Текст книги "Лабинцы. Побег из красной России"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 42 страниц)

– О сдаче не может быть и речи. Наша цель – затянуть переговоры дня на три, когда к нам прибудут транспорты из Крыма для погрузки, для переброски казаков туда.

Он говорил грустным голосом, как и сам был очень грустный. Атаман Букретов, во все время доклада Дрейлинга смотревший на пальцы своих рук, слегка игравшие по столу, обратился к члену правительства Белашеву, только что вернувшемуся из Гагры, где он вел переговоры с грузинским представительством, доложить совету, как обстоит дело с переходом армии в Грузию?

Блондин 35 или 40 лет, с приятным, открытым лицом, в парусиновой гимнастерке, подтянутой казачьим пояском, выдвинулся к столу из группы офицеров, стоявших против нас, и, очень волнуясь, доложил:

– Грузинское правительство наотрез отказалось пропустить казаков на свою территорию, боясь угрозы красных, которые предупредили, что Красная армия «на плечах казаков» войдет вслед в Грузию и неизвестно, где остановится.

Свой короткий доклад Белашев закончил словами:

– Положение безвыходное, и над условиями красных надо подумать.

Против Белашева за столом сидел какой-то очень полный генерал в

серой черкеске и в пенсне, спиною к нам. Он резко, по-военному, «наскочил» на докладчика в повышенном тоне, упрекая его, что он недостаточно энергично хлопотал перед грузинами. Белашев не смутился.

– Господин Атаман!.. Я прошу Вас остановить генерала Сидоренко²²⁶ в его упреке и резкости против меня!.. Генерал думает, что я есть есаул и его подчиненный по Пластунской бригаде?!. Но я сейчас член Кубанского краевого правительства! – сказал и сделал шаг назад, по-военному.

Генерал Букретов поднялся на ноги и вежливо попросил генерала Сидоренко успокоиться. Последний был в это время командиром Кубанского Войскового учебного пластунского батальона. Но Сидоренко не успокоился. Сидя на стуле, как бы в ответ Букретову, он резко, громко подчеркнул: «Сдаваться нельзя!..» И что «он лично – ни одному слову красных не верит, с армией не останется, а уедет в Крым!».

Слова генерала Сидоренко произвели бодрящее настроение, но все почему-то молчали. Это молчание нарушил Атаман Букретов. Он встал со стула и сказал:

– Господа! Мы на военном совете. Я прошу высказаться каждому о моральном состоянии своих частей и о том, что же надо делать? Как полагается в таких случаях, я начну опрос с младших в чине.

И он повел глазами по лицам и погонам офицеров. Самым младшим оказался войсковой старшина Мальцев, стоявший на самом левом фланге, смотря от председательского места. Атаман просил называть свой чин, фамилию и какой частью командует каждый.

В группе собравшихся офицеров Я'Знал только Мальцева, полковников Соламахина и Певнева Сергея²²⁷ и генералов – Секретева и Шифнер-Маркевича. Остальные мне не были знакомы. Все они были от частей, находящихся или в самом Адлере, или южнее его. От частей, находящихся на фронте, то есть севернее Адлера, не было никого. Никого не было и от нашего 2-го Кубанского конного крпуса. Я попал сюда совершенно случайно.

Нелишне знать стаж – служебный и боевой – тех, кто говорил. Мальцев окончил Оренбургское казачье училище льладшим портупей-юнкером в 1911 году, вместе с полковником Гамалием и Атаманом Семеновым. Во. всем был примерный юнкер. Учился отлично и окончил училище со средним баллом в 11,5. Вышел хорунжим в 1-й Екате-ринодарский полк. Войну провел во 2-м Екатеринодарском полку и в 1916 году был уже есаулом, имея все боевые ордена до Георгиевского оружия включительно. По этим данным видно, что воевал он отлично и по чину опередил своих сверстников. Первопоходник, но всю Гражданскую войну провел в должности комендантского адъютанта Екате-ринодара. Он был умен и «реалист» в жизни. 2-й Хоперский полк принял на Черноморском побережье. Он сказал:

– 2-й Хоперский полк боеспособен. Сдаваться полк не захочет. И пойдет куда угодно. А если потребуется – может с боем идти и против грузин, прорвать их фронт, идти до Батума, где и грузиться в Крым.

