Текст книги "Лабинцы. Побег из красной России"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 42 страниц)

Впервые мы увидели здесь и гражданских беженцев из Екатерино-дара. При нашем корпусе их совершенно не было из станиц.

Я вновь бросился в розыски своего полкового экипажа с полковым адъютантом, сотником Севостьяновым, в надежде, что он взял маршрут на Екатеринодар из станицы Казанской и теперь может быть здесь. Его не оказалось. «Неужели пропали все мои самые лучшие офицерские вещи, оружие, боевые ордена, призовые жетоны, так дорогие для каждого офицера?» – думаю я, и мне стало бесконечно грустно.

Я стою на высоком крыльце дома, выходящем во двор. В ворота въехала самая настоящая казачья хозяйственная мажара «с драбинами», запряженная парой лошадей. По дну мажары, на половину ее высоты, наложено сено. На сене ковер, а на ковре сидит полная дама в шляпе, одетая по-праздничному в какое-то цветное платье. Все это так не вязалось с обстановкой. Она властно распоряжается кучером-казаком, Тот слез с мажары, подошел ко мне и доложил, что «барыне нужна квартира» и они не могут ее найти.

Это оказалась жена начальника Кубанского Войскового штаба, Генерального штаба генерал-майора Аещенко¹⁷³. При всем уважении и к даме, и к ее мужу, я не мог выселить свой полковой штаб и уступить дом одной персоне. И мажара выехала с нашего двора.

В Хадыженской. Генерал Бабиев

12 марта наш корпус отошел в станицу Хадыженскую. Мы отходим все время без боев. Сюда уже вошла 3-я Кубанская казачья дивизия генерала Бабиева, отступавшая из Майкопа.

Станица Хадыженская была «узлом» железнодорожной линии Армавир—Туапсе и шоссированной дороги Майкоп—Туапсе. Станица раскинута но широкой, гладкой долине и по склонам гор. Возможно, что до покорения Кавказа здесь жил какой-то черкесский вождь и был большой аул. Здесь хорошее пересечение дорог, красивая и богатая местность.

Расположение штаба дивизии генерала Бабиева я сразу же определил в большом доме на южном склоне кряжа, так как над крыльцом парадного входа красовался его, большого размера, флаг Войскового цвета (красного) с пышным черным хвостом на нем, знакомый мне еще по Манычу весны 1919-го, а в доме гремел оркестр трубачей. Как часто в походах, еще с Турецкого фронта, Коля Бабиев любил и умел широко веселиться.

Со своей дивизией он отходил из Ставрополя через станицу Невин-номысскую и Лабинский отдел. К нему там присоединился дивизион Лабинских казаков в две сотни, под командой войскового старшины Козликина (см. приложение 1), прославленного героя восстаний против красных.

Узнав, что сюда прибыл их родной и кровный 1-й Лабинский полк, Козликин, как и его офицеры и казаки, естественно, хотели влиться в ряды этого полка и обратились ко мне. Я приветствовал это. Но не тут-то было. Узнав об этом, Бабиев не только что не отпустил казаков, но и расцукал их.

Его жест мне был понятен: 3-я дивизия была очень малочисленна. К тому же он очень любил своих Лабинцев, будучи и по рождению, и по службе – коренной Аабинец. Но офицеры не хотели оставаться у него (ниже напишу об этом) и вновь пришли с этой просьбой ко мне. Я тогда обратился к командиру корпуса, к генералу Науменко, попросив воздействовать. Науменко, видимо, об этом уже знал. Он был очень дружен с Бабиевым и просил меня «пока» не настаивать на этом и «понять Бабиева». Я понял и пока уступил.

Но некоторые офицеры и казаки перешли в мой полк самостоятельно. Главное – его станичники-михайловцы, хорунжие Лаптев, Диденко, Маховицкий, Лунев¹⁷⁴. Других не помню, так как эти четыре офицера как-то особенно выделялись своей самостоятельностью, разумностью и безбоязненностью перед начальством. К тому же хорунжий Лунев был

%2z-тогда станичным атаманом, а хорунжий Диденко – его помощником, то есть по положению – казаки не подчиненные строевому начальству.

