Текст книги "Лабинцы. Побег из красной России"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 42 страниц)

Боже!.. Какие у нее добрые и красивые глаза! Она очень печальная, но, увидев меня, глаза ее так мило, так ясно прояснились. Ей, как и нашей матери, под 50 лет, но она мельче ростом, почему кажется свежее.

– Здравствуйте, тетенька, – говорю ласково ей, обнимаю и целую в губы (в станице целуют только в губы).

– Федюшка-а, да какой же ты ста-ал?!. А я все не верила – неужели это ты, полка командир? И все расспрашивала нашего квартиранта, полковника, уж не ошибается ли он? И вот – правда. Ну, чем же тебя потчевать? Все ведь у нас есть, – говорит-причитает она ласково.

Я отказываюсь и здесь. К тому же мне стыдно стало, что так несправедливо говорили и внушали нам, что «Белиха – ведьма». Вижу мальчика лет четырнадцати.

– А это наш Трофимка, што сверстник Вашему Мише. Мы с Пет-ровнушкой, Вашей матерью, Федор Иванович, вместе тада (тогда) рожали, – поясняет она.

Слыша это – скорбь обуяла мою душу по умершим младшим братьям.

Во дворе вдовы Белич, с Булавиновым и есаулом Сапуновым, мы осматриваем свою полковую пулеметную команду в 22 пулемета системы «Максим» на линейках. 4 пулемета из 18, захваченных вчера у красных, генерал Науменко просил дать в какой-то другой полк. Команда получается очень сильная, но есть захудалые лошади в упряжке. Сапунов, фанатик-пулеметчик из урядников мирного времени, просит меня воздействовать на своих станичников «обменять некоторых лошадей, может быть, с додачей денег». Я отлично знаю, что «менять лошадей у казаков» – операция совершенно невозможная. Кубань – это не Ставропольская или какая другая русская губерния, где это можно было делать «в порядке победителей». А пока мы находились во дворе, у ворот Белич собралась толпа людей. Весть о том, что приехал сюда сам командир полка «Федя Алисеев», как нас называли в станице, быстро стала известна всем.

Ну кому не хотелось повидать его, родного и близкого им человека, теперь полковника и «полка командира» по-станичному, которого все знали с пеленок! И я вышел к ним с Булавиновым и Сапуновым.

– Здравия желаем, Федор Ваныч, – прогудела толпа, и многие потянулись руками к папахам в знак приветствия.

Тут были и те, коих я уже проехал раньше. Впереди стояли «старики», сверстники нашего отца, то есть мужи в 50, старше и младше лет. Я всем жму руки и каждому стараюсь сказать ласковое слово. Все ведь знают и меня, и всю нашу семью насквозь. Здесь уже нельзя показать себя не только что «командиром полка», но и начальником. Станичный быт осудит это.

На мое обращение к ним помочь обменять лошадей многие немедленно согласились. По вчерашнему бою у хутора Лосева 1-й Лабинский полк засиял в их сердцах, как героический полк.

Стоявший позади всех дяденька Переяславцев, образцовый хозяин, глава многочисленной семьи, старший сын у которого вернулся со службы приказным, вместе с Иваном Крупой, молча пошел к себе во двор, вывел в поводу двух сытых лошадей из шести, подвел ко мне и говорит:

– Федор Ваныч, Вы знаете, как я люблю лошадей и что у меня никогда не было ни плохих, ни худых. Для родной казачьей армии, для полка, для Вас, ради Вашего покойного папы, которого мы все так любили и уважали, вот Вам пара моих лошадей бесплатно!

– Господин полковник, так позвольте же нам троим поступить в вашу пулеметную команду, – опять спрашивает меня Алексей Горош-ко, друг детства.

– Кто же это трое? – улыбаясь, спрашиваю его.

– Да вот я, Иван Коробченок и дядя гвардеец Протопопов. У нас своя линейка с упряжкой, а дяденька Протопопов верхом на своем коне.

