Текст книги "Лабинцы. Побег из красной России"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 42 страниц)

Выслушав все, веря этому очень серьезному старому служаке, я вызвал своего друга на откровение. Он ничего не скрыл от меня, сказав:

– Секретные собрания бывают, в следующее воскресенье их приглашают вновь; от меня же скрыл, чтобы самому убедиться – насколько это серьезно?

– Каков ваш план? – спрашиваю.

– Напасть на курсы, перебить коммунистов и забрать все оружие курсов, где, по сведениям, находится до 400 винтовок, – отвечает он.

■– А потом? ■– рублю ему.

– Потом?.. Потом установить свою власть и ждать.

– Дорогой Владимир Николаевич!.. На второй же день сюда прибудут из Екатеринбурга красные бронепоезда и разобьют вас в тот же день. Запомните, что крестьяне не пойдут в леса. У них семьи, хозяйства. Ну а будут раненые – куда денете вы их? Чем будете перевязывать? Заголосят бабы, и мужики из своих сел никуда не пойдут! Я в это дело совершенно не верю и прошу оставить «заговор», как дело безнадежное, – закончил я.

Но он остался при своем мнении, обещав быть лишь осторожным и ждать весну. При этом вдруг наивно заявил:

– А если нас разобьют – мы уйдем на Дон.

– Из Шадринского уезда Екатеринбургского округа, с пешими крестьянами, через всю красную Россию да на Дон? – горько усмехнувшись, ответил ему и просил посмотреть на географическую карту, где находимся мы и где Дон. —■ Вас переловят как куропаток и перебьют, ■– внушаю ему, но он остался при своем мнении.

А спустя несколько дней с Голованенко поселились у одного крестьянина. Я остался один у нашего доброго Митрия Аександровича.

– Владимир-то Микалаич, наверное, побрезговал маею хватерою? – недовольно сказал он.

Я успокоил эту простую и неиспорченную христианскую душу, сказав, что тут у него тесно...

Урядник Голованенко из писарей, выше среднего роста, подбористый, молодецкий, красивый был казак. Даже щегольски одет во все казачье в те месяцы. Ненавидя красную власть, он легко поддался влиянию полковника Богаевского.

Получил разрешение в отпуск на несколько дней в Екатеринбург. В городе остановился у одного из своих, служившего секретарем в учреждении и имеющего довольно удобную комнату. Рассказал ему первому из всех о побеге, прося помощи устроить документ. Он дал слово. Я доволен, посещаю старых друзей. Многих устроили на разную службу, но почти все старики еще не пристроены. Они живут бесплатно по разным советским государственным дряненьким гостиницам и бесплатно питаются в дрянных городских харчевнях.

Посетил полковника Хоменко, служащего при государственном коневодстве. В канцелярии у них холодно, хотя и топится чугунная печь. Он похудел. На плите стоит большой чайник. Это чай «для всех». Тут же и его начальство в шубах, в ушанках. Печально все. Им здесь довольны, разрешили выписать жену с грудным ребенком.

Поведал мне, что из Крыма приехала сюда жена полковника Дударя, дал адрес гостиницы, где она живет с мркем, и я спешу туда, чтобы повидать и поговорить с вестницей из нашего потонувшего мира, из стана Белой армии, которая, оставив Крым, уплыла в другие страны. Точно об армии генерала Врангеля мы ничего не знали.

Перед Великой войной 1914 года Иван Филиппович Дударь был старым сотником 1-го Таманского полка. Полк стоял в селении Каши возле Асхабада Закаспийской области. С нашим полком, стоявшим в Мерве, и 4-й Кубанской батареей составлял Закаспийскую отдельную казачью бригаду. В нее тогда входил и Туркменский конный дивизион, стоявший в Асхабаде.

Офицеры нашего полка говорили, что у сотника Дударя очень красивая жена. И вот, когда я вошел в их маленький номер, чтобы повидать однобригадника, с которым подружился, и его жену, увидел жуткую картину. Полковник лежал на узкой койке; есаул Костя Ми-хайлопуло и хрупкая женщина, накинув на него шинель с головы до ног, навалились сверху и силой удерживали клокочущее тело Дударя, изо рта которого вырывалась белая пена.

