Текст книги "Лабинцы. Побег из красной России"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 42 страниц)

И по-моему, телефонную связь с красными он оставил умышленно, так как «мир с красными» был уже предрешен старшими генералами.

Здесь же он поведал нам о разрешении грузинского правительства пропустить на свою территорию всех офицеров и урядников, но, так как было уже поздно, это разрешение он не опубликовал.

Получался сплошной сумбур. Как можно было в полках выделить всех офицеров и урядников и с ними идти в Грузию, а рядовых казаков оставить? Как это можно было провести в жизнь? И не взбунтовались бы рядовые казаки на это разделение, на эту привилегию? В политических убеждениях чины не имеют никакого значения. И рядовой казак-земледелец может более ненавидеть красных, чем офицер-горожанин, не связанный с землей. И если бы это разрешение было объявлено своевременно, могло быть разделение «куда идти» только по личному согласию каждого, не считаясь с чинами. Но все это было уже в прошлом. Такова была жуткая действительность – обман своих подчиненных.

Сдача оружия. Мираж в море

Оставив Хосту, полки дивизии остановились на ночлег там, где штаб дивизии располагался после оставления Сочи 17 апреля, в изолированной даче какой-то барыни.

Прошла только одна неделя, но как все изменилось!.. «Душа моя скорбит смертельно», – сказал Христос в Гефсиманском саду, в последней своей молитве к Господу, перед предательством.

Великие нечеловеческие слова! Они вышли из самой глубины страдающей души, которая, вне разума, говорит о тяжком исходе, ожидающем человека очень скоро, может быть, завтра.

Надюша прошла к замкнутой хозяйке-бырыне. Вернулась и рассказывает:

– Строгая и недовольная. И говорит мне: «Как же Ваш брат, полковник – и сдался красным? Разве он не знает красных? Удивительно».

Губка с уксусом была преподнесена как нельзя вовремя и жестоко.

Полки ночевали в лесу. Наутро, 25 апреля, я мог видеться и здороваться только с головной сотней. Через ординарцев приказал полкам следовать самостоятельно к Сочи. Полки идут вооруженными. Голова колонны огибает по шоссе, меж нависших ветвей деревьев, один из выступов к морю и, повернув направо, спускается вниз в густой чаще. Впереди и вправо от себя вижу груды брошенных винтовок, шашек, кинжалов. Возле них один красноармеец. Он останавливает колонну и деловито, вежливо говорит мне, что «все оружие казаки должны сдавать здесь».

– Как здесь? – удивленно спрашиваю его.

– А это сдаточный пункт. Вы будете начальником?

Получив утвердительный мой ответ, он продолжает:

– Так вот, товарищ начальник, пущай ваши казаки проходят и сбрасывают свое оружие здесь. Я начальник сдаточного пункта. Казакам разрешается оставить по одной шашке на десять человек, штобы рубить ветки деревьев на корм лошадям, а офицерам разрешается оставить при себе только холодное оружие. Так што, товарищ начальник, сдайте мне ваш леворверт и бинокль.

Вот оно, «самое главное и позорное», так просто подступило к нам. Сопротивление было бесполезно, и свой офицерский наган, который мы все получили бесплатно при производстве в офицеры, как подарок от самого Царя, с которым провел обе войны, я вынул из кобуры и передал этому красноармейцу в руки. Бинокль системы «Цейсс» я не отдаю.

– Это есть частная вещь, – поясняю ему.

– Нет, это есть военный предмет. Он нужен для армии, товарищ начальник. Красная армия нуждается в биноклях. Пожалуйста, отдайте и его. И вы не волнуйтесь и не сумлевайтесь в нас. Я сам царский унтер-офицер и службу знаю. У нас теперь порядок. Мы к этому стремимся. Вы запишите его номер и потом можете ходатайствовать, и Вам его вернут, – словоохотливо и вежливо говорит мне этот «царский унтер-офицер».

Этот диалог слушают те, кто следовал позади меня, и казаки, уже без приказания, снимают с себя винтовки, шашки и кинжалы и бросают их в общую кучу. Читатель пусть сам поймет душевное состояние казаков в те минуты.

