Текст книги "Лабинцы. Побег из красной России"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 42 страниц)

– Канешна-а, – почти разом ответили мы все.

И мы принялись за работу – быстро, сноровисто, словно команда солдат.

Наша работа понравилась начальнику государственного гаража, и он обещал дать еще работу на несколько дней. Потом мы ездили с некоторыми рабочими на том же камионе в другие места на работы. У них – никакой злобы к нам. Властью они недовольны и отказались поступить «добровольно» в формируемые отряды для отправки на юг, реквизировать зерно у крестьян.

Каждое утро за нами присылался камион на «нашу Яузу», забирал и вез на работы. Приятно было покидать грязные казармы с тысячами дезертиров Красной армии, болтающимися по широкому двору. На работы дезертиров не брали, как ненадежный элемент.

– Я все равно убягу!.. Я ня хачу служить у красной армийи! – кричит во все горло по двору здоровенный, крупный парняга лет двадцати пяти.

Никто его не останавливает в этом, и его слова-выкрики нам нравятся – как характерное настроение многих красноармейцев.

Направление офицеров в военные училища

Польская армия успешно наступала, войдя в пределы России. У красных мобилизация всех сил. Из-за нехватки командного состава в Красной армии военно-политические курсы в Москве для пленных офицеров Белых армий с двухмесячного срока сокращены до трехнедельного. На очередной срок курсов берут только офицеров Генерального штаба и специальных родов оружия: артиллеристов, саперов. Инструкторами в красные военные училища призвали всех офицеров, кто служил в военных училищах Императорской армии, освободив их из тюрем. Из нашей группы старших офицеров Кубанской армии были зачислены следующие: Генерального штаба генерал Морозов, полковник С.И. Земцев и ускоренного курса Великой войны, причисленный к Генеральному штабу, войсковой старшина Петр Бойко, пластун; артиллеристы – полковник Кочергин, братья-полковники Сергей и Константин Певневы и войсковой старшина Березлев. С Морозовым принят был и его адъютант, штабс-капитан, москвич.

К нашему огорчению, по прибытии в Москву из Костромы немедленно был арестован Генерального штаба полковник А.М. Бойко, наш природный казак Лабинского отдела, и препровожден в Бутырскую тюрьму. Причина ареста – некоторое время он был начальником штаба всех войск, находившихся (отошедшими) на Черноморском побережье в марте—апреле месяцах, когда ими командовал генерал Шкуро. Это была наша Кубанская армия и 4-й Донской конный корпус. В те месяцы командующий Кубанской армией жил в Крыму, шли какие-то переговоры Атамана Букретова с Крымом генерала Врангеля. Командующий армией генерал Улагай приезжал и уезжал вновь в Крым от Букретова к Врангелю и от Врангеля к Букретову... и в этом запутанном клубке взаимоотношений, до его развязки, Атаман Букретов, в 20-х числах марта, назначил генерала Шкуро командующим войсками всех частей здесь, коим он и был до 15 апреля. Вот за это и был арестован Бойко. С ним я спал рядом на нарах в Костроме, и он, молчаливый, замкнутый человек, кое-что рассказывал мне о тех днях. Дальнейшая судьба его мне неизвестна.

Были призваны на курсы и члены Кубанской рады, имевшие офицерские чины.

^

ТЕТРАДЬ ДВЕНАДЦАТАЯ Одно жуткое предупреждение

С работ мы возвращались уставшие. Входя в свой казарменый грязный двор и поднимаясь на второй этаж Астраханских казарм, где всегда была толчея красноармейцев-дезертиров, смрад казарменного запаха, бесцеремонный гомон людей, полутемнота от двухъярусных нар, покрытых изношенными матрацами с остатками соломы и другой рухлядью их обитателей, на душе становилось тяжело и зло.