– Подождите немного, Федор Иванович, это скоро пройдет! – быстро бросил в мою сторону Михайлопуло.

Я не знал, что полковник Дударь страдал хроническими припадками. Он действительно скоро отошел, был нормален и не помнит – что с ним было?

Познакомились. Жена его красива. Среднего роста, стройная, какая-то воздушная, с красивыми голубыми глазами. В ней было что-то ангельское. На ней хороший костюм, но сильно подержанный от времени. Разговорились. Муж с полком отступал на Туапсе, а она выехала из Новороссийска в Крым, в надежде, что и муж с полком будет переброшен туда. Узнав о капитуляции Кубанской армии, она осталась в Крыму, чтобы найти мужа в красной России и быть с ним. И вот нашла. Но в каком виде!.. Стройный мужественный блондин с открытым лицом, всегда спокойный – он неизлечимо болен. Работы нет. Денег нет. Они не знают – что их ждет впереди?.. Расстроенный вышел от них, вместо желанной радости. Дальнейшая судьба их мне неизвестна.

Вернулся из Екатеринбурга и узнал печальную новость – Р.И. Плюм отзывается в Москву и сюда уже прибыл новый начальник курсов, бывший поручик, партийный.

Наша Надюша

Трагическая страница... незаживаемая рана в моем сердце...

С начала нашего скитания по лагерям и тюрьмам красной России мы получали письма из станицы. Их писала Надюша всегда обстоятельно, с полной любовью к нам, братьям. Жаловалась на притеснения красной властью казаков и в особенности нашего семейства.

Как участницу отхода казаков на Черноморское побережье, по возращении в станицу ее вызвали «в совет», допросили и в наказание заставили ходить по дворам и описывать количество зерна в амбарах у казаков. Писала она нам со слезами, как ей приходилось морально трудно исполнять эти обязанности над своими станичниками, которые ее хорошо знали и любили, считали героиней, ушедшей с казаками в поход.

На мольбы теперь бесправных казаков, в особенности казачек, она давала неверные сведения. Проверив, власть отстранила ее и назначила «переписчицей» в местный полк. Узнав, что она отходила с казаками «за Кубань, в горы», уволили со службы.

Летом из гор появился генерал Фостиков с казаками. Ее взяли «на учет», запретив выезд из станицы. Писала, что за невыполнение се-.^= мейством разверстки маслом, яйцами, молоком сидела несколько раз в подвалах хутора Романовского.

В октябре 1920 года в Москве получаем от нее ужасное письмо: «У нас все отбирают и выселяют в Архангельск! Помогите!» – беспомощно заканчивается письмо. Но чем мы с братом могли помочь, сами бесправные? Что случилось – неизвестно, но высылка в Архангельск была отменена.

Письма от Надюши прекратились. Получаю весточку от старшей сестры: «В один из дней, из Романовского, на тачанке прибыл председатель отдельской Чека, вызвал Надюшу и увез ее на допрос к себе, а через два дня вернулся с нею и сообщил бабушке и маме, что «Надя его жена»... Что было в семействе – описать трудно», – заканчивает свое короткое письмо старшая сестра.

«Ка-ак... такая ярая казачка... такая ненавистница красных, участница похода в горы с казаками... красные убили ее отца... разорили все хозяйство... нас сослали за Уральские горы... и она теперь замужем «за чекистом»! – жутью пронеслось в голове. Это было явное насилие и месть – заключил я.

Но вот письмо от Нади. Она просит меня не винить ее. Так случилось. Муж злой, ревнивый, жестокий. Расстрелял некоторых видных стариков станицы, в том числе и ее крестного отца, Алексея Семеновича Сотникова, бывшего атамана станицы. Он также отступал в горы с двумя своими старшими сыновьями-офицерами.

«На коленях просила пощадить хоть крестного отца», – пишет она. Не пощадил. «Упрекает меня вами, братьями-офицерами», – добавляет в письме. Дальше жалуется, что заболела какой-то непонятной для нее женской болезнью. Это было ее последнее письмо. Потом вообще все замолкло из родной семьи.