Сказал он хорошо, хотя и волнуясь. Стояла глубокая тишина.

– Хорошо. Кто следующий? Вы, полковник? Ваша фамилия и часть? – говорит Букретов, глядя на меня, стоявшего рядом с Мальцевым.

Назвав фамилию и полк, я продолжил:

– Скажу о настроении всей 2-й Кубанской дивизии, которую сдал старшему в чине только вчера. Я полностью присоединяюсь к словам войскового старшины Мальцева и заявляю, что казаки совершенно не хотят слушать о мире с красными, а если надо, то нужно силой перейти грузинскую границу, идти к Батуму и там грузиться в Крым.

– Хорошо, Кто следующий? – вновь запрашивает Атаман.

– Полковник Соламахин. Командир Хоперской бригады.

И он, словно ему тесно в этой толпе, будто не хватает воздуха в груди или чтобы как можно крепче стать на обе ноги, слегка задвигался из стороны в сторону и заговорил:

– Хоперские казаки никогда не согласятся признать советскую власть. Они восстали с генералом Шкуро еще весной 1918 года и были

далеко за Воронежем. Ни о каких условиях не может быть и речи. Мы, шкуринцы, будем драться до конца. И если надо – будем бить и грузин, но только чтобы уйти от красных и уехать в Крым.

Его останавливает Букретов при словах «бить грузин» – «чего говорить нельзя» – поясняет он.

– Да нам все равно! – оправдывается Соламахин. – Если они не пускают нас добровольно! – закончил он.

Соламахин окончил Елисаветградское кавалерийское училище взводным портупей-юнкером в 1911 году и хорунжим вышел в 1-й Хоперский полк. В Персии, в войне против турок, в 1916 году, будучи сотником и командиром сотни, за конную атаку награжден офицерским Георгиевским крестом. Во время войны окончил в Петрограде ускоренные курсы Академии Генерального штаба. Соратник Шкуро от Кавказа, за Воронеж и обратно до Кубани в должности командира полка. Боевой офицер. Его слова были вески.

Фамилии других я не помню, но все высказывались так, как и мы. Высказал это же и командир Войсковой учебной батареи полковник Сергей Иванович Певнев, которого я знал еще сотником по Турецкому фронту. Это был умный, блестящий офицер Кубанского Войска.

Высказались все, и высказались однородно. Атаман Букретов все время молчал, не перебивая никого. Мне показалось, что все это ему не нравится. Я это чувствовал внутренним чувством. Да и почему он не смотрит в глаза говорившим, а смотрел только на стол, на свои пальцы рук?

В особенности подозрительным мне показалось его обращение к генералу Шифнер-Маркевичу, который должен сказать свое слово «последним» .

– Ну а Вы, генерал, что скажете? – так обратился он к нему, чем дал понять нам всем, дескать, «послушайте самого умного среди нас, самого популярного среди вас».

Наступила глубокая тишина. Все невольно вперились глазами в Маркевича, который сидел молча, как-то сгорбившись на стуле, глядя только перед собой, видимо что-то обдумывая и волнуясь в душе.

•– Позвольте мне говорить сидя? – обратился он к Атаману.

– Пожалуйста, пожалуйста, генерал! – быстро ответил Букретов.

В противовес своему обыкновению говорить быстро, порою глотая

слова и заикаясь, генерал Шифнер-Маркевич теперь, с напряженным спокойствием четко произнося каждое слово, коротко и определенно сказал, ни к кому лично не обращаясь:

■– Крым также скоро должен пасть. Крым будет гораздо худшей ловушкой нам, находящимся здесь. К ним, кто в Крыму, условия сдачи, паче чаяния, предъявятся более строгие, чем к нам. Там уже не все спокойно. Там, от лица офицеров, выступил капитан Орлов против главного командования. Уголь для транспорта на исходе.

И вдруг, повернув лицо к полковнику Соламахину и глядя на него, продолжил:

– И ты, Миша, глубоко заблуждаешься, зовя всех продолжать войну. Твои чувства я понимаю и ценю – но ты не все видишь.

