Текст книги "Лабинцы. Побег из красной России"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 42 страниц)

Сводка Донской армии говорит: «Большевики не преследовали пластунов, поэтому казаки могли свободно отходить к Белой Глине. В районе х. Христенко, в 4-х верстах восточнее Белой Глины, около 5-ти часов вечера, 2-я и 3-я Кубанские бригады пластунов были атакованы бригадами красной конницы Буденного, после разгрома штаба корпуса генерала Крыжановского, уже занявшими Белую Глину».

Та же Донская сводка за 12 февраля продолжает: «2-я и 3-я Кубанские пластунские бригады, 9-го февраля, после неудачной попытки пробиться от Песчаноокопской на Белую Глину – отошли на село Ново-Покровское Ставропольской губернии^6:> и станицу Успенскую, откуда большинство пластунов разошлось по станицам. Оставшиеся, с 6-ю орудиями, сосредоточились в районе станицы Кавказской, где приводятся в порядок. Все имущество 1-го Кубанского корпуса попало в руки красным»⁶⁶.

Обо всем этом автор этих строк тогда еще ничего не знал.

На рубеже Войсковой земли. Станица Успенская

Меня волновал вопрос: офицерский разъезд в 30 коней во главе с хорунжим Копаневым, высланный вчера, 9 февраля, с утра на северозапад для связи с частями 1-го Кубанского корпуса, не вернулся ни вчера, ни ночью, ни сегодня утром. И так как мы очень быстро отошли на юго-запад, разъезд мог быть отрезан от нас, перебит или захвачен в плен. Было о чем волноваться!..

10 февраля, утром, весь корпус выступил из села Кулишевка в первую кубанскую станицу от Ставропольской губернии – в Успенскую. На перекате двух балок «межа», может быть в аршин шириною, поросшая бурьяном и занесенная снегом, явно говорила мне, что это и есть «кровная казачья граница» с крестьянской Ставропольской губернией. А вдали, на белом фоне снега, вырисовывался и контур Успенской с высокой колокольней церкви.

Мы вступали на свою Кубанскую казачью землю и... без боя. Я заволновался: Успенская, Дмитриевская, а за ними – и моя родная Кавказская станица, третья по счету от этой казачьей межи. «Неужели и в самом деле конец?» – впервые подумал я. Выскочив в сторону от дороги и указывая рукою на межу, выкрикнул:

– Лабинцы!.. Смотрите! Это есть уже граница нашего Кубанского Войска!.. Запомните это!

Это могли слышать, может быть, только головные сотни полка. Как они реагировали на мой «крик души», я не знаю. Но у меня это сорвалось от инстинктивного предчувствия какого-то несчастья, которое может случиться с нами, переходя эту магическую казачью границу нашего Войска.

Корпус вошел в станицу Успенскую в первой половине дня. 1-й Ла-бинский полк разместился в северо-западной окраине ее. Штабу полка отведена была квартира у очень богатого казака, во дворе которого стояли две паровые молотилки. Двор был широкий, с амбарами и сараями, но «дома», казачьего дома «под железом», не было. Вместо него стояла длинная, низкая хата с одним черным ходом во двор. Это меня удивило.

Оставив полковника Булавинова с ординарцами здесь, как всегда, стал разводить сотни по квартирам.

Разместив сотни с тяжелым чувством, что мы уже докатились до своих станиц, я въехал в этот двор и вошел в хату.

У окна, за прялкой, сидела стройная, высокая казачка с мрачным лицом лет под тридцать. Булавинов сидел вдали у стола, не раздеваясь и, вижу, чем-то недоволен.

По нашему «староверско-кавказскому» обычаю, войдя в хату, я снял папаху, перекрестился на образа и произнес:

– Здравствуй, хозяюшка.

– Здрастуйтя, – нехотя ответила она и, не меняя своего положения, продолжала прясть шерсть.

Окинув глазами хату, я ничего не нашел в ней того, что говорило и мило было бы казачьему глазу: портреты служилых казаков или лубочные картины на стенах. И даже в святом углу была небольшая икона. В хате было не уютно и пустынно.