В один из дней я возвращался почему-то один из города. Настроен был особенно зло. Поднявшись к «свои берлогам», совершенно неожиданно наткнулся на знакомых мне старших офицеров родного Войска. Полукругом стоят – генерал Косинов, наш бывший командир 1-го Кавказского полка в Финляндии в месяцы революции 1917 года, два его помощника, полковники – Калугин и Пучков, еще кто-то и позади них Атаман Баталпа-шинского отдела, генерал Абашкин. Все они в крупных старинных папахах, в офицерских шинелях защитного цвета, а Калугин – в своей, так мне знакомой по Турецкому фронту, меховой шубе-черкеске. Лицом к ним, а спиной ко мне стоял кто-то в гимнастерке и штанах защитного цвета, довольно чисто одетый. Говорил он, и оба генерала и полковники слушали его спокойно, полубезразлично, а Косинов – с некоторой улыбкой.

При моем входе генерал Косинов произнес:

– А вот еще один наш молодой полковник.

Аицо, стоявшее ко мне спиной, повернулось, бросило быстрый взгляд на меня «с ног до головы» и быстро спросило:

– Ну, как Вы себя чувствуете здесь, в Москве?

Предполагая, что с нашими генералами и старшими полковниками говорит один из колчаковских пленных офицеров, помещавшихся в других казармах, я недружелюбно ответил:

– Как я себя чувствую?.. Да отвратительно!

– Почему? – спрашивает он.

– Черт нас заставил сдаться... Вот почему и чувствую я себя отвратительно, – отвечаю ему совершенно искренне.

Этот человек вновь бросил на меня свой взгляд «с ног до головы» и спрашивает:

– А Вы знаете, с кем Вы говорите?

– Вы же колчаковец? – отвечаю ему вопросом на его вопрос.

Тогда это неизвестное мне лицо, сделав выдержку, вопрошает:

– Как же это Вы, не зная, с кем говорите, так смело выражаете свои мысли? – И потом, глядя в мои глаза, твердо, определенно, резко говорит: – Я здешний комиссар... Вы знаете, что я могу сделать с Вами после Ваших слов? – сказал и... в упор, испытывающе смотрит на меня.

Я не испугался, но мне стало досадно – как я мог так запросто подвести самого себя?

– Извините меня за мои слова, но я сказал то, что на душе, – ответил ему.

– Так вот что, молодой человек, – говорит он мне, «молодому человеку в 27 лет», – мы вас, кадровых офицеров, держим потому, что вы нам нужны для построения нашей Красной армии. – После этого лицо его стало жестким, и он добавил: – А потом мы всех вас сошлем на север и сгноим в мурманских лесах и болотах.

И, повернувшись к нашим генералам и старым полковникам, произнес:

– До свидания, товарищи, – сказал, повернулся и быстро вышел.

– Ну, как же Вы это промазали, Федор Иванович? – по-отечески говорит мне генерал Косинов, у которого в Финляндии я был командиром сотни.

– Да черт его знал, что это был комиссар!.. Я думал, что это говорит с вами какой-то колчаковец, – досадливо и зло на самого себя отвечаю ему.

Все улыбаются. Я впервые увидел всех здесь, этих двух генералов и нескольких старых полковников, которые, оказывается, с Кубани, из лагеря, были препровождены сюда, в Бутырскую тюрьму, и уже из нее переведены в наши казармы, как кандидаты для зачисления на военно-политические курсы и в дальнейшем —■ для отправки на Польский фронт. Это было для меня полной неожиданностью.

Заговорили между собой. Я знал еще в Адлере, что генерал Косинов был при отступлении, за Адлером, начальником одной из Кубанских дивизий. Старые полковники-кавказцы были в числе беженцев. Спросили генерала Абашкина – как он попал?.. И услышали от него:

– Я был Атаманом Баталпашинского отдела. Как известно, он расположен в самом юго-восточном углу Войска. Распоряжений для эвакуации из Екатеринодара не получил, а когда собрался, то уже поздно было отступать с семьей... и я решил остаться³⁴⁹.