Обезоруженные, полки двигаются дальше на север, к Сочи. Шоссе тянется зигзагообразно. Справа от нас – горы и лес, а слева – открытое море. Вдали, на горизонте, показались темные дымки. Их пять или шесть. Дымки постепенно увеличивались, и уже ясно были видны большие корабли, идущие к берегу широким фронтом. Все наши взоры были обращены к ним.

«Неркели это наши... и за нами идущие?» – подумал я.

Прошло много томительных минут. Голова колонны шла очень тихим шагом, будто выжидая чего-то. И вот мы, уже невооруженным глазом, видим белые крейсера. По ним с берега раздалось несколько орудийных выстрелов. Большой недолет. Крейсера медленно остановились и, не открывая огня, словно белые лебеди, стали плавно курсировать вдали, вне досягаемости орудийного огня красных.

Сердце заклокотало, забилось у меня. Боже, Боже!.. И почему они так поздно пришли?!. И зачем они растравили и без того больную душу!..

И на наших глазах, прокурсировав, может быть, полчаса, они безмолвно, тихо, плавно стали уходить за горизонт и скрылись от нас. За ними вслед мы послали в Крым свои проклятия. Как это Крыму, располагавшему всем Черноморским флотом, не выслать своевременно перевозочные средства?!.

Отобрание лошадей

Мы шли как бы домой. Мы еще не встречали нигде красную власть воочию. Длинным углом вправо шоссе вдалось в один изгиб и потом, повернув налево, потянулось к железнодорожному мосту, что в 4 верстах к югу от Сочи. Шоссе чуть поднимается. Повернувшись в седле налево, смотрю на длинную конную колонну казаков, и сердце забилось лаской и к казакам, и к казачьему конному строю, так любимому с детства.

Моя кобылица вдруг неожиданно остановилась. Быстро повернувшись вперед, вдруг увидел красноармейца в защитном шлеме-шишаке с крупной, во всю ладонь ширины, красной суконной звездой, нашитой на самый лоб этого шишака.

«Черт, сатана, живой дьявол?.. Вот он, настоящий, живой», – пронеслось в моей голове. Откуда он появился – не знаю. Расставив руки в стороны, преградив мне дорогу, он громко скомандовал:

– Слезайте!.. – и рукой показал влево.

Я глянул туда и в густых кустарниках увидел еще пять—семь человек таких же «красных чертей с шишаками». Думаю – какое-то начальство просит меня пожаловать к себе. Спешился и направился к ним. Те на меня смотрят немного насмешливо, и один из них, длинный и сухой, в красных узких галифе и с походными ремнями по кителю, сказал:

– Идите назад.

Несмотря на такую скоропалительность «встречи», я увидел позади них укрытое в кустах полевое орудие, направленное вдоль шоссе на приближавшихся казаков.

Повернувшись назад, я не увидел уже своей кобылицы. Дальше вижу, как спешенные казаки быстро снимают с седел свои бурки и переметные сумы, отходят на обочины шоссе, а их лошадей с седлами красноармейцы быстро отводят в большой двор, раскинутый влево, у моря.

Возле моего экипажика Надюша возится с какими-то своими вещами, казака-кучера на козлах нет, и вместо него сидит уже красноармеец. Я спешу к Надюше и спрашиваю красноармейца на козлах:

– Что это значит?

– А это – приказано отобрать у казаков лошадей и седла, – отвечает он.

Горе, обида, оскорбление и уничтожение не только моего права на власть, на собственные вещи, но уничижение моей личности придавили меня.

– У меня вещи и сестренка!.. Как же я с ними буду?.. Выезд мой собственный! – говорю я запальчиво красноармейцу.

– А это я не знаю, мне приказано отобрать фаэтончик, обратитесь к начальнику, – спокойно отвечает он и указывает на тех, в кустарниках.

Мимо меня быстро проходят пешие казаки, имея бурки под мышками, а сумы через плечи, и совершенно не обращают внимания «на своего начальника дивизии», которым я был только что.

Я, как и все офицеры, в полной форме кубанского казака, при всем холодном оружии, но только без погон. Вид, конечно, офицерский. Быстро поднимаюсь к начальнику и говорю ему, «как со мной поступили» .

– Приказано отобрать у казаков всех лошадей и седла. Экипаж и упряжь – тоже подлежат к сдаче, – безапелляционно говорит он.