Булавинов привстал и говорит мне, что «кушать у хозяйки нечего и приняла нас недружелюбно. Не дали и фуража для лошадей». Это меня задело. Я молча посмотрел на хозяйку, спрашиваю:

– Где хозяин?

– А хтой-ево зная у дворе иде-та... – отвечает нехотя и «по-кацапски».

Послал ординарца за хозяином. В окно вижу – идет молодой казак лет тридцати, в овчинной шубе и в «котах». Ремнями охвачены его онучи по икрам. Он прихрамывал.

Войдя в хату, снял шапку и молча сел на лавку около жены, у двери. Сел и молчит, словно в хате нет никого и его никто не звал. Я стою у стола и выжидаю. Но он молчит. Тогда начинаю я, но уже «с наплывом в душе»...

– Ты будешь хозяин?

– Я-а, – отвечает, не сдвинувшись с места.

– Такой молодой и рке хозяин?.. И даже две молотилки имеешь? – спрашиваю.

– А што-ш!.. Отец вмер, старший брат тоже... вот я и остался на готовое, – поясняет он с недружелюбием.

– Служил в Первом полку? – выматываю его.

– Не-е, нисиасобнай я да ета, и ни так важна, лишь бы была хозяйства, – распространяется он.

Я его «уже понял»... И тоном не повышенным, а тем, когда молчать нельзя, твердо говорю ему:

– Ну так вот что, хозяин. Между прочим, я казак станицы Кавказской, с вашими успенцами провел всю Турецкую войну в нашем 1-м Кавказском полку. Меня они хорошо знают. И тебя я хорошо «познал»... дымарь!.. («Дымарь» – по-станичному, не служилый казак, остался дома, в своей хате, «дымит», то есть наживает хозяйство, когда его сверстники отбывают положенную действительную службу на далеких окраинах России. Кличка Дымарь – унизительная.)

И продолжаю:

– Мой помощник сказал мне, что у тебя нет ни сена, ни зерна для наших лошадей... и нечего поесть, даже нам, кубанским офицерам... Так вот что я тебе говорю: пойди и сейчас же отпусти казакам сена и зерна для лошадей. И за все мы, конечно, уплатим. А своей жене-негоднице прикажи сейчас же приготовить нам что-нибудь поесть. И немедленно же! – закончил я.

Во время моего «монолога» он сидел молча, как бы пропуская всю мою горечь мимо ушей. Чтобы он не ослушался и чтобы ему показать, насколько я говорю серьезно и насколько я смогу показать свою власть над ним, глядя сурово в его глаза, твердо произнес:

– Да встать, когда с тобой говорит командир полка Кубанского Войска! Понял?.. И иди исполняй сейчас же! – закончил ему.

Он мне на это ничего не ответил. «Приготовь там», —• буркнул он жене и вышел во двор отпустить фураж казакам.

Я молча сел на лавку и вспомнил о пройденной «казачьей меже». И мне стало егце больнее на душе.

Свинство есть и среди казаков. И этому куцегузому неслуживому казаку, у которого на стенах в хате нет и одной картины из военного быта, как принято у казаков, – что ему «белые или красные»? «Маво не трожь» – вот и все. Он даже своим родным казакам за плату не хочет отпускать фуража, которого у него так много, и не хочет накормить своих же кубанских офицеров... Ну куда же двигать его душу «для казачьей чести»?! Или на другие жертвы.

Прискакал ординарец из штаба дивизии, что весь корпус выступает в станицу Дмитриевскую и полку приказано поторопиться. Это было так неожиданно. Здесь корпус простоял только 3 часа и вновь отходит.

Сигнал «тревога» – и 1-й Лабинский полк следует на запад по широкой северной улице станицы. Во дворах – полная тишина. Словно попрятался народ.

На одном из перекрестков улиц стоит группа детей, их 15—20 казачат. Все очень тепло одеты. Все они в своих домашних овчинных, в талию, дубленых полушубках, перехваченных или полотенцами, или поясами. Все в валенках или «чириках» с ушками. Все они в своих неизменных мохнатых казачьих папахах от своих ягнят, рябого или белого курпея. Станица Успенская богатая. У казаков много скота, овец. Все свое, до железной дороги далеко, почему все делается, шьется домашним способом.

