Текст книги "Лабинцы. Побег из красной России"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

В Садовом полк взял все, что возможно, на свои перевозочные средства, сено и кукурузу. Кукуруза тогда была и корм для лошадей, и еда для людей. Торбы и сумы у казаков были заполнены ею. Гурток скота обеспечивал полку мясо на несколько дней. Вот почему казаки полубеззаботно в течение дня два раза перевалили Кавказский хребет у Лысой горы и Индюка и прибыли к станции Гойтх. Штаб дивизии помещался на той же маленькой железнодорожной станции.

Войдя в помещение, вижу полковника Шляхова, сидящего на лавке в фуфайке; рядом с ним неизвестный мне человек в теплой куртке, в сапогах и с косматой, неопрятной шевелюрой. Генерал Арпсгофен сидел в стороне.

– Господин полковник, с 1-м Аабинским полком из села Садового возвратился, – рапортую Шляхову официально.

Он приподнялся с лавки, жмет мне руку и благодарит за удачную операцию. Одновременно с ним приподнялась и та штатская фигура, но после моего рапорта она вдруг произносит:

– Здорово, Федор!..

Поворачиваюсь к этой невзрачной на вид фигуре и, к своему удивлению, узнаю в ней полковника Фрола Посевина¹⁷⁷. Боже, как он переменился !

С ним я пробыл в Оренбургском казачьем училище 2 года. Окончив училище младшим портупей-юнкером, он вышел хорунжим в 1-й Линейный полк. Отличный был юнкер во всех отношениях. Отличный гимнаст и ездок. За стрельбу из винтовки награжден училищным золотым жетоном, установленным по всем военно-учебным заведениям (один жетон на сотню или роту и эскадрон юнкеров в течение учебного года) с правом ношения в строю и офицером. В Великой войне награжден всеми боевыми орденами до Георгиевского орркия включительно. Первопоход-ник в Улагаевском батальоне. Под Ставрополем мимолетно видел его летом 1918 года, когда он временно командовал этим батальоном в чине есаула. Теперь он член Кубанской Законодательной Рады, то есть член самого высшего краевого учреждения. Беспристрастно говоря, он достиг наивысшего в своем Кубанском Войске. Но как он переменился внешне: он мрачный, заросший волосами, в полумркичьей одежде.

До поступления в училище мы были с ним, хотя и в разное время, вольноопределяющимися 1-го Екатеринодарского полка и даже одной и той же 4-й сотни есаула Крыжановского. Как младшего юнкера – он очень оберегал меня в училище в первые месяцы и давал советы. Он был гораздо серьезнее меня тогда.

От радости встречи запальчиво забросал его вопросами: «Какими судьбами ты здесь, Фрол (так мы его звали в училище) ? В каком полку ты? Кем командуешь?»

– Да он не в строю-у, – вдруг насмешливо-шутейно слышу я голос Шляхова. – Он член Законодательной Рады, вот теперь-то мы его в горах и повесим, всех мы их разгоним здесь, это не в Екатеринодаре, – продолжаю слушать я урывчатые фразы своего начальника дивизии.

Посевин ничего на это не ответил. Он оставался молчаливым и все таким же мрачным. А Шляхов, словно доволен своими остротами, продолжает:

– Но тебя, Фрол Яковлевич, мы помилуем. Ты хороший человек и отличный был офицер.

Посевин не реагировал и на это. Оказывается, они были однополчанами и большими приятелями. Разговор был исчерпан. Шляхов просто пошутил над своим другом, и мы все трое улыбаемся. Молчавший до этого генерал Арпсгофен, вдруг обращаясь ко мне, весело говорит:

– А Вам, Федор Иванович, не повезло. Вы так удачно командовали дивизией и вот – сдали ее не вовремя, а то были бы генералом. Вы ошиблись, рапортуя, начальник дивизии не полковник, а генерал.

Все улыбаются, но я ничего не понимаю. И тогда Шляхов рассказывает:

– Когда Атаман Букретов со своим отрядом присоединился к отступающим’ Кубанским корпусам, то для облагодетельствования старших начальников всех полковников, занимавших генеральские посты, произвел в генералы автоматически. Вот и попали в это число я и полковник Хоранов, – закончил он свой рассказ.

