Текст книги "Лабинцы. Побег из красной России"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 42 страниц)

Какие были лица, глаза, лоб, рот, подбородок у этих людей – ничего не было видно. Все было закрыто «шлемами», надвинутыми до самых глаз, с опущенными бортами по шее и щекам. Виден был у каждого только нос и орбиты глаз.

Вошли, сели в первом ряду» вытянули ноги вперед и замерли, положив руки на колени. Позади них поместился весь караул.

Первое отделение нашего концерта дали офицеры колчаковской армии, поставив какую-то веселую, игривую шутку, закончившуюся дружными аплодисментами всех. Чекисты не аплодировали. Следующее отделение – наш хор.

Около 40 человек выстроились по голосам в гимнастерках, в сапогах. И хотя все было на нас не первой свежести, но, затянутые поясами, мы держали себя по-воински, даже по-офицерски.

– «Казачья молитва», – густым баритоном объявляет наш конферансье, стройный сотник Иодковский.

Ой, Ты Боже Мылосэрдный,

Боже гцирый и прэщэдрый,

Прославляем Твою мылость,

Боже!., взглянь на нашу щирость! —

тихо полилось со сцены, призывая к молитве тех, кто густой, темной толпой сидел позади чекистов и караула.

Дай нам, Боже!.. Дай из нэба,

Дай чого нам бильше трэба... —

просим мы Всевышнего в этой холодной и голодной красной тюрьме, и потом, словно потеряв свою веру в просьбу, вдруг кричащим аккордом к небу хор хватил во всю мощь своих голосов:

Дай нам мыру и покою,

Пид могучею рукою.

Я следил за чекистами – какое впечатление производит наше пение? И в эти минуты мне казалось, что они увидели в нас, офицерах Белой армии, попавших в такие жуткие условия, с установившейся кличкой «белые бандиты», людей, духовно стоявших выше них. -Потому что так петь, так выражать в пении свою душу, так сохранить свою душу могут люди благородные и сильные духом.

Гудэ витэр вэльмы в поли,

Рэвэ, лыст ломае,

Плаче козак молодэнькый,

Долю проклынае, —

нежно затянули мы следующую печальную казачью песню. Не знаю, что думали красные слушатели, но наши сотоварищи по заключению, вся толпа замерла, устремив сотни глаз на сцену, откуда в минорном тоне неслись эти жалобные слова.

Спели и еще несколько песен Черноморского казачества. Спели и «Закувала та сыза зозуля»... С воинственным призывом спели «Рэвуть стогнуть горы»:

Дэ ж вы славни Запорожци,

Сыны вольной воли,

Чом ныйдэтэ вызволяты —

Нас з тяжкой нэволи?!.

Все песни были явно контрреволюционные, с освободительным призывом «из неволи, из тюрьмы», в которой мы были. И как финальный призыв – Иодковский объявил последнюю песню «А вжэ лит бильш двисти, як козак в нэволи»:

Гэй-гэй!.. выйды долэ из воды,

Вызволь мэнэ козаченька из биды!..

Чекисты сидят молча, ничем не реагируя. Наше пение было так искренне, так вызывающе, что я, как администратор хора, подумал – а не придерутся ли они к этому? А хор продолжает с упреком:

С наризньщь коззцькых – сэрпы поробылы,

А гостри шаблюкы – на косы побылы, —

и вновь, ревом голосов, взалкал:

Гэй-гэй!.. вы козакы!.. молоди!

А дэ ж ваши конычэнькы ворони?!

Мое сердце начинает сжиматься. Думаю – а вдруг вскочит на ноги кто из них и крикнет: «Стой!.. Кто это сочинил?.. Прекратить пение!»

Кони наши в лузях,

А козак за плугом,

Гэй, ты козаче! Хопай ниж! (хватай нож)

Дэ побачишь ворижэнька – там и риж! —

оборвал хор резко свой последний куплет.

Зала молчит. Регент, капитан Замула несколько секунд смотрит на свой хор, будто не зная – что же ему делать? И потом, как всегда, неловко повернулся кругом и делает поклон всем слушателям, давая этим знать, что концерт окончен. И только после этого в рядах своих послышались довольно редкие и несмелые аплодисменты.