После моих пререканий «о собственности вещей» он разрешает мне доехать в экипаже до Сочи, откуда кучер-красноармеец должен доставить его к нему.

Надюша, растерянная, со слезами на глазах, быстро укладывает свои вещи и книги в кузов экипажа, и мы двинулись к Сочи.

Через частокол забора вижу свою любимую кобылицу Ольгу. Она стоит понуро, хвостом в нашу сторону. И здесь я только заметил, насколько она исхудала. Она была уже без седла.

Прощай!.. Прощайте и мое седелице черкасское калаушинской работы²⁵³, и моя лошадушка, на которой я совершил так много походов и конных атак. Можно ли все это забыть?.. Горе побежденному!

Кучер-красноармеец, видя наше с Надюшей расстройство, оборачивается и спрашивает:

– Вы, наверное, были большим начальником у казаков? Да, тяжело Вам. Я сочувствую Вам. Но везде бардак. Я был вначале у красных, потом у белых, а недавно опять перешел к красным, так как увидел, что их дело берет. Но везде бардак. И у вас, у белых, было нехорошо. Почему – надо терпеть. А сам я астраханский крестьянин. И ничуть не большевик. А просто смотрю, где лучше, – закончил он словоохотливо.

Генерал Науменко позже писал: «Многие перед сдачей уничтожали свое оружие. Особая комиссия красных отбирала у офицеров и казаков лучших лошадей и седла»²⁵⁴.

А генерал Врангель написал так: «Большая часть Кубанцев сдалась. Незначительная часть ушла в горы».

Как сдалась Кубанская армия, я описал. Никто не уходил в горы, так как незачем было уходить (об этом см. в конце восьмой тетради. – П. С). И никто не уничтожал своего оружия. Лошадей и седла отобрали по пункту условий, которых мы не знали.

«И еще не прокричит петух трижды»

«Конец апреля месяца 1920 года. Дивная, теплая, манящая и растворяющая все к радости южная весна. Все в зелени. Аромат цветов пьянит всех. Улицы города Сочи запружены людьми, частью подводами. Сплошь казачьи папахи, черкески нараспашку, гимнастерки. Тепло и мягко в воздухе, но люди сумрачные, запыленные, небритые лица. У каждого через плечо походные, ковровые сумы, а под мышками бурки. Людская лавина страшная и молчаливая – постепенно прибавляется, ^виук^тся и движется по улицам города.

Кто они? Почему они здесь? И почему их так много, несколько тысяч? То строевые части капитулированной Кубанской армии, уже разоруженные, и без лошадей, направлены к пристани, для разбивки на группы и отправки в ближайший тыл красных, в Туапсе.

Кто бы мог подумать только неделю тому назад, что Казачья армия, насчитывающая в своих рядах несколько десятков тысяч бойцов, испытанных и закаленных в боях, определенных врагов красных – она так неожиданно сложит свое оружие и целыми строевыми полками и дивизиями, при своих офицерах, пройдет назад перед своим врагом, опустив «очи долу», и там именно, где еще недавно была хозяином положения». Так я писал в статье в 1929 году²⁵⁵.

Это было то, что я увидел, подъехав в своем экипажике к Сочи, потом пешком направляясь к пристани. Надобно случиться так, что новую красную пилюлю «горе побежденным» увидел немедленно же...

У пристани, на берегу, вижу две шеренги казаков до одной сотни человек. В гимнастерках, в бешметах, в черкесках нараспашку, все в черных папахах. У их ног сумы, бурки. Из комендантского здания быстро вышел «кто-то» в защитных бриджах, в парусиновой гимнастерке. На фуражке маленькая красная металлическая звездочка. Среднего роста, хорошо сложенный светлый блондин. Подойдя к выстроившимся, он громко произнес:

– Слушать мою команду!.. Направо – равняйсь! Смирно!.. Нале-е ОП! – и по пехотному резко подсчитал: – АТЬ, ДВА! Напра-а ВО! – И вновь: – АТЬ, ДВА! Отчетливей мне! – кричит он начальническим тоном. – Кру-уГОМ! – И вновь: – АТЬ, ДВА! Чище мне – белые бля-и! – уже зло кричит он.

Я остановился в недоумении и слышу и смотрю всю эту экзекуцию военного строя.