И, вновь обращаясь ко всем и ни на кого не глядя, продолжал:

– Война окончена. Надо ясно сознать, что мы побеждены. Денег и снарядов нет. Союзники колеблются в поддержке нас. Вести десятки тысяч людей в неизвестность нельзя. Наш священный долг старших начальников – как можно безболезненно, бескровно спасти людей, не считаясь ни с чем. И по моему глубоко продуманному убеждению, Ваше превосходительство, – он встал и уже обратился к Атаману Букрето-ву, – наилучший исход – НАДО КАПИТУЛИРОВАТЬ АРМИЮ.

Сказав это, словно изрыгнув непререкаемую истину, он тяжело опустился на свой стул и, достав из кармана носовой платок, вытер пот на лбу-

Подобное заявление генерала, любимого всеми, храбрейшего, умного и очень доброго человека в жизни, громом поразило нас.

Все сразу загомонили. Всем сразу стало как-то не по себе. Мне показалось, что вопрос «о мире с красными» был уже предрешен в кулуарах старшими генералами, вот почему «последнее слово» было предоставлено самому авторитетному генералу Шифнер-Маркевичу.

Гомон протеста был настолько силен, что Атаман Букретов просил «остановиться» и обратился к своему начальнику штаба армии, полковнику Дрейлингу – повторить сущность переговоров с красными, его личное впечатление и что делать дальше.

Дрейлинг встал. Скорбным голосом, со скорбным лицом, он заявил:

– Цель переговоров – выиграть время, пока придут транспорты из Крыма. На все это потребуется два-три дня, не больше. Красные, конечно, остались теми же... Верить им нельзя. (Он, полковник Дрейлинг, в переговорах исполняет только техническую роль.) Я сам красным не верю. Их условия для меня неподходящи. Я ни за что не останусь здесь и уеду персонально в Грузию или в Крым, – закончил он.

Эти слова, видимо, немого смутили Атамана Букретова. Но Дрейлинг подчеркнул, что армия воевать уже неспособна и надо искать какой-то выход. Как бы в ответ на эти слова, Букретов встал, принял гордую позу и с пафосом заявил:

– Если придется сдаваться всем, то я, как Войсковой Атаман и командующий армией, для блага Кубанского Войска, – я на автомобиле выеду впереди всех войск и первым же сдамся своим бывшим врагам.

Это очень многих удивило, как и показалось искусственным пафосом. Вновь загомонили кругом. А генерал Сидоренко резко спрашивает Букретова, не вставая со стула:

– Каково же решение Войскового совета?..

Вместо атамана отвечает Шифнер-Маркевич, теперь вставший. Он подчеркивает:

– Война окончена! Губить людей нельзя. Казаки народ простой. Они земледельцы, то есть те же крестьяне, и к ним красная власть особых репрессий не предпримет²²³. К тому же, как простым людям, пафос Белой Идеи им мало понятен. Офицеры же могут уезжать самостоятельно. На пароходе «Бештау» место им найдется. Время не терпит. И если мы сегодня же не дадим положительного ответа, красные перейдут в наступление. Прольется ненужная кровь, а результаты будут все те же, даже худшие. Мое мнение окончательное и категорическое – СДАВАТЬСЯ.

Сказал и сел. Наступила жуткая тишина. Встал Атаман Букретов и вдруг заявил:

– Ну, господа, делать нечего. Мы сдаемся. И ваша обязанность теперь – ехать по своим частям, объявить это и уговорить казаков сдаваться.

Это были буквальные его слова. И он закончил:

– Считаю заседание Войскового совета закрытым.

И, не ожидая нашего ухода, он спешно прошел мимо нас в свою спальню-кабинет на втором этаже.

Протокола не писалось. Все закончилось под вечер, думаю, часам к четырем пополудни. Все шумно стали выходить из помещения, громко говоря и как бы не зная, что же дальше делать?

Расстроенный, я не хочу ехать домой и «ведать» своему 1-му Лабин-скому полку столь жуткую новость. Поднимаюсь наверх и иду лично к Атаману Букретову. Он удивленно принимает меня и спрашивает:

– Что же Вы ехце хотите, полковник?.. Совет ведь решил сдаваться.

