где Демьян-то?..
– Убрали царя!..
– Сла-бо-да-а-а!
И опять в черной, притаившейся тьме, над рекой и над лугами загремело:
– Ур-ра-а-а!.. Ур-ра-а!..