Все казачата хорошо упитаны. Вид их серьезный, недоумевающий. Они молча смотрят на кучные взводы казаков, которых никогда не видели в таком большом количестве.

Проходя, я посмотрел на них и подумал: что с ними будет, когда сюда войдут красные войска и потом, может быть, уселятся на многие годы? Кем тогда будут эти, теперь не испорченные подростки? Будут ли они помнить свое казачье происхождение? И будут ли они одеваться по-казачьи вот так, как одеты теперь? И с какими мыслями они будут вспоминать тогда нас – проходящие теперь кубанские конные полки казаков? И не будет ли тогда для них это как миф или приятный сон?

С этими мыслями я оставил их позади себя. Они продолжали молча стоять и с детским любопытством смотреть на ряды 1-го Лабинского полка, уходящего из их станицы.

На окраине станицы какой-то успенец, у порога дома, седлал своего коня. Жена укладывала ему в переметные походные сумы что-то... Кто-то крикнул ему из ординарцев:

– Скорей выезжай!.. Красные уже в станице!

Казак кивнул, чем ответил, что понял и, дескать, поспешу.

Я не знаю, когда вновь увидела своего мужа-сокола эта молодая казачка, которая так торопливо помогала мужу собираться «в путь-дороженьку»? И увидела ли она его-то потом в своей жизни?.. Может быть, он был убит в следующем же бою?!. Может быть, он ушел с войсками за границу? Может быть, он умер от тоски, и горя, и труда за границей?!.

Это была последняя картинка в моих глазах, и мысли, когда мы покидали «первую станицу» Кубанского Войска и отдавали ее – как и всю Кубань потом – в постоянную власть красного сатанинского правительства.

В станице Дмитриевской

Поздним вечером 10 февраля корпус вошел в станицу Дмитриевскую. Утром 11 февраля приказано двигаться в станицу Кавказскую, в мою родную станицу. Нам это показалось непонятным. Мы оторвались от противника и не знаем, где он.

1-й Лабинский полк прибыл к штабу дивизии и выстроился на улице в ожидании распоряжений. Меня вызвали в штаб.

Вхожу и вижу жуткую картину: временный начальник 2-й Кубанской дивизии, мой старый друг, полковник Кравченко в глубоком расстройстве, даже со слезами на глазах. Такой же вид и у начальника штаба дивизии. Два родных брата, сотники, казаки станицы Новотроицкой, служившие при штабе дивизии – один в должности командира комендантской сотни, а другой – обер-офицера для поручений (забыл их фамилию), стояли тут же в очень сокрушенном виде.

Войдя в штаб и отрапортовав полковнику Кравченко о прибытии с полком, увидев их странный вид, спрашиваю:

– Что случилось, Афанасий Иванович?

– Да разве ты не знаешь, что вся 2-я дивизия разбежалась ночью!.. От обоих Кубанских полков осталось так мало казаков, ушла домой даже наша комендантская сотня. Спроси вот у сотника, командира этой сотни! Ну а твои Лабинцы как?.. Много осталось в полку? – вдруг заканчивает он.

– Да ты што, Афанасий Иванович... рехнулся, што ли? ■– говорю я резко, совершенно не обращая внимания на старика генерала, его начальника штаба. – Я впервые слышу об этом от тебя... 1-й Лабинский полк ничего об этом не знает. Он весь цел. И в строю находятся все 550 шашек и 8 пулеметов. Полюбуйся на него в окно! – горячо произнес я всю эту тираду слов.

– Да ну?!. Неужели это правда, Федор Иванович? – вдруг радостно говорит он. – Значит, не все потеряно? – спрашивает мой старый друг Афоня.

Я смотрю на всех присутствующих и вижу, что у всех лица просветлели. Весь штаб быстро выходит из дома, садится на лошадей, и мы все вместе выезжаем к 1-му Лабинскому полку. А рядом с ним стоял уже и 2-й Лабинский полк полковника Кротова⁶⁷ в 400 шашек, не считая пулеметной команды.

Наш штаб дивизии сразу же ожил. Действительно – от 1-го и 2-го Кубанских полков остались лишь жалкие остатки.