Песня призывала резать врагов казаков, в данное время красных конечно, но это открыто приветствовать нельзя было.

Чекисты и караул вновь молчат и сидят как мумии, не шелохнувшись, словно желая показать хору: «Ну, пойте, пойте... Послушаем еще вас... А там посмотрим – что с вами надо сделать»...

Чтобы стушевать неприятность, умный и тонко воспитанный сотник ИодковскиЙ оглашает следующую песню:

– «Пир у князя Гудала» из оперы «Демон» Лермонтова.

Из этого вновь выпирала контрреволюция! Бал?!. Да еще у князя?.. Какого князя? Теперь ни балов, ни князей нет, а пленные казачьи офицеры хотят вновь спеть что-то опасное?.. И хор под гробовую тишину, тихо, загадочно произнес-пропел дивные слова оперы:

Ноченка темная,

Скоро пройдет она.

Завтра же С зоренькой В путь нам опя-ать...

И потом воинственно зацекотал:

Сядем на борзые, кони прекрасные!

Будем оружьем на солнце блистать!

С бубнами!.. С плясками!.. С песнями!.. С громкими!

Завтра нас девушки будут встречать...

Русские слова, естественно, были более понятны красным слушателям. Даже прошла «усыпленность» чекистов, и они задвигались на своих стульях.

Но – довольно серьезных песен! Надо потешить души всех. Эта веселая песенка чисто украинского жанра, когда днепровские казаки, возможно состоя в польском королевстве, еще чумаковали в Крым за солью. В ней ярко выразилась доля чумачества бедного казака, и он не унывая, в своем природном юморе, всю вину в неудачах сложил на своего упряжного коня. На Кубани я ее нигде не слышал. И вот хор затянул печально:

Було колысь – козаченько возыв силь та рыбу,

А тэпэрь же, бидалага – тилькы сыру глыну...

Поясняя насмешку казака над своей горькой долей, весь хор игриво, монотонно зажурчал речитативом:

Силь вэзу, силь вэзу, горою, горою,

Конякою, конякою, рябою, рябою...

И потом, словно в последнем отчаянии своей неудачи, хор вскричал словами казака-чумака:

Гэй ну – сыва-грыва, ты коростява, паршива,

Краще б було мойе дило, як бы тэбэ вовкы зъилы!..

Гэй, ну!.. Гэй, ну!.. Гэй, ну-ну-ну-ну-ну!

Тпру-у-у-у, —

перешел хор в шутку, небрежно, и на все немузыкальные возгласы растворился в последнем слове «тпру-у».

Фурор был исключительный. Даже весело осклабились до того молчаливые чекисты. А наш комендант, человек-орангутанг, он так осклабился во весь свой широкий рот, как может смеяться только животное. Мы покорили власть и... с первого же выстрела. Занавес «от руки» – и мы приготовились к лезгинке.

Я никогда не танцевал лезгинку в гимнастерке. Этот классический кавказский танец можно выявить доподлинно только в черкеске. Генерал Хоранов не хотел выступать один, считая это несолидным для него, как генерала. У него большой багаж. Он одинок. Багаж – это все его богатство человека, не имеющего семьи. У него три черкески с бешметами. Ему позволили сохранить и иметь при себе седло и кинжал. Чтобы выступить вместе, он подарил мне свою старую серую дачковую черкеску, довольно потертую, и черный легкий кашемировый бешмет. Мы с ним одного роста, но он гораздо шире меня в плечах и в талии. То, что не одел бы на Кубани, – здесь это возможно.

Наша сцена открылась «биваком» – лежа, сидя, как кто хотел. Неизменная песнь «Горе нам, Фези к нам, с войском стремится». Потом «гик», все вскочили на ноги и ударили в ладони, в такт. И автор этих строк выскочил вперед, как обыкновенный казачонок. Пройдя по кругу, я должен был пригласить Хоранова. Он входит в раж. Он по-настоящему, по-осетински, умело и звучно хлопает в ладони своих сильных рук, давая этим очень умелый темп. Пройдя раз-другой по сцене, делаю «па на когтях». Колчаковские офицеры поднимаются на ноги, желая рассмотреть воочию этот танец, мало кому ведомый из них. Пройдя еще полкруга, приглашаю манерою горца на танец Хоранова. И наш «Кавказкий Уджуко», прикрыв глаза, легко, привычно, по-осетински изящно, словно балерина, пошел в свой тур танца.

