Текст книги "Лабинцы. Побег из красной России"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 42 страниц)

Пластуны и кавказские гренадеры занимают позиции по бугоркам, что севернее станицы Дмитриевской. 4-я дивизия сосредотачивается к юго-востоку от Дмитриевской. Штаб корпуса будет находиться на высоком кургане, что южнее станицы, у шляха на станицу Кавказскую.

После вчерашнего успешного боя части корпуса отдыхали в квартирах богатой станицы – как неожиданно прискакал ординарец из штаба корпуса с уведомлением, что красные наступают со стороны Ильинской.

Отдавать распоряжения по полкам было уже поздно, почему и «за-цекотал» штаб-трубач Диденко:

Тревогу трубя-ат!.. Скорей седлай коня-а!

Оружие опра-авь!.. Себя осмотри-и!

Быстро на сборное место веди коня —

Стой, равняйсь и приказа жди-и!

Станица моментально взбудоражилась. Полки 2-й дивизии самостоятельно скакали через греблю и выстраивались в резервные колонны севернее ее. В водоворот скачек попал и штаб дивизии.

Гребля. Она была станичной стройки, из одной насыпной земли, очень высокая, с выбоинами, по которой казаки скакали в колонне «по-три».

Лабинская бригада выстроена. Она имеет чуть свыше 1 тысячи шашек. 1-й Кубанский полк маячит на горизонте, на северо-запад. Скачу с начальником штаба генерал-лейтенантом Арпсгофеном¹⁰⁹ и гром-_;

ко здороваюсь с полками. Казаки отвечают бодро, дружно, молодецки. Поздоровавшись, отъехал в сторону и, повернувшись к генералу, говорю ему:

– Извините меня, Ваше превосходительство, что я поздоровался в Вашем присутствии с полками.

– Зачем же Вы извиняетесь, Федор Иванович? Вы поступили совершенно правильно, – отвечает он.

– Да, конечно, но Вы старше меня в чине, и мне неловко перед Вами, – говорю ему, 65-летнему «старику», Генерального штаба генерал-лейтенанту.

И вдруг слышу от него твердые слова:

– Вы – начальник дивизии, Федор Иванович, а я у Вас – начальник штаба. Это есть абсолютное Ваше право и обязанность.

Его мышление мне понравилось. Об этом очень приятном генерале я напишу еще. Мне тогда было 27 лет, и по возрасту я годился ему во внуки. Вот почему мне и было неловко перед ним.

Лабинская бригада стояла укрыто в небольшой ложбинке впереди гребли и перед малым перекатом местности, который скрывал от казаков все то, что находилось севернее его.

Правее Лабинцев видны были цепи 2-го Кубанского и 4-го Линейного полков, ведущих перестрелку. Восточнее этих спешенных полков должны быть цепи пластунов и гренадер.

Снега здесь почти не было, а стояла все та же тягучая кубанская черноземная грязь, а скучную картину местности дополняло серое бессолнечное утро.

Чтобы хоть немного выяснить, что же происходит впереди, оставив весь штаб дивизии возле полков, один, наметом, выскочил на бугорки-перекат, которые прикрывали Лабинскую бригаду. Они находились шагах в ста от нас. И каково же было мое удивление, когда в 500 шагах к северо-востоку я увидел три густые и длинные цепи красных, спешно наступающих на станицу Дмитриевскую. Между второй и третьей цепями было до двух десятков пулеметных линеек. Они спускались со второго переката местности, что перед станицей Ильинской, почему шли быстро и, как я заметил, с уверенностью в своем наступлении.

Четыре орудия красных, заняв позицию за их перекатом, прямой наводкой обсыпали шрапнелью жидкие цепи казаков, занимавших позиции на главном тракте Ильинская—Дмитриевская. Мне показалось, что сокрушительный огонь красной артиллерии совершенно парализовал ружейный огонь пластунов и малочисленных спешенных полков: 2-го Кубанского и 4-го Линейного. Да и пластунов было немного. Там обозначилось замешательство.

