Текст книги "Лабинцы. Побег из красной России"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 42 страниц)

Хоранов смущен. Я ничего не знаю «о мире», и что написал Хоранов в 4-ю дивизию, и кто этот генерал.

– Да ведь это одно предположение, Ваше превосходительство, – отвечает Хоранов.

– Предположение-предположение, но им вносится яд в душу казаков, – резонно отвечает неизвестный мне генерал.

– Кто это? – спрашиваю Хоранова.

– Та-а генерал Шинкаренко²¹¹ недавно принял Кавказскую бригаду в моей 4-й дивизии. А кто он и откуда – я не знаю, – поясняет.

(Это был тот генерал Шинкаренко, который дрался против красных в Испании, находясь в армии генерала Франко, в чине лейтенанта.)

Не найдя сочувствия и у меня, Хоранов смущенно говорит:

– Канешна, разве с ними можно мириться?.. Драться надо, – закончил он.

Уход генерала Бабиева

Оставив штаб корпуса, полк спустился в лесистую долинку и расположился биваком недалеко от штаба своей дивизии.

На следующий день, в обеденное время, меня вызвали в штаб дивизии. «Значит – новая боевая задача», – думаю и иду туда пешком. Это было по соседству в лесу.

Вхожу. Все тихо кругом, словно мертво. Ходят офицеры и казаки, но все молчаливы. И будто избегают и встречи, и разговоров со мной и между собой. Первый, кто попался мне на глаза, был есаул Ишутин²³². Он из урядников и старый Корниловец. С весны 1919 года он служит в штабе дивизии. Я его отлично знал. Знаками просит подойти к нему. Подхожу. И он таинственно, почти шепотом, говорит:

– Генерал Бабиев уезжает в Крым, он отрешен от должности, он очень взволнован, злой и молчит. Вот почему и тихо кругом. Мы боимся попадаться к нему на глаза.

Если бы мне это сказали не в штабе дивизии, я бы никогда не поверил этому. Отрешить от командования генерала Бабиева?!. То есть – как это отрешить? За что?!. Да и возможно ли это?!. А дивизия – не взбунтуется ли?!

У меня, грешным делом, мелькнула мысль, что генерал Бабиев вызвал меня для того, чтобы опросить – надежен ли 1-й Лабинский полк, чтобы поддержать его? Корниловский полк, конечно, можно и не спрашивать. Тот всегда был надежен для Бабиева. И командира корпуса генерала Науменко отрешают. Это какая-то непонятная работа Атамана Букретова, и они его распоряжению, конечно, не подчинятся. Так подумал я тогда и полностью надеялся на свой полк, который послушно пойдет за ними.

Длинный стол накрыт для обеда человек на пятнадцать. Но кругом было пусто. Генерал Бабиев, со своим начальником штаба дивизии полковником Гришиным²¹³, у себя в комнате. Гришина я знал егце по Манычу весны 1919 года, когда он был штабс-капитаном ускоренного курса Академии Генерального штаба, занимая у Бабиева эту должность.

Трудно молча ждать в такой убийственной тишине. К обеду собрались рке все офицеры. Наконец, открывается дверь и входит Бабиев.

Он одет в свою темно-коричневую бикирку с кожаными карманами на груди, при полном холодном оружии, в черной каракулевой шапчонке с серым верхом. Он очень грустно-строгий. Его серые глаза остро-сурово глянули на меня. Усы «а-ля Вильгельм» будто бы еще больше натопорщились вверх. Все мы молча и быстро вытянулись в положение «смирно». Я двинулся навстречу ему, так как был им вызван, следовательно, хочу напомнить, что «жду его распоряжения».

Я еще ни разу не видел его таким сухо-строгим, почти безразличным ко всему тому, что делается вокруг него. Но его глаза не были безразличны. В них сосредоточились все его горестные думы. Они смотрели строго-серьезно так, как смотрят на покойника, которого уже не воскресишь и которого так жаль. Он совершенно не обратил внимания, кто находится в столовой.