На Турецком фронте от офицеров 1-го Лабинского полка мы, Кавказцы, слышали, что войсковой старшина Абашкин был довольно требовательный начальник. Он имел двух дочек, воспитанниц нашего Мариинского института. После занятия Екатеринодара в 1918 году на старшей дочери женился наш Кавказец, подъесаул Владимир Николаевич Кула-бухов³⁵⁰, с которым я очень дружил. Приглашенный на обед, я познакомился на нем с его тестем. Тогда в Екатеринодаре и здесь в Москве генерал Абашкин произвел на меня впечатление доброго, покладистого человека.

Володя Кулабухов окончил Елисаветградское кавалерийское училище в 1912 году. В 1916-м командир сотни, после Февральской революции был адъютантом нашего полка. В 1919-м стал старшим адъютантом у своего тестя, Атамана Баталпашинского отдела; в декабре того года заболел тифом, в беспамятстве выскочил в снег, еще больше простудился и умер скоро. Абашкин очень грустил о нем и в Москве. Кулабухов был двоюродный брат священника А.И. Кулабухова³⁵¹, члена краевого правительства Кубани, казненного в Екатеринодаре в начале ноября 1919 года по приговору военно-полевого суда генерала Покровского – акта, поднявшего всю Кубань на дыбы³⁵²... а две семьи Кулабуховых станицы Ново-Покровской бросившего в смертельный траур.

Дальнейшая судьба генерала Абашкина мне неизвестна. На курсах его не было. Это была единственная моя встреча с ним в Москве. Мой же «диалог» с комиссаром еще больше утвердил мое решение: бежать!., и как можно скорее бежать из этой красной страны, как только представится возможность, а пока мы вместе, на учете, пока со мной родной брат, я должен терпеть и ждать, чтобы никого не поставить под ответственность.

Красные командиры

Иду по какой-то улице и вижу – стоят как будто бы наши кубанцы. Они в гимнастерках, в дрянных маленьких шапчонках, в разнокалиберных штанах, заправленных в поношенные сапоги, при кавказских шашках, оправленных в серебро, но без кинжалов. Явно – всадники Красной армии. Оглядываясь по сторонам, они спрашивают меня таинственно:

– Товарищ, Вы не знаете ли, где бы это загнать несколько чувалов белой муки?

Отвечаю им, что не знаю, но спрашиваю, кто они.

– Да мы командиры эскадронов Конной армии товарища Буденного, нас командировали сюда, на высшие курсы в Москву, ну мы и захватили с собою муки продать ее тут.

Быстрым взглядом пробегаю по ним с ног до головы. Так вот они,, герои красной конницы, против которых мы люто дрались в течение 2 лет... командиры, которые порой очень смело ходили против нас В] атаки!.. Кто же они? – думаю. И заключаю – они не казаки, а ино-> городние казачьих областей, о чем говорят их лица, лохматая прическа, глаза и манера одеваться. И вид у них нахрапный, видавших виды – и грабеж, и насилия, и кровь, и животные удовольствия. Хотя кавказские офицерские шашки под серебром болтались у них на поясной портупее совершенно не щегольски, но видно было, что они к этому оружию привыкли, оно им не мешает, но они им и не гордятся по-казачьи.

Лица и манеры их простые, грубые, но, видно, привыкшие к власти. Как малограмотные эскадронные командиры, они присланы на «командные курсы», заполнить пробел знаний науками.

Они говорят со мной «на равных» и спрашивают:

– А Вы какой армии? Разве не буденновец? – когда я задержался с ответом.

Они были «очень серы». Подошли ко мне с воровским вопросом – нелегально, на черном рынке спекульнуть белой мукой в Москве, которую они, конечно, привезли не из своего амбара. И чтобы огорошить их и пристыдить, спокойно отвечаю:

– Я офицер Белой армии. Кубанский казак и полковник... а теперь вот в плену.

– Белый офиц-це-ер? – протянули они разом и, отстранясь от меня, недоуменно оглядели меня с ног и до головы... и оглядели уже другим взглядом, взглядом непримиримых врагов. Но я их здесь уже не боялся.

– Тогда извините, товарищ, – говорят они холодно, что-то зашептали между собой и отошли от меня.