Хоранов всегда танцевал лезгинку так красиво, стильно и изящно, что его в ней всегда, еще из Мерва, приятно было смотреть. Она у него природная. Ему тогда было 45 лет. Он широк в плечах, но легок в ногах. У него легкие «па на пальцах» («на когтях», как говорят казаки) и со многими комбинациями.

Фурор лезгинки был неописуем. Два раза вызывали на бис. Танцевали на примитивном помосте. Занавес задергивался рукой. Наш комиссар что-то докладывал чекистам. Те кивали, видимо, в знак одобрения.

И только весь хор сошел со сцены вправо, как к нам подошли все пять чекистов в своих страшных костюмах. Один из них, нужно полагать главный, произносит:

– Мы думали, что казаки как степные народы-полукочевники, а вы, оказывается, совершенно культурные люди... И мы впервые слышим такое интересное пение.

Мы слушаем молча. Слова эти были произнесены правильным, литературным языком и человеком, безусловно, интеллигентным.

Я хочу заглянуть в их души через их глаза, но под низким покровом шлема нельзя рассмотреть, что они думают. Под дохой и шлемом они выглядят страшными и недоступными. Лица без улыбок. Сжатые губы. Острый взгляд. Никаких лишних движений. Лица бритые и как будто интеллигентные. Возраст 30—40 лет. Это все, что я мог рассмотреть, определить в течение нескольких секунд. А старший из них продолжает, уже обращаясь к Хоранову и ко мне:

– Как это вы становитесь на пальцы?.. Не боитесь, что они поломаются ?

Разговорчивый Хоранов что-то ответил им «о лезгинке с детства и пальцы уже привыкли». Присутствующий комиссар все это слушает, но в разговор не вступает. Короткий поклон нам, и они ушли.

Концерт дал нам маленькое духовное удовлетворение, освежил наши мозги и сердца и дал пищу для приятных разговоров на несколько дней.

Но, как оказалось, мы завоевали симпатии властей. После этого нам разрешено было ходить в город, имея увольнительные записки от коменданта здания, которым являлся тот «широкоротый», он же и глава постоянной охраны. Стали выдавать сахар к чаю. Потом хор давал концерты в некоторых заводах в окрестностях Екатеринбурга. Наш регент, капитан 4-го Кубанского пластунского батальона Замула, не только приобрел здесь популярность как знаток хорового пения, но потом сделал себе на этом карьеру. Его вызовут в Москву. Так, и в жутких невзгодах, мы служили своему родному Кубанскому войску, песнями прославляя его славное имя.

А похвала врага есть лучшая похвала – как говорит мудрая пословица.

ТЕТРАДЬ ТРИНАДЦАТАЯ Казаки за Уральскими горами

Наше концертное выступление в тюремном заточении, безусловно, понравилось красной власти. Через комиссара было запрошено – желаем ли мы давать концерты для рабочих на заводах, но бесплатно? За это администрация завода угостит нас хорошим ужином и «на дом» выдаст по одному фунту белого хлеба на каждого человека.

Сооблазн был велик. Во-первых – мы можем побывать на воле несколько часов; во-вторых – хоть иногда наесться, как следует; а в-третьих – получить целый фунт хлеба на руки, да еще белого. Сопровождать нас на вечерние концерты будет «только один красноармеец с винтовкой». Мы дали согласие.

После одного концерта стоим на сцене при закрытом занавесе в ожидании положенного фунта белого хлеба. Ужина здесь нет. Кто-то позади обнимает меня рукой за талию и произносит:

– A-а!.. Попался?.. Я тебя сразу же узнал!