Протопопов, урядник Конвоя Его Величества, пришел на льготу из Петербурга давно, когда мы были с Алексеем мальчиками. Высокий, стройный брюнет с густой черной окладистой бородой теперь. Здорово они кутили тогда, сверстники братья Рябченко, Романенко, Крупа и другие, по его прибытии. А он, крупный и красивый, в красном «ша-лоновом» бешмете гвардейца, красный от вина, не раз затягивал любимую песню в станице:

Я рожден для службы Царской,

И люблю кровавый бой.

Кутили они во дворе, и мы, мальчики, воспитанные в духе необходимой казачьей царской службы, влюбленно смотрели на них в щелки забора. С тех пор я его не видел.

– Разве Вы, дяденька Протопопов, подлежите мобилизации? – спрашиваю я гвардейского урядника, стоявшего скромно в толпе.

– Да нет, господин полковник, – отвечает он, – но я не хочу мириться с большевиками.

Эта тройка пулеметчиков в строю была самой нарядной и лучшей. Фанатичный пулеметчик, есаул Сапунов, был от нее в восторге.

Все ликовали, и все думали: «Теперь большевикам несдобровать». И мое посещение полка вылилось в местный патриотический подъем населения. Ощущать все это мне было радостно, хотя я и знал, что станицу свою мы все же оставим.

Под возгласы толпы, под махание папахами, под счастливые слезы казачек, не желая томить душу себе и им, широким наметом оторвался от них дальше на запад станицы, чтобы домой вернуться по параллельной Сабельниковой улице.

– Федор Ваныч, загляните к нам, – просит меня мой новый вестовой-станичник, штаб-трубач Василий Диденко, до дома которого было саженей сто.

– Поезжай, Василий, сам отдохни, а к вечеру прибудешь ко мне, – ответил ему и сам широкой рысью двинулся теперь на восток, домой, по другой улице.

И здесь было все мне знакомо с детства. Два двора Друзенко, два двора Катинятка, два двора Сабельниковых, вот двухэтажная Войсковая больница, дом полковника Грамотина, дом хорунжего Мачнева, который был ранен при гибели Императора Александра II, сидя на козлах рядом с кучером, тогда будучи урядником. Получив чин хорунжего и какое-то денежное вознаграждение, сам он, казак станицы Ильинской, переселился в нашу станицу, купил богатый кирпичный дом и жил замкнуто «барином»⁹⁵.

Чтобы оторваться от приятных, так острых, так волнующих воспоминаний своего далекого и невозвратного милого детства, через площадь перевел свою застоявшуюся кобылицу в широкий намет, вдохнул в себя воздух и под мелкий дождик навстречу мне остановил ее только у своего дома.

Прощай! Прощай, не только невозвратное детство, но и те казачьи семьи, с которыми я только что говорил и которых уже больше никогда не увидел.

Тогда я не представлял, что в эти дни трагически переворачивалась одна из страниц многовековой казачьей жизни, оригинального и интересного организма в Российском государстве.

Набег красных на станицу Темижбекскую

Утром 18 февраля в Кавказской неожиданно появились беженцы и вооруженные казаки станицы Темижбекской, во главе с атаманом-вах-мистром. Оказалось – красные атаковали Темижбекскую со стороны станицы Расшеватской. Это было полной неожиданностью.

Для ликвидации этого продвижения красных немедленно были брошены Партизанские отряды есаула Польского и сотника Жукова, а в поддержку им – 1-й Лабинский полк. Красные были уже на полпути к станице Кавказской. Их конница была быстро сбита и бросилась назад – часть в Темижбекскую, а главная масса прямо на север. Это была, думаю, глубокая разведка.

Партизанские отряды с молодецким задором устремились на Темижбекскую и заняли ее, а Лабинцы гнали красных 12 верст на север и отбросили их за реку Челбасы, в направлении станицы Дмитриевской. Боя красная конница не дала, но скачка по снежному полю обеих сторон была красочная.

Выполнив задачу, 1-й Лабинский полк возвращался в Кавказскую. Настроение было отличное. Чтобы дать казакам почувствовать силу своего полка, построил его в резервную колонну с пулеметной командой посредине строя; темной массой конницы по широкому, ровному белому полю шел в Кавказскую. Эта масса конницы до 700 шашек в сотнях и 22 пулемета на линейках при своих номерах, конечно, представляла прочную силу. И ее надо было психологически показать казакам в резервной колонне, но не в растянутой на целую версту «в колонне потри». К тому же полк шел без дороги, по заледенелому снегу «толоки» (непаханое поле).

