Текст книги "Лабинцы. Побег из красной России"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 42 страниц)

Полк выстроен в резервную колонну на небольшой хуторской площади. Дождь, под ногами лошадей кубанская черноземная слякоть. Поблагодарив за победную атаку, приказал тут же и самим казакам, по взводам, выделить отличившихся казаков, которым выехать перед строем. Всех Георгиевских крестов оказалось 70, по 10 на каждую сотню и 10 пулеметной команде.

Казаки перед строем, в мокрых полушубках поверх черкесок. Вид не парадный, но внушительный. Все кресты без Георгиевских лент, почему, проезжая в седле с правого фланга, вручал каждому казаку в его собственные руки. Картина была хотя и не импозантная, но очень памятная.

(В 1956 году в г. Патерсоне, США, на Войсковом празднике ко мне подошел казак, представился по-воински и доложил, что он 1-го Лабин-ского полка. Я был ассистентом при Войсковых знаменах – в черкеске, в погонах, при шашке. Он полез в карман, достал свой кошелек, вынул из него Георгиевский крест и пояснил, что получил его из моих рук в Лосеве; хранил 40 лет и теперь просит достать для него Георгиевскую ленточку. Быль Славы молодецкого полка взволновала кровь. Ленточку я достал. Это был подхорунжий Михаил Григорьевич Енин, тогда молодой 20-летний казак.)

Разместив сотни скученно по квартирам, узнал, что в хуторе лежит больной тифом полковой адъютант, сотник Сережа Севостьянов – любимец всех офицеров за свой ум, обходительность и веселость. Со всеми офицерами иду к нему. Вошли в уютную небольшую квартиру. Он лежал в постели. Нас встретила высокая, стройная женщина, лет под тридцать, видная собой, смуглая и с тем приятным выражением лица, которое так свойственно многим казачкам Кубани.

Он сын урядника-старовера Конвоя Императора Александра III. Окончив военную службу пластуном на правах вольноопределяющегося 2-го разряда, стал хуторским учителем. Теперь он сотник. Старше меня на 5 – 6 лет. Еще в станичном двухклассном училище он был примером казакоманства. Его я не видел с 1909 года. Расцеловались. Офицеры смотрят на него влюбленными глазами. Он уж в периоде выздоровления, почему охотно рассказывает следующее.

Как только красные заняли хутор, к нему явился политический комиссар, который поведал, «что теперь в Красной армии порядок; произвола нет; в армии много старых офицеров; Красная армия несет мир и тишину; почему просит не волноваться, так как с ним никто ничего худого не сделает».

А потом, в этот день, был вновь тот же комиссар. Он провозил много их раненых, так как «напоролись утром на сильный пулеметный огонь белых», – выразился он. Провели они и до сотни казаков, захваченных в плен на вокзале, в вагонах.

Комиссар настаивал ехать с ним и даже хотел силой увезти с собой, нельзя было оставлять офицера в хуторе, который, конечно, расскажет все своим казакам.

Севостьянов сильно перепугался; плач жены, а хуторские казачки, узнав об этом, окружили комиссара и, заявив ему, что они «не отдадут своего учителя!», спасли его.

– А в общем, братцы, если вы отступите, я тоже сегодня же уеду с вами к тестю, в станицу Казанскую, – закончил он.

Так оно и случилось: прибыл полковой ординарец из штаба корпуса с распоряжением от генерала Науменко: «С сумерками незаметно покинуть Лосев и вернуться в станицу Кавказскую». С полком ушел и Севостьянов со своей супругой.

В полночь полк подошел к станице. Идем без дозоров, так как они не нужны. У железнодорожного моста вдруг слышу окрик:

– Стой!.. Кто идет?

– 1-й Лабинский полк, – отвечаю с седла, вступив уже на мост.

Из канавы у моста, где проложена широкая цементная труба для

стока дождевой воды, вдруг выскочили несколько фигур в больших папахах, в шубах, с винтовками в руках и, быстро обступив мою кобылицу, заговорили:

– Федор Ваныч!.. Господин полковник!.. Федюшка – спаситель станицы!.. Мы вынесем Вам завтра станичный приговор!.. Ты же спас си-водня нашу родную станицу! – слышу сразу несколько голосов, и среди толпы старых бородатых казаков человек в 20—25 вижу друзей и сверстников нашего погибшего отца, а впереди всех урядники Михаил Иванович Татаринцев, Козьма Иванович Стуколов – баяны и трибуны казачества на станичных сборах.