Оглядываюсь и узнаю Оренбургского Войска хорунжего Шеина, выпуска Оренбургского казачьего училища 1910 года. Неожиданность была полная и приятная. Он поведал, что в конце 1919 года Красная армия вытеснила их из Оренбурга. Армия Атамана Дутова отходила в степи, в Туркестан. Казаки пали духом. Было и холодно, и голодно. Куда идти ? Он полковник и командир полка, состоявшего почти сплошь из его станичников. Решили не идти дальше. Уговорили и его остаться. Красные предложили полную амнистию. Отобрав у казаков только оружие, всех распустили по домам, не отобрав и лошадей. Главой Оренбургского красного края был его сверстник по училищу, подъесаул Каширин. Принял по-дружески и назначил сменным офицером в Оренбургское красное кавалерийское училище, сохранив при нем и его кровную кобылицу. Потом было распоряжение из Москвы – арест всех белых офицеров, лагеря и... сейчас на путях стоит их поезд – высылают куда-то в Сибирь.

Через несколько дней нам подали низкие разлапистые сани и повезли на один из металлургических заводов, за городом. Здесь мы впервые познакомились с заводской жизнью и рабочими. Наше пение их очаровало. Тишина стояла при выступлении, и каждая песня вызывала у них гром восторженных аплодисментов. Потом администрация говорила, что они впервые слышат здесь подобное пение, ранее им совершенно неизвестное.

Они знали – кто мы. И это вносило в их души и любопытство, и предупредительность, и желание обласкать нас. Мы уже отвыкли от мирной жизни и от людей в хороших костюмах. Нам удивительно было видеть новую администрацию богатейших уральских заводов, одетых в черные «тройки» и в галстуках.

На Кавказе мы привыкли видеть рабочих в простых сапогах, в неизвестного цвета «спиджаках», в косоворотках и с какими-то блинами-кепками на головах, почему и удивились, столкнувшись с администрацией завода, сплошь людьми интеллигентными, с инженерами и служащими меньших рангов.

Мы, офицеры, так далеко стоявшие от заводской промышленности, совершенно забыли, а некоторые из нас, может быть, и не знали, что все

они здесь живут и работают десятки лет, из поколения в поколение, все друг друга знают давно, всякий завод или фабрика есть самостоятельная единица, управляется учеными людьми, и, каково бы ни было «революционное равенство», в работе по специальности его быть не может.

Здесь мы получили очень вкусный мясной суп, в изобилии самую настоящую пшенную кашу, заправленную коровьим маслом, и по фунту хорошо выпеченного белого хлеба. Ели за общим столом, подавали нам еду интеллигентные женщины, жены администрации завода.

После концерта бал, самый настоящий бал – с вальсом, венгеркой, полькой и остальными танцами. Танцующих из нас представили своим дамам, и некоторые так же танцевали «по-старому», на время забыв душевную тяжесть.

Через несколько дней на автомобилях нас повезли на какой-то очень богатый завод в лесу, принадлежавший раньше видному заводчику-ста-роверу. Завод был величественный. У бывшего хозяина была даже семейная личная церковь. Администрация завода приняла нас особенно внимательно. Концерт прошел блестяще. После него накормили нас отлично. Начался бал. Мы стоим и наслаждаемся наблюдением за танцующими. Кто-то обращается ко мне и говорит:

– С Вами хочет познакомиться одна наша здешняя артистка, – и ведет меня к ней.

– Вы очень хорошо танцевали лезгинку... Я сама артистка, можете ли Вы научить меня? – встречает меня такими словами очень изящное молодое красивое существо.

Я соглашаюсь. Потом, в несколько уроков, научил ее. О ней потом.

Наших концертов было немного. Меж ними мы продолжали оставаться все в той же тюрьме и голодали. Днем, по отпускным запискам, ходили на базар-толкучку в поисках хлеба, меною на сахар, который нам стали выдавать по нескольку кусков в неделю. Редко кто ходил в город, в особенности старики. От нашей группы Кавказцев ходоками на толкучку были мы с хорунжим Долженко. Базар в узком переулке. Он кишит народом. Есть и примитивные лотки, но больше продается и меняется «из-под полы».

В один из дней я на толкучке. Неожиданно вижу в толпе казака-великана, который на голову выше всех в ней. Он в приличной, но потертой черной каракулевой папахе и в черкеске защитного сукна военного времени Конвоя Его Величества, подбитой мехом, с курпейчатой оторочкой по грудному вырезу черкески до пояса, как это принято у казаков и горцев Кавказа.