Думаю, им стало стыдно передо мной, что вот они, красные бойцы, эскадронные командиры, прибывшие на высшие командные курсы, вдруг выдали свои спекулятивные тайны, и кому же?.. Да офицеру Белой армии, полковнику, их врагу. Я был очень рад этому.

– Вы не белые ли будете? – спрашивает нас какой-то тип в кожаной тужурке и в сапогах, когда мы стояли на углу одной улицы, ища «маршрут» к своим казармам после работы.

– Да, а что Вы хотите? – отвечает брат.

Хоменко, Храмов и я молчим.

– Извините меня, но я буду с вами откровенен как русский с русскими. Я партийный, и вот назначен на врангелевский фронт комиссаром... Скажите мне – что он, Врангель, хочет? Действительно он очень жестокий и несет разорение народу?

Такое обращение коммуниста к нам на улице нас и удивило, и заинтересовало. Как самый старший и самый логичный среди нас, полковник Хоменко рассказал ему о целях Белой армии. Коллмунист внимательно слушал (он был интеллигентный), поблагодарил нас и, видимо, с другими уже мыслями пошел своей дорогой.

Мы видели их красных курсантов военных училищ, будущих красных командиров, делающих глазомерную съемку по оврагам у самого Кремля. Они очень старательно чертили, а я смотрел на них и думал – неужели они не видят русского горя?.. И почему они хотят стать красными офицерами?

Мы видели толпы арестованных, окруженных чекистами густым кольцом, с винтовками в руках, их гнали так, как гонят скот на убой.

И еще кубанские офицеры в Москве

Мы привыкли уже «быть вольными» в Москве и уже не боялись власти.

Проходя с Храмовым по широкому тротуару одной из улиц Москвы, недалеко от какого-то железнодорожного вокзала, увидели идущих посредине улицы арестантов в папахах, окруженных сильным конвоем. Мы остановились. В передних рядах я опознал есаула Носова³⁵³, большого друга брата Андрея, рядом с ним хорунжего Мельникова³⁵⁴, которого я послал от Хоперской бригады к генералу Фостикову, действовавшему восточнее нас по сдаче Купянска в декабре 1919 года. Несомненно, то были все кубанские офицеры, до 50 человек.

Впереди них шла крестьянская телега в одну лошадь, на которой сидел в бурке и крупной папахе старик с черной бородой – смуглый, немощный; лицо его худое, сухое, желтовато-бледное. Рядом сидит мальчуган, также в бурке. Позади них какие-то вещи. Следующие за подводой казаки были все в папахах, в гимнастерках, в бешметах или в черкесках нараспашку. Безусловно, по общему виду, эти люди взяты, арестованы, из строя.

Когда сам арестованный, находишься под конвоем в толпе себе подобных, то не знаешь своего внешнего «вида», каков он для постороннего, но, когда ты вышел «из подобного строя» и встречаешь «соответствующий», настроение твоей души становится совсем иным. Ты видишь в арестантах несчастных людей, беспомощных и жалких на вид. А когда эти люди в папахах, в знакомых костюмах, и когда ты опознаешь в них своих кубанских казаков, проникаешься особенной любовью к ним, и душа обливается кровью.

– Ну, чего ты стал?.. Пойдем! – говорит мне нервный Храмов.

– Это наши офицеры-кубанцы!.. Я должен узнать – куда их гонят? – отвечаю.

Ваня Храмов ругается, бросает меня и уходит, а я плетусь по тротуару, иду рядом с ними. Конвой сильный, подойти нельзя. Их вогнали в вокзальный дворик. Они, сняв вещи с подводы, расположились у стены. Конвой, окружив их, взял винтовки «к ноге».

И в Костроме, и в Москве появление арестованных групп людей в папахах, гимнастерках, в бешметах, подпоясанных казачьими поясами с серебряными наконечниками на них, в черкесках нараспашку, некоторых в бурках, плохо бритых, с усами, многих с черными бородами, шедших посреди улицы под конвоем, всегда привлекало внимание местных жителей. Внешний вид этих людей и по костюмам, и по походке, и по лицам – обветренным и загорелым – резко отличался от здешних.