В эту же ночь обессилилась и 4-я Кубанская дивизия генерала Коси-нова. Большое число казаков 1-го и 2-го Черноморских полков, оставив свон части, ушли на запад в свои станицы. 1-й и 2-й Кавказские полки частью разошлись по своим станицам, но большая часть отошла в Кавказскую, как отдельскую станицу, где, по их мнению, что-то должно случиться... А что именно – они и сами не знали, но знали, что это есть их военно-административный центр всего Кавказского отдела, где еще находилось управление отдела с Атаманом отдела, которое и даст соответствующее распоряжение.

Это, конечно, не было дезертирство казаков в том понимании, как говорит воинский устав и принципы военной службы. Казаки устали от долгой войны, начиная с 1914 года и по сей год включительно. В Гражданской войне, строго говоря, казаки остались одинокими. Крестьянская Россия их, казаков, не поддержала. К тому же «конец» чувствовался ими интуитивно. Но сочувствия большевикам, конечно, не было между ними. Многие потом вернулись в свои полки, а домой они уехали «попрощаться с семьями» – житейски резонно оправдывались многие.

Да что казаки!.. Уехали домой и многие офицеры к своим семьям, как и все остальные «грешные люди». Чувство семьи и судьба своего дома заговорили властно и в сердцах доблестного кубанского офицерства. В корпусе не было и одного командира бригады. Наш командир Лабинской бригады полковник С. так и не появился в ней до самого конца ее существования.

Генерал Косинов, этот смелый, храбрый и умный кубанский казак, он тогда же покинул свою 4-й Кубанскую дивизию и больше к ней не вернулся. Сгорело все Отечество, и сил духовных и воинских уже не стало. Вот и все. И если так думало некоторое доблестное русское и кубанское офицерство, то казаки-земледельцы, с большими семьями, для них чувство «своего дома» было главной и непререкаемой целью жизни. Кубань «догорала», и в ее полымях казаки поскакали хоть еще раз посмотреть на отчий дом и, если нельзя спасти его, лучше уж сгореть там, с ним вместе... Такова была психологическая сторона тех жутких дней.

Штабом корпуса издавался бюллетень, озаглавленный «Официальное Сообщение Командира 2-го Кубанскаго корпуса населению Лабинско-го и Кавказского Отделов». Издавался он типографским способом и заканчивался подписями командира корпуса генерала Науменко и начальника штаба полковника Егорова.

В «Сообщении № 6» от 15 февраля 1920 года, помеченном станицей Кавказской, о событиях этих дней пишется обстоятельно, но я помещу только короткий абзац, касающийся Аабинцев. Вот он:

«С особым удовольствием я довожу до общего сведения, что 1-й Ла-бинский полк сохранился в том же блестящем виде, в котором он представился на смотру 27-го января сего года.

В то время, когда Черноморцы, Кавказцы и частью Кубанцы расходились по домам – честные Лабинцы еще тесней сплотились и, в дни всеобщей разрухи, не только не уменьшились, но увеличились в своем боевом составе.

Хвала и честь Вам, Лабинские станицы! Низко кланяюсь Вам, старики и казачки, воспитавшие храбрых и честных казаков».

В станице Кавказской. Похвальные дела

11 февраля весь корпус вошел в станицу Кавказскую. 1-му Аабин-скому полку отведены были две самые крайние улицы северо-западной окраины станицы, где я родился, рос и учился до 16 лет. Устроив сотни по квартирам и оставив полковника Булавинова при штабе полка, поскакал в дом своего отца на Красной улице. О радости семьи не нужно писать. Кстати, в дом прибыл и наш старший брат Андрей, есаул 1-го Кавказского полка.

На второй день генерал Науменко собрал всех офицеров корпуса в станичном правлении, осветил обстановку и приказал оздоровить полки.

Среди нас офицеры-пластуны. Командиру 10-го пластунского батальона, полковнику Бобряшеву⁶⁸, приказано формировать 2-ю Кубанскую пластунскую бригаду. Маленького роста, буднично одетый, после гибели всего штаба своего корпуса вместе с генералом Крыжановским он был мрачен.