Столь неожиданная встреча здесь, несомненно, урядника Собственного Конвоя Императора Николая II, последнего Российского Государя, расстрелянного красными в Екатеринбурге в июле месяце 1918 года, не могла меня не заинтересовать – как он сюда попал и зачем? Он блондин, без бороды, русые усики, широкоплеч, строен. Поворотами головы во все стороны, вижу, он активно ихцет купить что-то. Сквозь толпу, приблизившись к нему на шаг, тихо, но внятно произношу:

– Здравствуй, брат-казак...

– Здравствуйте, – нерешительно отвечает он, подозрительно осматривая меня, одетого в паскудную шинель и солдатскую репаную шапку.

– Кубанец? – спрашиваю.

– Нет, терец, – отвечает он и активно рассматривает меня с головы до ног серьезными глазами.

– Конвоец? – допытываюсь, смотря ему прямо в глаза

– Да-а... А Вы хто?.. Откуда Вы это узнали, што я конвоец? – уже и он с интересом и любопытством спрашивает меня, вперившись в мое лицо, изучая его.

– Я, брат, кубанец... полковник, многих нас сюда сослали. Не бойся, говори смело все мне. И в доказательство своих слов отворачиваю полу шинели и показываю ему свои синие английские бриджи, полученные мной под Воронежем, перешитые «на очкур», как явный знак казака.

Убедившись в моей личности, он быстро оглянулся кругом, видя, что никому нет никакого дела до нас, склонился ко мне (ростом я был ему только до плеча) и быстро говорит:

–■ Ну, што, господин полковник?.. Што же дальше будет?.. Вот-то дожились!.. раньше своим мундиром гордились, а теперь вот все я отпорол с шубы-черкески конвойца, а вот Вы все же узнали, что я конвоец, —■ и, как бы передохнув от своей исповеди и глядя на меня, продолжил: – А Вы-то, господин полковник, в каком виде?! Ну, што это?.. На што это похоже?!

И он мне рассказал, что два эшелона кубанских урядников уже прошли Екатеринбург, а их эшелон третий, только что прибыл сюда, стоит на путях и разрешено «пробежать на базар». Всех направляют на восток от Уральских гор, на работы в соляных копях.

Расставаясь, мы крепко пожали руки. На душе было тепло, даже и в такой обстановке повидав брата-казака с родных мест.

Хорунжий Григорий Долженко был скромный и добрый человек. У него похвальная способность – незаметно для других все высмотреть и узнать, а потом рассказать нашей группе.

Придя как-то из города, он поведал нам, что на товарной станции имеется большая столовая с кухней, в которой кормят все проходящие эшелоны красноармейцев. Он уж был там, познакомился с главным поваром, который его накормил и просил заходить и дальше. Должен-ко, конечно, скрыл, кто он. Повар – из пленных мадьяр и на родину возвращаться не хочет. После раздачи пищи от остатков может дать котелок супа или каши и на дом.

Как не воспользоваться таким случаем – и вдоволь покушать, да еще, может быть, в свою группу принести котелок гречневой каши? И мы с Гришей двинулись на раздобычу с котелками и в репаных шапках.

Мы там. Вместительная столовая. Высокая чугунная печь накалена докрасна. С холода – мы прямо к ней, чтобы отогреться. Повар-мадьяр, небольшого роста, широкоплечий, стоя на возвышении, большим ковшом разливает суп из громадного котла. Он как бы священнодействует при раздаче.

Стоим с Долженко у печи и греемся. Открывается дверь, и с холодным паром в столовую входят люди в шинелях, в шубах, в папахах. Несомненно – кубанские казаки. Чтобы не быть узнанными в столь паскудном виде, который мы имели с Долженко, отошли к стене. Вошедшие окружили печь погреться. Стоим и наблюдаем. Вновь открывается дверь, и входит новая группа. В шинели, в рыжей папахе, узнаю своего пулеметчика Корниловского конного полка по 1918 —1919 годам, бывшего прапорщика Семена Дзюбу. Здоровый, рыжий, неуклюжий, но храбрый пулеметчик. Он из урядников-пластунов Великой войны. Войдя, Дзюба осматривается по сторонам. Чтобы не попасться ему на глаза, его командир, находящийся в таком позорном положении, поднял воротник шинели. А он, старый казачина-воин, сразу же узнал меня. Повернув в нашу сторону и подойдя, громко произносит:

– Здравия желаю, господин полковник. Как Вы здесь? – спрашивает коротко, привычно козырнув рукой.