Меня эти слова больше испугали, чем порадовали. Генералом быть в 27 лет от роду?!. Нет и нет! Это очень рано. По мирному времени я был бы только старшим сотником и 6 августа сего года, по выслуге лет, произведен в подъесаулы, в самый красивый чин – с четырьмя звездочками на погонах. К тому же – ну зачем мне теперь чин генерала в горах, в лесах, в голоде и без территории! Да и душа еще хочет резвиться. И если полковнику многое недопустимо, то генералу совсем рке будет нельзя позволять многое.

Раннее производство в высокие чины без стажа не полезно воинскому делу.

Учащаяся молодежь. Произвол

С полком, в лесу, занимаю позицию. Нас с красными разделяет поляна с пролеском. Противника мы не видим. Он пассивен.

3-я Кубанская казачья дивизия генерала Бабиева была снята и отправлена в Туапсе.

Наш 2-й Кубанский конный корпус генерала Науменко разрознен, так как 4-я Кубанская казачья дивизия генерала Хоранова переброшена также в Туапсе и Кавказской, довольно сильной и стойкой, бригадой занимает позиции на ближайших возвышенностях севернее Туапсе. _у

Штаб корпуса там же. А меж нашими дивизиями корпуса все пространство забито войсками, обозами, беженцами из Майкопа. Наша дивизия предоставлена самой себе. «А может быть, оставлена в арьергарде, как самая стойкая?» – думал я.

Главную позицию занимают пластуны, прибывшие с Войсковым Атаманом из Екатеринодара. Встречаюсь с сотней учащейся молодежи. Их, кажется, целый батальон. С интересом рассматриваю их на биваке. Все одеты в английское обмундирование – новое и добротое. Они сняли свои громоздкие ботинки на гвоздях – «танки», как их называли в Добровольческой армии, и по-солдатски сушат на солнце свои «онучи».

Вглядываюсь в их лица. Лица молодые, интеллигентные, не тронутые бритвой и – уставшие, бледные, грустные. Видна их физическая незрелость и непривычка к суровой походно-боевой жизни, которая выбила их силы.

Весь младший командный состав – казаки-урядники. Они немного грубоваты в обращении с ними, хотя и хотят быть вежливыми, но строевое грубое слово старых службистов-урядников так не подходит к этим славным юношам.

Конечно, все они выступили в поход добровольно. И перенесут всю горечь капитуляции Кубанской армии, как и преследование от красных за этот поход.

Узнаю, что командир одной из сотен – сотник Федор Прохода¹⁷⁸. Нахожу его и обнимаю старого друга, «вольняка» 5-й сотни 1-го Ека-теринодарского полка, тогда уважаемого всеми нами за его солидность, ум, корректность, доброту и дивное пение казачьих песен черноморских. Он не выдержал со мной экзамен в Оренбургское училище и вернулся в свой полк. Не виделись с ним 10 лет. Но он словно и не рад встрече. Он грустен. Он устал. Молодежью он доволен. Они послушны, но мало обучены. И они очень устали, почти выбились из сил в походе по грязи, по горам, по долам, по лесам. Но их батальон опять выступает куда-то. И мы расстались с Федей Прохода вновь и навсегда. Больше я его не встретил.

«Положение на фронте Туапсинской группы не было тяжелым, но продовольственный вопрос был в катастрофическом положении. 18 марта, на Туапсинский рейд, пришел из Крыма первый транспорт «Хоракс» с продовольствием и огнестрельными припасами. Он привез 30 тысяч пудов ячменя, пшеницы, рожь и муку. Прибытие этого продовольствия лишь частично удовлетворило нужды войск», – так написал генерал Науменко в 1924 году и повторил в своих сборниках в 1962 году¹⁷⁹.

Полки получили почтограммы – прислать в Туапсе офицеров-при-емщиков с указанием боевого состава частей. Это была неожиданная радость, во-первых – что нас не забыли в Крыму, а во-вторых – мы получим так необходимое продовольствие для людей и зерновой фураж для лошадей.

От 1-го Лабинского полка немедленно был командирован офицер с несколькими казаками, чтобы получить свою долю на фронт, родному полку, который стоит впереди и сторожит с востока Гойтхский перевал.