– В чем дело, господа старики?.. Почему вы здесь? – спрашиваю их.

– Да мы застава, охраняем станицу, – заговорили, как всегда в толпе, многие.

– Никакого приговора мне не надо. Полк сделал то, что сделал каждый бы, – говорю им, сердешным нашим станичным величинам.

– Не-ет, Федор Ваныч!.. Мы постановим!.. Да, и ваапче, ежели б не Лабинцы – нынче же был бы каюк нашей станице! Разве мы этого не видим! – говорит высокий матерый урядник Татаринцев.

Диалог окончен. Я говорю им, что мы идем «последними» и после Лабинского полка уже никого нет позади «из белых», почему теперь им надо смотреть и охранять станицу внимательно.

Услышав это, они сразу же замолчали, безусловно почувствовав и поняв, что по отходе полка может быть что-то страшное.

Милые и дорогие, неискушенные, благообразные и благородные все эти наши «старики» – как глубоко я понимал их тогда! И жалел! Но их счастью и спокойствию в своей станице оставалось жить еще только 10 дней. Красные неизбежно должны были занять Кавказскую. И заняли ее. И в числе первых жертв станицы был 50-летний урядник Михаил Иванович Татаринцев, расстрелянный первым.

Все это было мною написано в мае 1941 года в Сайгоне, во французской тогда колонии Индокитай. Написано по памяти, не имея никаких письменных заметок и бумаг. В официальном сообщении номер 7, напечатанном типографским способом в те дни, помеченном 19 февраля 1920 года, станица Дмитриевская, и подписанном командиром корпуса генералом Науменко и начальником штаба полковником Егоровым, об этом дне сообщено так:

«16-го февраля 1920 года, на рассвете, пользуясь густым туманом, два полка 39-й стрелковой дивизии большевиков, с частью конницы и артиллерии, выдвинувшись из станицы Дмитриевской, атаковали хутор Романовский и станцию Кавказскую, причем им удалось захватить северную часть хут. Романовского и ворваться на несколько минут на станцию Кавказская. Выдвинутыми из станицы Кавказской конными частями корпуса, при содействии бронепоездов «Степной» и «Генерал Черняев», дальнейшее продвижение противника было приостановлено и он был оттеснен из хутора на северные высоты, а затем, когда к 11-ти часам утра рассеялся туман и ясно обозначилось расположение противника, направленное в охват полками, противник был опрокинут и начал отступление на хутор Лосевский. В то же время третий полк 39-й стрелковой дивизии, с конными разведчиками и артиллерией, подошел к станице Кавказской и атаковал ее, но огнем пластунов и гренадер полк был отброшен и начал спешно отступать к реке Челбасы.

Доблестные Лабинцы первого полка, под командой полковника Ф. Елисеева, направленные в разрез между двумя группами, нанесли вправо удар, захватив несколько десятков пленных и несколько пулеметов, а затем, повернув налево, отрезали отходившую большевистскую бригаду от ее отступления и, поддержанные огнем бронепоезда «Генерал Черняев», захватили целиком 343-й и 344-й советские полки со всеми их пулеметами и обозами».

В этом правдивом сообщении одно неверно: бронепоезд не мог видеть красных, когда они покинули северные высоты, так как хутор расположен в глубокой низине, как и не мог достать своим огнем красных, находившихся за 10 верст от хутора Романовского, где-то в степи, за многими перекатами. Но это есть мелочь. В остальном расхождений нет.

После Второй мировой войны в Париже, совершенно случайно, нашел и приказ Войскового Атамана генерала Букретова о событиях тех дней, который и помещаю:

«ПРИКАЗ

Кубанскому Казачьему Войску № 170 г. Екатеринодар. 20 февраля 1920 г.

Враг вошел в пределы Кубанского Края и уже заливает кровью наши родные станицы. Первый большевистский удар пришелся по станицам Кавказского Отдела, где в первые же дни было расстреляно около ста казаков.