«Он и тогда нам «осточертил» своим цуканьем, когда мы были урядниками в Первом полку, а теперь да и лета наши не те, а он и не переменился, хотя и стал генералом, так мы и пришли в свой родной полк на законном основании», – сказали они мне, когда я спросил их, почему они, станичники, не остались у генерала Бабиева?

Свою Михайловскую станицу они оставили в последний момент отхода наших войск. И вот – вновь в своем полку. У них на линейках запасы белой муки, соленого свиного сала. Умные, хозяйственные были казаки. 1-й Аабинский полк увеличился в своем составе и офицерами, и казаками.

Я тогда впервые услышал такую оценку генерала Бабиева со стороны казаков и был удивлен. К тому же это говорили его родные станичники. Иногда слышал это и за границей. Я отлично знал Бабиева еще с Турецкого фронта, когда он был сотником. В 1918 году, когда он командовал Корниловским конным полком на Кубани и Ставрополье, будучи старшим офицером в полку и его непосредственным помощником, я познал его еще глубже. Его властный характер мне был знаком. Но это был отличный офицер Кубанского Войска, пример казачьего молодечества. Я его любил и уважал. Но получается так, что на все его молодечество многие казаки смотрели иначе. Оно, это бабиевское молодечество, их ущемляло и принижало человеческое достоинство, потому что взгляд офицера и казака на некоторые вещи и события имеет разность.

Калмыки-дзюнгарцы. Начало голода

Наш корпус перебрасывается к перевалу Гойтх, который идет через Кавказский хребет и разделяет земли нашего Войска с крестьянской Черноморской губернией. За Кавказским хребтом расположена Грузия, куда мы идем, как в «обетованную землю».

Полк подходит к крестьянскому селу Елисаветпольскому Кубанской области. Шоссированная дорога прямою стрелою тянется по красивой долине. По бокам ее небольшие пашни и склоны лесистых гор. Слева, к югу, они тянутся высоко и скрываются в туманных облаках серого дня. Странно бросилось в глаза то, что почти все домики, сараи и другие мелкие постройки были «без крыш». Голо торчали вверх только одни стропила, почерневшие от времени. Впечатление такое, что здесь прошел сильный пожар или вихрь.

Звуки полкового оркестра 1-го Лабинского полка далеко оглашают окрестность, эхом несутся вперед по долине. На шоссе высыпало много народу. Во дворах и на улицах масса лошадей. Все село – словно разоренный муравейник.

– ДЗЮНГАРСКИЙ ПОЛК – СМИ-ИР-НО-О!.. ГА-АСПАДА-А ОФ-ФИ-ЦЕ-ЕРЫ-Ы!.. – вдруг я слышу команду, поданную высоким, растяжным голосом, и вижу красивого калмыка-полковника в кителе, при поясе, взявшего под козырек.

Это он отдавал положенную по уставу воинскую честь проходящей части и полковому знамени, идущему позади моих ординарцев.

Окинув глазом массу людей, раскинутых влево по селу, определил, что это были казаки-калмыки Донского Войска. У ног их лошадей валялась старая полусгнившая солома из крыш построек. Кони ее не ели.

«Так вот оно что-о!.. Вот почему стоят голые стропила домов. Значит – крыши их пошли на корм лошадям?!. Значит, здесь фуража нет?.. Фуражный голод?!» – со страхом подумал я. И мне стало очень жаль этого молодого полковника-калмыка, командира Дзюнгарского полка Донского Войска, трагическими событиями из Сальских травяных степей заброшенного со своим полком в голодные Кавказские горы.

Полковой оркестр трубачей всполошил все село. Вдруг вижу выскочившего из хорошего дома у самого шоссе, не разоренного, так как крыша его была «под железом», как говорят у нас на Кубани, старого своего друга полковника Мишу Сменова и с ним какого-то, также молодого, полковника. Оба они в черкесках. Миша схватывает мою кобылицу под уздцы и, как всегда, быстро произносит:

– Федя!.. Обязательно зайди к нам на чай!.. Надо поговорить немножко по душам! А это – полковник Чащевой¹⁷⁵, пластун, – представляет он мне и добавляет: – Он наш.