Конница красных широкой рысью с перескоком на намет (галоп) по возвышению правого берега речки Калалы спешила обогнуть станицу Дмитриевскую с востока. Голова ее уже приближалась к околице. Она, видимо, запоздала своим «обходом» перед пехотой и потому заметно торопилась, растянувшись в своей густой колонне. Пехота их наступала стройно, твердо. Левый ее фланг был уже у самых крайних домов. Там, как выяснилось потом, батальон желтопогонных кавказских гренадер Добровольческой армии, схватив своих офицеров, передался на сторону врага, оголив правый фланг пластунов.

Здесь я должен подчеркнуть, что этот батальон гренадер не имел и 150 штыков.

4-я Кубанская казачья дивизия полковника Хоранова не была мне видна, и только на очень высоком, остром кургане южнее станицы, по шляху в Кавказскую, стояло несколько человек, по диспозиции – штаб корпуса генерала Науменко. Картина боя, расположение сторон видны были ему как на ладони.

Красные могли уже торжествовать в своей победе, так как положение сторон было только в их пользу. Корпус был застигнут врасплох, и части заняли свои места по букве диспозиции.

На открытой местности, через неглубокую, но широкую балку, положение наступающих красных было видно всем частям, бывшим в цепи, и говорило не в их пользу.

Спешенные 2-й Кубанский и 4-й Линейный полки уже отступали. 1-й Кубанский полк, в конном строю своего малого состава, маячил на северо-запад от Лабинцев. Лабинскую бригаду, сосредоточенную в ложбине, красные егце не видели, как и Лабинцы еще не видели ничего ни впереди, ни на флангах своих, прикрытые перекатом местности.

Все это определилось в моих глазах в один момент и гораздо меньше того времени, как пишется об этом. Момент был критически опасный и дорогой. Позади Лабинцев – узкая гребля, только что пройденная на широких аллюрах. Ее бригада в 1200 лошадей со всеми пулеметами и санитарными линейками не успеет перейти. Первая красная цепь в 500 шагах от нас. Станица Дмитриевская расположена по обоим склонам балки болотистой речки Калалы. По улицам топкая грязь. У переправ топь буквально по колено.

Раздумывать долго не приходилось. Все это пронеслось в моей голове в течение нескольких секунд. Бригада назад не успеет отойти.

«Перейдя реку – сожги мосты перед боем, чтобы никто не оглядывался бы назад», – сказал какой-то мудрец.

Огорошенный всем виденным, бросился с переката назад, подскакал к Лабинцам и сорвал их с места командой:

– Бригада-а!.. Широкой рысью за мной – ВПЕРЕ-ОД!

Никто из них не знал и не видел – что было впереди? Даже и начальник штаба дивизии, генерал Арпсгофен. Рассказывать «обстановку» было некогда и не нужно. Каждая минута была дорога. В естественном переживании своей души, как к самой надежной части, я стал перед 1-м Аабинским полком, которым тогда временно командовал мой заместитель, полковник Булавинов. Штаб дивизии в 30 коней был между полками. Полки оставались в резервной колонне, в которой они стояли, ожидая приказаний. И в таком скученном строе Лабинская бригада, чуть свыше 1 тысячи всадников, не считая пулеметных команд, неожиданно, таинственно, молча появилась на перекате и, увидев красных, сразу же в упор обрушилась на них.

Кучная, стройная масса казачьей конницы, 15 развевающихся цветных значков на высоких древках-пиках в одну линию с веселыми белыми «фостиковскими» конскими хвостами на них (12 сотенных, 2 полковых флага и 1 штаба дивизии), при гробовом молчании всадников, густо, напористо оказавшихся на перекате и, не останавливаясь ни на секунду, потоком двинувшихся на красных, безусловно, ошеломила их. Передняя, самая сильная цепь красных немедленно остановилась и «стоя» открыла по казакам сильнейший огонь, а потом, повернувшись назад, стала отходить ко второй своей цепи.

Красные наступали прямо на юг. Положение Аабинской бригады было к юго-западу от них. Поэтому 1-й Аабинский полк своей резервной колонной невольно повернулся при атаке на северо-восток, почти на 45 градусов так, что 2-й Аабинский полк полковника Кротова оказался уступом левее и позади него. Вот почему весь огонь красных и сосредоточился на 1-м Лабинском полку.