В Колчедане почта приходила в обеденное время. После долгого промежутка – письмо от старшей сестры. Вскрываю, читаю и не верю своим глазам:

«Дорогой любимый братец Федя. Грусть и тоска невыносимая... Ты, милый Федя, пишешь Наде поклон, а ее уже давно нет в живых, умерла 23 марта 1921 года. Муж заразил ее нехорошей болезнью, и она не выдержала, от горя и стыда застрелилась... Мы скрывали от тебя, чтобы не расстраивать, но теперь стало невыносимо лгать. Что переживают бабушка и мама – одному Богу известно. Успокойся, мой милый Федич-ка. Что произошло, того не воротишь. Так жаль и жаль. Твоя, всегда любящая, Маня».

Прочитав это, я был поражен и убит. Я окаменел. В глазах рябило. Я боялся пошевельнуться. Я боялся прийти в себя и взять в здравый

рассудок, что Надюша, такая жизнерадостная, веселая, задорная, такая всегда рассудительная, – она, в 18 лет от рождения, покончила с собой... У меня что-то оборвалось внутри. Я боялся взглянуть на письмо и еще раз прочесть роковые слова.

Бежать!.. Бежать из этой красной России, куда глаза глядят, но только не быть здесь и переживать беспомощно все преступления и варварство красной власти, с которой надо бороться. Эта борьба возможна лишь тогда, когда я буду свободен. Потом, уже за границей, я получил письма от ее подруг, что этот варвар заразил ее сифилисом... Узнав об этом от врача, неискушенная, чистая душа Надюши не перенесла позора и ужаса. После трагического объяснения с «мужем», когда он вышел из комнаты, она схватила его револьвер и пять пуль выпустила себе в живот. Ее привезли в бывшую Войсковую больницу, и она в мучениях на третий день умерла на руках обезумевшей матери с криками: «Спасите меня!.. Спасит-те!»

Станичный учитель писал мне, что в станице Надю считают героиней. «Она должна была застрелить его, этого изверга, а потом себя... тогда бы она была героиней», – ответил я ему с горьким сожалением случившегося.

Так жестоко погибнуть в свои 18 лет – зачем же было и родиться?!.

Кто же был этот варвар, погубивший невинную ее душу?!. Он был пришелец на Кубань и был не только что коммунистом, а был начальником «особого отдела особого пункта» 9-й красной армии. Проклятие ему ото всего нашего семейства!

Отъезд из Колчедана

Я загрустил, зачах. Все удивлялись моему нездоровому лицу и убийственной сумрачности. Мне стало невмоготу пребывание «в стране родной», называемой «Российская Федеративная Социалистическая Советская Республика». Я боялся, что или задохнусь в ней, или сделаю безумный шаг, за который непоправимо пострадаю.

Бежать!., скрыться из этой ужасной страны, возобновить борьбу против ненавистной красной власти явилось целью моей жизни. Но первым делом надо легально выехать из Колчедана. Обратившись к врачу курсов, сказал ему, что я болен, просил отправить в Екатеринбург в госпиталь. Посмотрев глубоко в мои глаза, не спросив ничего «о моей болезни» и не осмотрев меня, он выдал документ.

На другой день, 16 мая нового стиля, во время обеденного перерыва, в монастырском дворе, отозвав в сторону полковника Богаевского и всех пятерых кубанских казаков, служивших на курсах писарями, сев на землю маленьким кружком, тихо говорю им:

– Ну, други мои верные, прощайте...

Те смотрят на меня и не понимают, что я им хочу сказать.

– Да, прощайте, завтра я уезжаю... уезжаю якобы в Екатеринбург по болезни, а оттуда – за границу. Я бегу, я не могу дальше терпеть эту муку. Извините меня, в особенности Вы, дорогой Владимир Николаевич (обращаясь к Богаевскому), что я ото всех вас это скрывал... Но я задумал бежать уже давно, а теперь, со страшной смертью сестренки, решил бежать как можно скорее. Бегу в Финляндию. Это наиближайшая страна отсюда, – сказал и замолк.