– Во-о ФРОНТ! – командует он и заканчивает: – А теперь забрать свои вещи!

И когда казаки взяли в руки то, что лежало у их ног, он снова резко командует:

– Смир-р-но-о!.. Нале-во! Ать, два! И в Туапсе шаго-ом – МАРШ!

(До Туапсе по птичьему полету около 60 верст; по зигзагообразному шоссе больше.)

И когда под уклон спустился хвост колонны, он медленно, крадучись, направился к группе офицеров человек в сорок, сидевших в 20 шагах в стороне. Подойдя к ним, он говорит:

– Как это ваш генерал Бабиев взорвал все железнодорожные водокачки от самого Царицына!.. Ведь это все государственное достояние!

Сказал, посмотрел на эту группу и пошел к себе. Все сидевшие офицеры на его слова ничего не ответили.

Подхожу к ним. Это были штаб-офицеры уже сдавшихся частей. В середине сидел полковник С.И. Земцев²⁵⁶, начальник 4-й Кубанской дивизии. Вокруг него хорошо знакомые мне друзья и соратники, Корниловцы и Кавказцы.

Вот Корниловцы: командующий полком войсковой старшина Без-ладнов, рядом войсковые старшины Трубачев и Клерже, войсковые старшины из урядников мирного времени – Пантелеймон Лебедев, Друшляков, Иван Козлов, Ростовцев, есаул Андрей Бэх. Остальных не помню.

А вот наши Кавказцы: полковник Хоменко, командир 1-го Кавказского полка, и его помощники, войсковые старшины Храмов^2:>7 и Андрей Елисеев. Остальных не помню.

Вот сидит храбрый командир Кубанского партизанского полка, полковник Польский, во всем подражатель генералу Бабиеву. Это все главные, которых я отлично и давно знал.

Подойдя к ним, поздоровался общим поклоном и присел. Кроме полковника Земцева, вид у всех, видевших ту экзекуцию, растерянный.

Полковник Земцев, как самый старший, информирует меня, что «всех есаулов и штаб-офицеров красные выделили из общей группы офицеров и приказали ждать здесь распоряжения; всех хорунжих и сотников выстроили отдельно, как Вы видели, произвели учение и отправили в Туапсе»²⁵⁸.

Сидя в кругу, я рассматриваю лица друзей и сослуживцев, стараясь прочесть в них душевное их состояние. И вижу, они так же все в панике и клянут тот час, когда согласились «сдаться».

Корниловцы меня предупреждают «не проговориться в обращении». В анкетах они написали, что их полк «Кубанский», и просят слово «Корниловский» забыть, чтобы не подвести их. Они уже спороли со своих папах и шаровар так раньше гордый для нас корниловский траурный (черный) галун.

«И еще не прокричит петух трижды, когда ты, Петр, отречешься от Меня», – сказал апостолу Петру Христос. Вот что значит «страх смерти».

– А Ваш где же, Партизанский полк? – кто-то сострил над полковником Польским.

От этих слов Польский съежился весь, убрав свою шею в плечи, словно боясь, что его кто-то сейчас стукнет поленом по голове, и прошипел:

– Не называйте мой полк так, он «Сводный».

Я с искренним сожалением посмотрел на этого пистольного и храброго офицера и не осудил. Он мой сосед по станице, и его полк состоял из его станичников, темижбекцев и наших Кавказцев, как и офицеры были только из этих станиц. Вот что значит – страх.

Нам всем очень грустно. Все больше молчат, изредка перебрасываясь лишь короткими фразами.

– А вот возьмут да отправят меня в станицу и скажут: «А ну-ка, господин полковник, снимайте штаны, да ложитесь, а мы Вам вгоним 50 плетей, как Вы вгоняли нашим когда-то», – шутит кто-то.

– Лучше пусть расстреляют, чем быть выпоротым, – гордо заявляет Ваня Храмов, наш общий друг.

Я все это слушаю молча и ни с кем не делюсь своими тяжелыми мыслями. А высказывания продолжаются.

– А что, если бы нам сдалась Красная армия? – говорит кто-то вопросительно и продолжает: – Наверное, мы бы уже расстреляли тут же главных!