– Не говорите громко и не называйте меня по чину, – тихо говорю ему, протягивая руку.

Коротко рассказав о своей группе, спрашиваю о прибывших. Это, оказывается, прибыл эшелон кубанских офицеров в младших чинах и урядников, которых ссылают куда-то за Урал.

Хорунжий Долженко принес новую весть: в монастыре, что против нашего епархиального училища, разместили эшелон урядников, высланных с Кубани. Немедленно же иду туда.

Монастырь огорожен белой стеной. В центре старинная церковь. Вхожу во двор. В нем, в тулупе, мрачно гуляет высокий казак в папахе. Увидев меня, казак вынул руки из рукавов тулупа и удивленно смотрит на меня.

– Лопатин?.. Вы ли это, дорогой? – радостно спрашиваю.

– Так точно, господин полковник... Это я. Здравия желаю! – бодро, по-старому отвечает он.

В 1913 году, когда я прибыл в город Мерв Закаспийской области молодым хорунжим в свой 1-й Кавказский полк, он был старшим урядником, помощником заведующего оружием, как окончивший Ораниенбаумскую школу (под Петербургом), куда командировались грамотные казаки со всех полков для прохождения курса по оружейному и кузнечному делу. По окончании ее они носили погоны как у юнкеров, но обшитые по краям желтой тесьмой. Лопатин был полковым подмастерьем, которого все знали. С полком он провел всю войну на Турецком фронте и в бытность мою полковым адъютантом был в моем подчинении.

Высокий, стройный блондин – в нем было что-то благородное от природы. Он сын урядника-конвойца станицы Архангельской.

От него узнаю, что с Кубани, из станиц, красные извлекли всех урядников и вот их, свыше 500 человек, высадили здесь и разместили в сараях монастыря.

– Я хочу посмотреть казаков, – говорю Лопатину.

– Не стоит, Федор Иванович, не интересно... Я и сам вышел оттуда, чтобы освежиться на воздухе, – вдруг отвечает он.

Но я хочу видеть своих казаков-урядников здесь, в изгнании, и мы входим в ближайший сарай. В мрачном бараке, в полутемноте, на полу (не было и нар) лежали, сидели, курили, громко разговаривали, кружками играли в карты люди в овчинных казачьих кожухах, в папахах – смуглые, небритые, давно не умывавшиеся. О чем они говорили, чего хотели, что думали, увидев эту картину, – не нужно было спрашивать. Мне это было понятно. Если мы, их офицеры, в неволе молча переносили всю тоску заточения, сознавая «свое участие в борьбе с красной властью», то что могли думать эти простые воины, оторванные от своих станиц, от хозяйства, от своих семейств, загнанные в неведомую для них северную даль России и, как животные, размещенные в нетопленых сараях без окон?..

Дом Ипатьева. Страшная весть

Мы не знали, чем было вызвано перемещение курсов в центр города, в харитоновский дворец, что на Воздвиженском проспекте. Этот дом-дворец и загадочная жизнь его хозяина, миллионера Харитонова, описана сибирским писателем Маминым-Сибиряком в его романе «При-валовские миллионы». От самого громаднейшего дома с белыми колоннами на длинной нижней веранде, как бы удерживающими на себе тяжесть второго этажа, с сосновой рощей позади, круто падающей вниз, где происходили (по роману) оргии купца Харитонова, веяло какой-то таинственностью. Но самое главное – против харитоновского дома, буквально угол на угол, стоял дом инженера Ипатьева, в котором была расстреляна Царская Семья с самим Императором.