Я вначале не понял своего офицера-приемщика, когда он смущенно доложил, что «муку он привез, а зерно отобрал в дороге генерал Бабиев для своего конвоя».

– Как отобрал? – с глазами, налитыми холодным стеклом злости, спрашиваю его резко.

Офицер продолжает доклад-оправдание: «Едем мы по улице уже в конце Туапсе, на крыльце одного дома стоит генерал Бабиев и спрашивает:

– Какого полка?

– 1-го Лабинского, – отвечаю.

– Что везете?

– Муку и зерно для полка.

– Ну, муку везите, а зерно заворачивайте сюда, – командует генерал.

Я вначале думал, что генерал шутит, и, не останавливаясь, еду дальше, а он уже кричит мне:

– Стой!.. Не слышишь приказания, что ли?

И сам командует ездовым казакам:

– Заворачивайте сюда!.. Ко мне во двор!

Я докладываю генералу, что это «наряд для полка, его ждут голодные на фронте!». Но куда там!

– Не разговаривать много! – кричит он и добавляет: – Полком командует полковник Елисеев, ну и хорошо, мы с ним приятели и помиримся. Там он все же чего-нибудь да достанет, а тут – ничего нет!

Забрал фураж и отпустил меня только с мукой», – смущенно закончил офицер-приемщик.

Не буду писать о возмущении командиров сотен и обоих моих помощников Булавинова и Ткаченко, которые, кстати сказать, недолюбливали своего сверстника Колю Бабиева. О своем возмущении писать тоже не буду. Кто командовал хотя бы сотней на фронте, в голоде и холоде, тому мои чувства должны быть понятны.

Немедленно посылаю телефонограмму генералу Науменко в Туапсе в таких выражениях, которые сдерживались в своем негодовании только воинской дисциплиной. Свое негодование закончил тем, что выра-

Jbfix

зил удивление – как мой офицер не открыл огонь по захватчику, а в следующий раз я буду назначать взвод казаков с определенным указанием «стрелять», беря всю ответственность на себя. Тут же указал, что генерал Бабиев держит у себя две сотни – отдельный дивизион Аабин-цев Козликина, принадлежащий целиком Лабинской бригаде.

Генерал Бабиев не был подчинен генералу Науменко, но я отлично знал, что они дружны между собой и Науменко легко может повлиять на властного Бабиева.

Не помню – или при следующей встрече, или по телефону – генерал Науменко так ответил мне:

– Коля горяч, но неплохой человек. Он так любит свои части. И ведь зерно он взял тоже для казаков, и, к несчастью, уже его «потратил», вернуть не может. Но обещает в следующий раз этого не делать. И в этом дал мне слово. А насчет дивизиона Козликина – Вы правы. И он согласился вернуть его полкам, когда они встретятся с дивизией Бабиева.

Я немного «отошел» от злости, так как Науменко всегда очень учтиво разговаривал со мной. 1-й Аабинский полк был ведь боевой силой всего его корпуса!

Гайдамаки. Отряд генерала Закладного

– Елисеев!.. Вы слышали, что у нас в Кубанской армии есть теперь Гайдамацкая дивизия? – спросил как-то меня генерал Науменко перед Гойтхским перевалом.

Ответив отрицательно, слышу его рассказ: «Ну и выдумали же!.. Это ведь Таманские и Полтавские полки – продукт некоторых членов рады. Они сейчас подчинены мне. Дивизией командует полковник Буряк¹⁸⁰. Я считаю его неподготовленным к этому и хотел заменить другим, но мне из Туапсе ответили, из правительства, что если начальником дивизии станет новый офицер, то к нему будет назначен член рады «для наблюдения».

– Почему? – запросил я их.

– Да потому, что гайдамаки верят только одному Буряку, – отвечают мне из правительства.

– Так что это – вроде комиссара в дивизии? – возмущаюсь я.

А они отвечают:

– Как хотите, назовите, но, если Буряк будет смещен, будет именно так и сделано.

Пришлось оставить Буряка», – закончил этот оригинальный рассказ генерал Науменко.

Наша дивизия оставила перевал и перешла к Индюку. Выбирая площадку для постоя полка, натыкаюсь на очищенный бивак. На нем еще осталось несколько казаков, увязывающих двуколки.