Красив и благодатен наш кубанский чернозем для казака-хлебороба, но тогда, в тот роковой момент атаки, его я проклинал безжалостно. Аллюр «рысью» только могли дать наши кони, утопая в прошлогодней жниве.

Вторая и третья цепи красных, повернув назад, стали спешно и в полном порядке отходить к своей походной возвышенности, видимо и не думая И каких-нибудь 400—500 шагов, разделяющих нас

с красными, казались непреодолимыми.

Лошади казаков изнемогали. Боязнь, что полки не дойдут до «шашечного удара», щемила душу. И как последний драгоценный резерв – бросаю в массу:

– ШАШКИ К БОЮ-У!.. В КАРЬЕР-Р!.. УРА-А-А!..

И красивой белой полосой на миг сверкнули сотни обнаженных клинков, и что-то похожее на «крысиные прыжки» обозначилось в колоннах. Казаки ближе и ближе к красным, ближе и первая их цепь, в смятении дав еще один-другой залп, «сломалась» и побежала в беспорядке наутек. Это словно прибавило силы нашим лошадям. Мы уже, определенно, догоняли переднюю цепь красных, но она все-таки бежала, уходила от нас. Я тогда удивился этому невиданному мной раньше сопротивлению красной пехоты, но чувствовалось, что она будет настигнута.

Удивительно осознанные переживания бывают в самые критические минуты. Страха не было совершенно. Было даже интересно, словно на охоте в погоне за зверем, который уже затравлен.

Пулеметные линейки красных, не открывая огня, бросили свою пехоту и понеслись на север в станицу Ильинскую. Снялись с позиции и их четыре орудия. Ушли и они, уклонившись от боя.

Услышав позади себя густой сап лошадей, оглянулся и вижу: 1-й Ла-бинский полк уже не скачет резервной колонной, а, разравнявшись, казаки скачут во все силы своих коней, но так уверенно, так зло, словно волки за ускользающей добычей.

К удивлению своему, вижу, что некоторые из них на своих прытких кабардинцах уже обгоняют и меня. Обгоняет меня с обнаженной шашкой и мой личный штаб-трубач Василий Диденко. Упоенный атакой, он, старый служака, видимо, забыл, что его постоянное место позади своего начальника. Но я его не остановил. Все казаки гикают, кричат и неистово стремятся вперед, чтобы дойти «до шашечного удара».

Мне досадно, что казаки «обгоняют меня». И чтобы принудить свою кобылицу Ольгу к более сильному аллюру, впервые оскорбил ее, эту благородную лошадь, участницу многих атак на Маныче и от Воронежа, щелкнул ее по правой ляжке шашкой плашмя. И она, вздрогнув от неожиданности, только немного усилила свой аллюр. Высокая, крупная донская лошадь с широкими копытами, она на них тащила целую груду грязи, тогда как у кабардинских коней к их высоким и узким копытам «стаканчиком» грязь, казалось, и не приставала.

И вот передние из казаков 1-го Аабинского полка на моих глазах уже врезались в первую цепь и расстроили ее. В полной своей беспомощности красноармейцы останавливались, бросали винтовки на землю и, подняв руки вверх, бежали навстречу казакам.

Вторая цепь остановилась и открыла «стоя» сильнейший огонь по казакам и по своим, уже сдавшимся. Это было еще более удивительно для нас.

Застрекотали еще не успевшие уйти пулеметы красных, но остановить казаков уже не могли и лишь усилили их нажим.

1– й Лабинский полк, разрозненный и от скачки, и от потерь, не терял своего строя. И руководимый, подчеркиваю, храбрыми своими командирами сотен (о них я скажу), головными своими взводами полк дошел-таки и врезался во вторую цепь красных. Видя полную беспомощность, остановилась и третья их цепь, резерв в двухшереножном развернутом фронте, уже у самого переката местности, откуда видна была вся станица Ильинская как на ладони. И видно было, как по прямой улице от южного моста через Калалы скакали пулеметные линейки красных; а орудия были рке на севере от станицы и, выпустив по пустому «полю боя» несколько шрапнелей, замолкли.