Не меняя своего печального взгляда, он подал мне руку и молча, жестом руки, указал мне место за столом, правее его. Левее его сел полковник Преображенский²¹⁴, командир одной из его бригад, старый соратник еще по Манычу, которого я хорошо знал. Он гусар, окончил конный взвод Иркутского пехотного училища, летами и по выпуску из военного училища – старше Бабиева. На Маныче он был храбрый и распорядительный начальник, Бабиева любил и был ему очень послушен.

Все было так жутко-тихо за столом, что, казалось, офицеры боялись глотать пищу, чтобы не нарушить этой тишины и переживаний своего генерала.

Молчали абсолютно все, и только изредка полковник Гришин напоминал Бабиеву будто не оконченный ими разговор или повторял уже решенное. Бабиев молча, чуть заметным кивком, давал ему знать, что он его слушает и понимает.

Бабиев сидел за столом, не сняв папахи. Было томительно, в особенности для меня, фактически ничего не знавшего. И я не знал, зачем именно Бабиев вызвал меня?

Я был убежден, что оба наших генерала – Науменко и Бабиев – не подчинятся этому распоряжению и 2-й Кубанский конный корпус пойдет за ними «на все». Я не знал общей ситуации, почему их отзывали, отчего и думал так.

Здесь я повторю то, что писал в статье «Лабинцы и последние дни на Кубани» в 1931 году²¹⁵: «Мрачен был Бабиев тогда, в день отъезда из своей дивизии, от своих долгих испытанных соратников. Как-то не думалось, и не вязалось в голове, что он уедет «молча». За обедом он не проронил ни слова. Мрачный, замкнутый, затянутый в коричневую дачковую бикирку, при всем оружии и в папахе – сидел он за столом и почти ничего не ел. Весь штаб его и все присутствующие молчали тоже. Никто не смел нарушить биение его души – геройской, властной.

Прощаясь так же молча, расцеловавшись, он мрачно, глухо, коротко бросил мне: «Прими дивизию».

Уехала «душа», нерв, мысль, пример, ореол храбрости и дерзновения, идеал бойца, струна зовущая и обаяние строевого офицерства и казаков, и словно темная ночь спустилась над нами и средь бела дня. Стало тяжко, сумрачно, жутко на душе».

Так было в действительности. Он не только мне, но и никому не сказал ни одного слова. И выехал он сразу же после обеда в Сочи, не попрощавшись ни с кем из офицеров своего штаба, не подав никому руки. У крыльца стояли оседланные лошади. С ним выехал и полковник Преображенский.

Говорили потом, что Преображенский не хотел оставаться в дивизии без Бабиева и выедет с ним в Крым.

Потом полковник Гришин говорил мне и выразил надежду, что генерал Бабиев еще вернется назад, так как произошло, видимо, какое-то недоразумение или интрига, которая благополучно закончится для генерала.

В тот же день я узнал, что не только Науменко и Бабиев, но и генералы Улагай, Шкуро и Муравьев-старший²¹⁶ отзываются в Крым в распоряжение главнокомандующего генерала Врангеля. Всем генералам разрешено взять с собой лошадей и вестовых, но другим лицам следовать с ними запрещено.

Все это для меня была какая-то странная загадка, почему в командование 2-й Кубанской дивизией вступил в третий раз без особого удовольствия.

Мы тогда ничего не знали, что творилось в высших сферах командования. Оказывается, Атаман Букретов выехал в Крым. Там, на совещании высших начальников под председательством генерала Врангеля, между ним и Букретовым произошли расхождения. На предложение Врангеля вступить Букретову в командование Кубанской армией последний согласился, но потребовал, чтобы генералы Улагай, Шкуро, Науменко, Бабиев и Муравьев были отозваны в Крым, как мало ему послушные.

Яд «о мире» был брошен в изболевшуюся казачью душу. Но он не имел силы. В гибели Кубанской армии другие причины – безвыходность положения. Отступать было некуда.