– Будут ли места для господ офицеров на «Бештау», кто не хочет сдаваться? – спрашиваю.

Я решаю спасти хоть офицеров. Видимо, чтобы избавиться от меня, он просит прибыть завтра, так как «сегодня некогда» и у него масса дел.

Мне не верится, что может быть «сдача армии». Это слишком чудовищно. Я не верю, что может быть «именно так». Я хочу убедиться лично, почему тут же, из Адлера, звоню на фронт генералу Морозову, коему со 2-й дивизией был временно подчинен, после сдачи Сочи 15 апреля. К телефону подошел Морозов. Я назвал себя.

– Да, теперь я Вас помню. Что Вы хотите, полковник? – спрашивает он.

Как самого активного участника переговоров с красными, я спросил его:

– Так ли это? И что же делать нам, офицерам?

– Оставаться со своими казаками до конца. И никуда не уезжать от своих частей. Иначе из-за своих офицеров пострадают Ваши же казаки, так как отъезд офицеров будет учтен красными как нарушение условий мира, – был его категорический ответ.

На военном совете, ввиду его сумбурности и «предназначенного решения», как мы поняли, Атамана Букретова и генерала Шифнер-Мар-кевича, вопрос о полковых штандартах и знаменах и знаменах пластунских батальонов не поднимался: «Что с ними делать?» Здесь же, в разговоре по телефону с Морозовым, когда вопрос о капитуляции армии подтвержден был им категорически, мысли бегут быстро. Вспомнил о знаменах.

– Как быть со знаменами, Ваше превосходительство? – рублю ему.

– Знамена должны остаться при частях! Вот и все, что я должен Вам ответить, полковник, – закончил он.

«Что делать?.. Что делать?! – кружит голову мысль. – Как же ехать в полк и сообщить ему всю эту жуткую действительность?!. Как ее сказать?.. Как ее преподнести своему храброму 1-му Лабинекому полку?.. Но ехать надо и сказать надо – так ведь приказано».

Телефонограммой передаю полковнику Ткаченко: «Построить полк в резервную колонну со всеми офицерами, прибуду через 45 минут». До полка около 6 верст.

Адлер уже опустел от офицеров, бывших на совете. Все разъехались по своим частям. Я все еще боюсь «оторваться» от центра армии, где все так неожиданно и ркасно предрешено. Но надо ехать. Сажусь в свой экипажи к и выезжаю. Главная дорога из города идет прямо на восток. С этими тяжелыми мыслями я сижу словно полупьяный, глубоко вдавившись в кузов.

– Господин полковник!.. Генерал Шифнер-Маркевич! – вдруг выводит меня из полузабытья казак-кучер.

Я быстро высовываюсь головой в сторону и вижу генерала на велосипеде, едущего мне навстречу. На ходу, соскочив с экипажа, преградил ему дорогу. Вид его был необычный. Он в той же серой черкеске, в которой был на военном совете; полы ее подвернуты за пояс; он весь в пыли, в поту, в пенсне.

– A-а!.. Елисеев? – говорит он, остановившись, но не слезая с сиденья.

– Откуда Вы в таком виде, Ваше превосходительство? – задаю вопрос пылко.

–■ Фу-т-ты!.. Только что уговаривал Линейную бригаду сдаваться!.. Не хотят казаки, боятся! Но, кажется, уговорил, – говорит он быстро и заикаясь.

– Неужели все это правда, Ваше превосходительство?.. Неужели нам надо сдаваться?.. Неужели нет выхода?.. И мы уже не можем сопротивляться? – с бесконечной грустью и в полной своей беспомощности, спрашиваю его.

– И... и д-думать нельзя! Конец! Мы побеждены!.. Крым ловушка. Им оттуда не уйти. Мы гораздо в лучшем положении, чем они. Да они им и не предъявят мира!.. А просто – раздавят их. И они не уйдут. Для пароходов – угля нет, – выпалил он мне быстро, чуть заикаясь, и при этом, сняв папаху, стал вытирать пот, обильно выступивший у него по всей голове от велосипедной езды.

Возможное и скорое падение Крыма и уничтожение там армии подействовало на меня потрясающе. Хватаясь «за соломинку», спрашиваю:

– Но как же быть офицерам? В особенности старшим?