– В особенности генерал Бабиев, – вдруг отвечает корниловец-храбрец, войсковой старшина Ростовцев.

Услышав это, я «косо» посмотрел на Ростовцева, храброго командира сотни при мне на Маныче весной 1919 года. Тогда Бабиев не был жесток. Вот почему я и посмотрел «косо» на Ростовцева. Возможно, упоенный властью, Бабиев и переменился.

Успокоительно действуют на всех полковники Земцев и Хоменко. Полковнику Земцеву 55 лет. У него уже сын офицер. Окончил Академию Генерального штаба и в Великой войне на Турецком фронте командовал 1-м Сунженско-Владикавказским полком. А почему он только в чине полковника – не знаю.

Он типичный офицер старого времени – с усами и подстриженною бородою клинышком, по-черкесски. В серой походной черкеске. На нем папаха старого покроя – высокая, крупного черного курпея, с высоким, острым верхом. При нас таких папах рке не носили. Он мало говорит и если говорит, то дельно, успокаивающе.

Полковник Хоменко – маленький, сухой, очень логичный в разговоре и внимательно-приятный во всем. Ему до 40 лет. Его очень любят, ценят и уважают Кавказцы.

Перед красными начальниками

– А Вы, полковник, представились коменданту порта? – спрашивает меня полковник Земцев, как старший среди нас.

Отвечаю, что я ничего не знаю, как и не знаю, кто таков комендант порта.

– А тот, что отправил наших офицеров в Туапсе, – отвечает он, – и просил прийти к нему, по его распоряжению «для всех прибывающих старших начальников».

Поднимаюсь на длинную стеклянную веранду. За нею большая зала. Это, видимо, была гостиница при Набережной улице. Теперь – комендантское.

Здесь много столов, писарей. Все стучат на пишущих машинках. В тыловой стене, за письменным столом, сидит он – комендант порта.

Подхожу и говорю, не представляясь, а как бы частно:

– Позвольте представиться – начальник 2-й Кубанской казачьей дивизии, полковник Елисеев.

Должен подчеркнуть, что мы все были при шашках и кинжалах. На поясе у меня висела еще и желтая длинная кобура от револьвера. Весь вид был, конечно, офицерский, но только без погон.

Блондин поднял голову и внимательно посмотрел мне прямо в глаза, но без всякой злости или испытания, изучения.

– Вы прибыли с дивизией, полковник? – спрашивает.

– Да, – отвечаю, стараясь говорить без военных терминов.

Теперь он рассматривает меня и даже улыбается «дрркески», но по серым глазам вижу, что если потребуется, то он, под эту улыбку, может спустить и курок револьвера.

Ему не свыше 35 лет. Светлый блондин. Видимо, латыш. Чисто выбрит. Интеллигентный, вежливый, говорит на чистом русском языке. Он, безусловно, офицер, и офицер был, наверное, молодецкий. Такими бывали молодые штабс-капитаны и капитаны в пехоте.

– Хорошо, распорядитесь, чтобы Ваши полки расположились у набережной, а 1-й Лабинский полк отведите дальше к берегу, влево, изолированно. А потом явитесь нашему начдиву товарищу Егорову. Идите, полковник, а если что Вам понадобится – обращайтесь ко мне, – закончил он.

С того момента, когда меня «спешили» с седла, я уже не знал, что делалось с теми, кто шел позади меня. А следуя в экипажике в город, я обгонял длинную кишку передовых сотен 1-го Аабинского полка, которые с сумами и бурками быстрым шагом спешили в Сочи. Все они самотеком влились в черный массив многотысячной толпы казаков, уже находившихся здесь, и вышли из подчинения своих начальников.

Выйдя от коменданта порта на длинный стеклянный балкон, я увидел свой полк, густой колонной сосредотачивающийся далеко внизу, у моря, к югу от города. Мы уже не могли распоряжаться своими казаками, да и не хотели. А почему 1-й Лабинский полк был изолирован от общей массы других полков – не знаю.

Иду к красному начдиву Егорову. Его штаб помещался в южной части города. Говорили, что он капитан Генерального штаба, но для меня тогда было – если служишь в Красной армии, значит, и сам ты «красный».