Что значит «наш», я понял так: это офицер, болеющий за Кубанское Войско всем своим существом, он казакоман. Короткий привал полка, чай у друзей и короткий разговор с ними, все о том – о Куба-ни-Матери.

Они оба отступали от Екатеринодара и служат, или числятся, при Кубанском правительстве. Они хорошо знакомы с «кубанской политикой», немного ругают некоторых членов рады, но в принципе – они с радой.

Миша, однокашник по Оренбургскому училищу, соратник и по Турецкому фронту, и по Корниловскому конному полку, восхищается боевыми успехами 1-го Лабинского полка и по-дружески внушает «держать полк в руках на всякий случай», а на какой – я его не спросил и он мне не сказал. Но я понял – «на случай внутриполитический». Но так как я в этом тогда и не разбирался, и не хотел разбираться, и был на сто верст далек от политики, ответил ему какой-то шуткой.

– Ты, Федя, не шути!.. Власть должна принадлежать теперь молодым! – как всегда быстро, коротко, ответил он.

С этим я был согласен, что строевая власть должна принадлежать молодым. В этом я твердо убедился за все годы Гражданской войны, а последние бои на Кубани нашего корпуса в особенности подтвердили это.

Дружески распрощавшись, под воинские приветствия казаков-калмыков Дзюнгарского полка, 1-й Лабинский полк выступил к перевалу Гойтх, мощным хором трубачей умиляя сердца всех в «безфуражном селе».

Гойтхский перевал.

4-й Донской (Мамантовский) корпус

Полку приказано расположиться у восточного начала Гойтхского перевала. Здесь уже узкое ущелье, громоздкие горы и сплошной лес. Полковой штаб, за отсутствием построек, разместился под деревьями. Здесь не было населенного пункта, а стояла на высоком пригорке лишь железнодорожная станция Гойтх.

Моросит мелкий, нудный дождик. Падают мокрые снежинки с неба. Стало холодно. У дымного костерчика сгрудились мы, штаб в четыре человека, чтобы согреться. Едкий дым от сырых поленьев вызывает слезы на глазах.

Мы находимся еще на кубанской зел!ле, но уже голодаем. Казаки голодают не так сильно, но вот лошади их у нас совершенно без фуража.

Если человек может быть несколько дней без еды, то рабочая лошадь тощает очень быстро.

У казаков мяса в достатке, но хлеба нет. А у лошадей – ни зерна, ни сена, даже нет и соломы. Фуражиры, посланные в горы найти хоть что-нибудь для лошадей, вернулись со снопами прошлогодних будыльев кукурузы, совершенно несъедобных для лошадей.

Моя еще не отощавшая кобылица Ольга, участница многих атак на Маныче в 1919 году и проделавшая путь «от Воронежа и до Кубани», стоит согнувшись и от холода, и от голода. Чтобы обласкать, укрываю ее своей буркой, а сам сижу в одной черкеске, что и составляет «мой командирский багаж»... Но это не скрашивает ее голод. Нет-нет, повернет она свою красивую голову в нашу сторону, к дымящему костру, и жалобно загогочет. Мне так жаль ее, но помочь ей я ничем не могу.

С утра 14 марта по шоссе, мимо нас, потянулся вверх на Гойтхский перевал 4-й Донской корпус. Мы вначале с любопытством рассматривали колонну, идущую по-три, их еще неизъезженных крупных донских коней, рослых самих казаков и их заросшие лица, мало похожие на лица наших кубанских казаков.

Мы рассматриваем их, а они идут и идут, совершенно не обращая на нас никакого внимания, видимо погруженные в свои, какие-то невеселые думы.

Уже и обеденное время настало, а они все двигаются и двигаются вперед усталым шагом своих лошадей, и кажется, им и конца не будет. Колонна проходила мимо нас в течение всего дня, буквально безостановочно.

Это проходил тот знаменитый «Мамантовский корпус», который заставил говорить о себе и красную, и белую тогда Россию.

Донцы шли и шли, не задерживаясь, в полном строевом порядке – безропотно, молча, тяжело. Это была очень большая конная группа, вытянутая в длинную кишку, может быть, на 20 верст.