Мы недоумевали – почему оставили отличную позицию у реки Ша-хэ? Противник нас не тревожил и не преследовал. Мы, по какому-то непонятному нам распоряжению «свыше», уступали красным позицию за позицией. И вот теперь отступаем к самому Сочи. Наша 2-я дивизия все время в арьергарде. С Лабинской бригадой вновь отхожу на юг. Идем по шоссе в колонне по-три, поднимаясь на безлесый переваль-чик – как видим, какая-то часть рассыпана в цепь. Мы идем спокойно в тыл, даже без дозоров. Это смутило «боевую цепь». От нее вышел на шоссе какой-то офицер, всматриваясь в нас, а потом слышу, приблизившись:

– Это ты, Федор Иванович?.. А мы думали, что это идут уже красные... и приготовились! – весело говорит мне войсковой старшина Лопатин²¹⁷, мой друг и по Турецкому фронту, и по Корниловскому полку 1918—1919 годов, отличный офицер, дружественный со многими.

– Да, вы-то – какая часть, Иосиф Филиппыч? – спрашиваю его.

– Войсковой учебный конный дивизион, нас две сотни, а за пере-вальчиком – наш командир дивизиона генерал Мальчевский²¹⁸, – как всегда, весело и живо говорит он.

– Ну, Филиппыч, теперь ты можешь стрелять, позади нас уже нет белых, мы последние, – смеюсь я милому и умному своему другу, од-нобригаднику с 1914 года.

Я докладываю генералу Мальчевскому о боевой обстановке. Я его совершенно не знаю, но еще на Турецком фронте слышал, что он, будучи есаулом и командиром сотни 1-го Черноморского полка, совершил удачную конную атаку против турок и за это награжден был офицерским Георгиевским крестом IV степени. Он у него теперь на груди английского кителя. Мальчевский – высокий и худой брюнет. Тело как будто дряхлое, но глаза и улыбка молодые и приятные. Воевать он не хочет.

– Да мы, если покажутся красные, постреляем-постреляем да и отступим. Нам так приказано, – с улыбкой говорит он.

У Корниловцев. Полковник Лиманский

Корниловскому полку приказано мною занять горный массив, лежащий в 15—20 верстах севернее Сочи. С арьергардной Лабинской бригадой спокойно подхожу к этому массиву. И только перевалили его, как меня встречает рапортом командир полка, войсковой старшина Владимир Безладнов. Влево, тут же на скате, вижу офицеров его, разостланные бурки, на них скатерти со скромной закуской, но в изобилии и с напитками.

После рапорта «о благополучии в полку» Безладнов приглашает меня «на легкую закусь». Соглашаюсь, но с условием, что будут приглашены и командиры Лабинских полков, полковники Ткаченко и Кротов. Штаб дивизии с полковником Гришиным был где-то в тылу.

Несколько слов о Безладном. 13 сентября 1918 года под станицей Михайловской Лабинского отдела был убит командир Корниловского конного полка полковник Федоренко²¹⁹. Через 2—3 дня его заместитель, войсковой старшина Каменский Всеволод²²⁰ заболел и эвакуировался. В полку остались только четыре кадровых офицера в чине подъесаула: Черножуков Николай²²¹, Безладнов Владимир, автор этих строк и Сме-нов Михаил. Все занимали должности командиров сотен. Перечислены в порядке старшинства в чине.

Черножуков отказался возглавить полк. Его принял Безладнов. 18 сентября, во время прорыва 1-й Конной дивизии под начальством генерала Врангеля в тыл красным к станице Курганной, был убит полковой адъютант, есаул Удовенко²²². Как бывшего адъютанта 1-го Кавказского полка на Турецком фронте, Безладнов уговорил меня быть временно полковым адъютантом. Согласился. И с ним, с полком, с боями про-шли-пронеслись по станицам: Михайловской, Курганной, Родниковской, Константиновской, Синюхинской, Чамлыкской, Урупской, Безскорб-ной – неразлучно, ночуя в одной комнате. Он оказался отличным офицером и полковым товарищем. Подружились крепко. В Безскорбной произошел опрометчивый случай с Безладновым, и генерал Врангель предложил ему выехать «в бессрочный отпуск». В Екатеринодаре он поступил в учебный конный дивизион, а теперь, как первопоходник, стал командиром своего Корниловского полка и моим подчиненным. Несмотря на свое старшинство (он выпуска из Николаевского кавалерийского училища 1912 года) и свое былое начальство надо мной, Безладнов не выразил никакой амбиции, что так похвально для его воинской души.