В «Очерках Русской Смуты» генерал Деникин указал, что 75 процентов офицеров Генерального штаба остались в красной России, мобилизованные советской властью для организации Красной армии. Мобилизовали и [часть] офицеров, которых до революции в Императорской армии числилось около 300 тысяч²⁵⁹. Мобилизовали и унтер-офицеров. Мы этого тогда не знали, потому я и шел не к офицеру Генерального штаба, а шел к красному командиру, к нашему врагу психологически.

Штаб Егорова помещался в небольшой частной даче. Ординарцы лениво грелись на солнышке. Я спросил – как и куда пройти в штаб? Они указали, совершенно не обратив на меня никакого внимания. Если бы с них снять звезды на фуражках, это были бы самые настоящие и обыкновенные русские солдаты – простые и «серые».

Как и коменданту порта, я решил «представиться» не по-воински, чтобы не умалить достоинства офицера Белой армии.

Войдя в гостиную, неожиданно вижу полковника Забей-Ворота, последнего Атамана нашего Кавказского отдела.

– Что Вы здесь делаете, Иван Иванович? – спрашиваю.

– Да черт его знает, вызвали меня сюда, и я вот уже полчаса сижу и жду, – отвечает он.

В это время вошел в приемную комнату из противоположных дверей высокий, стройный военный. На нем офицерская гимнастерка, темно-синие бриджи, отличные сапоги дорогой кожи. Вид корнета-ка-валериста, но только без погон. Он, конечно, и был офицер.

Увидев новое лицо и спросив, кто я, вежливо просил подождать, вернулся через свою дверь, немедленно вновь появился и просил меня войти к «начдиву».

Я вошел и в небольшом кабинете сразу же «натолкнулся» на сидящую за маленьким письменным столом с зеленым сукном очень высокую, длинную фигуру человека с бритой головой, усами и бородой. Он был совершенно «белый», даже и брови. Длинные ноги скрестились под столом, словно им там не хватало места. Лицо злое, неприятное. Он быстро метнул на меня глазами и тут же опустил их, склонился к столу на правый локоть, ладонью прикрыл глаза и стал недвижим.

– Начальник 2-й Кубанской казачьей дивизии, полковник Елисеев, – произношу только эти слова и рассматриваю его.

Он остался абсолютно недвижим, словно замер, но от меня не скрылось, что через пальцы он рассматривал посетителя. Что таилось в душе «этого мне незнакомца» – не знаю. Может быть, он думал, что вот «мы офицеры одной Императорской армии, но революция, события заставили нас быть в разных лагерях».

Я стою и молчу. Молчит и он. И тянущиеся секунды казались для меня и долгими, и неприятными. Не меняя своей недвижимости, не задав ни одного вопроса и не взглянув на меня, он тихо произнес:

– Хорошо, идите.

Сделав левой ногой шаг назад, повернувшись по-штатски направо умышленно, я вышел из кабинета начальника 34-й красной пехотной дивизии.

Действие казачьей песни

Поток казаков вливался в Сочи. Вернувшись к своим старшим офицерам, вижу офицеров Екатеринодарской бригады. Среди них старый друг по Оренбургскому училищу, есаул Яков Васюков²⁶⁰. Он временный командир 1-го Екатеринодарского полка. Окончил училище младшим портупей-юнкером в 1912 году и вышел хорунжим в 1-й Линейный полк. Милый, добрый человек по натуре. Отличный строевик. Имел густой баритон и в училищной церкви читал Евангелие. Во время войны окончил ускоренные курсы Академии Генерального штаба в Петрограде.

Тихо, незаметно подошел еще кто-то. В маленькой черной каракулевой папахе чуть набок, в кителе, в бриджах, со стеком в руках. На кителе нашиты четыре Георгиевские ленточки, что означало – он награжден четырьмя Георгиевскими крестами. Сказали мне, что это полковник Евсюков²⁶¹ из выдающихся сверхсрочных подхорунжих 1-го Линейного полка. Он привел в Сочи Линейную бригаду казаков.

Нам голодно. Мы «табором» густо сидим, полулежим на земле, прижавшись друг к друту у самого здания штаба коменданта порта. К вечеру похолодало. От безделья нам скучно.

– Давайте тихо запоем что-нибудь, – говорит Ваня Храмов, обращаясь к соседям.