Этот внешний вид «людей в папахах» говорил, что они жители юга России, по внешнему виду воины, арестованные и гонимые красной властью, которую и они ненавидели. Интерес их усиливался, когда они узнавали, что это казаки с Кавказа, воины Белой армии. Их окружали и рассматривали как диковинку, неведомую им и которую они видят впервые в своей жизни, а в данном случае, как казакам и воинам Белой армии, выражали полное сочувствие, смешанное с жалостью.

Протиснувшись в толпе к не сводящему с меня глаз хорунжему Мельникову – коротко бросаю ему только одно слово «куда», то есть куда вас гонят? А он, высокий, стройный, подтянутый по-воински, вздернул плечами, чем показал, что и сами они не знают, куда их гонят, – в ответ бросил мне также только одно-единственное слово «хлеба!», то есть показал мне, что они голодны и он просит достать им хлеба.

Быстро выхожу на улицу и, уже опытным глазом загнанного зверя, нахожу и покупаю где-то в подворотне полбуханки большого серого хлеба. Возвращаюсь и прошу у ближайшаго часового-конвоира передать хлеб арестантам.

Услышав это и увидев хлеб в моих руках, он гонит меня «многоэтажным матом»... Но я уже «стреляный пленник». Конвоиры все в шинелях и поясах, хотя и стояла летняя погода. Из этого я заключил, что они есть воинский наряд от части, может быть, от самой Кубани, как и у нас от Ростова до Москвы, но отнюдь не чекисты. Значит, они мобилизованные крестьяне, которые в громадном своем большинстве настроены против красной власти.

Кроме того, мы уже познали, что конвоиры не любят и не уважают тех просителей, которые заискивающе обращаются к ним. Им надо говорить точно свое желание, действуя на их душу человеческую.

С полбуханкой большого хлеба под мышкой подхожу вновь к ближайшему конвоиру и прошу разрешения передать его «знакомому» в

группе. Этот конвоир также матом гонит меня от себя, но я не унимаюсь и настаиваю на своей просьбе.

– Которому? – спрашивает он.

Я указал на стройную фигуру хорунжего Мельникова в маленькой хоперской шапчонке, стоявшего впереди своей группы и не сводящего с меня глаз.

– Ну, передай и потом убирайся отсюда к е-еной матери! – грубо, злобно, очень виртуозно по-солдатски ответил он и отвернулся от меня.

Я понял из образной солдатской ругани, что ему осточертело конвоирование арестантов, что красной власти он не любит, может быть, сочувствует пленникам, но и боится ответственности. «Проглотив» безо всякой обиды эту ругань, быстро подхожу к Мельникову и передаю хлеб. У него грязным белым носовым платочком перевязана ладонь правой руки.

– Что это? – коротко спрашиваю.

– Отнимали кинжал, я сопротивлялся и порезался им, – отвечает он.

Из-под черного пятна, так бросающегося всем в глаза, бурка под

самые уши, нахлобученная черная крупная папаха, черная, с легкой проседью борода, утопающая под борт бурки, выглядывало сухое, желто-болезненное лицо какого-то старика.

– Кто это? – спрашиваю Мельникова, все так же коротко, быстро, пока конвой еще терпит наше присутствие.

– Полковник Солоцкий... Он очень болен... И ему разрешено ехать на подводе.

Возле этого полковника Солоцкого, также в бурке, в каракулевой потертой черной шапчонке, сидел красивый юноша с печальными черными глазами. Он как бы прильнул к этому больному старику.

– А это кто, молодой человек? – допытываюсь.

– А это его сын, хорунжий Солоцкий... Ему позволили быть на подводе при больном отце, – информирует Мельников.

– Ну, довольно вам всех тут рассматривать!.. Убирайтесь все со двора «к такой-то матери»! – вдруг огласил распоряжение старший конвоир.

Все молча, послушно вышли на улицу. Пленники, не меняя положения, печально смотрели нам вслед.