Как указано выше, Донской корпус имел 18 тысяч всадников, не считая разных подвод с беженцами. Это была сила, строевая сила, но морально надорванная. Это были настоящие степные рыцари, ушедшие из своих разоренных мест.

Нам они говорили, что «идут в Туапсе, где будут грузиться на пароходы для следования в Крым. Грузиться будут без лошадей, но с винтовками и седлами». Мы им позавидовали.

Заметно было большое количество офицеров в рядах корпуса. Они отличались от казаков только чуть более приличными лошадьми и шинелями, так же защитного цвета, как и у казаков. Но весь их внешний облик и, видимо, мрачные душевные переживания были тождественны с казачьей рядовой массой.

Жуткая картина. Жуткая казачья трагедия 18-тысячной боевой силы донских казаков. О возможной трагедии нашей Кубанской армии в будущем мы совершенно не предполагали.

На станции Гойтх остановился длинный поездной состав открытых платформ, идущий в Туапсе. На них много донских казаков и разных вещей. Некоторые казаки, без разрешения своих офицеров, быстро соскакивали с лошадей, снимали с них седла, скользили вниз по мокрыне к поезду, остановившемуся перед туннелем Гойтх—Индюк, который прорезывает здесь Кавказский хребет, и быстро вскакивали на платформы, боясь, что поезд уйдет без них.

– Так скорее дойдем до Тугапса (то есть до Туапсе), – говорили «бежавшие», злобно улыбаясь.

Никто из командного состава их не задерживал.

Отход черкесов. Их духовный вождь.

Жуткая новость

К вечеру мимо 1-го Лабинского полка прошел «хвост» 4-го Донского корпуса. И скоро показалась голова новой конной колонны. Это шел уже иной поток людей – горячих, нервных, в другом одеянии, на иных лошадях и что-то «джеркочащих» между собой на непонятном нам языке.

Здесь интересно было изучать разнообразие лиц, сплошь смуглых, чуть горбоносых, часто красивых, иных «диких», а возрастом – и средних лет, и молодых, и седобородых стариков.

Шел мелкий, нудный дождик, почему почти все они были в бурках, все в папахах крупного черного курпея, на небольших юрких горных лошадях. Все вооружены – при винтовках, шашках и кинжалах Они не представляли, на первый взгляд, силы, которая может «все сокрушить» на своем пути, но она может, как шакалы, внезапно наскочить, все растащить и внезапно же и скрыться.

В рядах очень мало офицеров. Вдруг произошла остановка, и прозвучал короткий револьверный выстрел. Черкесы верхами столпились там, где прозвучал выстрел.

Оказалось – русский офицер, коих немало было в рядах Черкесской дивизии, ударил черкеса. Родной брат потерпевшего, увидев это, выстрелил в офицера, легко ранив его. Вот и все. А что дальше было – неизвестно.

То проходила Черкесская конная дивизия Кубанской области, которую мы наблюдали небезынтересно, как наших ближайших кунаков, силою около 3 тысяч коней.

За дивизией, на почтительной дистанции, показалась новая группа конных черкесов до сотни человек. Впереди нее величаво, на высоком холеном коне темно-гнедой масти, шел начальник дивизии генерал Су-лан Келеч-Гирей. По бокам его следовали пожилые черкесы. У некоторых бороды окрашены хной в ярко-огненный цвет, как знак богатства и почета. Лица у большинства очень серьезные и даже суровые. У всех винтовки на одном погонном ремне правого плеча, дулами вниз, в любой момент готовые к выстрелу, так как они со священной бережливостью сопровождают своего боевого и духовного Вождя. Все они в бурках, и только один генерал Султан Келеч-Гирей был в темно-серой черкеске на черном бешмете.

Кавказская гордость, видимо, не позволяла ему прятаться от дождя и холода перед своими черкесами. На нем не было даже и башлыка.

Черкесская конная дивизия из-под Ставрополя отступала через Армавир. У станицы Келермесской у нее произошел неудачный бой с красной конницей. Теперь она отходила на Туапсе.