– Правду ли Вы говорите, Федор Иванович? – удивленно спросил Богаевский.

Я снял фуражку и молча перекрестился. Он схватил мою руку, крепко жмет и короткими фразами, быстро произносит:

– Очень рад! Хорошо делаете, Федор Иванович! Дай Вам Бог успеха! А я в душе обижался на Вас, что Вы не хотите принять участие в нашем восстании. Теперь я Вас понимаю. Ваш план даже лучше нашего.

На эту тему я не стал говорить с ним, совершенно не веря в успех предполагаемого «крестьянского восстания». И погибнет он до начала его...

17 мая. Ненужные вещи заранее обменял на сухари. На мне только спортивный летний костюм защитного цвета: фуражка, гимнастерка и брюки внапуск на сапоги. Фанерный чемоданчик с сухарями, пара белья, кожаная тужурка и шинель лежат в углу. Два часа осталось до моего отправления на станцию. Что-то давит на душу. Весь горю... пробирает лихорадочная дрожь. Никогда не испытывал такого волнения. И неудивительно, я ставил на карту все.

Я просил казаков не провожать меня, чтобы не вызвать подозрения. Просил быть только одного из них, так как душа моя совершенно не выносила одиночества. Я никогда не забыл добрых серых глаз этого молодого казака, смотревших на меня так преданно, желавшего помочь мне всем, чем он мог.

Верные казаки! Верные без официальной присяги, верные по своему станичному воспитанию, верные по своей принадлежности к казачьему братству, родившемуся, выросшемуся и жившему в однородной казачьей стихии труда и военной службы.

Сложив свои вещи в товарный вагон, я сгорал нетерпением скорее тронуться в путь. Я боялся всего. Мне казалось, что все смотрят на меня и знают, что «я бегу», все молчат, не показывают виду, но с последним звонком кто-то подойдет из них и арестует. Такова сила страха в своей беспомощности.

Я старался улыбаться. Улыбался и этот молодой казак, но моя улыбка была, видимо, с такой гримасой страха, что он старался закрыть меня от взоров других.

– Я не вернусь... Может быть, погибну в дороге, поклонись от меня Казачьей земле родной, – говорю ему урывками, чтобы никто не слышал нас. – А когда будешь на Кубани, обязательно приезжай в нашу станицу и расскажи нашим о моих последних минутах здесь.

– Хорошо, Федор Иванович, – с дрожью в голосе шепчет мне тихий по характеру меньшой брат-казак, – я все понимаю, не беспокойтесь, обязательно проеду в вашу станицу и повидаю Вашу маму... и все расскажу, – радует он меня.

Минуты идут томительно. Все переговорено. И когда вышел начальник станции, когда народ гурьбою, стадом, чисто по-русски бросился в свои товарные вагоны, я не утерпел. Схватил руку казака и в суматохе быстро поцеловал его в губы. Он растерялся, покраснел и взял руку под козырек. И когда двинулся поезд, у меня стало как-то очень легко на душе, словно я перешагнул запрещенную черту, почему весело махал рукой из вагона грустно стоявшему на платформе единственному свидетелю с Кубани моего отбытия в полную и очень опасную неизвестность...

В 1923 году в Финляндии неожиданно получил письмо от молодого казака, который провожал меня «в побег» из Колчедана. Вот оно: «Дорогой Федор Иванович. Власти узнали о делах Владимира Николаевича и Ивана (то есть о заговоре против красной власти полковника Богаевского и урядника Голованенко. – Ф. £.). После Вашего отъезда, в одну из ночей, их разбудили и отправили в Екатеринбург. Их там осудили, и они там «перевернулись» (то есть были расстреляны. – Ф. £.). Та же участь постигла всех остальных, кто прибыл с нами в Колчедан (всех офицеров и военных чиновников белых армий, мобилизованых на спортивные курсы. – Ф. £.). Весь командный состав расформировали за то, что не досмотрели. Георгий Федорович (адъютант курсов. – Ф. Е.) сослан на пять лет в лагеря. Нас не тронули. Теперь мы демобилизованы и живем дома. Хорошо, что Вы вовремя уехали. Иначе, как старший, Вы пошли бы за Владимиром Николаевичем... Посетил вашу станицу, был у Вашей Мамы и все ей рассказал о Вас... Вас я никогда не забуду. Ваш брат-казак (далее имя и фамилия)».

ТЕТРАДЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ «Студент»

Я в Екатеринбурге. С вокзала направляюсь к тому другу, который обещал мне устроить ложный документ.

– Федор Иванович, печать поставить не могу. Извините меня... я Вас понимаю, сочувствую побегу, но дать не могу, – вдруг опрашивает он меня.

– Да как же это так? – обомлев, отвечаю ему. – Вы же обещали... Я так надеялся на Вас.

– Обещал... не скрою, но потом раздумал и нашел, что не мо-гу, – решительно, с расстановкой в последнем слове, произнес он.

Офицер он был умный и выдержанный. Его словам я верил, и то, что он мне сказал, я знал – изменений в его решении быть не может. Получилась «немая сцена». Он понял мои чувства и тихо, спокойно говорит:

– Федор Иванович... ну, представьте: я даю Вам поддельный документ на бланке того учреждения, в котором служу, ставлю на него печать этого учреждения, которое доверено мне... Вы едете на вокзал, и там Вас арестовывают... ведь чекисты знают нас всех в лицо! Вы полковник Елисеев Белой армии, а в документе и другая фамилия, и Вы совсем другой человек – предъявят Вам обвинение они. Что и почему?.. Куда Вы едете?.. Кто Вам выдал этот подложный документ?.. У кого хранится печать? – зададут они Вам вопросы. Значит, точно и немедленно же доберутся до меня, ведь я храню печать учреждения!.. Что они тогда со мной сделают?!. – закончил он.

Доводы его были настолько логичны и правдивы, что я уже не мог настаивать, зная твердость его характера, а главное – риск, за который он может поплатиться головой.

– Но мы нашли другой выход, – вдруг говорит он. – Здесь я не буду, да и не могу сказать – какой именно выход «нашли».

То есть он с кем-то уже условился.

В епархиальном училище красная власть открыла Уральский государственный университет. Один из наших офицеров подружился с писарем университета – так я обозначу этот случай. И этот писарь в канцелярии, на официальном бланке, напечатал удостоверение на одного из студентов первого курса, приложил печать, а подписи сделал уже я сам.

Было учтено все. Так как я ничего не знал из курса университета, написали, что я студент первого курса; второе – указали фамилию действительного студента этого курса, на всякий случай – если меня задержат где-нибудь в дороге и будет запрос в университет о существовании такового в нем, писарь, через которого проходят входящие бумаги, ответит положительно. Кстати, имя студента было также Федор Иванович. Предусмотрено было и это, ежели в дороге встретятся знакомые и по привычке окликнут меня. В удостоверении сказано: «Предъявитель сего есть действительно студент 1-го курса Инженерно-лесного факультета Уральского Государственного Университета. Дано сие на предмет поездки в Олонецкую губернию с научно-практической целью. Отношение к военной слркбе: декретом Совнаркома от 13 августа 1920 г. пункт 5 об отсрочке для продолжения образования. Действительно до 15 августа 1921 года».

Самое главное сделано. Я с документом. Дальше ждать мне нечего. Надо скорее уезжать. Своим друзьям по заключению я не хотел показываться на глаза, чтобы не вызвать подозрения властей.

Уничтожил свой командировочный документ в госпиталь, и... мне стало немного страшно: я порвал нить своего происхождения и оторвался от того, кем я в действительности был. Такое перевоплощение не проходит гладко. В мозгах что-то говорит о преступлении и о том, что теперь надо быть в особенности начеку. Неправильный ответ, малейшее подозрение – и можно так запутаться, что тебя «распутают только в Чека». Несомненный конец – расстрел.

Надо ехать на вокзал, купить билет и уезжать. Но арестуют по подозрению, и об этом никто не будет знать. Прошу одного из заговорщиков проводить меня. Мы на вокзале, но, оказывается, чтобы купить билет, надо иметь разрешение из комендантского управления. Оно помещается в доме инженера Ипатьева, где была расстреляна вся Царская Семья.