Перед накрытым на бурках столом стоят до 40 офицеров-корни-ловцев. Все сплошь старые соратники. Все в больших чинах. Ниже есаула, кажется, никого и не было, хотя, за очень малым исключением, большинство не имело и 30 лет от роду. Все это была молодежь моих времен, от 23 лет и чуть старше. Тогда, при мне, это были только прапорщики, хорунжие и немногие сотники. Чин подъесаула был отменен в нашем Войске, и сотники производились прямо в есаулы, больше за боевые отличия, а не «за выслугу лет на фронте».

И только что все сели «за стол», как с восточной стороны, со стороны гор, на широких рысях подошел очень молодой полковник. Молодецки соскочив с седла, также молодецки представился мне словами доклада:

– Командир 2-го Свод но-Кубанского полка, полковник Лиманекий – представляюсь.

Я его сразу узнал. Он не был одним из братьев Лиманских 1-го Ла-бинского полка Великой войны, как я думал.

В средних числах февраля 1917 года, проездом в Петроград из-под Карса, я посетил Екатеринодар. В белой косматой папахе «с заломом», в черной черкеске при белом бешмете и с красным башлыком за плечами, расшитым позументом, мне отчетливо отдал честь на Красной улице красивый прапоргцик-брюнет. Теперь он полковник и стоит передо мной.

– Я Вас знаю, – ответил ему на рапорт и сказал, где видел. – Как Ваше имя и отчество? – спрашиваю.

– Игнат Ильич, – отвечает.

Я жму ему руку, и мы сразу же подружились. Посадил его рядом.

Несутся тосты. Мы вновь стремимся воевать! Мы еще покажем красным свою мощь! – был общий голос тостов. Нам всем очень приятно и вольготно, так как среди нас нет ни одного генерала, которые невольно всегда стесняют подчиненных офицеров своим высоким чином.

– 2-я Кубанская дивизия – два Лабинских, два Кубанских, Корниловский конный и мой 2-й Сводный – сильно осиротела после отъезда генерала Бабиева, но как-то еще дружнее сплотились полки вместе!.. И сплотились не в силу приказа, а сплотились душевно, внутренним чувством, чувством однородности их начальников!.. Дайте только равнину, да развернись полки в боевую колонну, и все ринутся в атаку! – вскочив на ноги, говорит, кричит громко молодецкий полковник Лиман-ский свой боевой тост.

Ему соответствовали короткие тосты и других. Мы еще верили.

Полковник Дейнега. Оставление Сочи

Со штабом дивизии, в одном переходе до Сочи, подхожу к поднимающейся возвышенности в лесу. Нас застала ночь. Вернее – полкам приказано, незаметно для красных, отступать ночью.

У изгиба шоссе тлеющий костерчик. Около него, вокруг, сидят и полулежат несколько человек, закутанных в бурки.

– Кто идет? – слышу голос часового.

– 2-я Кубанская дивизия, – отвечаю.

– Ого!.. Высоко забрался ты, Хвэдир!.. Злась з коня и йды до командира Линейной бригады, – вдруг слышу я так знакомый мне голос полковника Льва Миныча Дейнеги.

– Аевко?!. Это ты? – радостно окликаю его.

– А вжэж, – отвечает он и не шевелится под буркой от холода.

Такая приятная встреча! Я слезаю с седла и подхожу к нему.

– Куда дальше? – спрашиваю, конечно, о нашем отступлении.

– Тикать трэба. Сочи мы не удержим, да и не к чему. Надо идти в Грузию, або в Крым, – говорит он, но выхода не дает.

Перекинувшись такими печальными думами с дивным другом своих юнкерских лет, двинулся дальше. С тех пор я его больше не видел. В Крыму он стал генералом, этот маленького роста казак, но с большой душой и светлой головой...

Полки дивизии занимали горный массив, что перед Сочи с северной стороны и который командно стоял над всей окружающей местностью. Но нам приказали сняться с позиций и без боя отойти от Сочи!

С этого массива виано было, как многие части, обозы тихо, словно нехотя, тянулись по улицам города, направляясь на юг.