На второй день 1-му Аабинскому полку приказано спешно пройти Гойтхский перевал к станции Индюк, отбросить «зеленых» на север, занять Лысую гору на новом перевале и там переночевать. На следующий день спуститься вниз на север и занять село Садовое, находящееся на Войсковой территории, чем и будет закрыт доступ «зеленым» в Туапсинский район.

За инструкциями меня вызвал генерал Науменко. Я нашел его на железнодорожном полотне, далеко внизу от станции Гойтх. Вдвоем с командиром 4-го Кубанского корпуса генералом Писаревым они медленно прогуливались около полотна, о чем-то говорили и были очень серьезны, даже мрачны. Здесь я впервые познакомился с генералом Писаревым и узнал, что он донской казак. Одет он был в длинную офицерскую шинель защитного цвета, в фуражке и без оружия.

Подходя к ним, я увидел перевернутый товарный вагон с высоким чугунным коробом, приспособленным для перевозки угля. Он весь был изрешечен пулями. Меня это удивило. После получения инструкций я спросил генерала Науменко – что это значит... и почему вагон не только что перевернут, но и весь изрешечен пулями? И услышал:

– Это генерал Шкуро пробивал путь для армии от «зеленых», которые, к нашему подходу, заняли всю Черноморскую губернию и даже станицу Хадыженскую.

Сообщение генерала Науменко было настолько неожиданным для меня, что я как бы не понял всей жути, что тыл армии находится в руках противника, почему наивно и с удивлением спросил: ■

– А как же путь в Грузию?.. Значит, он закрыт?.. И значит, продовольственные базы с фуражом и продуктами для войск в Туапсе и Сочи находятся в руках «зеленых»?

Генерал Науменко печально улыбнулся и скорбно, тихо ответил:

– Ну конечно, все это в руках «зеленых», да и никаких фуражных и продуктовых баз там не было. Но генерал Шкуро уже занял Туапсе и продвигается в Сочи, – все так же тихо, печально закончил он то, чего не знали не только казачья масса, но и мы, командиры полков.

Это было в половине дня. Выступить полку было приказано спешно, чтобы к ночи достигнуть Лысой горы и обеспечить отступающим войс^ кам путь к Туапсе. Для этого полку надо пересечь Кавказский хребет в двух местах – от Гойтха до Индюка и вторично – от Индюка на север, до Лысой горы.

Экспедиция эта оказалась очень тяжелой, но интересной, как и успешной. Главное же – полк нашел там, в селе Садовом, и фураж, и продовольствие для лошадей и людей на несколько дней. Но за это 1-й Лабинский полк заплатил гибелью одного офицера и одного казака.

ТЕТРАДЬ ШЕСТАЯ

На станции Индюк. Хорунжий Меремьянин 1-й

12 марта частями 1-го Кубанского корпуса генерала Шифнер-Мар-кевича был занят Туапсе, и, преследуя «зеленых», корпус двинулся на юг, к Сочи, для очигцения всей Черноморской губернии – нашего общего пути в Грузию.

14 марта, с утра и до вечера, двигаясь к Туапсе, через Гойтхский перевал прошли 4-й Донской конный корпус и Черкесская конная дивизия. Охранять подступы к этому перевалу с востока оставались: правительственный отряд Кубанского Войска силою до 5 тысяч штыков под командой генерала Морозова, 3-я Кубанская казачья дивизия генерала Бабиева и за ними, у самого перевала, – 2-й Кубанский корпус генерала Науменко.

В правительственный отряд входили: Кубанское Алексеевское и Софийское военные училища, Кубанский учебный конный дивизион, Кубанский учебный пластунский батальон, Кубанская учебная батарея, сотни учащейся молодежи из средних учебных заведений Екатеринодара, Атаманский конный полк (о последнем будет написано потом – как он образовался), Технические части, разные нестроевые команды – то есть весь казачий гарнизон Екатеринодара.

В горах этот отряд назывался почему-то «Пластунский корпус генерала Морозова».

1-й Лабинский полк выступил. Через Гойтхский перевал идет шоссированная дорога Майкоп—Туапсе – единственная на Кубани. Перевалив его и спустившись вниз, полк остановился на малый привал у станции Индюк, от которой и отходила дорога на север, к селу Садовому. У маленькой железнодорожной станции никаких частных построек. За нею, к югу, – глубокое ущелье, а за последним, высоким, голым, мрачным шпилем, – гора Индюк.