– Вам оставаться с казаками и никуда не уходить, – в тон генералу Морозову, словно уговорились заранее, отвечает он.

Мое сердце померкло от этих слов.

– А Вы, Ваше превосходительство, останетесь? – хватаюсь за следующую «соломинку», чтобы уж ежели погибать, так погибать вместе.

– Душа моя здесь, с казаками, но разум говорит – надо уезжать!.. – улыбается он через пенсне и добавляет: – Я знаю, что меня красные не помилуют и повесят из-за генерала Шкуро. Я уеду один, – закончил он.

Мы расстались. Больше я его не видел. Он умер в Галлиполи в 1921 году.

Жуткие минуты в полку

Громадный четырехугольник резервной колонны 1-го Лабинского полка в 1500 казаков служил тем «заколдованным кругом», куда нас завели вожди и перед которым я должен был дать полный отчет.

Полковым маршем встретил меня храбрый полк и, как оказалось, в последний раз.

Уже смеркалось. Это было хорошо, чтобы не видеть их лица. Остановил хор трубачей тогда, когда дошел до середины каре. Поздоровался. Напряженные души казаков ответили дружно, громко, словно бодря себя. Они уже знали откуда-то «о решении Войскового совета», и вот теперь они хотят услышать это от своего командира полка, в надежде, что «это не так».

В гробовой тишине этого скученного строя сердец, казавшегося «переставших и дышать», я коротко поведал, что произошло на военном совете и к чему зовет их Войскозой Атаман генерал Букретов.

– Приказано оставаться, отступать дальше некуда.

Сказал и молчу. И не знаю – что же мне дальше говорить, что делать? Молчит и весь полк. И все так тихо кругом, что стало страшно на душе.

Надо распустить полк по биваку и идти к себе – ясно знаю и не могу этого исполнить. Не идут эти слова на язык, словно не все еще сказал, словно не все еще окончено. И казаки знают это. Я ведь сказал им только голые слова!.. А как поступить дальше, что им делать – еще не сказано. Я даже не знаю их затаенных мыслей – как все они смотрят на это? И чтобы закончить эти трагические минуты, в муках своей души, бросаю в их густые ряды фразу:

– Ну, так как же, братцы?.. Останемся?

Тишина заглушила мои слова. Стало еще страшнее на душе. Все молчат. Молчат и офицеры. И после долгой смертельной паузы вдруг раздались два заглушенных голоса из задних взводов 2-й и 5-й сотен:

– А Вы – останетесь с нами?

«Что это?., упрек?., просьба?., желание?., испытание своего командира в преданности и любви к полку? – пронеслось в голове. – Дескать, умел водить в конные атаки, а вот теперь как и куда нас поведешь?!»

Должен подчеркнуть, что, когда наш корпус спешно отошел из Ставропольской губернии и расквартировался в станице Кавказской, в полках среди казаков и жителей муссировался слух, кем-то пущенный, что «офицеры доведут казаков до моря, а там погрузятся на пароходы, уедут за границу, а казаков бросят».

Слухи были настолько сильны, что командир корпуса генерал Науменко приказал сказать в сотнях, что «офицеры никогда не бросят своих казаков и что, если потребуется, разделят с ними судьбу полностью».

Это не только что было сказано во всех полках корпуса, но и при случае подчеркивалось везде казакам, что «офицеры их не бросят». И вот он настал, этот роковой час – неимоверно тяжелый, самый страшный и исключительно ответственный, а для меня в особенности.

Я почувствовал всю ответственность тех слов, которые я скажу вот сейчас.

Как иногда бывало перед боем, холодная капля животного страха появилась у меня в шейном позвонке и, постепенно скользя вниз по позвонку, дошла до седалищного нерва и там растворилась. С этого момента чувство страха у меня проходило. Произошло это и теперь. И когда этот процесс «животного страха» (а теперь духовного) прошел, негромко, но внятно, над гробовой тишиной полутора тысяч казачьих сердец, чтобы все слышали, произнес:

– ОСТАНУСЬ.

Показалось ли мне, или это было на самом деле, но по полку пронесся облегченный вздох.