Казакам разрешено было курить и негромко разговаривать в строю, что всегда очень нравилось рядовому казачеству. Но все офицеры – на своих местах, так как неожиданности могли быть всегда.

В таком положении строя, не доходя, может быть, одной версты до железнодорожного переезда Ставрополь—Кавказская, полк увидел своего командира корпуса генерала Науменко, рысью идущего навстречу полку с несколькими ординарцами. Это было неожиданно. Остановив полк и скомандовав только: «Смирно-о!.. Господа оф-фицеры! (без обнажения шашек)», – подскакал к нему и доложил о выполненной задаче.

Генерал Науменко в хорошем настроении. Он дает мне небольшой кулек Георгиевских крестов для казаков, дает копию телеграммы Войскового Атамана генерала Букретова для прочтения перед строем, благодарит полк за воинскую стойкость и рысью возвращается в Кавказскую.

Здесь я должен поместить некоторый частный штрих. Передавая копию телеграммы Атамана Букретова, генерал Науменко, как бы вскользь, предложил мне лично донести председателю Краевой Рады о стойкости и вчерашней успешной атаке 1-го Аабинского полка, чем фиксировалось бы боевое состояние частей корпуса. Не вдаваясь в рассуждение тогда, и по моменту, и по молодости своих лет, я телеграммы не послал и вообще совершенно не принял во внимание слова его. И уже потом, за границей, и из разговоров, и из казачьей печати узнал, что у генерала Науменко как Походного Атамана были разногласия с Радой, и он должен был оставить свой пост. И теперь в печати указывается, что тогда, под Кавказской, 2-й Кубанский конный корпус, которым командовал генерал Науменко, якобы «разложился». Конечно, это было не так. И если в станице Дмитриевской 10 февраля «дрогнули» некоторые полки корпуса, то в эти дни пребывания их в Кавказской корпус был в достойном порядке тех дней «общего упадка духа» всех армий генерала Деникина.

Телеграмма Атамана была прочтена перед полком, но – в степи, в холоде, с утра ничего не евшим и казакам, и офицерам – всем она была малоинтересна по тому моменту. Да и все ли казаки в строю слышали мои слова? Да и воевали, сражались тогда казаки против красных не из-за похвалы, а из-за жизненной необходимости.

Сам я содержание телеграммы забыл, недавно нашел и обратил на нее внимание. Вот она: «Аихие действия Лабинцев и Кавказцев, конных и пластунов, 16-го февраля при отбитии наступления красных на станицу Кавказскую и хутор Романовский, где доблестные Лабинцы и Кавказцы совершенно разгромили красных, взяли целиком в плен 443-й и 444-й советские полки в составе 600 человек и 8 пулеметов – заставили биться сердца всех Кубанцев, честно любящих свой Край.

Объявите мое Атаманское спасибо славным сынам родной нашей Кубани – непобедимым Аабинцам и Кавказцам, перед доблестью которых будет преклоняться все население Кубанского Края»⁹⁶.

В телеграмме Атамана Букретова и в приказе⁹⁷ по Войску от 20 февраля есть разночтения. В телеграмме указывается, что захвачено 8 пулеметов, тогда как полком было захвачено 18 пулеметов, которые в тот же день остались при полку. Они были на тачанках и с полной упряжкой. В приказе же указано, что захвачено 20 пулеметов и 5 орудий.

Опередив колонну красных, выползавшую из-за переката, 1-й Ла-бинский полк атаковал ее в лоб. Короткое ружейно-огневое сопротивление – и красноармейцы побросали оружие и сдались. Подскакавший генерал Науменко немедленно бросил полк на север, чтобы занять хутор Аосев, поэтому полк не мог знать ни численности сдавшихся, ни того, из чего состоял их обоз, приблизительно в 30 упряжек. Возможно, там были орудия с зарядными ящиками и патронными двуколками.