2– й Лабинский полк, мощный и совершенно не расстроенный, приближался к нам слева ровно и спокойно, готовый мигом ринуться на помощь своему брату – 1-му Лабинскому полку.

В это время 1-й Кубанский полк Сердюка маячил перед станицей Ильинской влево от нас.

2-й Кубанский и 4-й Линейный полки и пластуны самостоятельно продвигались вперед за частью красной пехоты, на их фронте, которая со сдавшимися гренадерами повернула на восток и по рыхлому льду Калалы безнаказанно ушла.

Все поле кипело пленными и казаками. Бой окончен. И стало тихо кругом, словно здесь и не летала смерть лишь несколько минут тому назад.

Конница красных, с высокого своего бугра увидев гибель пехоты, остановилась, постояла несколько минут и, повернув налево, шагом двинулась на восток, в направлении станицы Успенской, видимо считая, что станица Ильинская ими потеряна. На удивление, 4-я Кубанская дивизия полковника Хоранова не вступила с ней в бой, не преследовала ее, и где она (дивизия) была – нам, находившимся в ложбине, не было видно.

Все поле боя покрыто было разрозненными конными казаками 1-го Аабинского полка и пешими красноармейцами. Казаки подбирали своих убитых и раненых, сгоняли пленных в одну группу, изолируя их от винтовок, брошенных на землю. Получилось какое-то «месиво людей». Зная по опыту, что красная пехота, видя малочисленность или заминку казаков, подхватывала с земли свое оружие и в упор расстреливала казаков, кричу-приказываю штаб-трубачу Диденко трубить сбор. И залилась труба:

Соберитеся, всадники ратные,

Бурею ринуться, шашкою тешиться. Дружно мы сломим врага-а! Слуша-айте, всадники-други – Звуки призывной трубы-ы!

Минуты были горячие. Я весь был погружен велением как можно скорее привести в порядок 1-й Лабинский полк и отправить пленных к командиру корпуса генералу Науменко, который находился со своим штабом и 4-й дивизией к югу от станицы Дмитриевской, как неожиданно обнаружил возле себя своего начальника штаба, о котором во время атаки совершенно забыл, как и забыл свой штаб дивизии в 30 человек с ординарцами.

На маленькой утомленной лошаденке с кавалерийским седлом, в английском обмундировании, с бритым лицом и без фуражки – среди разгоряченных казаков на кабардинских лошадях, в черкесках и папахах – он казался воином иного государства. У него явно растерянный вид, но он с приятной улыбкой смотрит на меня своими умными глазами, как бы спрашивая – а что же будет дальше? Его душевное состояние можно было определить двумя словами – «растерянно-радостное» в своей беспомощности. Таким бывает мотылек, попавший в пучину быстронесущегося ручья. Он и там все остается «цветком», еще не потерявшим своего облика, но в то же время и не может быть «цветком». Он там растерян и беспомощен. Так и 65-летний старик генерал Генерального штаба, попав в массовую атаку бригады, скакал с ней, как тот мотылек в пучине ручья. И скакал во главе своего штаба дивизии в первых рядах, на уровне головных взводов сотен. И тогда как в полку никто из офицеров не был ни убит, ни ранен, в его штабе дивизии ранен один офицер.

В этот вечер, при всех офицерах штаба дивизии, он скажет мне:

– Ну, Федор Иванович, спасибо Вам. Первый раз в своей жизни сегодня я ходил в конную атаку. Не скрою – страшно было, но и очень интересно даже и тогда, когда «душа уходит в пятки».

Все офицеры скромно улыбались на эту его шутку. Улыбаюсь и я, за его такую простую бесхитростность и полную человеческую откровенность.

Вот почему, когда в конце боя он на рысях подошел ко мне как подчиненный и, ласково улыбаясь, смотрел мне в глаза своими возбужденными глазами, которые как бы спрашивали: «А что же дальше делать?.. И окончилось ли все это – страшное, страшное, непонятное?» – я его тогда вполне понял и не осудил. Одно дело – молодой строевой 27-летний полковник, и совсем другое дело – старый ученый генерал, привыкший работать в штабах.