– Какого полка? – спрашиваю.

– Та Гайдамацькои дывызыи, – отвечает мне один из них беспечно, даже не посмотрев на меня.

– А хто вамы командуйе? – интересуюсь я, зная рассказ Науменко и переходя на черноморский язык.

– Та пулковнык Буряк, – также беспечно отвечает он.

Я же, словно ничего не зная об этой дивизии, допытываюсь:

– Цэ воны, ци гайдамакы, з Украины прыйшлы сюды, помогать нам?

– Та ни-и!.. Мы Таманьци та Полтавци ну, начальство и зробыло з нас гайдамакив, – немножко оживленно, с некоторым юмором ответил мне этот обозный казак Гайдамацкой дивизии.

Все наши части без боя оставили Гойтхский перевал и сосредоточились у железнодорожной станции Кривянка. Здесь довольно широкая долина, по которой протекает речка Туапсинка; рядом тянется шоссе и железнодорожная линия на Туапсе.

Мы уже несколько дней видим возле себя «Отдельный отряд генерала Закладного»¹⁸¹. Он составлен из казаков Ейского отдела, Атаман которого и есть этот генерал. Отряд пеший, и в нем до 400 штыков. Командует генерал им «по-батьковски». Да и вид его соответствующий. На нем широкая, темного цвета тужурка. Широкие темно-синие шаровары вобраны в сапоги «с напуском». На голове крупная папаха черного курпея. Сам он крупный, широкий, с седой не длинной и неопределенной формы бородой. На нем бинокль, большая полевая сумка и еще что-то на груди и на боках. В руках у него длинный, толстый посох-палка. Опираясь на этот посох-палку, он пешком идет со своим отрядом, как рядовой боец. Вся картина достойна умиления, но в интересах боевого дела этих казаков надо было влить в один из пластунских батальонов, а «дида-гэнэрала», как называли его подчиненные, приютить где-то в тылу.

Его отряд ушел к Туапсе, и на фронте осталась только наша 2-я Кубанская дивизия.

Печальный день нашей дивизии

Генерал Шляхов заболел и эвакуирован. В командование дивизией был назначен полковник Семен Семенович Жуков (см. приложение 1). Это был родной брат флигель-адъютанта, есаула Конвоя Его Величества Жу-

кова¹⁸², застрелившегося на фронте в 1916 году, и Г.С. Жукова¹⁸³, полковника, нашего командира бригады в Финляндии в конце 1917 года. Все братья были высокого роста, стройны и красивы. Семен Семенович добрый, спокойный, хорошо воспитанный и умный офицер, но медлительный. Черная борода с проседью старила его.

22 марта был занят Сочи и все части, беженцы и обозы, естественно, устремились туда. В арьергарде оставался наш корпус, имея 4-ю дивизию генерала Хоранова в самом Туапсе, а нашу – у станции Кривянка. От нее до Туапсе около 25 верст. Задача нашей дивизии – в случае натиска красных отходить на Туапсе.

Был день Благовегцения, 25 марта. Две сотни 1-го Лабинского полка заняли позиции по долине, а остальные полки растянулись по шоссе за ними, держа лошадей в поводу.

К моему резерву подъехал штаб дивизии, спешился и остановился за выступом горы. С полковником Жуковым и начальник нашей артиллерии полковник Кочергин¹⁸⁴. У него седая борода, закоптелая от курения. Оба полковника, видимо, старые друзья. Им, думаю, было около 50 лет каждому, и нам, молодым штаб-офицерам, они казались очень пожилыми. (Батарей при дивизии почему-то не было.)

Стоя за выступом, они бесконечно курили и вели какие-то разговоры-воспоминания о былом Турецком фронте и о знакомых офицерах. Это так не вязалось с тем, что мы находились на позиции и положение наше было непрочное. Мы уже знали телефонограмму генерала Науменко, что Кавказская бригада ведет бой у самых подступов к Туапсе с севера.

Было тихо крутом. Никакой перестрелки. Мы чувствовали, что стоим совершенно напрасно. Предлагаю своему другу, полковнику Кравченко, как старшему в чине, доложить начальнику дивизии, что надо отходить.

– Да неловко как-то, – отвечает он и предлагает мне это сделать.