В станице еще сохранилось полное управление Кавказского отдела. Исполняющим должность Атамана отдела был войсковой старшина Иван Иванович Забей-Ворота⁶⁹, казак хутора Романовского, принадлежащего Кавказской станице. О нем следует сказать несколько слов.

Сын простого богатого казака. После окончания Оренбургского юнкерского казачьего училища вышел хорунжим в свой 1-й Кавказский полк, в город Мерв Закаспийской области. Был адъютантом полка. В 1913 году по окончании того же Оренбургского казачьего училища, но уже военного, молодым хорунжим я застал его на льготе, в чине сотника. Жил он рядом с нами в своем богатом кирпичном доме.

С объявлением войны в 1914 году со 2-м Кавказским полком выступил на Западный фронт, но скоро вернулся. И все годы Великой и Гражданской войн служил при управлении Кавказского отдела. Овдовев, второй раз женился на дочери Атамана Кавказского отдела, полковника Репникова⁷⁰.

.Щ:

Пишется это для того, чтобы читатель знал – насколько Забей-Ворота был в курсе по управлению отделом и каким доверием он пользовался со стороны Атамана отдела, теперь его тестя.

В 1919 году Атаманом Кавказского отдела был полковник Бедаков. Он отсутствовал, и все функции перешли к Забей-Вороте. Умный и энергичный, отлично знающий быт казаков и очень популярный в своей станице, он активно приступил к мобилизации остававшихся в его управлении станиц Кавказского полкового округа и, в особенности, казаков своей Кавказской станицы.

На второй или третий день образовалось два Партизанских отряда, до 150 конных казаков в каждом. Один отряд состоял из казаков Успенской и Темижбекской станиц, под командой есаула Польского⁷¹. Он из старых заслуженных урядников. В манере одеваться в черкеску и сидеть в седле подражал Бабиеву. Среди темижбекцев три отличных офицера: сотники братья Масловы, старший из урядников, а младший из студентов, и хорунжий Фидан Толстов⁷², наш старый Кавказец, урядник полковой учебной команды 1913 —1914 годов, сын урядника, штаб-трубача Конвоя Императора Александра III. Все они участники нашего восстания в марте 1918 года.

Второй Партизанский отряд состоял исключительно из казаков станицы Кавказской. Возглавлял его есаул Миша Жуков⁷³, любимец станицы. На станичные митинги в начале 1918 года, когда «шаталась» казачья власть от местных иногородних, с отцом появлялись оба с винтовками в руках. Не выдержав, уехал в Ростов, поступил в Добровольческую Армию, с нею прошел Кубань, при штурме Екатеринодара 31 марта был тяжело ранен в позвонок и лишился возможности передвигаться. С тяжело раненными был оставлен в станице Дядьковской. Выжил, но остался калекой. Теперь в седло его сажают два казака-станични-ка, для которых он так и остался «Мишей Жуковым» – умным, веселым, сыном простой казачьей семьи. Его мать – казачка станицы Казанской.

Об этих двух отрядах генерал Науменко похвально отзывался в своих Сообщениях за номерами 6 и 7 и поощрял эти образования.

В станице неожиданно появился наш старый Кавказец мирного времени полковник Хоранов⁷⁴ Уджуко Джанхотович, а по-русски – Валентин Захарович, младший брат известного на Тереке генерала Хоранова. Я его не видел с 1914 года, когда он, 39-летний подъесаул, младший офицер одной из сотен, по мобилизации был командирован из Мерва в отдел и со 2-м Кавказским полком выступил на Западный фронт.

Отличный гимнаст и дамский кавалер. Он тогда был дружен со мной, почему еду к нему, и мы обнимаемся. О нем напишется по событиям.

.1^

– Зачем?., как?.. Почему Вы здесь? – закидываю его вопросами.

– Как почему?.. Я же старый Кавказец!., вот и приехал в свою окружную станицу, – отвечает он и добавляет: – А отчего же мне не принять Кавказскую бригаду? Казаков я хорошо знаю, да и они меня давно знают. Высшее начальство разбежалось, ну я и приехал из Екате-ринодара, так как был свободен.