– А теперь – разойдись, братцы! Господа офицеры, пожалуйте ко мне в комнату! – уже облегченно произнес и молча двинулся на пригорок, где стоял домик штаба полка.

Этим ответом я решил свою личную судьбу, но почувствовал – что-то оборвалось в моем существе и прекратило жить.

ТЕТРАДЬ ВОСЬМАЯ

Решение офицеров 1-го Лабинского полка

Офицеры не последовали за мной непосредственно в мою комнату, а видимо, в естественном волнении, задержались среди казаков своих сотен узнать точное их настроение – как быть?

Может быть, через полчаса они вошли ко мне во главе с полковником Ткаченко, который немедленно доложил: «Казаки успокоились, и если уж придется погибать, то всем вместе и с командиром полка. И что теперь им не так страшно».

При закрытых дверях я подробно рассказал своим офицерам, что происходило на военном совете в Адлере, со всеми подробностями. Стояла гробовая тишина. Я еще не знал мнение офицеров – останутся ли они со своими казаками или предпочтут бросить их и спасаться, как кто может, поэтому и закончил доклад следующими словами:

– Атаман Букретов обещал принять на последний пароход «Бештау», стоящий на рейде у Адлера, всех офицеров, желающих выехать в Крым, но в одиночном порядке. Ни одна воинская часть не может и не должна грузиться или переходить грузинскую границу, иначе красные перейдут в наступление. Да и нет других пароходов, на которые можно было бы грузиться, – добавляю к словам Атамана Букрето-ва. – И вопрос обстоит так, что, кто хочет спасаться одиночно, надо бросить полк.

После этих последних моих слов какой-то грудной вздох пронесся по небольшой моей комнате, где собралось до 40 офицеров полка, сидя и стоя в тесноте.

– Ну... нет!.. Бросить полк и каждому спасаться – это невозможно... стыдно и недопустимо! – вдруг решительно говорит гордый полковник Ткаченко и, не ожидая моих дальнейших слов, обращаясь непосредственно к офицерам, резко спрашивает: – Как вы на это, господа, смотрите?

– Канешна, нельзя, – грудным, затаенным голосом не сказали, а выдавили штаб-офицеры Баранов и Сахно, авторитетно поддерживая Ткаченко.

Но я почувствовал, что эти два слова были именно «выдавлены» ими из груди по чувству долга и чести перед своими казаками, когда и разум и сердце говорили совсем иначе.

Все мы отлично знали, что с красными не может быть никакого мира. Все почувствовали, что положение ужасное и выхода нет. Но бросить полк?! бросить родной и храбрый 1-й Лабинский полк, бросить свои сотни, своих станичников и самим, только офицерам, спасаться – это никак не вмещалось в их понятии.

Я предложил ответить каждому персонально, начиная с младшего в чине, как кто хочет решить свою судьбу? Все запротестовали на мой запрос.

– Остаемся все с полком! – раздалось несколько голосов.

Но я знал, что легко сказать толпою «остаемся» и совсем другое – это мнение высказать лично. И повел глазами по всем лицам, возбужденно смотревшим на меня, и, немного дольше, чем на других, остановился на есауле Сапунове, словно спрашивая его: «Ну а ты, храбрейший, со своими 26 пулеметами со столь воинственными надписями на них, ты что скажешь?» И он понял это. Крупный казак в свои 30 лет, кулаком могущий повалить быка на землю, он, в своем трагическом переживании, молча и беспомощно опустил глаза долу.

– Господа, дело не законченное, нам еще могут подать пароходы из Крыма. Мы будем ждать. Важно не расстроить полк. Но никому не возбраняется искать своих путей, – добавляю.

При личном опросе все высказались «остаться с полком». Решили выехать, и немедленно, только командир 2-й сотни, есаул Луценко и его младший офицер, хорунжий Шопин. Оба доложили, что им возвращаться в свои станицы невозможно, так как они «много залили сала за кожу местным своим мужикам», как доложили собранию. Оба они из заслуженных урядников.

При Луценко был и его отец, отступивший в горы. Луценко продиктовал отцу «оставаться с полком, вернуться домой и побеспокоиться об оставшемся семействе, состоявшем из одних женщин».