– А где же Ваша фуражка, Ваше превосходительство? – был первый мой вопрос к нему.

– Утерял во время скачки, Федор Иванович, – отвечает он (он так и сказал «во время скачки», а не «во время атаки»).

Конница красных, видя, что ее никто не преследует, сделав дугу на восток, вдруг повернула к станице Ильинской. Это была «вчерашняя» конница красных – Отдельная кавалерийская бригада Коркишка. При ней не было ни одной подводы, понимая «пулеметных линеек». Она была равна по численности Лабинской бригаде. Но мы сильны пулеметами. Ее надо отрезать от Ильинской и атаковать.

Бой с красной конницей был бы более опасен, чем с их пехотой. Под генералом маленькая, невзрачная лошаденка. «Куда на ней он поскачет?» – думаю.

– Ваше превосходительство, пожалуйста, соберите пленную пехоту и представьте ее командиру корпуса генералу Науменко, – говорю я ему, находя «этот предлор> самым подходящим, чтобы оставить старого генерала в безопасном месте.

– Что Вы, Федор Иванович?!. Мое место возле Вас! Я начальник Вашего штаба! – очень решительно, с долей обиды, отвечает он мне, этот добрый и благородный человек.

В это время прискакал ординарец из штаба корпуса с приказанием мне от генерала Науменко: «Ввиду критического положения 4-й Кубанской дивизии – немедленно прислать к нему в резерв одну бригаду казаков».

Это было явно запоздалое приказание, посланное генералом Науменко до начала атаки Аабинцев. По этому приказанию легко можно было судить, как сам корпусной командир расценивал обстановку и боялся приближавшуюся к нему конницу красных. И наверное, наблюдая с высокого кургана боевое расположение своих частей и такой активный подход красной пехоты к станице Дмитриевской, видимо, не допускал возможности, что Лабинская бригада бросится в контратаку, – а отойдет назад.

Вместо помощи бригадой казаков я послал ему дивизию пленной пехоты.

В этом деле удивительно было то, что весь командный состав красной пехоты, как и политические комиссары, шли пешком в своих рядах, то есть командного состава верхом на лошадях, как это было принято у них, – не было.

Обыкновенно старший командный состав и комиссары, видя неустойку, бросали своих подчиненных и спасались бегством на своих конях. Здесь этого не было. Все они были пленены.

Быстро приведя в порядок 1-й Аабинский полк и отправив пленных с конвоем, с Аабинской бригадой крупной рысью под уклон двинулся наперерез отступающей красной коннице, в изгиб речки Калалы, что у леска, по кратчайшей дороге.

Левофланговая группа красных, с перешедшими на их сторону кавказскими гренадерами, в нашем параллельном движении на северо-восток спешно, вразброд, по рыхлому весеннему льду переходит Калалы. Ну, думаю, вы-то от нас не уйдете!

Впереди бригады лавой скачет 4-я сотня распорядительного есаула Сахно, чтобы найти брод. Но я вижу, что казаки бросились по берегу в разные стороны и не идут в реку.

Бригада у леска. Речка топкая, и весенний лед совершенно не выдерживает тяжести лошади, проваливается. Мы вперились лбом в этот изгиб и упустили время, а красные, сделав большую дугу на восток, повернули к Ильинской и вошли в нее.

К ночи дивизии приказано было вернуться в Дмитриевскую – стать по старым квартирам. Ночью, по разжиженной грязи почти до колен лошади, прибыл в штаб корпуса для доклада.

Генерал Науменко рад и весел. Он буквально не знал, как благодарить Лабинцев, спасших положение. Просит садиться за стол, и угощает чем-то, и расспрашивает обо всем в подробностях. А потом, глядя на своего начальника штаба полковника Егорова и улыбаясь, говорит ему:

– Видали Елисеева?.. Какие штуки он отливает, вот молодец, право – молодец!

Егоров, как всегда, улыбается через пенсне и молчит.