Кто-то доложил, что в станционной постройке беспомощно лежит наш тяжело раненный 25 февраля под хутором Лосевом хорунжий Меремьянин 1-й, командир 6-й сотни.

Он был любим в полку. Почти со всеми офицерами иду к нему. На голом диванчике, под одеялом, лежит этот очень приятный молодой офицер. Возле него молоденькая жена, совершенно простая казачка, маленького роста, одетая по-станичному – в теплой широкой кофте и в широких юбках. Она вся поглощена горем и заботою о своем муже.

Увидев нас, Меремьянин просиял.

– Здравия желаю, господин полковник, – слабым голосом произнес он первым, а жена его, узнав, кто я, заплакала.

Они добрались сюда из своей Константиновской станицы собственными силами, но здесь раненый никому не нужен. Проходящие поезда не берут его, «как тяжелую ношу». У него шрапнельным разрывом поврежден позвонок, и он не может даже сидеть и только лежит – так рассказал он о себе.

Возмущенный – телефонирую генералу Науменко на станцию Гойтх и взываю к его власти:

– Немедленно же дать распоряжение проходящим поездным составам увезти этого доблестного офицера в Туапсе и дальше в Крым.

Науменко искренне обещал сделать все, что возможно в его власти, и Меремьянин, действительно, скоро был перевезен в Туапсе и потом в Крым. Одновременно я проявляю все свое внимание к раненому, успокаиваю его и жену. Приказываю полковому казаначею выдать ему жалованье и подъемные деньги за 2 месяца вперед, согласно приказу главнокомандующего генерала Деникина. И вижу, как на лице милой сестры-казачки, сквозь уставшие заплаканные глаза, появилась мягкая благодарственная улыбка простой и неискушенной станичной женщины, почти подростка.

Распрощавшись с этой несчастной семейной парой, полк повернул круто на север и по снежной дороге в лесу направился на перевал у Лысой горы.

За границей узнал от станичников хорунжего Меремьянина, что он очень скоро умер в Крыму; жена родила там же сына. Дальнейшая судьба ее неизвестна. Так, по-разному, гибли тогда казаки.

На Лысой горе. «Зеленый»

Полк идет пока без дозоров. Пройдя, может быть, 200 шагов от станции Индюк, вижу: в стороне от дороги лежит казак в черном бешмете, раскинув ноги, лицом вниз, в снег. Посылаю ординарца узнать – в чем дело?

– Казак убит, – докладывает вернувшийся.

«Откуда это?.. Кем мог быть убит казак так близко от станции Индюк?» – думаю.

С врачом рысью подошел к нему. Ординарец перевернул тело вверх лицом. Убитому 35—40 лет. Черная густая подстриженная борода. Крови на нем нет. Врач тут же констатировал, что он не убит, а чем-то оглушен. Нашатырным спиртом доктор оживил его. Он оказался казаком 2-го Лабинского полка, был на фуражировке, здесь его схватили «зеленые», хотели увести с собой, но он отказался, и тогда они ударили его чем-то тяжелым по голове. Он потерял сознание и после этого ничего не помнит.

Значит, «зеленые» близко. Вперед выслан офицерский разъезд. Через какую-то версту нашего движения вижу верхового казака, который сторожит одну фигуру в штатском костюме.

– Господин полковник, нагнали мы вот его, – докладывает казак.

– Кто ты таков? – строго спрашиваю, рассматривая эту фигуру в потертом городском костюме, в ботинках.

Блондин, лицо уставшее, не бритое несколько дней. Под мышкой он держит полбуханки белого хлеба и, отламывая по кусочку, ест, явно демонстрируя, что он якобы голодный.

– Я из Туапсе, меня увели с собою «зеленые», но я нарочно приотстал, чтобы не идти с ними, – говорит он мне и продолжает есть хлеб.

– Кто убил казака? – еще строже спрашиваю.

– Его не убили, а только ударили по голове, он не хотел с нами идти, когда его взяли в плен, – отвечает «зеленый».