Удивительно и то, что в двух полках пехоты у красных оказалось только 600 штыков, то есть по 300 человек в полку.

Указано, что «445-й полк почти весь унижтожен», чего в действительности не было.

Если полки имели по 300 штыков, то 445-й полк должен быть тот, который был полностью захвачен 1-й сотней есаула Миная Бобряшева, отступавший от станицы Кавказской на северо-запад по шляху к Лосеву, видимо, для присоединения к своим главным силам. Он отходил двумя группами и на глаз, издали, на ровной местности, определялся приблизительно в 250 штыков.

Много конных атак совершили кубанские полки на пехоту красных. И кто в них участвовал, тот знает, что пехота, отстреливаясь, даже и упорно, не выдерживала духовно, безудержно несущейся на нее конницы с блеском шашек, шагов за сто бросала винтовки на землю, поднимала руки вверх и бежала навстречу казакам, как показатель «полной сдачи», прося милосердия – прося «не рубить их». И я не помню случая, чтобы казаки рубили уже сдающихся, безоружных. И в реляциях, считаю, о такой фантазии писать не нужно.

Так было и 16 февраля. Красные открыли огонь по полку, но, видя его бесплодность, побросали винтовки и побежали навстречу казакам с поднятыми вверх руками. Хотя так сдается пехота во всех армиях и всех государств.

В той атаке полк понес малые потери, но вот участник атаки, тогда молодой казак Михаил Енин, в своем письме сообщал, что «в бою под х. Лосевым погиб наш доблестный долголетний атаман станицы Уруп-ской Михаил Гамагин»⁹⁸.

Сам же этот тогда молодой казак был награжден в Лосеве Георгиевским крестом IV степени по выбору своего взвода.

16 февраля красные продемонстрировали на станицу Кавказскую только несколькими орудийными выстрелами с севера по центру станицы и от станицы Дмитриевской. Дав несколько орудийных выстрелов, красные замолкли и отошли назад. Во всяком случае, больше орудийных выстрелов не было слышно. В это время главными своими силами из хутора Лосева они без боя заняли хутор Романовский и железнодорожный вокзал, находящийся на южной стороне хутора. Наших войск в хуторе не было. Все восемь полков конницы, пластуны и гренадерский батальон в 100 штыков находились в станице Кавказской в 7 верстах на восток от Романовского.

Ф.И. ЕЛИСЕЕВ ,

___

Нужно полагать, что на узловой станции Кавказская в ту ночь не было наших бронепоездов, если красные беспрепятственно заняли и самый вокзал, захватив в поезде до 100 казаков, куда-то отправляющихся.

Как и непонятно: зачем красные сделали «пеший налет» на хутор Романовский, отстоявший от хутора Лосева в 12 верстах? И почему они, пробыв в нем часа два, покинули его? И в то же утро все были захвачены в плен со всей своей материальной частью.

Для истории 1-го Лабинского полка считаю своим долгом свидетельствовать все то, что произошло на моих глазах и под моим командованием.

«Последнее прости»

В эти дни в нашем доме ежедневно гостили, обедали и ужинали некоторые офицеры-лабинцы. Временный полковой адъютант сотник Веприцкий безотлучно был со мной и жил в доме.

К старшему брату Андрею, есаулу и второму помощнику командира 1-го Кавказского полка, также ежедневно приходили друзья. Приятно и мне было встречаться с немногими старыми кавказцами, однополчанами и по мирному времени, и по Турецкому фронту. Холостяцкую молодежь прельщала наша младшая сестренка, щебетунья Надю-ша, гимназистка 6-го класса. Бывать в нашем большом и многолюдном доме всем было приятно. И наша добрейшая мать кормила всех безотказно. В доме всего было вдоволь – и жареного, и печеного, и засоленного в погребе из своего сада.

Откуда прошел слух – неизвестно, но жители станицы говорили, что «Войско отойдет в Грузию».

Под впечатлением этих слухов мать мне сказала: «Забирайте люцерну, сыночек, чтобы она не досталась этим поганцам-красным».