Все это говорилось им так просто, что, ежели бы на нас не было военного мундира и речь бы шла не о бое, можно было подумать, что генерал Науменко рассказывает кому-то о какой-то новой безобидной проказе-озорстве какого-то Елисеева, может быть, ученика, но не выше ранга юнкера.

Генерал Науменко в обращении со своими подчиненными был очень прост, любезен и тактичен. В данном случае!-й Лабинский полк в третий раз спасал положение корпуса, и исключительно доблестными своими конными атаками.

Начальник штаба дивизии генерал Арпсгофен

Я в штабе своей дивизии. Генералом Арпсгофеном был уже написан приказ по дивизии и обо всех нарядах, и на ночь, и на завтрашний день, и задания полкам на случай тревоги. Вкратце и очень умно был описан и сегодняшний бой.

Я удивился, во-первых, такой быстроте работы. Во-вторых, когда прочитал его, я не мог изменить ни одного слова. Все было написано умно, дельно, так понятно и лаконично, что я невольно посмотрел на милого и доброго генерала-старика, моего начальника штаба дивизии, чтобы лучше рассмотреть его.

Я почувствовал тогда и ощутил, какая грамотность и опыт кроются в этом офицере Генерального штаба, о котором казаки, да и офицеры полка говорили со снисходительной усмешкой как о «не казаке» и старике и чью фамилию многие никак не могли произнести правильно.

«Аргофин» – называли его, и мой старший полковой писарь, человек грамотный, с вахмистерским басоном на плечах, тоже. А рядовые казаки доходили в произношении только до «Аргоф», а дальше они и не знали – есть ли еще буквы в его фамилии?

Я подписал приказ, и он внушительно приказал ординарцам от полков немедленно отвезти его начальникам частей.

Окончив дело, мы сели за ужин. Я впервые сижу с ним за столом, говорим непринужденно. А он так мило называет меня по имени и отчеству – словно мы были давно с ним знакомы.

Он очень вежливо разговаривает с офицерами своего штаба, но, когда говорит: «Хорунжий, есть ли у нас то-то и то-то? Сделали ли Вы то-то?» – все те, к кому он обращался, докладывали точно. И я сразу определил, что он достойно поставил себя перед своими подчиненными. Но поставил не «цуком», а умом. За все время своего командования 2-й Кубанской казачьей дивизией я жил с ним очень дружно и не было у нас абсолютно никаких недоразумений.

«Старик». Он нам всем казался стариком в свои 65 лет. Но был всегда аккуратно одет во все английское и ежедневно брил усы и бороду. Стариком казался потому, что самому старшему среди нас офицеру в полку было 35 лет, а остальным – от 22 до 30 лет.

Когда я пишу эти строки, мне свершилось 11 ноября 1962 года 70 лет от рождения. Но ежели бы кто меня назвал «стариком», я обиделся бы. Возможно, потому, что сохранил полное свое здоровье. Но и генерал Арпсгофен был тогда совершенно здоровый и бодрый. Таково заблуждение молодых лет.

Отзыв участника. В Париже проживал казак Д.И. Братчиков¹¹⁰, 78 лет. Тогда, в Гражданскую, он был обер-офицером при штабе дивизии. На мой вопрос, в своем письме от 8 июня 1962 года, он написал:

«Я попал во 2-ю Кубанскую казачью дивизию еще в Ставропольской губернии, когда ею командовал генерал Улагай в Святом Кресте и с того времени состоял в штабе дивизии до самого Адлера 1920 года. Много славных операций совершила дивизия за этот промежуток времени под командованием таких геройских конников, как Улагай, Го-ворущенко¹¹¹, в особенности генерал Мамонов¹¹², Царствие ему Небесное, был убит недалеко от Царицына; потом генерала Фостикова и, наконец – полковника Елисеева.