– Ты, Афоня, старший в чине, ты и доложи, – урезониваю его.

Но он отказался. Какая-то подозрительная тишина со стороны красных зловеще говорила, что они к чему-то готовятся. Так время протянулось до полудня. И вдруг новая и последняя телефонограмма от генерала Науменко: «Туапсе оставлено нами. Дивизии, через село Георгиевское, спешно, через перевалы, выйти к морю».

– По коням! – медленно командует полковник Жуков и дает мне указание «отступать, когда полки втянутся в дефиле у села Георгиевского» .

Полки «вытянулись», и тут же с фронта и с фланга, с севера, с гор, из леса, открыт был огонь красных. Взводной колонной по кустарникам долины широкой рысью следую за полками, которые уже подходили к Георгиевскому, как от этого села затрещали частые выстрелы в упор полкам. Я вижу, как 2-й Лабинский полк, повернув круто назад – в беспорядке скачет мне навстречу, спасаясь от выстрелов. Впереди, на тачанке, поддерживаемый двумя казаками, в черкеске, весь в крови, лежит сотник, полковой их адъютант, тяжело раненный. Боясь, что 2-й Лабинский полк «сомнет» нас, круто сворачиваю голову полка направо, к югу, и устремляюсь по перелескам на продольный хребтик. 2-й Лабинский полк сворачивает туда же. Перевалив его, остановились в безлесой долинке. Итак – путь нашего отхода через село Георгиевское оказался отрезан «зелеными».

В этой долинке сгрудились все полки, и в достаточном беспорядке. Тут же спокойный и безразличный начальник дивизии полковник Жуков.

Из всех четырех командиров полков я был самый младший в чине и летах. Но не только я знал – знали все в дивизии, что 1-й Лабинский полк является самым стойким и сильным во всем корпусе.

Я никогда не любил «мягких и добрых» офицеров. Военная стихия не для них. Во всем был виновен только полковник Жуков: что дивизия зря задержалась у Кривянки, не заняла заранее села Георгиевского, как путь нашего отхода, и вообще – ничего не было предпринято, а были лишь праздные разговоры «о былом» двух старых штаб-офицеров.

Беру инициативу на себя – подъезжаю к Жукову и спрашиваю:

– Что дальше делать?

– Ваш полк надежный, полковник, ведите его по Вашему усмотрению, а мы будем следовать за Вами.

Я в некотором недоумении от этого задания, но поддерживает командир 1-го Кубанского полка Кравченко:

– Федор Иванович, не теряй времени!.. Черт знает, чем все это закончится!

Молча бросаю взгляд на командира 2-го Лабинского полка полковника Кротова, с которым был в хороших отношениях и который был почти сверстник летами Жукову, как бы спрашивая его: а по-Вашему как?

Он скорбно посмотрел на меня и промолвил:

– Конечно, Федор Иванович.

Летом 1919 года здесь действовал против «зеленых» 2-й Уманский полк полковника Гамалия, в котором я был помощником. Местность немного знакома. Я знал, что ниже к Туапсе есть дорога в женский монастырь, который я занимал тогда двумя пешими сотнями, почему и решил выйти на шоссе и добраться до него.

С полком двинулся к шоссе через строевой лес, но у берега Туап-синки с кустарником обнаружил красную пехоту, которая в колонне по^и четыре шла под уклон скорым шагом к Туапсе и уже опередила нас. Мы были отрезаны и здесь.

Повернув голову колонны, рукой указал на юго-запад, следовать за мной на Чертову гору, покрытую лесом. И только головная сотня «шарахнулась» туда, ломая на своем пути сухой валежник, как «на хруст» красные жарнули по нам из ружей, со стороны шоссе. Это был словно сигнал для полков: «Спасайся, кто как может!» И все полки в полном беспорядке бросились в лес, в горы. Треск сушняка поднялся такой, будто неслась гроза по лесу. Да и неудивительно: бежало, ломало все на своем пути до 2 тысяч лошадей, считая пулеметные и санитарные линейки. Чтобы не разорваться, кричу в массу своего полка:

– Держитесь сотенных значков!..

Все карабкаются в гору. За хрустом валежника уже не было слышно ружейного огня красных, но они открыли шрапнельный огонь «по площадям», чем еще более усилили панику и стремление всех как можно скорее и дальше уйти от красных.