Что делать?.. Это просто идти в ловушку к власти! Стремление к побегу было так велико, что иду на рискованный шаг, иду туда, где меня могут опознать – и тогда... прощай жизнь.

Как писал ранее – мы, 500 пленных офицеров, около месяца жили в харитоновском доме, который находился угол на угол с этим домом. Каждый выход в город был виден из окон комендантского управления.

Показательный случай. Полковник Евсюков, Линейной бригады, был замкнут и неразговорчив. В один из дней приходит из города и с улыбкой рассказывает:

– Стою я на углу улицы, ко мне подходит кто-то в штатском и показывает фотографический снимок. На нем узнаю себя на улице, в том же костюме, в котором нахожусь и сейчас. Удивленный, спрашиваю его: «Откуда он у Вас?.. И кто это меня снял?» Он ответил: «А вы думаете, мы за вами не следим?.. Всех мы вас фотографируем при случае». Сказал и отошел.

Услышав это, знавшие Евсюкова улыбнулись и не придали его словам никакого значения. Но теперь, когда я шел в канцелярию комендантского управления, вспомнил случай с Евсюковым и невольно подумал: теперь, по документам, я студент, а вдруг там покажут мой снимок, конечно с настоящей моей фамилией и чином? И не без боязни я подо шел к этому жуткому дому. Наш Император с семьей вошел в этот дом и... не вышел. Мой же путь, если опознают, будет в Чека. О последствиях не нужно и догадываться... И я вошел.

Вход в парадную дверь низкий и прямо с улицы. Неширокий коридор и дверь налево. Она открыта. За письменным столом сидел кто-то. Молча предъявил документ. Глянув на меня, он молча дал мне фишку с печатью «на право выезда из города». Думаю, что это был дежурный писарь, для которого «все было безразлично».

Мы вновь на вокзале. Билет куплен до Петрозаводска Олонецкой губернии. Поезд формируется здесь. Он товарный, а когда будет отправлен – касса не знает. Уже вечер, я решил ночевать на вокзале. Расстались. Я избрал дальний уголок, нахлобучил на глаза фуражку, поднял воротник шинели, скрючился, как бы для спанья, но сам ко всему прислушиваюсь, присматриваюсь. Ночь показалась длинной и очень холодной.

Наконец, поезд сформирован и подан. Объявлено: «Можно занимать места». Это объявление вывело меня из оцепенения. Забыв, кто я, схватив свои вещи, совершенно с советским «расхристанным» видом, как и все, словно дикарь, бросился я к вагонам. Что там творилось при посадке – трудно описать. Я знал лишь одно, что мне надо как можно быстрее вскочить в вагон и занять в нем место потемнее. Расталкивая всех, кто попадался мне по пути, благодаря своей силе и ловкости я был в вагоне в числе первых и сразу же юркнул на нижние нары, к стене вагона. Здесь была наибольшая темнота, и я знал, что контроль, обходя вагоны, не поинтересуется заглянуть в лицо тому, кто лежит у стены, в полутемноте.

Залез как зверь в нору от преследования сильного зверя и почувствовал некоторый покой. Лежу и молчу. Не тревожу и соседа, разыгрывая роль бесконечно уставшего человека. Оно так и было для меня.

К моей радости, через полчаса наш поезд, скрипя, тронулся с места. На душе сразу полегчало. Я незаметно перекрестился. Бог познается только в несчастье. Это я испытал на себе много раз, а во время этого бегства – в особенности.

На следующей станции контроль билетов. Мне было уже не страшно. Из темноты я подал свой билет и удостоверение, которые были «в полном порядке». Их быстро осмотрели и вернули мне без слов. «Ф-ф-у-у, пронесло, ну, теперь надо себя держать соответственно «студенту», – решаю я, и все же из своей норы еще не показываюсь на свет Божий.