С 1-м Лабинским полком, мимо гостиницы «Ривьера», отходил последним, втянувшись в город. На удивление – на главной улице много народу. Жители спокойно смотрят на отходящих казаков. Полк задерживается в городе. Какой-то «чин» предлагает мне забрать «интендантский хлеб», который хотя и не выпечен полностью, но есть его можно. И он не хочет оставлять его красным. Казаки забирают все и тут же, на улице, едят его. Он очень горячий, внутри еще сырой, но корка хороша. И казаки с жадностью едят его потому, что давно не имели хлеба. Почти все лавки открыты. Идет живая торговля. Открыта и кофейня, и мы, офицеры, стоя, с удовольствием пьем кофе. Войны как будто и нет. О красных войсках не слышно и не видно. И где они – мы не знаем.

Рядом почта. Быстро вхожу и пишу открытку домой, что мы «все четверо», три брата и сестренка, живы и здоровы. «Авось дойдет, – думаю, – порадует бабушку и мать». Бедные наши семьи, что остались по ту сторону.

Как бы то ни было, но в городе оставаться нельзя. Он лежит в котловине. И я отвожу свой арьергардный полк за город, к дачам, занимаю сотнями какие-то холмики, меж построек, укрыто – два полевых орудия, и жду противника. Но он долго не показывается. Наконец, вошел, но не с массива, занятого нами, а снизу, из долины, с северовостока, и сразу показался на улице. Дав несколько орудийных выстрелов по долине, откуда появились красные, снял орудия и стал отходить на юг. Приказано город сдать без боя. Да и не стрелять же нам по мирным жителям?

Генерал Морозов. На позиции у Корниловцев

Перейдя железнодорожный мост, что в 4 верстах южнее Сочи, встретил свои войска. Частями командовал генерал Морозов, которому представился и доложил боевую обстановку. Дивизии приказано быть в его временном подчинении.

Рассматриваю генерала. Его я вижу впервые, как и его штаб. Сам Морозов – среднего роста, с черной густой, недлинной бородой «лопаточкой». У него умные черные глаза, пожалуй, добрые, внимательные и «все видягцие», что делается вокруг него. Он в гимнастерке с погонами, но поверх нее – кожаная тужурка без погон. На голове фуражка. Английские бриджи заправлены в хромовые сапоги. Думаю, ему было под 40 лет. Ничего в нем не было «исключительно генеральского», как мы привыкли видеть, и подкупало простотой и ненатянутостью в обращении.

Весь офицерский состав его штаба был не казачий. Со своим генералом все они обращались хотя и на «ваше превосходительство», но так, словно он был для них старший друг.

«Ваше превосходительство, я это уже сделал», «Ваше превосходительство, а не лучше ли сделать так?..» – так приблизительно докладывали-говорили с ним штабс-капитаны и поручики его штаба.

Он все это фиксировал, но совсем не безразлично, а сразу же, на лету, схватывая их мысли, и утверждал словами: «Хорошо сделайте, проверьте» .

В нем не чувствовался «боевой генерал», а скорее ученый. На меня он произвел приятное впечатление. Его прежнюю службу в Императорской армии и в годы Гражданской войны я не знал.

– Идите, полковник, со своей дивизией в Мацесту, расположите свои части по Вашему усмотрению и ждите моих распоряжений, – сказал генерал Морозов спокойно, словно в частном порядке, и отпустил от себя.

Мацеста находилась южнее большого села Хоста. В порядке очереди Корниловский конный полк в пешем строю занял очень сильную позицию в глыбах и расщелинах валунов, покрытых кустарником. Для силы позиции Корниловцам придал часть пулеметов 1-го Аабинского полка. Все остальные полки раскинулись биваком в узких безлесых долинках севернее Адлера.

На второй день осматриваю арьергардные позиции Корниловского полка. Меня сопровождают три войсковых старшины – командир полка Безладнов, его помощник Марков и начальник пулеметной команды Ростовцев. Марков из учителей, а Ростовцев – подхорунжий из пластунов, кавалер полного банта Георгиевских крестов Великой войны, певец, храбрец и сквернословщик в ругани, на что казаки, как я знал, не обижались на него. Любили за храбрость.