Не знаю, как это случилось, но генерал Науменко назначил его сразу же начальником 4-й Кубанской дивизии, так как генерал Косинов к своим частям уже не вернулся.

У командира 1-го Кавказского полка полковника Товстика⁷⁵ произошли разногласия со своими старшими офицерами: он ушел. Командиром назначен был полковник В.Н. Хоменко⁷⁶, старый Кавказец, умный, корректный офицер.

С Товстиком я познакомился в майских льготных лагерях на реке Челбасы в 1914 году. Он был тогда в чине сотника. Маленького роста, рыженький, пухленький, среди широкой по разгулу молодежи хорунжих и сотников тогда 2-го Черноморского полка он был скромен и замкнут. Судьба его мне неизвестна.

Конная атака 1-го Лабинского полка у хутора Лосева

За 5 дней пребывания в Кавказской – 2-й Кубанский корпус был приведен в хорошее состояние. Сильными бригадами оставались Лабин-ская и Кавказская. Мы были безмятежны, словно стояли на отдыхе в глубоком тылу, как 16 февраля, далеко до рассвета, по станице с севера был открыт редкий орудийный огонь. Это было больше чем неожиданно. По диспозиции полки выбросились по тревоге на запад от станицы и выстроились в резервную колонну. Скоро прибыл и генерал Науменко. Стояла ехце ночь. Боевая обстановка нам, начальникам частей, была неизвестна.

Подъехав ко мне, Науменко тихо, просто сказал:

– Полковник Елисеев, Вы местный житель, все дороги Вам известны. Мы должны отступить в Романовский. Со своим полком продвиньтесь в степь и займите местность севернее хутора. И когда займете, донесите мне. Я буду на буграх, восточнее хутора, или в самом хуторе.

Хутор Романовский расположен в глубокой котловине между станицами Кавказской и Казанской. Он не был уже «хуторком» времен Кавказской войны, а разросся в город с 40-тысячным населением рабочего класса, являясь важным железнодорожным узлом Северного Кавказа:

Ростов—Баку, Новороссийск—Ставрополь. Оказалось – он был захвачен красными в эту ночь.

Исполняя приказание, с полком оторвался от корпуса на северо-запад, прорезал глубокую балку у станичного «става», пересек железнодорожное полотно Ставрополь—Кавказская и параллельно железной дороге, рядом с ней, рысью двинулся к хутору Романовскому, до которого было 7 верст. Местность и дороги здесь действительно были мне отлично знакомы с самого детства, почему и вел я полк уверенно. Вперед выслан был лишь офицерский разъезд.

Полк – у будки, что у железнодорожного моста по шляху хутор Романовский – хутор Лосев. Оба эти хутора принадлежали станице Кавказской.

Будочник спокойно доложил мне, что красные войска пришли ночью из Лосева, заняли хутор и станцию, а потом, часа через два, вернулись обратно, ведя с собой до сотни пленных, и что они прошли «обратно будку» не больше как час тому назад. Сколько было красных, он не знает, так как было темно, но «было много, и все пехота», – закончил он.

Весь рассказ будочника слушали и командиры сотен, которых я вызвал вперед. Налет красных на Романовский, захват его и отход был для всех нас полной неожиданностью.

Не теряя времени, с полком бросаюсь на север, построив его «в линию взводных колонн», то есть все сотни во взводной колонне, по фронту на одном уровне. Между дивизионами – пулеметная команда на линейках, на одном уровне с сотнями. Интервалы между сотнями – один взвод. Этот строй был очень удобен для всевозможных конных перестроений, имея полк «в кулаке». Вперед была выдвинута 4-я сотня есаула Сахно.

Уже светало, но спустившийся густой туман был темнее ночи. Местность была покрыта молочной мглой, и в 25 шагах ничего не было видно.

Поднимаясь шагом к северным песчаным буграм от хутора, головная сотня Сахно неожиданно была обсыпана жесточайшим пулеметным и ружейным огнем красных на очень близком расстоянии, который достиг и полка. Сотня быстро отскочила назад к полку. По кучности огня в темноте ясно определилась довольно большая сила красных. Атаковать пехоту красных, поднимаясь к буграм, не имея возможности развить резкого аллюра лошадей, не представлялось возможным.