Высокий сухой старик лет под семьдесят, с библейской узкой, длинной седой бородой, словно олицетворявший всю нашу «седую Кубань», выслушивая сына, он только кивал и поддакивал: «Да, да, сыночек, останусь» .

Старик не плакал, но я видел, какая жуткая трагедия происходила в его неиспорченной душе: ненависть к красным, разлука с сыном, а позади, в своей станице, беспомощная семья. Я обласкал старика, как мог. Луценко и Шопину приказал выдать положенное жалованье и эвакуационные деньги в сумме двухмесячного жалованья, согласно приказу генерала Деникина.

Распрощавшись со всеми дружески, они выехали в Адлер в полночь того же дня. С ними выехал и мой кучер, вахмистр, казак станицы Михайловской, который доложил мне, что и он «много залил сала за шкуру своим мужикам станицы, почему остаться не можем». Фамилию его не помню.

Это были все, кто покинул полк по личным мотивам. Их больше я не увидел. Есаул Луценко умер своей смертью во Франции перед 1930 годом, а хорунжий Шопин поступил рядовым в 1-й Кавалерийский полк Иностранного легиона французской армии, дослужился до звания сержанта и погиб в Сирии в бою против восставших друзов. С ним погиб и наш молодой кавказец есаул Сережа Поволоцкий²²⁹, будучи также сержантом.

Офицеры-корниловцы. В Адлере, у Атамана Букретова

Жуткая ночь прошла. Утром 20 апреля скачу в Адлер. Надо узнать – возможно, что прибыли транспорты из Крыма? Сдаваться красным мы ведь совершенно не собираемся! Как доложил полковник Дрейлинг, цель переговоров – «оттянуть время, пока прибудут пароходы из Крыма».

На полпути к Адлеру обнаруживаю обоз Корниловского полка. Путь мой преграждают человек пятнадцать офицеров полка. Впереди них полковник Аитвиненко, рядом войсковой старшина Марков; за ними есаулы Збронский, Мартыненко, Носенко, Тюнин, братья Кононенко, Коз-лов-младший и еще кто-то. Позади всех стоит наш младший брат Георгий, есаул. Других не помню.

– Куда Вы спешите, господин полковник? Зачем? Что слышно? Неужели сдаваться красным? Да никогда! – забросал меня вопросами Литвиненко.

Оказывается – они ночью бежали из полка, занимающего арьергардные позиции, и, если будет утвержден мир с красными, они будут грузиться на «Бештау» одиночным порядком.

– Полки еще сильны! Мы еще можем сопротивляться! Надо идти в Грузию! И если потребуется – силой развернуть границу, но войти! – продолжает возбужденно, короткими фразами, не говорит, а выкрикивает экспансивный полковник Литвиненко.

– Я только командир полка, у нас теперь начальник дивизии полковник Преображенский, обращайтесь к нему, – отвечаю всем присутствующим.

– Плюньте на этот штаб дивизии, после отъезда генерала Бабиева он ничего не стоит, там уси городовыкы! – парирует мне Литвиненко. – Да Вы выступите только со своим полком, и все к Вам присоединятся! – продолжает он.

Я удивился возбужденности их, словно кто-то уже хватает их за горло. Что там у них произошло в полку, я не знаю. Они говорят, что командир полка, войсковой старшина Безладнов упрямо будто бы заявил им, что он держит ответственную арьергардную позицию и без приказания ее не оставит. Он потребовал, чтобы офицеры оставались до конца при своих сотнях, но они ночью оставили полк, прибыли сюда, в обоз, и не знают, что дальше делать?

– Хорошо. Едемте со мной в штаб Войска, к Атаману, – Вы, Илларион Васильевич и Марков, там выясним все, – предлагаю им.

Они согласились. К ним присоединился по своей инициативе есаул Збронский.

Мы в штабе Войска. Там большая суматоха. Миновав парных часовых, вошли в знакомый мне по вчерашнему военному совещанию дом.

– Атаман занят и принять Вас не может, – отвечает мне высокий, стройный, с приятным лицом есаул, в аксельбанте на гимнастерке, личный адъютант Атамана Букретова – вежливо, но с полным осознанием своего высокого положения.

– А я Вас прошу доложить Атаману, что просит командир 1 -го Ла-бинского полка, – говорю ему требовательно.