В управление Кавказского Отдела стали стекаться казаки из занятых противником станиц и сообщать о творимых большевиками зверствах и насилиях. Рассказы живых свидетелей большевистского террора освежили отуманенные головы казаков этого Отдела, и они, раскаявшись, взялись за оружие. Результат этого сказался немедленно.

16-го февраля Кавказцы и Аабинцы наголову разбили под станицей Кавказской бригаду 39-й советской дивизии, причем 343-й и 344-й советские полки взяли целиком в плен, а 345-й полк почти весь уничтожен. Захватили свыше 600 пленных, 5 орудий, 20 пулеметов, много винтовок и обозов.

Объявляю доблестным Кавказцам и лихим Лабинцам свое Атаманское спасибо. Да послужат славные действия Кавказцев и Аабинцев примером для Вольной Кубани.

Войсковой Атаман, Генерального штаба генерал-майор Букре?пов»⁷⁷.

В этом приказе не все верно. Все это сделал только один 1-й Лабин-ский полк, и Кавказцы в атаке не участвовали, как и не участвовал ни один полк корпуса. Красные полки положили оружие, и ни один красноармеец не был зарублен казаками. Где и кем были захвачены орудия, мне неизвестно. На второй день генерал Науменко мне говорил, что полком было захвачено 1500 пленных, с начальником дивизии, бывшим капитаном Генерального штаба – латышом⁷⁸.

ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ

Положение на фронте в начале февраля

Неудачая операция Донской конной группы генерала Павлова⁷⁹ под Торговой 5 и 6 февраля 1920 года против 1-й Конной армии Буденного, поражение пластунов 1-го Кубанского корпуса 8 и 9 февраля под Песчаноокопской и Белой Глиной, а главное – трагическая гибель всего штаба этого корпуса во главе с командиром, генералом Крыжанов-ским, произвели тяжкое впечатление на войска этого участка фронта.

Наш 2-й Кубанский конный корпус генерала Науменко, находясь 9 февраля в селении Красная Поляна Ставропольской губернии, оказался изолированным и вынужден был к поспешному отступлению на юго-запад под давлением красных: 32-й стрелковой дивизии с фронта, 39-й стрелковой дивизии – угрозы правому флангу корпуса и удара с севера Отдельной кавалерийской бригады Курышко.

В Красной армии кавалерийские бригады были трехполкового состава. В Кубанском Войске они оставались, как и раньше, двухполкового состава.

Описание этих двух трагических операций, Донской конной группы генерала Павлова и 1-го Кубанского корпуса генерала Крыжановского, помещено очень подробно в трех книгах⁸⁰. Несмотря на политическую разность авторов этих трех книг, картина описания боевых действий не идет в похвалу командирам казачьих корпусов; особенно ярко высказался о причинах этих неудач участник боев, командир 14-й Донской отдельной бригады генерал-майор Голубинцев⁸¹, не пожалевший для этого красок.

Как описано мною выше, 2-й Кубанский корпус после незначительного боя западнее села Красная Поляна, оторвавшись от противника, в два перехода через станицы Успенскую и Дмитриевскую 11 февраля вошел в станицу Кавказскую и всеми восемью полками расположился по квартирам.

Об этих днях генерал Деникин пишет: «Кубанская армия распылялась. К 10-му февраля разрозненные остатки Кубанской армии сосредоточились в трех группах —

1. В районе Тихорецкой 600 бойцов,

2. В районе Кавказской 700 и

3. Небольшой отряд генерала Бабиева прикрывал еще Ставрополь»⁸².

Эти сведения главнокомандующего генерала Деникина не точны.

В «Трагедии Казачества» сказано: «Группа войск генерала Шифнер-Мар-кевича⁸³, получившая название 1-го Кубанского корпуса, имея 1000 пластунов в районе Тихорецкой и Терновской станиц и 600 пластунов на станции Тихорецкой, успешно защищала район узловой станции Тихорецкой»⁸⁴.

В нашем 2-м Кубанском корпусе только одна Лабинская бригада имела в строю 950 шашек, не считая пулеметных команд, и сохранила полностью свою боевую стойкость. В остальных шести полках корпуса было до 1000 шашек.