У всех душа не для пения. Все молчат. Но он тихо, по-полковому затянул:

Зибралыся вси бурлакы...

Печально, тихо, словно боясь кого-то, некоторые офицеры вступили:

Тут нам любо, тут нам мыло,

В журби заспиваты (в журби – в грусти, в томлении).

Зачинщик Храмов, подбодренный, уже более громко продолжает:

Грай бо котрый на сопилкы,

Сумно так сидиты (сумно – скучно).

И уже большинство подхватили:

Шо диетця тэпэрь в свити...

И некоторые поющие кивком показали в сторону Крыма, а за этим уже более громко продолжили затяжно:

И чии-ж мы диты...

Эта бурлацко-казачья песня Украины так остро затрагивала наши души, что в нее вступили и остальные офицеры, числом свыше 50 человек.

Брат Андрей, не сдержавшись от переживаемых чувств, громко затянул своим баритоном:

Шо диетця тэпэрь в свити?..

Шо будэ потому (ударение на второе «о»).

И – словно в успокоение самим себе – все громко подхватили:

Опричь Богу Единому (ударение на «о»)

Нэ збисно никому (ударение на «о»).

Пропели и замолкли. Слова этой песни полностью касались и нас теперь, а не только что былых казаков Малороссии.

– Господа!.. Комендант порта слушает нас, – кто-то тихо сказал.

Мы сразу же повернули голову и увидели, что не только комендант,

так оскорбительно муштровавший наших хорунжих и сотников, отправляя их в Туапсе, но и весь состав красных писарей его штаба, бросив «стучать» на пишущих машинках, смотрит в нашу сторону и слушает нас. Мы переглянулись между собой в недоумении.

– Может быть, у них нельзя петь песни? – сказал кто-то.

Да мы и сами видим, что попали во враждебное государство, где совсем другие порядки, не наши казачьи, добросердечные, православные обычаи. Комендант, видимо, понял это, так как мы все сразу как-то притихли. Вдруг комендант встает, быстро выходит на балкон, останавливается у выхода и говорит:

– Очень хорошо вы поете, товарищи офицеры. Спойте еще что-нибудь!

Мы окрылились.

– Какую? – спрашивает кто-то.

– «Да закувала та сыза зозуля!» – предлагает другой.

– Нет!.. Давайте споем им «Ревут стогнуть горы», – предлагает следующий.

Всем это понравилось. И мы, возбужденные, запели уже громко о старой казачьей неволе в Турции, которая ожидала теперь нас, их кровных потомков, в своей же стране-России:

За що ж Боже Мылосэрдный нам послал ци мукы, —

протянули мы печально. И последний куплет многие, повернув голову в сторону Крыма, громко, взывающе пропели:

Чом ны йдэтз вызволяты —

Нас з тяжкой нэволи!..

Пропели и замолкли. Комендант выслушал стоя, повернулся и пошел к себе. Не знаем – понял ли он нас?..

После захода солнца всем штаб-офицерам и есаулам приказано грузиться в баржу для следования в Туапсе. Открытую баржу прицепили к маленькому паровому баркасу и темнотой отчалили от берега. Было очень холодно. Все закутались в бурки. Дул сильный ветер. Баржу качало немилосердно.

– Вывезут в море и затопят нас, – сказал кто-то, и нам стало страшно.

– А может быть, на нас наскочат из Крыма и отобьют у красных, видите, идем с потушенными огнями, – отвечает кто-то.

И у многих из нас мелькнула радостная мысль: «Хоть бы наскочили из Крыма и отбили нас». Но не затопили нас красные, и не отбили из Крыма. Изнуренные от качки, совершенно голодные, только к утру мы прибыли в Туапсе.

В Туапсе

При нас не было конвоя. На пристани в Туапсе нам приказали идти в комендантское управление.

– Товарищи, вы должны сдать свои шашки и кинжалы. Мы все перепишем «с приметами», а в Екатеринодаре вам их вернут, – сказал нам какой-то начальник.

Мы переглянулись, слегка запротестовали, мол, «нарушение условий», но нам твердо ответили: «Надо сдать, и сейчас же». И мы начали сдавать так памятное нам оружие, так дорогое по своему офицерскому положению, к тому же очень ценное по серебряной оправе.