На трагический дом мы смотрели с ужасом. Были мы и в переулке, куда выходила та комната нижнего подвального этажа, где была уничтожена Царская Семья. Этот узкий, пустынный переулок круто падал вниз, к городскому пруду. Высокий забор в полтора-два роста человека, словно умышленно построенный так, чтобы посторонний глаз с улицы не мог видеть, что творится во дворе, закрывал сосновый бор, дышащий жуткой таинственностью.

Мы разговаривали с жителями о Царской Семье. Никто тогда не верил, что Семья Императора расстреляна. Они даже возмущенно говорили, что все это провокация красных. «Царь увезен... и он еще вернется», – заканчивали они свои слова.

О гибели Царской Семьи мы сами ничего тогда не знали, и я только за границей узнал все подробности.

В харитоновский дом, на курсы, вселили пятерых офицеров, прибывших из Архангельска: Узнав, что мы кубанские офицеры, они как-то странно, испуганно посмотрели на нас. Все они молодые поручики, подпоручики и один капитан лет под тридцать. Они саперы по образованию. Как-то в разговоре капитан спросил – знаем ли мы о судьбе тех кубанских офицеров, которые в количестве 6 тысяч были сосланы в Архангельск? Мы заинтересовались, и они рассказали.

«Прибывших в Архангельск в августе—сентябре 1920 года, их пачками грузили в закрытые баржи, вывозили куда-то вверх по Северной Двине и на каких-то пустырях расстреливали. Потом баржи возвращались, в них грузили следующих – и так пока не уничтожили все шесть тысяч... Караул состоял исключительно из пленных мадьяр-коммунистов», – закончили они спой жуткий рассказ.

Этот капитан саперных войск еще добавил, что по возвращении барж за новым нарядом на расстрел офицеров Кубанского Войска на полу и на стенах барж было много крови и даже вывороченных человеческих мозгов. В стенах находили прощальные записки к родственникам, полные смертельной жути. Расстреливали из пулеметов. (На вопрос Елисеева: «А как они сами остались живы?» – капитан ответил: «Мы – саперные офицеры. По назначению – мы трассировали могилы, вернее, просто рвы. Нам дали амнистию». – П. С.)³⁵⁶

Это были те кубанские офицеры и военные чиновники, которых красная власть вывезла во время десанта на Кубань. Три поезда арестованных мы встретили тогда в Москве. Расстреляны-уничтожены были все шесть тысяч. Увезены на север и как в воду канули. Узнав, что я бежал за границу, из станиц и из Екатеринодара запрашивали меня жены увезенных, что я знаю о судьбе их мужей, так как никто не получил от них ни одной весточки³⁵⁷. Запрашивали, когда я жил уже во Франции и прошло около десятка лет с их гибели. И найдется ли когда-либо это жуткое место их упокоения?!

Закрытие курсов. Концерт

Закрытие курсов, которые в Екатеринбурге и не продолжались, порадовало нас лишь тем, что с этого дня будет решена наша судьба.

Кто-то «сверху» руководил программой вечера. Офицеры-колчаковцы дадут какой-то водевиль. Мы, кубанцы, – концертное отделение. Уведомлено было, что выступит известная балерина бывшего Императорского театра, проживающая в Екатеринбурге. Концерт-бал будет в театре музыкального общества имени Менделеева. Моя ученица, молодая женщина, жена писателя и артистка, хочет выступить на этом концерте в лезгинке вместе со мной. Понимая ее артистическое стремление, я соглашаюсь, но с условием, что она достанет соответствующие костюмы, что, по ее словам, вполне возможно.

И вот мы в «Уральском государственном хранилище», как оно официально называлось. В нем, действительно, очень много дорогих костюмов. Заведует ими старый костюмер, очень любезный.

– Не думайте, что это все специально сшитые для театра, – говорит он мне. – Это просто реквизировано у местной знати... И вот я, старый дурак, должен хранить чужие вещи и называть их «государственными».

Костюмы выбраны грузинские, белые, расшитые золотыми галунами. Черкеска с откидными рукавами. Все белое с золотом. Белая и косматая папаха. Моя ученица должна быть в чадре, с полузакрытым лицом.