– Пулеметы – ОГОНЬ! – выкрикнул я.

Все восемь пулеметов храброго есаула Сапунова, молниеносно выскочив чуть впереди полка, сноровисто открыли свой полный огонь, взяв цель «на огонек» противника.

^

Густой пулеметный огонь заклокотал с обеих сторон, а полк, под прикрытием своих пулеметов, подбирая раненых и держась в тумане «чувством стремени», чтобы не разорваться, шагом перевалил на юг железнодорожное полотно и остановился в ближайшей ложбине. 6-я сотня хорунжего Меремьянина-первого заняла впереди лежащий пере-вальчик перед полотном. Отошли назад и пулеметы Лабинцев. Огонь утих с обеих сторон. Потери полка только ранеными были незначительны, так как стрельба вниз всегда бывает ложная.

Неожиданно для себя к югу от полка, в какой-либо версте, на высоком бугорчатом кургане, на котором при моем детстве еще стояла неуклюжая сторожевая казачья вышка времен Кавказской войны, с которого далеко за Кубань на десятки верст открывалась равнина, обнаружился штаб корпуса. Через глубокую балку скачу туда и докладываю генералу Науменко обстановку. Корпусной командир принимает доклад спокойно. Мы стоим на кургане-«бикете» и ожидаем схода тумана. Ждать пришлось недолго.

Около часу времени спустя дохнул восточный ветерок и как рукой смахнул туман со всех возвышенностей. В утренней мгле нам представилась неожиданная картина: красная пехота свернулась в колонну и стала отходить к северу, оставив на буграх только редкие цепи с пулеметами. Расстояние между нами было в 3 версты, но нас разделяли две глубокие балки, две гряды перекатов между ними и полотно железной дороги. Не теряя времени, генерал Науменко немедленно бросает 1-й Лабинский полк в преследование.

Широким наметом скачу к полку, сажаю его в седло и строем «в линии взводных колонн» рысью переваливаю первую гряду бугров. Потом сваливаюсь в глубокую, узкую балку, карабкаюсь на второй бугор, переваливаю железнодорожное полотно и, оставляя шлях Романовский– Лосев западнее себя версты на две, без дорог, по прошлогоднему жниву, веду полк вдогонку красных, следуя в их параллельном движении.

Хорунжий Меремьянин, со своей 6-й сотней находившийся левее полка, самостоятельно снялся с позиции и бросился по самому шляху, по пятам красных. А когда полк вышел на последние бугры, вправо от себя увидел две роты красных, до 250 человек, которые, с пулеметами на тачанках, видимо, демонстрировали на станицу Кавказскую. Теперь они также отступали к хутору Лосеву. До Лосева было 12 верст.

Не останавливаясь и не замедляя аллюра рысью, на них была брошена правофланговая 1-я сотня умного и доблестного есаула Миная Бобряшева.

Бобряшеп с места перевел сотню в широкий намет и бросился вправо от полка на северо-восток, к этой, неожиданно для нас отступавшей группе красной пехоты.

Оставшиеся со мной четыре сотни, около 400 шашек и 8 пулеметов системы «Максим» на линейках, крупной рысью, молча, «в кулаке» шли прямо на север к Лосеву.

Бобряшев сокрушительным наскоком пленил полностью эти две роты, которые в своем походном порядке не успели открыть огня, но их пулеметы на тачанках, взяв лошадей «в кнуты», полным карьером бросились на север. Отдельные казаки сотни Бобряшева устремились за ними. Издали интересно было наблюдать эту дикую скачку по широкой степи. Казаки настигли и захватили все шесть тачанок с пулеметами, не дав уйти за речку Челбасы ни одному красному.

Полк был уже воодушевлен этим успехом, но тяжелый сап и фырканье лошадей говорили об усталости их и некотором выдыхании. Под ногами мокрый снег и грязь. Порою топкие места. Крупной рысью, и безостановочно, полк прошел уже 10 верст. Но нужно было торопиться, чтобы не допустить красных в Лосев, где их, через единственную узкую, низкую и длинную греблю, так хорошо знакомую мне, не достать. Хутор Лосев раскинут на северной стороне реки.