Под Ставрополем действовал 4-й Кубанский конный корпус Писарева⁸⁵, в который входили: 3-я Кубанская казачья дивизия генерала Бабие-ва, Черкесская конная дивизия генерала Султан Келеч-Гирея⁸⁶ и остатки Астраханской казачьей дивизии.

Для точности сообщается, что дивизия генерала Бабиева состояла из четырех полков: 1) Корниловского конного полка – войскового старшины Владимира Безладнова⁸⁷; 2) 2-го Сводно-Кубанского полка – полковника Игната Лиманского⁸⁸; 3) 1-го Хоперского полка – полковника Михаила Соламахина⁸⁹; 4) 2-го Хоперского полка (командира не знаю. – Ф. Е. ) и 5) Волчьего дивизиона имени генерала Шкуро – есаула Колкова⁹⁰.

Кроме этих частей Кубанской армии, в составе Донской армии действовал 3-й Кубанский корпус генерала Топоркова, но из каких полков он состоял – нигде не указано. Как нигде не указано и не написано – куда входили тогда следующие полки Войска: 1-й и 2-й Запорожские, 1-й и 2-й Уманские, 1-й и 2-й Полтавские, 1-й и 2-й Таманские, 1-й и 2-й Екатеринодарские и 1-й и 2-й Линейные. Нигде также не написано, в какие дивизии они входили и кто командовал этими полками и дивизиями⁹¹.

2-й Кубанский конный корпус, расположившись в станице Кавказской, имел восточнее себя 4-й Кубанский конный корпус в Ставропольском районе, до которого было свыше 120 верст по железной дороге. На северо-северо-запад от себя, до станции Тихорецкая, до войск генерала Шифнер-Маркевича, имел 60 верст расстояния. Кроме телефонной и телеграфной связи, живой связи между нами не было из-за дальности расстояний.

Штаб Кубанской армии генерала Шкуро находился в вагонах на станции Усть-Лабинская, то есть в 80 верстах по грунтовой дороге до станции Тихорецкая, в 80 верстах от станции Кавказская (хутор Романовский) и в 200 верстах по железной дороге до Ставрополя, где действовал 4-й Кубанский конный корпус.

Прикидывая эти расстояния, трудно представить реальное и полезное управление в боях своими, широко по фронту разбросанными корпусами из штаба Кубанской армии, так поздно сформированной, оформленной.

Генерал Деникин в своих описаниях не жалует кубанских казаков тех месяцев упадка духа всего воинства, словно от Кубанского Войска зависело спасение всей России. Им же назначенный командующим Кубанской армией генерал Шкуро был смещен, а назначен генерал Улагай⁹². В приказе говорится:

«По Казачьим Войскам: назначается состоящий в резерве при штабе Главнокомандующего Вооруженными Силами на Юге России генерал-лейтенант Улагай – Командующим Кубанской армией. Командующий Кубанской армией генерал-лейтенант Шкуро откомандировывается в мое распоряжение с сохранением содержания по последней должности»⁹³.

Сам генерал Деникин об этом пишет: «Шкуро был вскоре сменен генералом Улагаем, доблестным воином, чуждым политике и безупречном человеком, но – и его никто не слушал»⁹⁴. От себя добавим: тогда многие старшие не слушались своих начальников, не только рядовые воины.

В Кавказской. 6-я сотня

Оторвавшись от противника и расположившись широко по квартирам, полки корпуса спокойно отдыхали ровно 4 дня. В эти дни усиленно работало управление Кавказского отдела и штаб нашего корпуса по приведению в порядок пластунов и Кавказских полков – 1-го и 2-го.

За успешность работы исполнявший должность Атамана Кавказского отдела войсковой старшина И.И. Забей-Ворота был произведен в чин полковника, несомненно, по ходатайству командира корпуса генерала Науменко.

Были и еще отрадные явления.

1. Через 3 дня в станицу вернулся разъезд хорунжего Михаила Ко-панева, посланный мною еще из Красной Поляны на северо-запад для связи с частями 1-го Кубанского корпуса, который считался «погибшим», так как корпус безостановочно отходил все 3 дня до Кавказской.