У нас было два сада. Верхний, по кочугурам, – фруктовый и овощной, а нижний, над Кубанью, – только под траву люцерну. Оба по 2 десятины каждый. Люцерну мы косили три раза за лето. В прошлом году, находясь «в опале» с фронта, я сделал два укоса косилкой, с помощью соседей перевез ее во двор и сложил в скирду.

Желание матери передал командирам сотен. Прибыли сотенные урядники – фуражиры, наложили мажары «по-хозяйски» и увезли к себе. Я понял, что мать отдает сено бесплатно, чтобы оно не досталось «этим поганцам-красным», которые придут, может быть, «завтра», и уж в наш-то дом ворвутся «первым долгом», и не поцеремонятся в своих желаниях.

Сотенные командиры, естественно, прибыли лично заплатить матери и вот слышат от нее: «Берите, деточки!.. Берите все, что надо для ваших казаков, ничего мне не жалко».

Удивленные, они обращаются уже ко мне. Говорю им, что мать отдала сено бесплатно. Но не тут-то было! Они и слушать не хотят. А я не могу фиксировать желание матери. Есаул Сахно, лучший друг нашего старшего брата, обратился к нему за содействием, доказывая, что «о бесплатности» не может быть и речи.

Брат подтверждает слова матери «о бесплатности». Полковник Булавинов смотрит в мою сторону удивленно, потом быстро встает, с сотенными командирами окружает мать и насильно вручает ей деньги, даже в повышенной стоимости цены на сено. Хотя тогда на все цены были неизвестны. Армия отступала, и все катилось «вниз».

Но самое замечательное здесь то, что наша мать, простая казачка, сотенных командиров называла «деточки». Это есть одна из характерных черт старинного патриархального казачества. Хорунжий Максим Порфи-рович Курочкин, проживавший под Нью-Йорком, тому свидетель.

В те немногие дни наш дом жил нежной и счастливой жизнью, окруженный вниманием и станичников, и, в особенности, офицеров 1-го Ла-бинского полка, предопределенный судьбою для того, чтобы потом, и очень скоро, ощутить самое большое горе, которое бывает в человечестве, это – разорение всего хозяйства красными и трагическую гибель всех членов семьи.

18 февраля, вернувшись с полком из-под Челбас, в доме застал неожиданных гостей: офицеров Корниловского конного полка – есаулов Н. Кононенко" и И. Ростовцева¹⁰⁰ – и сотника А. Бэха¹⁰¹. Они возвращались в свой полк, который действовал в Ставропольском направлении в 3-й Кубанской дивизии генерала Бабиева. Старые Корниловцы, старые мои соратники в моем доме – ну как можно не приветствовать их! Немедленно же собрал всех офицеров-лабинцев на ркин.

Наш дом ярко освещен. В зале большой стол покрыт разными домашними яствами. Полковой хор трубачей разместился в большом стеклянном коридоре. Для них также подано – и выпить и закусить. Вся наша многолюдная женская часть семьи в повышенном настроении, в беготне, в заботах об угощении. Бабушка и мать на кухне. Старшая наша замужняя сестра Маня, наш первенец из 12 детей (ей 33 года, а замуж она вышла 15 с половиной лет от роду), жена брата Нюра – дочь лосевского атамана, урядника-конвойца, три младшие сестренки, племянница – все они слуги гостей, коих набралось до 30 офицеров. Начались тосты. Содержание их одно: бои, казачья слава, храбрые полки присутствующих офицеров – Корниловский конный, 1-й Кавказский, 1-й Лабинский. Сама же Кубань, наше родное Кубанское Войско воспевались и украшались дивными мотивами войсковых песен. Все трое Корниловцев, Кавказцы – есаулы Храмов и А.И. Елисеев – и Аабин-цы – полковник А.П. Булавинов, есаулы Сахно, М. Бобряшев и сотник Щепетной – имели отличные голоса, тонкий слух и бесконечное знание песен кубанского фольклора с истоков Запорожского казачества.

Хор трубачей за стеной надрывал души всех то бравурными маршами после тостов «за полки», то «тушем», когда касалось личностей, то нежными мелодиями, когда шла задушевная беседа офицеров.