И поясняет на мои вопросы, что «зеленых» было около 100 человек, они отходят к перевалу у Лысой горы, советует как можно скорее поспешить за ними, так как, ежели они займут перевал у домика лесника, их трудно будет оттуда выбить.

Последние слова его меня подкупили. Я нисколько не сомневался, что он активный «зеленый» и его жизнь находилась в моих руках.

Много было конных атак и в Корниловском, и во 2-м Хоперском, и в 1-м Лабинском полках, коими я разновременно командовал. Много было взято пленных этими полками. Но я лично не зарубил, как и не обидел словами ни одного пленного. Теперь мы уходим в Грузию. Что даст нам смерть этого пленного?

– Иди куда хочешь, даже и в Туапсе, – сказал я ему, этому полуинтеллигентному «зеленому», и двинулся с полком вверх, по снежной дороге строевого леса.

Колесная дорога шла на крутой подъем. Она избита колеями в замерзшей грязи, покрыта теперь снегом, и движение по ней тяжелое, в особенности пулеметными линейками. Ровно к ночи полк достиг перевала у Лысой горы. «Зеленые» без боя отошли вниз, на север, в Кубанскую равнину.

«Лысой» гора названа потому, что по форме она походит на шаровидную лысую голову. На ней ни деревца. Вся покрыта снегом. На самом перевале также нет леса. Лысая гора от перевала отделена неглубоким ущельем к северо-западу и находится на Кубанской территории. У самого перевала, с южной стороны, стоят маленькая хатенка, сарайчик и маленький дворик, огороженный высоким плетнем. Это и есть хата лесника, как сказал «зеленый».

В сумерках наступившего вечера и холода, на снежном фоне, от этого маленького строения с огоньком в окне так запахло уютом, что невольно захотелось как можно скорее войти в него.

Сторожевая сотня заняла посты. Я вошел в хату. В ней молодая стройная женщина лет под тридцать и дочка лет десяти. Хозяюшка приветливо, но боязливо встретила вошедших, штаб полка. На мои вопросы она сказала, что ее муж – местный лесничий, бывший солдат. Он связался с «зелеными», да и нельзя было иначе – «живем в глуши», они могли и убить мужа. И он ушел с ними в село Садовое, до которого, по лесной дороге, 15 – 20 верст. Она очень просит не обижать ее. Семья тут ни при чем. Я ее успокоил.

Гибель сотника Веприцкого

Полк ночевал на снегу под открытым небом. Рано утром, 16 марта, спустились в густую лесную массу «столетних дубов» и двинулись к селу Садовому.

Полк шел по широкой снежной дороге в анфиладе громадных дубов, которые своими верхушками образовали сплошную крышу над дорогой. Шли словно по туннелю. По ответвляющейся лесной дорожке вправо послал 4-ю сотню есаула Сахно. В чаще леса скоро послышались частые выстрелы, эхом далеко-далеко несущиеся во все стороны.

Есаул Сахно доносит, что он наступает на село с востока. У него есть уже потери. Смертельно ранен сотник Веприцкий, и убит один казак.

«Дело дрянь», – думаю. Посылаю сотника Щепетного с сотней охватить село с запада, а сам с четырьмя спешенными сотнями, рассыпав их по лесу, наступаю с фронта. Коноводы и до трех десятков пулеметных и санитарных линеек глубоко назад запрудили нашу единственную дорогу к Лысой горе. Завязалась перестрелка, но из-за деревьев казаки не видят противника.

Справа показалась группа конных казаков. К нам подвезли раненого сотника Веприцкого и убитого казака. Тела их беспомощно болтались, положенные животами поперек седла. Казаки бережно сняли их и положили на землю. У Веприцкого ранение в левый висок. Окровавленный комочек серого цвета мозгов из раны неприятно действовал на глаза. Лицо его было бледно, глаза закрыты, крепко сжаты губы. Он еще чуть дышал. На нем шуба-черкеска с серебряными погонами, застегнутая на все крючки. Его дорогое серебряное оружие, кинжал и шашку, держал в руках вестовой. Полковой врач быстро достал из сумки флакончик нашатырного спирта и поднес к носу Веприцкого. Последний потянул носом спирт, конвульсивно задергался, потом вытянулся и как бы замер.