На следующий день поезд остановился в Перми. Здесь впервые я вылез из своей норы, вышел из вагона и прошелся по платформе. Меня уже никто не знал. Гулял и думал – а ведь здесь также вышел из вагона наш брат Андрей... Подхожу к киоску, покупаю открытку и пишу ему на Ныт-винский завод, подчеркнув, что я еду к Жоржу, к нашему младшему брату, который [как мы думали] с армией ушел за границу. Этим я показал, что бегу из красной России, и предлагал ему следовать за мной.

«Нет, я не офицер»

Мы уже под Вяткой. Здесь мне бояться некого. Я занял место на верхних нарах, у самого лошадиного оконца.

Возле какого-то городка поезд остановился, не доезжая до станции. В 100 шагах от полотна железной дороги деревенские бабы раскинули свои лотки с продуктами. Многие устремились туда, чтобы купить съестное. Побежал и я. И только купил, как свисток паровоза предупредил об отходе. Все бросились к вагонам. Бегу и я, обгоняя других. Никаких «сход-цев» в вагонах не было, многие без посторонней помощи не могут влезть. Подскочил к вагону, оперся ладонями на его пол, присел, оттолкнулся и одним прыжком вскочил в него. В моем отсутствии в вагоне появился вооруженный караул в четыре красноармейца. Сняв свои треухи, они ели что-то из одного котелка. Винтовки их стояли рядом, у двери. Напуганная ворона куста боится. Вот и я. Ведь это военный караул! Кто он и что он – не знаю. Но они могут меня арестовать.

Увидев меня, все повернулись в мою сторону с каким-то вопросительным взглядом. Все парни молодые, крестьянские. Одному из них лет двадцать пять. Он был начальник их. Окинув меня с ног до головы взглядом, вдруг спрашивает:

– Вы, наверное, бывший офицер?

Холодок страха прошел по моему существу. Напустив на себя «безразличие», отвечаю встречно:

– Почему Вы так думаете?

– Да Вы так ловко вскочили в вагон, чисто по-офицерски. Так вольный человек сделать не может, – вдруг поясняет он.

Я вновь в душе ругаю себя за неосторожность. Стараясь быть спокойным, подличая сам перед собой, произношу ужасные слова:

– Нет... Я не офицер. Я студент... А гимнастику мы проходили в гимназии.

Видимо, я побледнел. Сам себя ведь не видишь. Красноармеец это заметил. Добрым тоном он говорит мне:

– Да Вы не бойтесь... Я младший унтер-офицер Великой войны и сразу же определил по ухватке, что Вы бывший офицер, – продолжает он, вижу, чувствую, говорит он сердечно, как человек, которому просто приятно было видеть бывшего офицера.

Но я решил не признаться и, к его неудовольствию, вновь отказался от своего офицерского положения, буквально, как апостол Петр отрекся от Иисуса Христа. Мне было стыдно, но иначе поступить я не мог. Таково чувство страха бесправного человека, бегущего от красной власти по подложному документу.

После Вологды путь продолжается к узловой станции Званка, где я должен пересесть на поезд Мурманской железной дороги, идущий в самый северный город России, в Мурманск. Чувство одиночества, загнанность – неимоверны. С каждой большой станции я пишу письма в станицу, полные скорби и прощания. Пишу, что еду к Жоржу, давая им понять, что бегу за границу...

На какой-то станции долгая остановка поезда. В вагоне уже просторно. Мы сидим на скамейках. К нам влез «некто» в черных штанах вна-пуск на ботинки, в грязной серой рубахе, в неизвестного цвета кепке. Но на поясе у него, на портупее, висит стильная кавказская шашка в черной ножне и наган в черной кобуре кавказской работы. Шашка кривая. Рукоять из черного рога. Она очень изящная. Такие шашки носили на Кавказе только князья или благородные уздени. Она так не шла к этому «некто» в странном костюме, главное, невоенном костюме, к тому же с сухим, злым лицом, потертым, видимо, употреблением разных «излишеств». Он влез в вагон, окинул всех недрркелюбным взглядом, сел и молчит. Я не сомневался, что он какой-то комиссар, бывший на Кавказе и там награбивший все это.