2. На усиление корпуса в станицу прибыли 4-й Лабинский и 4-й Линейный полки, но незначительного состава.

3. В 1-й Лабинский полк прибыло пополнение конных казаков, числом свыше 120 человек.

4. По Красной улице, с молодецкими солдатскими песнями «в ногу», вошел гренадерский батальон до 150 человек. «Батальон чести» назывался он, так как был составлен из солдат, бывших во Франции и недавно вернувшихся на Родину через Новороссийск. Видом они были молодецкие, просто бравые. Желтые погоны на шинелях, желтые околыши на фуражках и петлицы их мундиров радовали глаз обывателя.

Несмотря на грязь и слякоть, они шли бодрым шагом, весело и игриво, с залихватскими своими песнями, видимо давно и долго знакомыми им и любимыми ими. Своим видом они хотели, думаю, щегольнуть перед казаками.

В эти дни станица Кавказская была переполнена казаками. Жизнь бурлила так, словно красных и не было «у порога». Исправно работала отдельская военно-ремесленная школа, начальником которой состоял старый полковник Каменский. Генерал Науменко сделал ему визит со мною и получил от него в подарок плеть работы его казаков.

Такая тихая жизнь в станице шла до 16 февраля, когда красными была сделана демонстрация на станицу, а хутор Романовский заняла бригада 39-й стрелковой красной дивизии, о чем описано выше.

На второй день, 17 февраля, жители станицы ликовали. 1-й Лабин-ский полк – спаситель от красного нашествия – спрягался ими всеми похвальными терминами. Тротуар Красной улицы против штаба корпуса был заполнен пленными красноармейцами, как наглядный пример доблести Аабинцев. После обеда верхом еду в расположение полка, чтобы осмотреть все упряжки новых 18 пулеметов, захваченных вчера у красных. На широкой улице-площади, недалеко от войсковой больницы, у двора старика Осипа Белоусова, вижу большой гурт казаков, поющих песни.

– 6-я сотня!.. СМИР-НО-О! – слышу команду и вижу выскочившего вперед хорунжего Меремьянина.

– Здорово, молодецкая 6-я! – подъехав рысью, произношу им.

– Здрав-вия жел-лаем, господин полковник! – ответило около ста голосов, сильных и возбужденных событиями, гордых и достойных, с полным сознанием своего молодечества и безудержным желанием воевать для защиты своей Кубани-Матери.

– Что делаете? – спрашиваю молодецкого, очень стройного блондина с веснушками и очень приятного на вид хорунжего Меремьянина, которому было, думаю, не свыше 22 лет от роду.

– От нечего делать —■ поем песни и танцуем, господин полковник! – весело отвечает он.

Такой ответ командира сотни, видимо, очень понравился его казакам. Они с доброй улыбкой смотрят на меня и ждут чего-то. Казаки все с обветренными лицами и очень солидные в летах. И их командир сотни против них кажется совершенным мальчиком.

– Из каких станиц состоит Ваша сотня? – спрашиваю Меремьянина.

– Да все они, господин полковник, мои станичники из Константи-новской.

Меня это очень заинтересовало.

– Слушаются ли они Вас? – нарочно спрашиваю его.

Беленький, чистенький, красногцекий, хорунжий еще больше краснеет в лице и с улыбкой отвечает:

– Так точно, господин полковник, – поняв мою шутку.

– Господин полковник!.. Мы все – вся сотня одной станицы, и мы сами за этим следим. И пусть попробует кто ослушаться нашего хорунжего! – вдруг говорит мне очень чистый лицом, с усами и бритой головой, нарядный казак лет 36, стоявший рядом с хорунжим Меремья-ниным.

Я понял, что это был взводный урядник, а может быть, и вахмистр сотни. А он, словно желая подчеркнуть свой вес в сотне, продолжал:

– Хорунжий – он наш. Да, нас, Меремьяниных, здесь почти целая полусотня. И все родня. А я – его родной дядя. Вахмистр и взводные – все станичники.

Я вижу, что после этих слов, видимо, самого вахмистра сотни расспрашивать «о состоянии сотни» дальше не следует.