Что касается операций частей этой дивизии под станицей Ильинской под Вашим командованием, то атака Лабинцев против наступающей пехоты красных заслуживает того, чтобы казачье потомство знало, как жертвенно защищали казаки-Кубанцы свой Край, свои станицы. Все произошло на моих глазах. Все произошло столь скоропалительно, что все было кончено в несколько минут. Пехота красных была взята и бросила оружие. Конница красных в это время двигалась в обхват нашего правого фланга, где была 4-я Кубанская дивизия и где был штаб командира корпуса генерала Науменко, под станицей Дмитриевской. План захвата этой станицы был красным командованием хорошо разработан. В лоб шла пехота, а конница в обхват, с фланга. И все это [им] испортил начальник 2-й дивизии полковник Елисеев. Он правильно оценил обстановку и в нужный момент атаковал красную пехоту, и она сдалась. Сколько было взято в плен, я не помню теперь, но, во всяком случае, пленных было гораздо больше, нежели казаков, их атаковавших.

Красная конница, с бугра, отлично видела трагедию своей пехоты, движение свое приостановила, постояла несколько времени на месте и, не имея возможности помочь своей пехоте, повернула назад и, как будто, взяла направление на станицу Успенскую.

Все это ясно и понятно. Вот непонятно как лично мне, так и другим офицерам штаба – почему командир корпуса и начальник 4-й дивизии в этот момент бездействовали, как будто их там и не было, на правом фланге? Почему они не развили успех полковника Елисеева до конца? Единственно, что можно предполагать, что там командование наше на момент растерялось от неожиданности, вызванной начальником 2-й дивизии сумасшедшей своей атакой. Одним словом, ответ, почему так ничего и не предприняли, остался, по крайней мере, нам не ясным и более чем странным. Если бы там, на нашем правом фланге, нашелся бы командир вроде полковника Елисеева, то, оценив создавшееся положение, немедленно со своей дивизией атаковал бы конницу красных и оттеснил бы ее от станицы Ильинской в направлении на станицу Успенскую, а нам бы попало в руки все, оставшееся в Ильинской. И таким образом, эта группа красных была бы достаточно потрепана и уже к бою неспособной. С другой стороны, дух наших войск поднялся бы и вот таких два-три сражения – и все пошло бы наоборот». (Продолжение этого письма будет помещено по ходу дальнейших событий.)

Полковник Хоранов

Он православный, Валентин Захарович, из осетинского селения Ардон-ского, что рядом со станицей Ардонской Сунженско-Влади кавказского отдела Терского Войска. По-осетински он – Уджуко Джанхотович.

После гимназии хотел стать юристом и окончил Ярославский Демидовский лицей. Потом окончил в Москве Александровское военное училище и вышел хорунжим в один из пластунских батальонов Кубанского Войска. За несколько лет до Великой войны 1914 года перевелся в наш 1-й Кавказский полк, раскинутый сотнями по персидской и афганской границам, в селениях Тахта-Базар, Пуль-и-Хатум и крепости Кушка. Две сотни со всеми командами и штаб полка квартировали в городе Мерв Закаспийской области. В 1913 году, когда я прибыл в полк молодым хорунжим, по окончании Оренбургского казачьего училища, он был в чине подъесаула и имел 38 лет от рождения, будучи младшим офицером, вначале 2-й, а потом 3-й сотни. Последняя стояла в Мерве.

Старшие офицеры были с ним все на «ты» и называли его только по имени – Уджуко. Мы же, молодежь, называли его по-православному – Валентин Захарович.

Отличный полковой товарищ. Веселый, добрый, беззаботный. Любитель пошутить и критиковать высшее начальство, начиная со своего командира сотни, есаула Захария Зиновьевича Котляра. Дамский кавалер. С женой был в трагической разлуке из-за своего друга, офицера-осети-на Лазаря Бичерахова¹¹³. Скучал, почему по субботам посещал балы в гарнизонном собрании – единственное культурное развлечение в Мерве. Отлично танцевал все бальные танцы, а свою кавказскую лезгинку – исключительно тонно, стильно, с полным пониманием этого классического танца кавказских горцев.

Был спортивен и силен. И несмотря на свою слегка мясистую фигуру, приходя в нашу учебную команду, отлично делал «скобку» и на параллельных брусьях, и на турнике. А прыжками в длину никто не был сильнее его.