Позиция – совершенно неприступная. Это были отдельные крепостцы для каждого пулемета. Все жерла пулеметов направлены ко всем возможным подходам красных. Было рке тепло, и весь спешенный полк спал на своих позициях. У пулеметов на треногах – целые завалы камней и глыб. Тут же живут и спят пулеметчики, о чем говорят раскинутые у пулеметов бурки и кожухи. Я спросил Безладнова о настроении казаков.

– Да мы же Корниловцы, Федор Иванович! Чего же Вы нас спрашиваете?! – как всегда гордо, своим грубым голосом ответил он подружески.

Но я его предупредил, что это есть «последняя позиция, которую оставлять нельзя».

– Да и не отдадим! Будьте уверены! Вы видели, сколько у нас пулеметов? Всех пересечем, ежели будут лезть! – повышенно отвечает он.

Поворачиваюсь к войсковому старшине Ростовцеву, улыбаюсь и нарочно спрашиваю, испытывая его:

– Ну а как Вы думаете, Ростовцев?.. Возьмут эти позиции красные? – При этом повел я головой по раскинутым его пулеметам.

И он, верный себе, горячий характером и признанный храбрец, по привычке и совершенно не по-воински, со злостью кивнув в сторону красных, произнес:

– Пущай только полезут!.. – и здесь употребил такое «матерное слово», которого я еще и не слышал.

Этим он особенно резко выразил свое отношение к красным. Зная его еще по Манычу весны 1919 года, когда он был сотником и командиром сотни, я понял его, старого слркаку и первопоходника.

Осмотрев позицию, со спокойной душой вернулся в свой штаб дивизии.

Штаб расположился в лесу, на изолированной небогатой даче на пригорке. В ней жила одинокая хозяйка, старая барыня, которая никого не принимала у себя. Да нам было и не до приемов.

Со дня моего вступления в командование дивизией я редко видел штаб дивизии, детище генерала Бабиева. Мы все время передвигались. Со мной были только необходимые чины штаба без его начальника, полковника Гришина. Здесь же, у Мацесты, сгруппировался полностью весь штаб, так как «тыла» фактически у нас не было. Сочи сдан. Идти дальше некуда. Адлер, как последний наш городок, переполнен другими и высшими штабами. Вот почему все и примкнули к своему штабу или к своим полкам, которые увеличивались в своей численности по мере отхода.

Что меня удивило, так это наличие при штабе дивизионной санитарной летучки, в которой было не менее 10 сестер милосердия. Раньше я их не видел, даже и не слышал о них, а теперь вот все они в наличии. Начальницей летучки была супруга полковника Гришина.

За обеденный стол сели все и защебетали. То есть я дождался того, чего не любил, – нахождения сестер милосердия при полках.

Полковник Гришин, при властном и горячем генерале Бабиеве, выработал в работе с ним определенный тон: послушание и почтительность. В эту должность он вступил на Маныче весной 1919 года. Тогда я встречался с ним два-три раза, бывая в штабе дивизии. С Бабиевым он провел всю войну. Он много работал и докладывал мне то, что сам уже изучал. Доклады были обыденные. Писались приказы, делались распоряжения, вот и все. На меня он произвел впечатление скромного, трудолюбивого штабного офицера. Одет он по-штабному, но без щегольства. Такова была и его супруга. Гришин всегда был занят бумагами, и моими постоянными собеседниками были есаул Ишутин, глава всех чинов штаба, и ротмистр Дейбель²²³, офицер для поручений и личный друг генерала Бабие-ва. При ротмистре супруга, молодая изящная брюнетка армянского или цыганского типа с веселыми глазами.

К обеду следующего дня в штаб дивизии вернулся полковник Преображенский. Он был очень вялый и какой-то разочарованный, почти в прострации. О чем-то долго, наедине, говорил с Гришиным. Так как он был старше меня в чине и законным командиром бригады я спросил его разрешения вернуться в полк, на что он ответил только «кивком».