Два орудия красных, укрытых где-то за Челбасами к северо-западу, взяв полк «в вилку» издалека, тревожили его кроваво. Полк подходил к последним минутам победы или отхода назад при неудаче. Уже и моя сильная и прыткая кобылица требовала понукания каблуками. И уж если «сдавала» она, то я боялся за казачьих лошадей, ниже сортом и обремененных вьюками.

Полк шел без дозоров. Впереди была равнина с перекатными балками южных полей, и каждый казак из строя все видел впереди и по сторонам от себя. Кругом было серое поле прошлогодней жнивы, покрытое легким мокрым снегом. Но вот полк выдвинулся после последнего переката к хутору, идущему с запада на восток, с понижением в нашу сторону от шляха и загнутому чуть к северу, как мы увидели западнее себя длинную черную кишку со многими подводами, спускающуюся вниз. Это грузно выползла из балки колонна пехоты красных. В своем параллельном движении, не видя, мы опередили ее. Она двигалась вперед, на север, чуть юго-западнее полка. До головы колонны было не больше полверсты.

От неожиданности такой близкой встречи полк как бы содрогнулся. Наш успех мог быть только от быстроты действий. Криком команды поворачиваю весь полк «взводами налево», чем образуется двухшеренож-ный развернутый строй всех четырех сотен при мне, стоявших в затылок одна за другой.

– Шашки к бою-у!.. 5-я и 4-я сотни, в атаку, карьером – МАРШ-МАРШ! – выкрикнул немедля, и сотни, размыкаясь на ходу в одну шеренгу, как стая голодных волков, с леденящим душу казачьим гиком бросились на красных, загибая свой правый фланг.

С 3-й и 2-й сотнями, развернутым строем в одну линию двухшере-ножного строя, последовал за ними в каких-нибудь 50 шагах дистанции. Красные бросились врассыпную. Пронеслись с визгом несколько снопов пуль над казаками; свалилось на землю несколько седоков и лошадей... еще момент... еще один миг – и сотни врезались в пехоту красных. Все как-то сразу, жутко стихло... То захлестнулся полк атакой и... кончил бой. Красноармейцы побросали винтовки на землю и подняли руки вверх. Десятка три подвод остановились и замерли на месте. Толпы красных солдат рке сгонялись казаками в кучу, чтобы оттеснить их от брошенных винтовок. И кругом на разгоряченных, взмыленных и фуркающих от усталости лошадях разъезжали задорные гиковые Ла-бинцы, присоединяясь к своим сотенным значкам с белыми конскими хвостами на них. Вдали, к северо-западу, полным карьером своих лошадей улепетывали до десятка комиссаров и командиров, бросивших своих солдат в бою...

–• Спасибо, храбрые Лабинцы! – вдруг слышу я знакомый голос позади себя и, обернувшись, увидел генерала Науменко, который с начальником штаба и немногими ординарцами, как оказалось, скакал вслед за полком.

Разрозненные после атаки, не видя, кто это выкрикнул, казаки ответили:

– Рады стараться! – а кому, вначале и сами не знали.

Взволнованный и радостный, на разгоряченном коне, Науменко подскакал ко мне, благодарит за успех, быстро дает мне большой пропару-синенный конверт с Георгиевскими крестами для раздачи казакам и приказывает немедленно двигаться вперед и занять хутор Лосев. Начальник штаба полковник Егоров, как всегда, мило улыбается и молчит.

Крупной рысью под уклон все шесть сотен полка с присоединившимися 1-й и 6-й сотнями вошли в Лосев. Противника там не оказалось. Он был полностью пленен до хутора.

Генерал Науменко с пленными направился в станицу Кавказскую. Лабинцы так и не узнали, сколько и какие части красных они захватили.

1-я сотня есаула Бобряшева захватила 6 пулеметов, а здесь полк взял 12 пулеметов. Все они были на тачанках и с хорошей упряжью. Все они остались в полку и стали в строй своей пулеметной команды. Дерзко храбрый есаул Сапунов ликовал, имея у себя 26 боевых пулеметов. Ликовал и полк, было отчего ликовать!