Оркестр 1-го Аабинского полка и тогда состоял из старых, опытных казаков трубаческой команды и был на высоте своего музыкального положения.

То не был кутеж, каковые бывали во всех казачьих полках в офицерской среде, так как сердце-вещун подсказывало что-то другое, что-то недоброе, почему чувствовалось у всех какое-то «щемление души», хотя никто из нас не знал, да и не представлял, что свою дорогую Ку-бань-Отчизну мы покидаем навсегда.

И то оказался последний день моего живого общения с дорогой мне нашей многолюдной семьей в доме погибшего отца. Завтра, 19 февраля, 2-й Кубанский корпус выступит на север, с боя возьмет станицу Дмитриевскую, что в 25 верстах от Кавказской, и потом пойдет назад, в горы, минуя мою родную станицу.

2-й Кубанский корпус подтянулся. Уже внушительную силу представляла Кавказская бригада: 1-й и 2-й Кавказские полки. Отличны были Партизанские отряды есаула Польского и сотника Жукова. Думаю, что весь корпус имел уже свыше 2 тысяч шашек, не считая полковых пулеметных команд.

Пластунов было немного, не свыше 300 штыков. В большинстве их дали станицы Кавказская и Темижбекская, так как все северные станицы отдела были заняты красными, а с другими станицами на было никакой живой связи.

При таком боевом и психологическом состоянии корпус выступил на север, чтобы взять станицы Дмитриевскую и Ильинскую.

Несомненно, что был приказ свыше, так как для обеспечения главного железнодорожного узла – станции Кавказская – надо было иметь в своих руках пункты, лежащие от него не менее как в одном переходе. Так диктует военная тактика – для защиты важного тет-де-пона. С занятием этого Кавказского железнодорожного узла красными от ставки генерала Деникина полностью отрезались железнодорожная, телефонная и телеграфная связь с Терским войском и со всеми войсками, действовавшими в Терско-Дагестанском крае.

По заданию из штаба корпуса 2-я Кубанская дивизия должна выступить из Кавказской 19 февраля после обеда, занять хутор Лосев и заночевать там.

4-я Кубанская дивизия со всеми другими частями выступит 20-го прямо к станице Дмитриевской. К ней должна подойти и наша дивизия и совместно атаковать эту станицу. Все эти распоряжения мы получили днем 19-го. Генерал Науменко вызвал меня к себе и, как бы дружески, сказал следующее:

– 1-й Лабинский полк самый сильный и стойкий в корпусе. Я Вас прошу с оркестром трубачей и с песнями во всех сотнях помпезно пройти по Красной улице, мимо станичного правления и дальше в восточную половину станицы по Вашему усмотрению, чтобы разбудить сердца всех, и в особенности Кавказцев.

Эти свои желания генерал Науменко произнес как бы в частном порядке, всегда очень любезно со своим подчиненным.

В Уставе внутренней службы Императорской армии сказано, что всякое желание начальника, высказанное даже в частном порядке, равносильно приказанию и его надо выполнить.

В данном случае желания командира корпуса были очень резонными, похвальными и соответствовали моему воинскому чувству.

Согласно этому заданию, 1-му Лабинскому полку приказано выстроиться на площади у здания управления Кавказского отдела, которое было у начала Красной улицы с западной стороны. Полк выстроился перпендикулярно улице, почему и был виден всем, кто жил и был на ней.

Через два двора матери полковника И.И. Забей-Ворота находился наш дом. На парадном крыльце его столпилась вся женская половина нашей семьи, с зятем и четырьмя племянниками-подростками – всего 13 душ. Показательно несчастливое число.

Попрощавшись с ними коротко, совершенно запросто, когда уезжаешь из дому на два-три дня, верхом выехал к полку, отстоявшему от них шагах в 150.

Кто же мог знать тогда, что я уже больше никогда не вернусь к ним?! Лежал мокрый снег с грязью. Слегка морозило. Мой помощник полковник Булавинов, произнеся длинную команду «встречи», взял шашку «подвысь», наметом подскакал ко мне и мягко, спокойно не рапортует, а будто бы рассказывает:

– В 1-м Лабинском полку в строю находится 20 офицеров, 650 шашек, 22 пулемета, а всего 750 лошадей.