К казакам был очень добр, службой их не напрягал. Конный строй он мало знал, не интересовался им и даже не имел собственной лошади, выезжая на разные учения на казачьей лошади.

По мобилизации 1914 года командир полка, полковник Д.А. Мигу-зов¹¹⁴, терский казак, с удовольствием откомандировал его в Войско для формирования 2-го Кавказского полка, так как не любил его, как не любил командира и Хоранов.

На войну он вышел командиром сотни и вернулся по ее окончании в чине полковника.

В Гражданской войне некоторое время командовал 2-м Кубанским полком в корпусе генерала Улагая за Царицыном в 1919 году, но не поладил с ним, и Улагай уволил его – так он [Хоранов] мне сам рассказывал потом. С ним мы дружили еще с Мерва, как «два мушкетера» в танцах.

Выше я описал, как он попал во 2-й Кубанский корпус генерала Науменко и, по событиям, по отсутствию генералов, он совершенно случайно возглавил 4-ю Кубанскую казачью дивизию.

Я тогда был удивлен, что он своей дивизией не атаковал конницу красных. В 4-й дивизии было не менее 1 тысячи шашек, и по численности Кавказская бригада не уступала Лабинской. Как передавали мне офицеры-кавказцы, дивизия была спешена и залегла в цепи. Это было более чем странно. И стало бы глубочайшей трагедией для нее, если бы красный командир бригады атаковал дивизию.

Возможно, что он не исполнил приказания командира корпуса (если таковое было) – атаковать красную конницу, отходящую вспять, что на Хоранова похоже. Кстати сказать, он старше летами, как и в офицерском чине против генерала Науменко, лет на восемь. Этого Хоранов также никогда не забывал нигде. Возможно, что воспитание в пехотном военном училище наложило свою печать – осторожность к конному и склонность к пешему бою.

Хоранов, коему генерал Науменко позже сдал корпус, проявил себя «нехорошо» при капитуляции Кубанской армии на Черноморском побережье в апреле 1920 года – что мной будет описано своевременно.

Непонятно было еще и то, что с нашей стороны совершенно не участвовала артиллерия. Часть орудий была потеряна корпусом еще в Ставропольской губернии, у села Красная Поляна. А с высокого берега Дмитриевской станицы и пехота красных, и конница их были видны как на ладони. Расстояние до них было не свыше 3 верст.

В историческом исследовании «Трагедия Казачества» помещены следующие сведения: «21 февраля, на реке Калалы у станицы Дмитриевской, 2-й Кубанский корпус и Кубанские пластуны, после тяжелого боя – разгромили три полка пехоты и свыше полка конницы, захватили 380 пленных»¹¹⁵.

Странно, откуда они взяты? Не знаю, была ли это дивизия или бригада красной пехоты, но она была полностью пленена и без потерь с ее стороны, так как пленных казаки уже не рубили. А красная конница отошла в Ильинскую совершенно безнаказанно.

В этом бою наши доблестные пластуны, коих было немного, вели лишь перестрелку со своих позиций. Весь бой (атака) продолжался столько минут, сколько потребовалось коннице пройти, в среднем, крупной рысью 500 шагов. И вся тяжесть боя, как и слава, принадлежит только 1-му Лабинскому полку, во главе которого стоял полковник А.П. Булавинов, старый Лабинец.

Жена конвойца. Сестренка Надюша

День 22 февраля был днем полного отдыха для полков дивизии. Я живу в штабе дивизии вместе с генералом Арпсгофеном. Штаб помещался в доме богатого казака. В зале стоит большой сундук, охваченный со всех сторон мелкими треугольниками цинка разных цветов. По нему я узнал, что хозяин дома – бывший урядник-конвоец и семейство его сундуком гордится.

Мне эти сундуки всегда нравились. Их заказывали все казаки-кон-войцы в Петербурге, перед возвращением домой, как незабываемую память о службе в Собственном Его Императорского Величества Конвое¹¹⁶. Имел его и наш родной дядя по матери, урядник-конвоец Алексей Петрович Савелов, казак станицы Казанской. В нем хранились его гвардейские мундиры. Все это было мне хорошо знакомо с детских лет.