– Ну, так тогда отшкварте мне свою лабинскую лезгинку, – весело говорю.

– Слушаюсь, господин полковник! – отвечает хорунжий Меремья-нин, и, забыв, что тут стоит «его родной дядя», он уже командует: – Ну-ка!.. Круг!.. И начинай!

И казаки запели протяжно «Горе нам, Фези к нам, с войском стремится», и, когда дошли до «дэл-ла», командир сотни хорунжий Мере-мьянин сам «первым» понесся в лезгинке.

– Довольно, братцы!.. Молодцы!.. Больше слов для Вас не нахожу. Спасибо за все! Но я должен посмотреть и другие сотни, – весело бросаю в их широкий круг и, нажав на тебеньки седла, широкой рысью отошел от этой оригинальной и прекрасной сотни константиновцев.

Я въехал в свою старую улицу, где родился, жил и учился до 16 лет. Но как она теперь узка, крива и буднична. А когда-то казалась мне, в детстве, «лучшей из всех улиц станицы».

Судьбе было угодно, чтобы последние дни трагедии Кубани я провел в своей родной станице в 1920 году.

Судьбе было угодно, чтобы в те дни я встретил в своей станице очень многих дорогих своих станичников, от млада до старшего, которых, видимо, не увижу никогда.

Судьбе было угодно, чтобы эти памятные дни я провел в доме своего отца, в кругу своей семьи, которых уже не увижу никогда.

Все погибли. Рухнул и отцовский дом. Кругом пустырь, духовный пустырь, который мраком черной грусти порою преследует меня во сне.

Когда любимое существо умирает «за глаза», его очень жаль. Но когда то же любимое существо умирает на твоих глазах, да еще трагически, жалость эта незабываема. Вот почему и рисуются многие картинки, как исповедь человеческой души, как глубочайшая трагедия, которая незабываем а.

Войсковая история должна знать не только боевые дела храбрых полков и доблестных своих сынов, но должна знать казачество тогдашнего исключительного времени, которое не повторится никогда.

В дни поражений, в месяцы падения духа всех Белых армий начала 1920 года 1-й Лабинский полк проявил исключительную боевую стойкость, воинскую преданность и послушание, которые, как их командир, должен засвидетельствовать.

Не сомневаюсь, что были и другие полки, равные храбрым Лабин-цам, но – для войсковой истории – пусть о них напишут их офицеры и командиры.

Итак, я въехал на свою старую улицу, на западной окраине станицы, где родился.

Было послеобеденное время. Снегу было мало, слегка морозно. Стояло теплящееся весеннее солнышко перед Масленицей, почему, «от нечего делать», народ был на улице, на бревнах и завалинках возле своих дворов. А может быть, это был праздничный день?

Я въехал в родную улицу, и она взбудоражилась. Должен подчеркнуть, что эта часть станицы называлась «Хохловка», так как она была населена после Севастопольской кампании 1854—1855 годов малороссийскими казаками. Вот их фамилии в порядке дворов: Недай-Каши, Бондаренко, Романенко, Рябченко, Горошко, Крупа, Белич, Ляшенко, Переяславец, Джендо, Морозко, Опас, Диденко, Стабровский, Шокол, Лала, Торгаш, Писаренко, Друзенко, Катенятка, Сабельник. Семьи разрослись, и однофамильцев уже было несколько дворов. И среди них только две фамилии «старожилов» из донских казаков, к которым принадлежала и наша семья деда, переселившись сюда после пожара станицы. Прадед же, Фома Иванович Елисеев (по-станичному «Алисеев»), имел большое подворье у станичных укрепленных ворот времен Кавказской войны, которое и сгорело. В семье та улица называлась «наша старая», идущая параллельно с Красной улицей.

Из отцов малороссийских казаков я застал уже взрослым мальчиком только Романенко и Горошко, как и постройки «их хат» глубоко во дворе. Они говорили старинным шевченковским языком, так как иного не знали. Но их дети, сверстники нашего отца и старше его, уже говорили донским наречием первых поселенцев здесь. И – начались встречи.