Верхом пробиваться по строевому лесу с царапающимся кустарником было уже невозможно. Многие спешились и в поводу с лошадьми стремились вперед, вперед. Спешился и я.

Около меня разрывом шрапнели размозжена лошадь казака. Кровь ее напомнила мне, что со мной где-то должна быть сестренка Надя. Оглядываюсь назад и вижу ее. Она вся пунцовая от пота. Ее юбчонка вся изодрана, да так, что для барышни это неприлично. Но она ничего не видит. Она без своей маленькой шапчонки.

– А где же папаха, Надюша? – спрашиваю.

– Да зацепилась за ветку, сорвало, но мне не до нее было, – отвечает она бойко.

В поводу со своей гнедой кабардинской кобыленкой, оказывается, она не отставала от меня. В это время другим снарядом убивают лошадь следующего казака. Казак быстро снимает седло и карабкается дальше в гору. Оглянулся на сестренку – она побледнела. Чтобы подбодрить, спрашиваю:

– Страшно, Надя?

– С тобою не страшно, Федя, – отвечает она, вновь покраснела, потому что сказала неправду, и улыбнулась.

Мы «на пупе» горы. На нем нашли колесную дорогу, которая идет «куда-то и откуда-то». По ней рке вытянулись казаки на юг. Орудийные выстрелы красных «на хруст» прекратились. Они, видимо, потеряли наше направление.

Полкового адъютанта, сотника Косульникова послал остановить впе-редиидущих казаков, так как надо выяснить – что же позади?., как наши пулеметы? целы ли?.. «Но разве Сапунов бросит их! Он «оторвет» головы казакам, если они бросят свои пулеметы», – думал я. И он не бросил.

– Господин полковник!.. Приходилось топорами рубить поперечные бревна – валежник, а нет – на руках переносить линейки! – весело, с задором на своем цыганском лице не то докладывает, не то рассказывает мне есаул Сапунов, и смеется, и смеется сам, что мы попали в такую переделку.

Я вижу уже и наши полковые пулеметы, вижу казаков-пулеметчи-ков и лошадей в упряжках. Лошади все в мыле. Казаки без шуб, в одних бешметах, мокрые от пота, с папахами на затылок «от жары».

Ну, пулеметы со мной – теперь не страшно.

Ночь. Повторное назначение на дивизию

«Подобрав хвосты», скачу в голову колонны. Там нахожу штаб дивизии и полковника Кротова. Мы попали на какое-то плато на вершине кряжа. На нем редкий лес и площадки для посева. Гора к западу от нас скрывает солнце, но мы чувствуем, что оно на закате.

Здесь так тихо кругом! И будто этот утолок отрезан ото всего мира и ничего не знает о войне. Хочется лечь на спину на одном из пригорков и ни о чем не думать.

Обгоняя колонну, видел, что все сотни полка будто бы в порядке. Вдали видно строение. Посылаю разъезд. Там жители-греки. По их словам определяю, где мы. Они сказали, что живут в массиве гор на юговосток от Туапсе и на северо-восток от села Лазаревка. До них около 20 верст. Дорога туда по горам. Здесь не было ни белых, ни «зеленых». О последних не верю, но и не принуждаю грека божиться.

Непроходимое ущелье на запад смущает меня. Ночевать надо в горах. А если будет нападение, ущелье преградит нам дорогу. Грек говорит, что на той стороне, верстах в двух, живет его друг-грек. У него можно переночевать. И берется проводить нас. Я соглашаюсь. И уже с началом темноты мы подошли к его другу. Старик и старуха приняли нас сердечно. Они продали нам два чувала лесных сушеных груш, весь свой запас. С хлебом и под чай – они были очень вкусны. Нашли здесь и немного сена. В дремучем лесу продольная неглубокая котловина для пашни грека. Земля сухая, приятная для бивака. И около 1500 лошадей раскинулись на отдых, на ночлег.