Офицеры-колчаковцы хорошо сыграли что-то веселое. На сцене появились горцы в лесу. Они ждут Шамиля на молитву – сидя, лежа. И вот из-за кулис появляется Шамиль в длинной черкеске, в высокой папахе, перевязанной белой кисеей с длинными концами, спадающимися вниз за спину. При его появлении все горцы быстро вскочили на ноги и почтительно потупились перед ним.

«Шамилем» был есаул Константин Михайлопуло, сын полицмейстера города Екатеринодара. Удивительная личность, о которой нужно сказать.

Шутник, весельчак и озорник по натуре. Грек по рождению, но кубанец по предкам на Кубани, видимо, еще тогда, когда и не было Кубанского Войска. Окончил Екатеринодарское реальное училище и стал офицером во время войны. Он чисто и красиво говорил по-черноморски, как на природном своем языке. Анекдоты и остроумие его были исключительны. Это был природный комик и имитатор. Выше среднего роста, стройный, в высокой черной папахе, с наклеенной бородой, он исключительно тонко изобразил Шамиля. Как человек хорошо воспитанный и грамотный – он умно и точно передал образ того, кого изображал.

По крови грек, он был светлым блондином с рыжеватым оттенком волос, и только сочные губы, правильный профиль лица и широкие глаза темного цвета выдавали в нем неславянское происхождение. Он нам всем нравился своей беззаботностью, добротой и товариществом.

И вот, когда Шамиль пропел несколько стихов, тихо, медленно вступал весь хор: «там-там-там-там» и, постепенно учащая темп, перешел в азарт. Первым в танец выбросился войсковой старшина Семейкин, потом черкес-корнет Махмуд Беданоков, генерал Хоранов. За ними неожиданно из-за кулис выпорхнули мы, пара во всем белом. Зала гремела от аплодисментов. Лезгинку пришлось повторить еще два раза.

Выступление нашего Кубанского хора с апофеозом лезгинки имело исключительный успех. Мы знали, что оно может быть «последним» в нашей общей жизни, а дальше что будет с нами – мы не знали. И если говорить о «лебединой песне» Кубанской армии, оставленной на берегу Черного моря в апреле 1920 года, то с наболевшей душой ее исполнило ядро офицеров армии, волею судьбы заброшенное в горный Урал.

Мы сосланные, бесправные, поднадзорные в красной России, над которыми всегда висел «меч смерти»... В особенности сиротливо чувствовали себя офицеры Донского Войска. Оба гвардейца-артиллериста, окончив курсы в Москве, были назначены куда-то по артиллерии. Осталось девять. В заточении епархиального училища они разместились в одной камере с нашей группой, в которой, кроме 45-летнего генерала Хора-нова, самым старшим штаб-офицерам было не свыше 35 лет, а молодым – от 28. Этого возраста были и донцы. Исключительная скученность на нарах с узкими проходами, холод, грязь, голод братали нас. Говорили обо всем. Они «красновцы». Атаман Краснов – их бог. Генерал Мамантов – величественный герой. Тихий Дон – их государство. Вне него жить и служить – не вмещается в их понятии. У них была своеобразная Войсковая гордость, о которой они не говорили, чтобы не расплескать свое святая святых. Красных они ненавидели как чужеродный элемент. Между собой жили дружно и чуть замкнуто от нас, кубанцев. Осознавая в душе признанное всеми казаками имя «старшего брата» —■ их было очень мало перед нами, кубанцами, чтобы иметь главенство в чем-либо в нашей жизни. Ко всему, что творилось на курсах, они относились иронически. И даже наш концерт интересовал их постольку, чтобы еще раз послушать песни кубанских казаков, с которыми они так подружились. А после него все та же серая жизнь и неведение завтрашнего дня. Мы все, донцы и кубанцы, были птенцы из разоренного Казачьего гнезда, выброшенные в полную неизвестность.

Распыление. «Последнее прости» с братом

Курсы закрылись в середине декабря. Какая-то искрочка предстоящей «свободы» радовала нас, но какая она будет – никто не знал.

Нам объявили, что война с Польшей окончена, в Красную армию нас не поставят, а назначат на гражданские должности по специальностям полученного образования. Раздали короткие анкеты, в которых каждый должен указать, «на что способен и по какой специальности хочет получить место».