В 1931 году в Париже, на Войсковом празднике, я неожиданно встретил этого хорунжего Мельникова, офицера 1-го Хоперского полка при отступлении от Воронежа зимой 1919 года. Где-то южнее Купян-ска наша Кавказская казачья дивизия потеряла связь со 2-й Кубанской казачьей дивизией генерала Фостикова. Генерал Шифнер-Маркевич при-

казал мне от Хоперской бригады, коей я командовал (левофланговой Партизанской бригадой командовал полковник Соламахин), выслать офицерский разъезд, найти штаб генерала Фостикова. Боевая обстановка была тяжелая. Весь фронт, почти без боев, откатывался к Ростову. Пуржил снег. При дорогом кавказском оружии под серебром поверх шубы-черкески – представился мне этот хорунжий Мельников на добром коне, без башлыка, в небольшой черной каракулевой папахе. Приятный и подтянутый внешний вид его меня заинтересовал. Разъяснив обстановку, вернувшись, он доложил, что в дивизии Фостикова полный порядок, чем и порадовал нас. '

Теперь, через 12 лет, я вижу его постаревшим, расслабленным, каким-то немощным. Обрадовавшись такой неожиданной встрече, спросил:

– Как и откуда бежал?

На этот вопрос он как-то беспомощно махнул рукой и ответил:

– Надо долго и много рассказывать.

Жаль. Из разных крупинок будущий историк напишет полную историю гибели кубанского офицерства. Солоцкие – видная офицерская семья Лабинского отдела.

На военно-политических курсах

Наступила очередь для нас – зачисление на «военно-политические курсы». Они вмещали в себя 500 офицеров, коих перевели на жительство в длинные двухэтажные Александровские казармы. Они окрашены в светло-серый цвет, не имели двора и выходили прямо на широкую, пустынную площадь-улицу.

В Астраханских казармах, чтобы взобраться на свое место на нарах «второго этажа», надо было быть гимнастом. И нашим старикам полковникам, по 45—50 лет, было невмоготу это преодолеть.

В Александровских казармах, вместо нар, были двойные топчаны. Это было лучше и удобнее, но они были также двухъярусные и, несмотря на высокий потолок, темнили помещение. Широкий коридор отделял нас от красноармейцев.

К положительным удобствам нашей жизни относилось то, что Александровские казармы были ближе к центру Москвы и мы были совершенно свободны на выход в город без записок. Не было и часового у дверей.

Предыдущий трехнедельный курс закрылся. Окончившие их наши кубанские артиллеристы, братья-полковники Певневы, командированы в штаб Петроградского военного округа, куда и выехали немедленно. Куда были назначены два других артиллериста – полковник Кочергин

X£z-и войсковой старшина Березлев, – мы не знали. Генерального штаба полковник Земцев назначен был в штаб Уральского военного округа, в Екатеринбург. Ускоренного курса Академии Генштаба войсковой старшина П. Бойко (пластун) назначен в штаб какой-то пехотной дивизии. Генерал Морозов на курсах читал лекции по тактике, после чего назначен был лектором по тактике в Академию Генерального штаба, в Москве. Как-то встретили его на улице. Он все в том же своем «мещанском костюме», каковым был и при нас. Улыбается и говорит нам, что ему отвели в здании Генштаба, внизу, маленькую комнату, где он и живет.

Мы на курсах. Они помещались на Арбатской площади, в здании бывшей первоклассной гостиницы «Прага». Там же было и общежитие в номерах. На них была зачислена остальная группа кубанцев (моро-зовцев) и тех, кто был присоединен к нам из Бутырской тюрьмы. Из генералов были: Косинов, Хоранов и Мальчевский. Генерал-пластун Боб-ряшев заболел и умер в госпитале.

Всех офицеров Кубанского Войска было зачислено на курсы чуть свыше 100 человек, а остальные, около четырехсот, были офицеры Сибирских колчаковских армий. Зачислены были и все «наши» донцы 4-го Конного корпуса. Для всех не хватило мест в общежитии «Праги», и мы, человек тридцать кубанцев, согласились жить в «аннексе» гостиницы, в задах, на другой улице. Это давало нам возможность «передергивать» лекциями и работать в городе.