Оркестр трубачей продолжал греметь «полковым встречным маршем», а станичная публика на тротуарах, на коридорах, на базарной площади, что рядом, чины управления отдела и военно-ремесленной школы, давно не слышавшие «духовой музыки», да еще в конном строю, с любопытством глазели на все.

На мое приветствие полк ответил бодро, громко. Объяснив желание генерала Науменко о помпезном движении полка по станице – скомандовал:

– Справа по-три!.. Первая сотня!.. Трубачи, вперед и – начинай!

Прохожу мимо своего дома. Вижу – бабушка и мать улыбаются и плачут одновременно. Они крестят меня с крыльца. Я снимаю папаху, крещусь также и кланяюсь им. Вся остальная молодежь семьи машет руками и мне, и полку. Оркестр трубачей заглушает все слова и фразы, несущиеся с парадного крыльца. Я активно вглядываюсь в их лица – ласково и бодряще. Я и сам уже машу им рукой и этим вызываю слезы и у старшей сестры, и у жены брата.

Полк идет, идет и постепенно заслоняет от меня видеть всех их бесконечно любящих существ. Я оглядываюсь еще и еще... Взмахи рук с платочками продолжаются без конца и, наконец, тонут вдали за длинной колонной конных казаков. Тонут, тонут и скрылись совсем для того, чтобы уже никогда не увидеть в этой жизни.

То оказалось последнее прости с семьей.

Гремит хор трубачей. Заливаются сотни линейными крикливыми песнями. Жители станицы, так давно слышавшие песни в конном строю, всеми семьями высыпали на улицу. На парадном крыльце севостьянов-ского дома стоит генерал Науменко. Командую «Равнение налево!». Командир корпуса улыбается, здоровается с каждой сотней отдельно, благодарит за службу молодецких Аабинцев, и сотни, пройдя его, вновь заливаются песнями.

Пересекаем церковную площадь. Сотни прерывают песни, снимают папахи, крестятся и вновь поют, поют строевые песни. На порожках станичного правления стоит весь цвет станичной администрации во главе с атаманом станицы. Перед полковым знаменем они берут под козырек, и я официально отвечаю им этим же.

Пройдя несколько улиц, полк свернул на север, пересек железнодорожную магистраль Ставрополь—Кавказская и двинулся по шляху на Лосев. Он был свободен от красных.

Одна ненормальность. Полковая пулеметная команда

Наутро следующего дня дивизия выстроилась за хутором в ожидании своего начальника. На правом фланге, по старшинству, стоят 1-й и 2-й Кубанские полки. Они малочисленны. Справа, с юга, показался штаб дивизии. Впереди шел временный начальник дивизии, молодой полковник А.И. Кравченко. Правее его – начальник штаба дивизии, пожилой генерал. Эти полки без оркестра, почему командирами полков подаются команды без воинского пафоса. Кравченко проезжает их и не здоровается.

«Когда же он успел повидать эти полки?» – думаю.

При приближении к Аабинской бригаде подаются соответствующие команды. Оркестр 1-го Лабинского полка приветствовал своего начальника дивизии полковым маршем. Кравченко смутился, что-то говорит генералу и потом махнул рукой оркестру, что означало «прекратить». Оркестр остановился, начальник дивизии проезжает мимо и не здоровается с полками Лабинцев. Все в недоумении.

Пройдя верст пятнадцать, дивизия остановилась и спешилась перед Дмитриевской. Там уже находилась 4-я дивизия, как и другие части корпуса. Выстрелов не было слышно, и мы не знали —■ что же происходит впереди?

Подхожу к своему близкому другу еще по военному училищу 1910 года полковнику Кравченко, отвожу его от штаба дивизии и спрашиваю:

–■ Почему ты, Афанасий Иванович, не поздоровался с полками?

– Да знаешь, Федор Иванович, неудобно при генерале. Ведь он старше меня, – отвечает смущенно Кравченко.