Какой-то «чин», через окно, писал наши чины и фамилии и против них вписывал: «Шашка серебряная с портупеей. Кинжал ажурной работы небольшой горский». Здесь нам дали вторично анкеты для заполнения – все 38 пунктов и в 3 экземплярах. Один из них будет следовать за нами «до конца» наших скитаний по лагерям, до костромской тюрьмы включительно, как «волчий билет».

Отобрание шашек и кинжалов повлияло на нас отвратительно. Приказано, вернее – предложено, идти к вокзалу и там расположиться в садике.

Как я указал, от Сочи до Туапсе 60 верст по птичьему полету. Здесь уже весь 2-й Кубанский конный корпус, Екатеринодарская и Линейная бригады. Выходит, что эти 60 верст все они прошли пешком в одну ночь.

Пока что мы осматриваемся кругом. Вокзальное здание все изрешечено пулями. На наше удивление, здесь стоит собственный поезд генерала Шкуро, его классные вагоны. Откуда он здесь – мы не знаем. Я рассматриваю на внешней стороне нарядных вагонов эмблемы его «волков».

При отступлении от Воронежа я узнал, что в полках дивизии «волков» не любили за их привилегированное положение при штабе, хотя «волки» всегда дрались с красными превосходно. И когда надо было, Шкуро бросал их в самое пекло боя.

Но эмблемы. На каждом вагоне их несколько. Это – волчьи открытые пасти с высунутыми языками, со злыми глазами, с острыми большими зубами, вот-вот вас хотящими загрызть. Они не нарисованы, а выточены из чего-то выпукло и прикреплены к стенкам вагонов. Впечатление от них жуткое. С этими эмблемами нельзя было идти «освобождать Россию». Они несли не мир, а месть, алчность.

К югу от вокзала аккуратно сложены тысячи кавказских седел, одно на другое, ярусами, высотой в двухэтажный дом. Перед ними стоит часовой с винтовкой, а шагах в двадцати пяти от него человек пять черкесов, в черкесках нараспашку поверх длинных бешметов и с плетьми в руках, сидят на корточках и печально смотрят на эти седла. Часовой совершенно не обращает на них никакого внимания. Из этой картины я понял, что Черкесская конная дивизия прибыла сюда, в Туапсе, в конном строю, здесь у них были отобраны лошади и седла, а их отпустили по домам, так как потом в лагерях, в Екатеринодаре, всадников-черкесов не было, были лишь молодые офицеры, и немного. Черкесы, сидящие на корточках, думали и мечтали, видимо, получить свои седла обратно. Жуткая картина для неискушенного народа.

Весь сквер у вокзала представлял собой самый настоящий «цыганский табор». Многие грели чай, чтобы утолить голод. И это были кубанские офицеры и их доблестные подчиненные казаки «только вчера».

Наша Надюша с учительницей Сергеевой из станицы Михайловской достали где-то дровишек, будылья бурьяна и кипитят чай. В ожидании его лежу лицом к земле, имея в головах черкеску. Моя бурка «ушла» вместе с седлом в тороках у Сочи. Настроение подавленное. Рядом спят брат и полковник Кротов. Кто-то резко толкает меня сапогом в мягкую подошву чевяка. Поднимаю голову и вижу перед собой двух красноармейцев.

– Товарищ, почему Вы не сдали орркие? – слышу от них.

– Какое орркие? – возмущенно переспрашиваю.

– А вон у Вас на поясе? – говорит один из них и указал на пустую кобуру от револьвера.

– Это не оружие, а чехол для оружия, – отвечаю и поворачиваюсь, чтобы опять лечь.

– Все равно, товарищ, это относится к оружию, и Вы должны его сдать, – продолжает красноармеец.

Чтобы «отвязаться» от них, быстро распоясываюсь, снимаю кобуру и бросаю им.

Это возмутило меня. Сижу и думаю – что же дальше будет с нами? Бежать надо, бежать и бежать в Крым, в армию, чтобы продолжать борьбу.

Скрестив руки ниже колен, сижу и думаю «о дальнейшей своей судьбе». Вижу, ко мне скорыми широкими шагами быстро приближаются два крупных красноармейца. Они в шинелях нараспашку и в серых солдатских «репаных» шапках с отворотами, которые я возненавидел со дня революции.