Здесь все мы имели отдельные железные кровати с бельем и полный солдатский паек, который также не был хорош. Общей столовой не было. Пищу брали по-солдатски в свои личные медные котелки и ели кто где хотел и мог. Бедность и примитивность были во всем.

Слушатели курсов составляли «батальон», разбитый на три роты. Батальонным командиром был назначен подполковник колчаковской армии, бывший воспитатель какого-то кадетского корпуса – высокий, сухой приятный старик, бодрый, с седой длинной бородой. Командирами рот были капитаны-колчаковцы. Но это не была воинская часть. Разбивка была просто для учета людей. Во всей своей внутренней жизни мы были совершенно свободны, безо всякого подчинения и чинопочитания.

Власть решила использовать былых своих врагов – пленных офицеров белых армий. Потом нам сказали, что в привлечении пленных офицеров «для защиты отечества» от наступления польской армии настояли перед властью видные офицеры Генерального штаба старой Императорской армии.

Начальником курсов был Генерального штаба полковник Жуков. При нем комиссар, молодой поручик саперных войск, совершенно интеллигентный человек. Лекторами были офицеры Генерального штаба. Генерал-майор Верховский, бывший военный министр в правительстве Керенского, читал лекции на тему «Русская армия от Императора Петра I и до наших дней».

Генерал-лейтенант Войцеховский читал лекции по тактике, с разбором по картам характерных сражений Российской армии. Полковник Готовский – лекции по авиации.

Генерал-лейтенант (забыта фамилия) с чудачествами, и неохотно, читал лекции и по тактике, и по военной истории. На политические темы читал штатский, по фамилии Кондратьев.

По военному цензу курсы разбили на три группы:

1– я – бывшие штаб-офицеры и выше до октябрьского переворота,

2– я – бывшие обер-офицеры до октябрьского переворота,

3– я – получившие чины в белых армиях.

Общая столовая зала «Праги» вмещала всех 500 человек. Сидели на лавках. На стенах еще сохранились большие зеркала. На сцене для артистов – теперь лекторы. Все помещение очень слабо отапливалось, почему все мы, и лекторы, были одеты по-зимнему.

Открыл курсы полковник Жуков. Выше среднего роста, стройный офицер в походной офицерской шинели, с правильными чертами бледного лица, брюнет с печальными глазами – он коротко рассказал нам, пятистам офицерам белых армий, «о целях курсов».

Потом говорил комиссар. Хотя он и был офицер, но слово «комиссар» было нам ненавистно и не внушало к нему доверия.

Их слова не доходили до нашего сердца потому, что мы являлись врагами красной власти, которую поддерживать, да еще с оружием в руках на командных постах в Красной армии, совершенно не собирались. Не только мы, пленники, но и большинство населения были «пораженцами». Надо было только удивляться – как могла красная власть победить белые фронты при таком настроении народа?..

Единственное, что прельщало нас «пройти курсы», – это получить легальную свободу и устроить свою судьбу, кто как умеет, или найдет возможность.

Наши лекторы – Верховский, Готовский, Войцеховский

Лекции начались. Приказано их не пропускать, чтобы не попасть вновь за проволоку. В каждом отделении был назначен старший.

Лучшим лектором общепризнан был генерал Верховский. Когда он делал доклад, в зале с 500 слушателей стояла гробовая тишина.

Читал он с бывшей артистической сцены гостиницы. На сцену выходил скорым шагом. Все вставали. Поклоном приветствуя нас, просил садиться. Одет он был всегда в штатское пальто до колен, перешитое из офицерской шинели защитного цвета, в шароварах, в сапогах. Не снимая пальто (было всегда холодно), положив фуражку, шарф и перчатки на столик и помяв слегка кисти рук, он всегда обращался к аудитории такими словами:

– Товарищи, прошлую лекцию я закончил тем-то, а теперь я освещу то-то, – и начинал.