К вагону подошла группа женщин. Среди них старый-старый, совершенно «выцвевший» старик небольшого роста. Он весь белый – небольшая бородка во все стороны, лицо, брови, глаза. На вид просто святой. На нем длинная белая домотканая рубашка до колен, темносиние портки с белыми продольными полосками. На ногах чистые белые онучи и новые лапти. В руках палка для ходьбы. Крестясь, расцеловал всех. Те также крестили его. При помощи мужчин его едва всадили в вагон. Он рад, он счастлив. С улыбкой обвел он нас всех своими добрыми глазами и перекрестился. Поезд тронулся. И он, и провожавшие набожно крестились, а он прочитал даже какую-то молитву. «Некто», видя это, досадливо и густо сплюнул в сторону, словно откушал чего-то очень горького. Потом снисходительно, ехидно вперившись своими глазами в старика, облокотившись на шашку, спрашивает:

– Куда едешь, старик?

– Я-то?..

– Да!.. Ты!.. Ты! – громко и недружелюбно, презрительно произнес он.

– Еду помолиться в нашем монастыре святому Миколай-угоднику. Давно, родимый, там не был. Ну вот, семья и спровадила меня. Так-то хорошо на душе стало, – отвечает этот весь белый от старости старик, с будто прозрачным своим, сухим телом.

После этих слов «некто» повел по нам своими серыми насмешливыми глазами и говорит всем наставительно:

– Пускай едет старый. Его уж поздно переучивать. Не стоит тратить силы. Но вот есть и молодые, подверженные этому искушению. Я бы их своими руками душил бы – вот так! вот так! – и показал руками, как он их душил бы.

Все молчат. Я нашел, что мне молчать – значит, боюсь и соглашаюсь с ним. И молчать было глупо. Почему, словно не слыша его слов, спрашиваю запросто, по-солдатски, называя его на «ты»:

– Где достал шашку?.. Кавказская она?

– Да-а... был и там... в Грузии. Тоже, бля-и восстали против советской власти. Так мы их накрошили. Ну вот и досталась там эта шашка на память.

Вижу, это опасный субъект. Надо подальше быть от него. И я был рад, когда пролета через два он покинул вагон. А скоро, на пригорке, показался и монастырь, куда ехал старик. Белого камня – он приятно манил верующего в свои объятия.

Карта. В Петрозаводске. Встречи с казаками

На станции Званка пересадка. Узнаю, что мой поезд на Мурманск пойдет через 18 часов. Я вступаю в последнюю губернию России – Олонецкую, которая граничит с Финляндией, целью моего побега. Но где пролегает граница – я не знаю. Надо найти карту России.

Иду по городу. Через открытые ворота одного двора вижу длинный дом на высоком фундаменте. Окна открыты, на стене замечаю географическую карту. Видимо, школа. Вошел во двор. Остановился и смотрю на дом. Вдруг слышу голос справа:

– Вы что рассматриваете, товарищ?

Поворачиваюсь и вижу мужчину лет тридцати пяти. Он в штатских брюках на ботинки, в белой рубашке без галстука и без головного убора. Лицо полуинтеллигентное, серые глаза активны.

– Я увидел в помещении карту. Я студент с Урала. Еду в командировку в Олонецкую губернию, но не знаю ее окраины. Как бы на исследовании не заблудиться. Вот и хотел посмотреть на карту. Это школа? Вы учитель? Позвольте зайти и посмотреть географическую карту?

– Нет, это не школа, – отвечает он и быстро, с ног до головы, осмотрел меня своими острыми серыми глазами, держа все время руки в карманах брюк. – Это штаб летучей бригады по вылавливанию разных контрреволюционеров, вредителей и дезертиров. А я начальник бригады, – заявил он.

– Очень приятно познакомиться, – отвечаю ему спокойно, а у самого холодок страха быстро пробежал по спине.

Он вылавливает разных дезертиров, а дезертир вот стоит перед ним и сам пришел в его штаб. Надо уходить. И уходить как можно скорее. Но уходить умно.

– Так у вас, может быть, есть такая карта? Я с Урала. И здешняя местность мне незнакома, —• спрашиваю, а сам молю Бога, чтобы такой карты у него не было.