– Ты начальник дивизии, Афоня, а генерал у тебя начальником штаба. Ты понимаешь эти взаимоотношения? – горячо говорю ему.

– Так-то это так, Федор Иванович, но все же как-то неудобно. Он старше, он генерал-лейтенант, да еще Генерального штаба, прямо-таки, ей-богу, неудобно при нем здороваться с полками, – оправдывается он.

– Нет-нет, Афоня!.. Ты больше так не делай и здоровайся с полками, – безапелляционно дружески внушаю ему.

Меня магнитом тянет к себе наша пулеметная команда. 22 собственных пулемета!.. Это ведь большая огневая сила! И богатство полка.

Кто командовал полком, тот поймет мои командирские чувства. И я иду туда, чтобы посмотреть, чтобы полюбоваться ими.

Вижу – есаул Сапунов сам обходит пулеметные линейки и, видимо, так переживает радость.

– Пулеметная команда – СМИР-НО-О! – кричит громовым голосом неугомонный Сапунов, как заправский службист-урядник.

– Да, я вас сегодня уже видел. Вольно! – успокаиваю его.

И мы осматриваем уже вместе главным образом лошадей, в коих также заключается «сила пулеметной команды». Сапунов хорошо потрудился в Кавказской, и все лошади были в хороших телах.

– А вот, господин полковник, и Ваши добровольцы-станичники! – докладывает Сапунов, и я вижу линейку с пулеметом в паре добрых лошадей и возле пулемета – Кавказцы и друзья детства Алексей Горош-ко и Иван Коробченок.

С гнедым мускулистым конем в поводу, с черной густой бородой, в домашней тужурке, но при полном орркии – тут же стоит урядник-конвоец «дяденька Алексей Протопопов», как называли мы его в детстве.

– Здравствуйте, други, – по-домашнему говорю им.

– Здравия желаем, господин полковник! – по-строевому отвечают они густым баритоном для солидности.

– Ну... не подкачайте! – вторю им.

– Не беспокойтесь, господин полковник!.. Дело привычное! – за всех отвечает Горошко.

Первейший друг моего детства, озорник тогда, он был старше меня на 2 года, но слабее физически, не так ловок, «в единоборстве» был побежден и с тех пор, по уличному обычаю среди мальчиков, подчинялся победителю.

Горошко и Коробченок были казаки прихода в 1-й Кавказский полк, в г. Мерв Закаспийской области, 1912 года. Туда же я прибыл молодым хорунжим, окончив военное училище в 1913 году, и был сразу же назначен помощником начальника полковой учебной команды. Несмотря на то что оба станичника были отличными казаками, имели отличных лошадей, в учебную команду не выдержали экзамена по своей малограмотности. В поощрение их назначили в бригадную пулеметную команду, в которой они провели всю войну на Турецком фронте 1914—1917 годов и вернулись домой теми же рядовыми казаками, которыми вышли в полк.

Мы, молодежь-офицеры, и тогда возмущались этим положением, считая, что все участники войны должны были быть переименованы хотя бы в приказные. Для казака и одна нашивка на погонах – радость. И теперь, видя этих двух молодцов и соратников по Турецкому фронту, решил заполнить пробел былых их начальников.

Отойдя с есаулом Сапуновым в сторону, чтобы никто не слышал нас, спрашиваю:

– Как они?

– Лучше и не надо!.. Во всем пример!.. И так знают, так любят пулемет! – докладывает он, сам фанатик-пулеметчик из урядников той же войны.

– Казаки Горошко и Коробченок – ко мне! – громко произношу в их сторону.

По-полковому, как говорят – «на носочках», подскочили они, взяли под козырек, стали серьезными, не зная, почему я будто «строгим голосом» вызвал их. И чтобы они еще больше «опешили», я строго говорю, смотря им в глаза:

– Вот начальник команды, есаул Сапунов дал мне о вас отличный отзыв, мне очень приятно это знать, а потому, – сделав паузу, с улыбкой произношу, – поздравляю вас обоих младшими урядниками.

Это было для них полной неожиданностью. Молодецкий ответ благодарности несется из их уст, и радостная улыбка покрывает их лица, так мне давно знакомые и приятные.