Расставив все 26 полковых пулеметов во все стороны могущего быть нападения, позволил развести костры и заняться варкой пищи, у когб что есть. Казакам приказал держаться кучно. Не расседлывая, коней сбатовать. А спать «одним глазом». И не прошло 10 минут, как в ночной горной тишине, окаймленной высокими деревьями, запылали костры и загомонили казаки. Наши лошади в приятной весенней прохладе, нерасседланные, тихо жевали то, что им давали хозяева.

Мы, штаб дивизии и штабы 1-го и 2-го Лабинского полков, сидели вместе, пили чай и делились впечатлениями о происшедшем. Наши старики, полковники Жуков и Кочергин, вновь что-то «предполагали», что «если бы, да кабы раньше отступили, да если бы генерал Науменко сообщил бы своевременно, то иное было бы».

В их разговор я совершенно не вникал и винил только полковника Жукова, очень мягкого и хорошо воспитанного офицера. Но этому приятному полковнику я ничего не сказал об этом.

Где была Кубанская бригада, то есть 1-й и 2-й Кубанские полки, мы не знали. Свой полк я проверил, и он был полностью цел, за исключением одиночных казаков, ушедших, видимо, с другими полками. Но во 2-м Ла-бинском полку остались в наличии только две сотни. Где были остальные четыре – никто не знал. Полагали, что оторвались и ушли куда-то на юг.

Полковник Кротов рассказал, что когда его полк на рысях подходил к селу Георгиевскому, в них, в упор из окраин и слева, с возвышенности, неожиданно был открыт огонь. Появились сразу же раненые. Первым был тяжело ранен полковой адъютант, бывший с ним рядом. И казаки без команды повернули назад и драпанули.

Нужно беспристрастно констатировать: «красно-зеленые» взяли нас своим огнем с трех сторон. Словно по расписанному заранее. Можно только восхищаться их военной тактикой. Но жаль, что «они били нас, но не мы их».

Таков был праздник Благовещения 25 марта 1920 года для 2-й Кубанской казачьей дивизии. Ровно 2 года назад, в тот же день, был расстрелян красными наш отец. Вот чем памятны эти даты для меня.

Мы спали очень крепко, безмятежно. Отдыхали нервы. К тому же я надеялся на свои пулеметы. Да и вообще на свой полк – славный, храбрый и послушный 1-й Лабинский полк.

Наутро не торопясь двинулись куда-то на юг, имея конечную цель – село Лазаревка, что на берегу Черного моря. Но не тут-то было! Горная дорога – не степная, видная во всю свою длину. Мы долго шли «крученой дорогой», и потом она неожданно впала в горную речонку и скрылась в ней.

Речка с крутыми берегами. Дно – сплошные голыши. И по ним, извиваясь в лесистом ущелье, течет ручеек. Делать нечего. Спустились в него и идем вниз по течению, явно к морю. Воды по колено лошадям.

По дну каменья и голыши. Дорога тяжелая, в особенности для пулеметных линеек.

К обеду выходим на открывающуюся небольшую долинку. Вдали видны постройки. Навстречу нам, из-за поворота, появляется верхом генерал Науменко с начальником штаба полковником Егоровым и несколькими ординарцами. Как начальник всей колонны, командую: «Смирно!» Полковник Жуков подъезжает к командиру корпуса и что-то рапортует. А что – я не слышу. Да и не хочу слышать.

Выражение лица у Науменко строгое. Колонна остановилась. Генерал не подает руки Жукову и громко «разносит» его, спрашивая:

– А где же другие полки?

Других полков, действительно, не было с нами, о чем Науменко знал из каких-то источников.

Я впервые вижу генерала Науменко таким раздраженным, возмущенным, даже злым. Но он не волнуется так резко и грубо, как волнуются обыкновенно строевые офицеры. Он или не умеет кричать на подчиненных, или умеет волноваться достойно.

Он, безусловно, раздражен за расстройство его лучшей дивизии в корпусе, но если «в самом расстройстве на поле брани» виновен исключительно полковник Жуков, то виновен и командир корпуса, не предусмотревший общий отход от Туапсе и своевременно не давший указание дивизии, отстоявшей от него за 25 верст в горах.

Я не хочу слушать «разноса» Жукова и остановился в стороне. Генерал Науменко, словно для передышки, для успокоения своих нервов, вдруг громко взывает:

– Здорово, славные Лабинцы!..

– Здравия жела-а-а, – загудела длинная кишка колонны.