Он был молод. Думаю, 35—40 лет от роду. Выше среднего роста, сухой, с некрасивым, но живым лицом. Говорил он хорошо, внятно, не торопясь и все время следил за аудиторией, направив свои глаза в самую гущу ее. Говорил красивым литературным языком – он окончил Пажеский корпус и Академию Генерального штаба.

Во всю свою часовую лекцию, безо всяких письменных пособий в руках, он держал нас в полном напряжении и тишине, сам изредка медленно передвигаясь по сцене, но все время направляя свои глаза на слушателей.

Верховский не только отлично знал свои лекции, но он их любил и смаковал. Читая их, он проводил параллель между нашей историей и французской революцией, словно давая понять, что все окончится внутренним изживанием коммунизма или переворотом. Так мы его понимали.

О нашем Белом движении он никогда не обмолвился ни единым словом. Но как-то, к слову, сказал:

– Мы с генералом Брусиловым (он назвал его только по имени и отчеству) знали, что, ежели генерал Деникин войдет в Москву, мы оба будем повешены на телеграфных столбах... Зная это, мы сознательно стали по эту сторону баррикад.

Никто ему на это ничем не ответил, так как и сами сознавали, что «это могло случиться именно так»...

Не только у Верховского, но и у всех профессоров было много лекций в других учебных заведениях, почему время было точно распределено. За свои лекции они получали грошовое вознаграждение, но главное – за них давался продовольственный паек, который был так дорог и ценен в полуголодающей Москве.

Вторым отличным лектором был полковник Готовский. Он был одет так же, как и генерал Верховский, – штатское пальто, перешитое из офицерской шинели защитного цвета, в шароварах, в сапогах. От холода, во время лекций, он не снимал и шарфа, опустив концы его вниз, на грудь.

Готовский —■ офицер одного из кавалерийских полков. О нем говорили, что, защищая достоинство, он нанес физическое оскорбление своему грубому командиру полка. За это был судим, разжалован в рядовые. Поступив в авиацию, был награжден двумя Георгиевским крестами и переименован в младшие унтер-офицеры. Во время революции 1917 года восстановлен в чине полковника.

Так ли это – пишу, что говорилось о нем, но его благородное бледное лицо с широким лбом, уставшие большие серые глаза, отсутствие какой бы то ни было улыбки на лице говорили, что он многое пережил, живет только наукой, замкнувшись в себя. В лекциях он восхищался авиацией, поставленной за границей, и сожалел, что в России этого еще нет. Читал он глухим голосом, медленно двигаясь по сцене и не глядя на нас. И несмотря на это, его лекции мы слушали с удовольствием.

Генерал Войцеховский читал лекции по тактике хорошо, скромно, не увлекаясь. Небольшого роста, в кителе, в шароварах-суженках, в сапогах – он представился нам буднично, и только его старый офицерский костюм без погон говорил о его былом положении.

Другой генерал-лейтенант (забыл фамилию) больше скоморошил нас. В старом офицерском мундире, не снимая длинной шинели защитного цвета, на которой так заметны были следы от погон, он откровенно нам сказал, что работает «за паек», почему ему важно иметь число лекций в день. Несмотря на все наше несочувствие красным, такое откровенное заявление старого генерал-лейтенанта, лет пятидесяти пяти, нам не понравилось. Его лекции мы «передергивали», уходя на работы.

Все мы очень интересовались событиями на Польском и Крымском фронтах.

Вначале Красная армия подступила к самой Варшаве. Мы ждали, что столица Польши падет. Туда уже было назначено польское коммунистическое правительство во главе с чекистом Дзержинским. Его портрет красовался везде. Худое, изможденное лицо аскета говорило нам о его жестокой душе. Мы искренне тогда жалели Польшу. И вдруг – полный переворот в успехах. В Варшаву прибыл французский генерал Вей-ган со своим штабом, и Красная армия, получив сокрушительный удар, покатилась назад.

Ежедневные советские сводки говорили о полном отступлении красных армий. Их вывешивали на всех углах улиц. С раннего утра и мы, и обыватели неизменно толпились возле них, радуясь тому, как бежит Красная армия, гадая – войдет ли польская армия в Москву и... когда?