– Ну, теперь конец, – спокойно, профессионально сказал доктор.

– Как конец?.. Он же заворошился! – с волнением говорю доктору.

– Это и есть конец. Он уже не дышит, а нашатырный спирт только на миг воскресил его еще живое тело. А теперь он мертв, – деловито, спокойно отвечает он.

Мы все сняли папахи и перекрестились. Убитых немедленно отправили в Туапсе для похорон.

Занятие села Садового затянулось. «Красно-зеленые» упорно вели бой. Моя головная цепь в две сотни казаков, рассыпавшись по хворостяному лесу среди высоких деревьев, теряла связь. Видеть цепь в лесу можно было только по одному взводу. Пули «зеленых» и казаков пронизывали ветки деревьев. Где противник? Сколько его? Куда наступать? И что нам надо было брать – ничего не видно и непонятно.

Время перевалило на послеобеденное, а успехов пока никаких. Громко командую, чтобы слышно было всем, кого не вижу:

– Прекратить огонь и слушать мои слова! – и еще громче и растяж-нее произношу в полной тишине: – Если мы не возьмем Садовое, то на ночь надо возвращаться на перевал. Там холодно и голодно. И завтра придется наступать вновь. Если же мы возьмем село – там найдем и квартиры, и фураж, и еду! Отвечайте громко и коротко – на Садовое иль на перевал?! – закончил казакам в густом лесу, коих и не вижу.

– На Садо-ово-е!.. На Садо-ово-е! – громко пронеслось по лесу.

– Все вперед и – УР-РА-А! – вйкрикнул им в ответ.

Раздвигая хворост руками, цепляясь за все полами черкесок и ножнами шашек, с выстрелами на ходу, с криками «Ура!» шарахнулись по лесу все сотни вперед и скрылись совершенно из глаз штаба полка. По ним часто застучали выстрелы «зеленых» и скоро стихли, так как казаки выскочили уже на поляну с некоторыми постройками. Со своими двумя помощниками тороплюсь за цепями. Перед нами голые площадки с перекатами, отдельные сарайчики на сваях, но село еще не наше.

– Не выходите вперед!.. Оттуда стреляют! – крикнули нам несколько голосов.

«Но зачем же мы сюда тогда шли? – несется мысль. – Как не взять это село!» И я уже сам командую ближайшим казакам:

– Цель вперед!.. Занять немедленно же село!

Казаки вскочили и побежали вперед. По ним раздалось несколько выстрелов, и все смолкло.

Село занято. В нем нет никого из жителей. Все бежали. Захватили одного пленного, простого мужика, да у ручейка за селом лежал один убитый. Пуля казака догнала его в спину, и он, упав лицом вниз, так и умер.

В селе много сена и кукурузы, очищенной от шелухи и хранящейся в маленьких сарайчиках-амбарчиках на сваях в рост человека. Эти сарайчики были полны кукурузы. Нашли и белую муку. Остались и куры. За селом казаки отхватили гурт скота, голов в пятнадцать. И надо было видеть лица казаков, чтобы понять их радость.

«Сыты, сыты сегодня! – говорили их лица. – И кони наши тоже!» – улыбались они.

Выставив сторожевое охранение, послал донесение в штаб дивизии о занятии села. Сотни принялись готовить себе «пир>. И самое главное – полк был сыт на несколько дней.

Казаки сотника Щепетного захватили один ручной пулемет системы «Льюис», как оказалось – последние трофеи 1-го Лабинского полка в этом последнем наступательном бою с красными.

Меня угнетала гибель сотника Веприцкого. В мои юнкерские годы его отец был старшим адъютантом Атамана Кавказского отдела полковника И.Е. Гулыги¹⁷⁶. Жил он на квартире рядом с нашим домом. Такие кажущиеся мелочи как-то связывали меня с ним. И мне еще придется испытать «муки души», когда его мать в Екатеринодаре придет в наш лагерь и спросит: «Где мой сын?»

Генерал Шляхов и полковник Посевин