Он уходит и, вернувшись, докладывает, что «Атаман лег отдыхать и просит его не тревожить, так как он не спал всю ночь».

– Вы вначале сказали, что он занят, а теперь говорите, что он отдыхает. Что это значит?.. Доложите еще, что его хотят видеть офицеры Корниловского полка вместе со мной! – уже возмущенно диктую ему.

– Я этого не могу доложить, господин полковник, и прошу понять меня, – чистосердечно отвечает адъютант, – но если Вам так нужно видеть Атамана – пройдите сами наверх и постучите ему в дверь.

Все мы четверо поднялись на второй этаж, и на мой стук в дверь послышался ответ:

– Кто там?

– Командир 1-го Лабинского полка и господа офицеры Корниловского полка хотят видеть Вас, Ваше превосходительство, – отвечаю.

Открывается дверь, и появляется Атаман. Он одет, как и вчера, – в кителе и в сапогах. Увидев нас, он «потянулся», как делает человек после крепкого сна, и даже зевнул, чтобы показать нам, что он спал.

Вслед за нами прискакали и остальные офицеры-корниловцы. Указав жестом на них, я докладываю Войсковому Атаману уже от лица всей 2-й Кубанской казачьей дивизии, что казаки совершенно не хотят сдаваться красным, что полки ждут приказа своего Атамана, могут и хотят пробиваться в Грузию и вообще идти куда угодно, но только не сдаваться.

– Разве есть части, которые еще хотят драться?.. Я этого не знал, но теперь уже поздно. Перемирие подписано, и никуда двигаться нельзя, иначе подведете других. И по всем этим вопросам теперь обращайтесь к генералу Морозову. Он находится на фронте, – спокойно, деловито произнес он.

– Так, значит, все кончено, Ваше превосходительство?

– Да, конечно.

– Ну а те офицеры, которые не могут и не хотят остаться? Позвольте получить на них пропуск на «Бештау»?

– Там все заполнено, мест нет, – отвечает он.

– Это офицеры Корниловского конного полка!.. Многие из них пер-вопоходники, им оставаться у красных совершенно невозможно!.. Я Вас прошу дать им пропуск! – с жаром докладываю Атаману.

– Корниловцы-ы?!. Ну хорошо. Попросите ко мне моего адъютанта, – успокаивает он нас.

Знакомый нам адъютант появился и получает распоряжение: «Выдать пропуск тем офицерам, на которых укажет полковник», —■ показывая на меня, говорит Атаман Букретов.

Я рад хотя бы этому успеху. Все оставляю делать полковнику Литвиненко, а сам бросаюсь в седло и скачу домой, в полк. Потом надо проскакать к старшему брату в 1-й Кавказский полк. Надо спасти его. Потом подумать о Надюше-сестренке.

Крупной рысью выхожу из Адлера. Дорога из него идет вначале прямо на восток и перпендикулярно упирается в шоссе из Сочи в Грузию. Здесь я наткнулся на хвост колонны нашего штаба дивизии, вернее, на последние санитарные линейки.

– Куда вы? – спрашиваю.

– А не знаем, штаб дивизии впереди идет, а мы вслед за ними, говорили – идем на Адлер, а куда дальше – не знаем, – отвечает сестра милосердия.

– А полки тоже идут вслед за вами?

– Да не знаем, полковник, – отвечает она.

Голова штаба дивизии была от меня в 200 шагах. Впереди шел верхом полковник Преображенский, рядом с ним полковник Гришин. Позади остальные чины штаба и конные вестовые. Они шли очень медленным шагом и сильно растянулись в своей колонне. Время у меня было рассчитано, и я, повернув налево, спешно двинулся к своему полку.

Этот день 20 апреля был днем «столпотворения Кубани». Весть «о сдаче армии» облетела все уголки и ущелья, где ютились полки и беженцы, около 60 тысяч людей. Все, боясь «сдачи», двинулись к Адлеру и за Адлер. Связь с частями и управление армией были утеряны полностью. Все как-то сразу опустело в душах, и жизнь самой армии и ее частей утеряла свою цель. В воздухе почувствовалось: «конец», конец всему, и конец очень жуткий.