Вот братья Романенко и Рябченко. Из 1-го Кавказского полка, из Мерва и Кушки, они пришли на льготу, когда я был учеником двухклассного училища. Все были бравые казаки, лихачи. Теперь все четверо уже бородатые казаки, а их жены, тогда слегка фривольные казачки в отсутствие своих мужей на действительной службе далеко «в Закаспии», теперь уже скромные пожилые женщины. Сыновья их, тогда подростки, теперь находятся в строю 1-го Кавказского полка. Так прошло незаметно время.

Многочисленное, хозяйственное и очень трудолюбивое семейство Го-рошко, увидев меня, валом валит к моему седлу. Они были непосредственными соседями слева. Я с любопытством рассматриваю взрослых мальчиков Горошко, совершенно неведомых мне. Их мать, кума нашей матери, заметив это, поясняет с некоторым украинским акцентом:

– А оцэй – сверстник Вашему Васе, а оцэей – Мише.

Я смотрю на них, на мальчиков лет 16 и 14, и мне стало так тяжко на душе и грустно. Значит, и мои меньшие братья, Вася и Миша, умершие в младенчестве, были бы такими большими? И как отец гордился тогда, говоря при случае: «У меня пять сыновей!.. Да я – это ведь шесть паев земли 48 десятин! Вот тогда я начну богатеть!..» И не дождался этого наш дорогой отец.

Работая в степи, мать выкупала их теплой водой, но дохнул ветерок, они простудились и умерли. Нас осталось только трое. Все стали офицерами, за что красные и расстреляли отца после восстания в марте 1918 года.

– Здравия желаю, господин полковник! – слышу знакомый голос позади себя.

Оборачиваюсь и вижу друга детства, самого близкого и дорогого мне, их второго сына Алексея.

– Алексей?!. Здравствуй, дорогой!.. Жив, здоров? – восклицаю.

– До-ома, – протянул он.

Он меня видит в чине полковника впервые. С 1912 года он в 1-м Кавказском полку, в Мерве. Отличный казак, отличный у него конь, но он малограмотный, почему и не попал в учебную команду. Но как отличного казака и на отличной лошади – полк командировал его в бригадную пулеметную команду в Асхабад, где находилась эта команда при 1-м Таманском полку. Всю войну на Турецком фронте провел пулеметчиком. Видел его, как на карьере, с пулеметом системы «Максим» на вьюке, они выскочили по каменьям на возвышенность, мигом сорвали пулемет с вьючного седла и немедленно открыли огонь против турецкой пехоты. В Кавказском восстании был самым надежным пулеметчиком у брата. Нас разбили. С тех пор я его не видел. Вот почему и приятна была встреча.

– Федор Ваныч! – обращается он ко мне уже по-станичному. – У Вас в полку много пулеметов, отбитых вчера у красных. Позвольте мне и Ивану Коробченку поступить в Ваш полк пулеметчиками. Вы же знаете, что мы старые пулеметчики еще с Турецкого фронта.

– Канешна, канешна, – отвечаю ему. – Явитесь к начальнику команды есаулу Сапунову и доложите, что я согласен.

– Да мы уже были у него. Он и сам рад, когда узнал, что мы старые пулеметчики. К тому же мы вступим на своей линейке и со своей упряжкой, только дайте нам один пулемет, – докладывает он.

Дорогое наше казачество!.. Всегда и всюду мой поклон тебе до земли за твою жертвенность.

Семья Горошко зовет меня войти в дом отведать хлеба-соли. Говорю, что это невозможно.

– Да хуть посмотреть «святой угол», Федор Ваныч, – упрашивают они.

Но я отлично знаю, что значит «посмотреть святой угол». Легко войти в дом, а там уже «замотаются» бабы-снохи у печи, побегут в погреб – и хочешь не хочешь, садись за стол, ешь, пей, и скоро уйти уже нельзя будет.

Доказал и рысью двинулся дальше вдоль улицы. А у ворот стоит наш сосед «напротив», маленький, рыженький Иван Крупа. Он окончил действительную службу также давно, когда я был мальчиком. Ему теперь свыше 40 лет. Он такой же маленький, но с рыжей небольшой бородой. Увидев меня, вышел на середину улицы, расставил руки в стороны, загородил мне дорогу и все тем же мягким голосом заговорил:

– Федор Ваныч, здравия желаю, Федор Ваныч, господин полковник! Как приятно, как радостно Вас видеть! Заезжайте, заезжайте к нам во двор, – и взял мою кобылу под уздцы, словно боясь, что я проеду дальше.