Затем слышу голос Науменко:

– Полковник Елисеев – пожалуйте сюда!

Считая себя совершенно не виновным в расстройстве дивизии, рысью подхожу к генералу и беру под козырек.

– Полковник!.. Примите сейчас же командование над дивизией и приведите ее в порядок. Я на Вас надеюсь, – коротко говорит он, и его лицо остается строгим, суровым.

Здесь же стоит сконфуженный полковник Жуков, который совершенно не реагирует на все это. Мне его жаль. И мне неловко. Я намного моложе его летами. И вот назначен исправлять его ошибку.

– А Вы, полковник Жуков, можете ехать в бессрочный отпуск, – сухо и очень недоброжелательно говорит генерал.

Полковник Жуков и летами, и сроком офицерской службы старше Науменко на 10—15 лет. Это как бы неловко в таком обращении к старшему. Но генерал Науменко был прав. Жуков старыми способами управления, основанными только на голых приказаниях, отдававшихся к тому же очень вяло, совершенно не годился командовать дивизией. Да, думаю, и не стремился к этому.

Мы идем с Жуковым и Кочергиным в голове колонны. Он не обижается на Науменко и не оправдывается. И мне казалось, что он с удовольствием поедет в тыл – в «бессрочный отпуск», как сказал командир корпуса. И невольно я вспомнил слова своего друга Миши Сменова, что «строевая власть должна принадлежать молодым».

Святая Пасха в селе Лазаревском

26 марта мы ночуем в селе, где-то у моря. Завтра весь корпус переходит в греческое село Лазаревское. Село большое, и я этому очень рад.

Завтра день Святой Пасхи. Его надо отметить. Вперед командирую обоз 1-го разряда и его начальнику сотнику Гончарову приказываю достать вина на весь полк и приготовить для всех Пасхальный стол.

Сотника Гончарова я знал с 1915 года. Он казак, учитель одной из станиц Лабинского отдела. Осенью 1915 года прибыл прапорщиком в наш полк (1-й Кавказский. – П. С.) в Турцию, на реке Евфрат. Ему тогда было 35 лет. Он имел белокурую бородку, подстриженную клинышком. Разумный, степенный. Я был тогда хорунжим и полковым адъютантом, только что назначенным. И вот теперь так сильно разны и наши чины, и должности.

Тогда мы называли друг друга только по имени и отчеству, теперь же он «вытягивается» в положение «смирно» и титулует меня только по чину. Я его по-прежнему называю по имени и отчеству и, посылая в Аазаревку, подчеркиваю:

– На Вас надеюсь, и Вы свой полк угостите как следует. Помните, как у нас было, у кавказцев? – улыбаюсь я ему и безусловно переношу его «в былую милую даль», когда наш 1-й Кавказский полк в Турции, в особенности при полковнике Мистулове¹⁸⁵, так дрркно и весело праздновал все праздники.

– Постараюсь, господин полковник, – отвечает он.

Я жму ему руку, и он уезжает. Дивизии у меня еще нет. Есть только полностью 1-й Лабинский полк и две сотни 2-го Лабинского полка.

С оркестром трубачей мы въезжаем в село Лазаревское. Был очень серый день и совершенно не пасхальный. Сотник Гончаров отлично справился со своим делом. Сотни разведены по квартиробиваку. Офицеры полка после станицы Дмитриевской впервые собрались за доволь-=^.

но приличным столом под открытым небом. Вина было много. Гостями нашими был весь штаб дивизии с генералом Арпсгофеном и офицеры 2-го Лабинского полка. Полковники Жуков и Кочергин выехали в Сочи.

К обеду неожиданно появился войсковой старшина Илларион Литвиненко¹⁸⁶, мой бывший храбрый командир 3-й сотни Корниловского конного полка. Тогда, весной 1919 года, на Маныче он был хорунжим и при мне произведен в сотники. Теперь он штаб-офицер, но со мной говорит как подчиненный – умно, тактично. Я любил этого храброго офицера, не боявшегося смерти в боях, как и не боявшегося начальства, «рубя правду-матку» и самому властному генералу Бабиеву. Кстати сказать, Бабиев очень любил Литвиненко, или «Лытвына», как называли его казаки-черноморцы.