1-й и 2-й Лабинский полки стояли в пологом ущелье, в 6 верстах севернее Адлера. Отсюда начиналась довольно широкая безлесая лощина с песчаными берегами к Черному морю. Уже появился маленький подножный корм для лошадей. Вся лощина была занята войсками, стоящими биваком. Наш полк разросся неимоверно. В нем было около 1500 шашек, не считая пулеметной команды. Все лабинцы-беженцы, бросив подводы, влились в свою бригаду. И у меня, и у офицеров была только радость от такого громоздкого полка. Мы еще собирались воевать, пока же «идти в Грузию», а слух «о мире с красными» был просто смешон.

Военный совет

На второй день, после полудня, в своем экипажике выехал в Адлер, в штаб Войска – «узнать о положении и о Грузии».

Я в Адлере. В штабе Войска много старших офицеров. Узнаю, что они прибыли по вызову «на военный совет», куда приглашены командиры полков, батальонов, батареи и вышестоящие начальники. Здесь я узнаю, что идут переговоры с красными «о мире», почему и назначен военный совет. И что с минуты на минуту ждут возвращения с фронта начальника штаба армии, полковника Дрейлинга²²⁴, который имеет свидание с представителями красных. Я говорю кому-то, что наш 2-й корпус ничего об этом не знает. Все это было так неожиданно для меня, что я решил узнать «все».

Зная расположение комнат в двухэтажном здании, которое занимал штаб нашего Войска, открыл дверь с восточной стороны, то есть второстепенный вход, и наткнулся на группу офицеров, человек в сорок. Все они стояли у трех стен, и только за длинным столом, накрытым зеленым сукном, сидели несколько генералов: двое Донского войска и выше них, рядом с председательским местом, сидел генерал Шифнер-Марке-вич. Председательский стул и стул левее были свободны.

Войдя, я «воткнулся» в самый левый фланг стоящих офицеров у стен, если смотреть с председательского места. К моему удовольствию, крайними офицерами стояли войсковой старшина Павел Мальцев²²⁵, командир 2-го Хоперского полка, и полковник Михаил Соламахин, командир 1-го Хоперского полка. Оба старые друзья. Мальцев, как младший меня в чине, сделал шаг вправо и уступил мне место рядом с Солама-хиным.

Я рад этой встрече и шепотом спрашиваю: «Что это?» Они больше меня в курсе событий, так как их полки стоят южнее Адлера.

– Вот скоро все узнаем, – отвечает мне шепотом Соламахин, боевой соратник «от Воронежа и до Кубани» в 1919 году.

Все или молчат, или переговариваются шепотом. Я рассматриваю собравшихся. Главной персоной среди всех является, видимо, генерал Шифнер-Маркевич. Во всяком случае, все глаза устремлены к нему. Он молчит.

Рядом с ним сидит командир или представитель 4-го Донского корпуса, генерал-лейтенант Секретев. После Касторной в ноябре 1919 года я познакомился с ним в штабе нашего начальника дивизии Шифнер-Маркевича. Там же нам сказали донские офицеры, что Секретев в молодости был очень хороший наездник, вообще – он большой конник, добрый и компанейский офицер, может «весело» провести время и с офицерами, и с казаками, которого за глаза, любя, называют «Саша Секретев».

С ним рядом сидит другой донской генерал – кряжистый, склонный к полноте темный шатен, с густой прической и с «пунцовым лицом», видимо, после хорошего обеда. Этому молодому донскому генералу жарко и нетерпеливо. Донская шашка в кавказской серебряной оправе будто мешает ему. Он все время теребит ею и уже не раз спрашивает Секретева:

– Саша, скоро ли все это начнется?

Секретев отвечает ему тихо: «Скоро». Но генерал не унимается. Он оБвоаит всех стоящих у стен офицеров «уставшим» взглядом, отталкивает свою шашку ладонью от себя и громко говорит:

– А интересно повидать бы Кубанского Атамана, говорят, что он с очень извилистою душою.

Это было так четко сказано и с такой бесцеремонностью, как может сказать человек, находящийся «в угаре» и совершенно не отдающий отчет своим словам.

Генерал Секретев быстро повернулся к своему другу, схватил его за руку и отечески заметил:

– Да тише ты!.. Что ты говоришь?!. Ты же не один здесь!.. Здесь военный совет!