– Здравствуйте, Иван Романович, – вторю ему. – Очень приятно повидать близкого соседа, но заехать не могу, некогда.

– Ды как же эта так?.. Ну, хуть на минутку, я сейчас скажу жене, и она приготовит что-нибудь.

Отказываюсь и здесь, но спрашиваю:

– Как жена, как дочка Галина?

Оказывается, не только что их единственная дочка Галина, подросток тогда, но и все ее сверстницы – Фекла Рябченко, Апрося Горошко, Марина Епиха, Дуняшка Белич – не только что все вышли давно замуж, но уже и имеют детей. Все это было так странно знать, так как сам был еще холост, и мне думалось, что в этом холостяцком положении остановился и весь мир.

Правее меня стоит наше старое подворье, которое отец продал в 1907 году и купил новое на Красной улице. Я давно хочу посмотреть на него, и Иван Романович Крупа меня понял.

– Хотите посмотреть на свою родину? – спрашивает он, и я с ним поворачиваю на север.

Из всех отцовских построек остались лишь кухня с летним сараем вдоль улицы да колодец во дворе. Все остальное абсолютно новое, чуждое и ничего не говорит моему сердцу. Нет и нашего роскошного фруктового сада. Он весь выкорчеван и превращен в огород. Хотя выкорчеваны все сады и у соседей, и позади построек – голое поле у всех. Зады двух улиц спускались в балку, по которой тянулась широкая и глубокая канава для стока воды в станичный став. Эти зады были заросшие акациями, бузиной, крапивой и разным бурьяном, куда нам, детям, страшно было ходить, так как там должны водиться волки, ведьмы и другие разные чудовища. Переселившись на Кубань из Украины, жители перенесли сюда и все украинские поверья. Вера в леших, домовых, в ведьм и русалок наполняла наше детство. И вот эти бывшие заросшие «зады» дворов теперь полностью очищены и потеряли свою прелесть, как и все страшные поверья. Такая жалость. Словно вырвали из груди часть моей жизни.

«Ведьма». В пулеметной команде. Станичники

От Крупы я еду к полковнику Булавинову, в штаб своего полка, который помещается в очень богатом доме вдовы Белич, наших соседей справа. Наша семья не особенно дружила с косоногим стариком Беличем, сверстником нашего деда Гавриила Фомича. Уж больно он был лют ко всем людям. Овдовев, он женился на молодой вдове с детьми. От нового брака появились новые дети. Вторая жена годилась ему в дочки. У нее было что-то цыганское. Жила замкнуто. О ней соседки говорили, что она «тоже ведьма», но пока молода, еще ничего, а когда постареет, будет настоящая ведьма. Но она и теперь иногда выходит по ночам доить чужих коров, хотя у них и своих много. Слушая, мы, дети, верили этому и сторонились ее. А в ее тихой поступи, словно крадучись, мы видели настоящий «признак ведьмы». И не без смущения я вошел в дом вдовы Белича (старик давно умер), не видя его хозяюшки 13 лет.

Полковник Булавинов встретил меня очень внимательно. Он был приятный человек в жизни. Я быстро осмотрел залу, где он помещался, мне хорошо знакомую, и нашел, что ничего не переменилось в этом большом доме.

– Ну, как хозяюшка? – спрашиваю его затаенно, ожидая от него соответствующего ответа, что у нее что-то «от ведьмы».

– Очень хорошая женщина, так внимательна ко мне. Всего вдоволь, накормила, – отвечает он. И добавляет: – Да, оказывается, Федор Иванович, Вы были их ближайшими соседями? Она так много расспрашивала о всем Вашем семействе и прямо-таки не верит, что вот «Федя командует нашим полком». Давно ли он был мальчиком? – говорит она.

Мы с Булавиновым улыбаемся на это, и я иду поздороваться с нею. Через знакомую столовую и спальню, окном в наш бывший двор, иду на кухню. Увидев меня, навстречу поднялась она, «ведьма».