– А мне все равно, вот мне и интересно повидать этого человека, который хочет сдать казаков большевикам, – вдруг «выпаливает» он также громко.

Секретев быстро ладонью закрыл ему рот и покраснел от стыда. Но несдержанный генерал что-то мычит и через пальцы Секретева произносит:

– Саша, тебя мы любим, но большевикам донцы не сдадутся.

– Я уйду отсюда, если ты скажешь еще хоть одно слово, – расстроенно говорит ему генерал Секретев.

– Ну хорошо, я замолчу, – уже тихо ответил он и действительно замолчал.

Так как тогда там проходили трагические часы гибели Кубанской армии, для Войсковой Истории я должен зафиксировать многие моменты, слова, действия, психологическое состояние присутствующих на том военном совете и свои личные наблюдения и переживания.

(В Нью-Йорке приобрел интересную книгу «Русская Вандея», написанную генерал-майором Донского Войска Голубинцевым, чем подтверждаю, что это он был на том военном совете, сидя рядом с генералом Секретевым.)

С фронта, с переговоров, прибыл полковник Дрейлинг. Он вначале явился к Атаману Букретову и потом, уже с ним, вошел к нам.

– Господа офицеры! – скомандовал Шифнер-Маркевич при появлении Атамана.

Кто сидел – встали. Из того, что скомандовал генерал-майор Шифнер-Маркевич, а не генерал-лейтенант Секретев, я понял, что старшим здесь является Шифнер-Маркевич.

Генерала Букретова как нашего Войскового Атамана я вижу впервые. В самом начале войны на Турецком фронте, 21 октября 1914 года, из Персии, с разъездом казаков в 30 коней ночью я прорвался мимо Бая-зета и связался со 2-й Кубанской пластунской бригадой генерала Гулы-ги, наступавшего со стороны России. У меня был секретный пакет от начальника нашего Макинского отряда для генерала Гулыги. Тогда генерал представил меня полковнику Букретову, начальнику его штаба бригады. Вот почему я внимательно стал рассматривать его здесь. Он почти не переменился. Красив, в лице что-то восточное. Густые черные волосы, чуть с проседью, гладко зачесаны направо. Густые черные короткие усы, хорошо выбрит. Он в кителе, в бриджах и мягких сапогах. Вид очень чистый и аккуратный. Ничего «походного». Он без оружия. Пройдя скорым шагом мимо нас, уверенно занял председательское место.

Левее его сел полковник Дрейлинг. Он высокий, стройный, с рыжей подстриженной бородкой. Он очень грустный. Все мы молчали. Встал Атаман Букретов и сказал следующее:

– Кубанская армия находится в тяжелом положении. Случайно, через генерала Морозова, мы вошли в связь с красным командованием, предложившим нам мир. Для выяснения этого мною был послан на фронт начальник штаба Армии, полковник Дрейлинг, который Вам и доложит все.

Сказал, показал жестом на полковника Дрейлинга и сел. Поднялся со стула Дрейлинг, также чисто и аккуратно одетый, с аксельбантами Генерального штаба на кителе, почтительно поклонился Букретову, оперся пальцами рук на стол и, не смотря ни на кого, заговорил, вернее – стал читать нам по бумаге «условия красного командования, на которых может быть заключен мир».

Я их не буду приводить, укажу только, что перечисленные условия, подписанные начальником 34-й красной пехотной дивизии, действовавшей против нас, Егоровым и военным комиссаром дивизии Сутиным, заканчивались ультимативно: «Срок мирных переговоров кончается 2-го мая сего года в 4 часа 15 минут. К означенному сроку Вам надлежит дать определенный ответ».

Дата по новому стилю. Мы жили по старому. Значит, ультиматум кончается 19 апреля старого стиля, а военный совет был накануне, 18-го.

Слушали мы полковника Дрейлинга и не верили своим ушам, настолько все это было неожиданно и недопустимо для нас. Прочитав, Дрейлинг дополнил, что «при личных переговорах (у будки за мостом, в 4 верстах южнее Сочи) – дано время для ответа ровно 24 часа», и добавил: