Текст книги "Лабинцы. Побег из красной России"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 42 страниц)

«Непокорный генерал Краснов¹⁷ только что передал атаманскую булаву генералу Богаевскому¹⁸; последний, мягкий человек, явился послушным орудием Ставки. На Кубани и Тереке власть Главного командования была почти неограниченной. Правда, в Екатеринодаре, между Ставкой и местной властью, в лице Атамана и Правительства, не обходилось без трений.

Атаман, генерал Филимонов, горько жаловался мне на чинимые генералом Деникиным кубанцам незаслуженные обиды, на постоянно подчеркиваемое Ставкой пренебрежительное отношение к нему и местным властям.

На то же сетовал и Походный Атаман генерал Науменко, указывая, что, признав наравне с Доном автономию и прочих казачьих новообразований, Главное командование в то же время сплошь и рядом по отношению к Кубани нарушает свои обязательства. В то время как Дон имел свою Донскую армию, подчиненную генералу Деникину лишь в оперативном отношении, Кубань, пославшая на защиту родины большую часть своих сынов, этого права была фактически лишена. В то время как в Донской армии назначения, производства исходили непосредственно от Атамана, в Кубанских частях право оставлял за собой генерал Деникин».

Тут же генерал Врангель добавляет от себя: «Эти жалобы имели, несомненно, некоторое основание. Для единства действий и успешности нашей борьбы главное командование, в отношении подведомственных ему войск, должно было располагать полной мощью. Двойственное подчинение казачьих частей, несомненно, создавало немало затруднений. Однако принцип полного и единоличного подчинения казаков необходимо было бы провести в жизнь в равной степени как в отношении Кубани и Терека, так и Дона. Нахождение же в рядах Вооруженных Сил Юга России казачьих частей, хотя бы и разных Войск, на различных основаниях, представлялось, несомненно, несправедливым и должно было быть чревато последствиями.

Существование Отдельных Казачьих армий в оперативном, да и в других отношениях, несомненно, крайне усложняет дело, однако если, тем не менее, находится необходимым оставить за Доном право иметь свою армию, то и Кубань и Терек должны иметь это право»¹⁹.

Продолжим дальше по книге генерала Врангеля. Генерал Романовский, начальник штаба главнокомандующего, в письме к генералу Врангелю от 24 апреля 1919 года со станции Тихорецкая, пишет: «У Вас, вероятно, был уже генерал Науменко и говорил по поводу Кубанской армии. Сама обстановка создана, что почти все Кубанские части собрались на Царицынском направлении и мечты кубанцев иметь свою армию могут быть осуществлены. Это Главнокомандующий и наметил исполнить. Науменко, конечно, очень обрадовался. С созданием Кубанской армии становится сложный вопрос о командовании ею. Все соображения приводят к выводу, что единственным лицом, приемлемым для Кубани, и таким, которого будут слушаться все наши Кубанские полководцы – Покровский, Ула-гай и Шкуро, являетесь Вы. Главнокомандующий интересуется – как Вы к этому вопросу относитесь?»

В этом же письме генерал Романовский пишет, что из терских частей будет создан «Терский корпус», который не войдет в Кубанскую армию, а войа^т в Добровольческую²⁰. В ответ на письмо Романовского генерал Врангель рассуждает: «Мысль, что мне придется командовать Кубанской армией, армией отдельного Государственного образования, в политике, в значительной мере идущей вразрез с политикой Главного командования, справедливо меня пугала.

Как Командующий Кубанской армией, я оказался бы в некотором подчинении Кубанской власти и был бы неизбежно причастен к политике Кубани, которую я разделять не мог».

Свои мысли генерал Врангель, видимо, сообщил генералу Романовскому, который ему ответил: «Объединение Кубанских частей в армию с наименованием КУБАНСКОЙ не должно быть понимаемо как признание какой-либо зависимости этой армии от Кубанского Правительства и расширения прав последнего в отношении Кубанских войск».

Продолжим и еще: на Маныч к генералу Врангелю прибыли Кубанский Атаман генерал Филимонов и генерал Науменко. Было совещание, которое генералом Врангелем описывается так: «При этих условиях Кубанский Атаман сам отказался от предложения генерала Деникина именовать новую армию КУБАНСКОЙ, признав, что раз, по существу, вопрос не разрешен, то лучше рк вновь формируемой армии дать название КАВКАЗСКОЙ ДОБРОВОЛЬЧЕСКОЙ, под каковым большинство войск Маныч-ского фронта сражались за освобождение родного им Кавказа.

Тут же, за обедом, составили телеграмму генералу Деникину, каковую подписали Кубанский Атаман и я»²¹.

Вопрос о создании Кубанской армии все же не закончился. После взятия Царицына Кавказской Добровольческой армией, состоящей из трех Кубанских корпусов, 2-й Терской казачьей дивизии и Горских частей, генерал Врангель прибыл в Екатеринодар. Продолжим его строки:

«30 июня 1919 года состоялось совещание с казаками. Совещание происходило на квартире генерала Науменко. Присутствовали генералы – Романовский, Плющевский-Плющик²², Атаман генерал Филимонов и генерал Науменко.

Я изложил общую обстановку, дал сведения о боевом составе частей, данные о необходимом количестве пополнений.

Генерал Филимонов, не касаясь вопроса по существу, стал говорить о том, что казаки глубоко обижены несправедливым к себе отношением; что давнишние чаяния их иметь собственную Кубанскую армию, несмотря на неоднократные обещания генерала Деникина, не получили удовлетворения. Что – будь у казаков собственная армия, все, от мала до велика, сами стали бы в ее ряды.

Генерал Романовский возражал, указав, между прочим, что среди кубанцев нет даже подходящего лица, чтобы стать во главе армии. «Разве что Вячеслав Григорьевич мог бы командовать армией?» – со скрытой иронией добавил начальник штаба.

Генерал Науменко поспешил заявить, что он сам не считает себя подготовленным к этой должности, но что в замене Командующего Кубанской армией нет и надобности. Командующий Кавказской армией, которая состоит почти из одних кубанцев, хотя по рождению и не казак, но имя его достаточно популярно среди Кубанского казачества, и оставление его во главе Кубанской армии удовлетворило бы и «правительство», и казаков.

Войсковой Атаман поддержал генерала Науменко. Я решил сразу покончить с делом и, раз навсегда, совершенно определенно, выяснить взгляд мой на этот вопрос.

«Пока я Командующий Кавказской армией – я не отвечаю за политику Кубани. С той минуты, как я явился бы командующим Кубанской армией, армией отдельного государственного образования, я стал бы ответственным за его политику. При настоящем же политическом направлении мне, ставши во главе Кубанской армии, осталось бы одно – скомандовать: «Взводами налево кругом» – и разогнать Законодательную Раду».

Наступило общее смущенное молчание. Генерал Романовский поспешил закончить совещание, прося Атамана и генерала Науменко сделать все возможное для скорейшей высылки в мою армию пополнений. Ничего определенного я добиться не мог»²³.

Кубанская армия не была сформирована. Все армии генерала Деникина – Добровольческая, Донская и Кавказская – к концу декабря 1919 года с тяжелыми боями отошли за Дон. Холодный расчет говорил – это конец.

Мы, фронтовики, так не думали. Считали, что это есть временные неудачи. А что происходило тогда в тылу – послушаем генерала Деникина: «Настал 1920-й год. Генерал Врангель получил назначение формировать Казачью конную армию, прибыл в Екатеринодар, где имел ряд совещаний с Кубанскими деятелями. На этих совещаниях были выработаны общие основания формирования трех Кубанских корпусов, во главе которых должны были стать генералы – Топорков²⁴, Науменко и Шкуро.

Между тем, как оказалось, с возглавлением Казачьей группы бароном Врангелем вышло недоразумение (на Тереке. – Ф. Е. ) и на Кубани. Заместитель Кубанского Атамана Сушков и председатель Кубанской Рады Скобцов²⁵ отнеслись к такому предложению совершенно отрицательно, заявив, что «если это случится, то казаки не пойдут в полки, так как генерал Врангель потерял свой престиж на Кубани». Они просили генерала Науменко «принять меры, чтобы барон сам отказался от этой мысли». Науменко поручение исполнил»²⁶.

В январе 1920 года оформилась Кубанская армия и первым командующим генералом Деникиным был назначен генерал-лейтенант Андрей Григорьевич Шкуро.

Через полтора месяца вся наша богатая и цветущая Кубань-Отчизна была оккупирована красными войсками.

В апреле 1919 года, по выздоровлении, едучи из Сочи в Екатерино-дар, генерал Врангель посетил по пути станицы Лабинского отдела: Петропавловскую, Михайловскую, Курганную, Константиновскую, Чамлык-скую, по которым прошел во главе нашей 1-й Конной дивизии, состоявшей из полков: 1-го Запорожского, 1-го Уманского, Корниловского конного, 1-го Екатеринодарского, 1-го Линейного и 2-го Черкесского конного. И вот его отзыв о станицах и о казаках: «Тепло и сердечно встречали меня казаки. Подолгу беседовал я со станичными сборами. Обедал со стариками в станичном правлении. Осматривал школы, училища и лечебные заведения. Пронесшаяся над краем гроза, казалось, не оставила никакого следа. Жизнь вошла в обычный уклад, и огромные богатые станицы успели оправиться. Все дышало довольством и благоденствием. Казаки очень интересовались общим нашим положением, подробно меня обо всем расспрашивали».

И этот теплый отзыв об огромных и богатых станицах, которые не только что оправились от пронесшейся над краем красной грозы, но от которой не осталось и следа, генерал Врангель заканчивает так: «Я лишний раз убедился – насколько общий умственный уровень Кубанских казаков сравнительно высок»²⁷.

Но перейдем к событиям «о Лабинцах».

В своей станице

Для семьи мое появление без предупреждения было исключительной радостью. Наша страдалица-мать, казалось забыв свое печальное вдовье положение, всю свою любовь в эти два дня моего пребывания «дома», по пути вновь на фронт, перенесла исключительно на меня, которого не видела около 5 месяцев. И вот теперь он здесь – живой, бодрый и веселый. И не только он сам, родной сын ее здесь, но с ним жива и здорова так хорошо знакомая ей его кобылица Ольга, участница всех боев «от Воронежа».

Такие, кажущиеся второстепенными детали в казачьем семействе – они очень дороги в быту семьи и захватывают всех домашних. Это означало, что их сын, внук или брат вернулся с войны не только что целым и невредимым, но он вернулся с войны даже на той же строевой лошади, на которой и ушел из дому.

Это возвращение у казаков «домой» так ярко и образно описал большой донской писатель Ф.Д. Крюков²⁸. Вот оно: «Мать, вся охваченная

благодарным восторгом и счастьем, подошла к старому Зальяну и поклонилась ему в копыта.

– Спаси тебя Христос, милая лошадушка!.. Носила ты моего сыночка родимаво, служила ему верно, товарищем была и целым принесла мне его назад! – произнесла она.

И плача – взяла руками умную голову лошади и поцеловала ее в мягкие вздрагивающие ноздри».

Так расценивала наша мать мое возвращение домой и роль моей кобылицы Ольги, в седле, с тяжелыми арьергардными боями доставившей ее сына «от Воронежа и до Кубани».

Матери тогда было 50 лет. После трагической гибели нашего отца она постарела и так нуждалась в нашем сыновьем присутствии при ней, нашей моральной помощи ей.

Но какая же могла быть моральная помощь?!. Вот и сейчас: старший сын Андрей²⁹, есаул 1-го Кавказского полка, – где-то на фронте. Младший Георгий³⁰, сотник Корниловского конного полка, – также где-то на фронте. А при ней, в доме, в хозяйстве, – 70-летняя старушка, мать мужа, наша дорогая бабушка, да три дочери-подростка. На кого же опереться ей ?!

Бедные наши казачки-матери! И кто поймет их бескрайнее горе в той войне, которую вело казачество «за свой порог и угол»?

На «полковом выезде» (о нем ниже), в отцовских парадных санках, мы катим с матерью к кому-то в станице. Мать, запахнувшись в теплую шаль, от радости не находит слов, что сказать мне.

– Ах, сыночек!.. Был бы жив отец!.. Как бы он был счастлив! – вырвалось у нее из души.

На Кубани, да и вообще в Казачьих Войсках, достигнуть должности командира полка в мирное время считалось редким случаем для строевого офицера. Вот это именно и сказала мать о достижении своего сына. Я на это ничего ей не ответил, но понял, насколько она была счастлива, неграмотная казачка, мать 12 детей, давшая своему Кубанскому Войску трех сыновей-офицеров.

Глубокая, неискушенная, чистая и честная станичная душа, перед которой надо преклониться и лобызать ее чистые уста и мозолистые руки трудолюбивых земледельцев-казаков и казачек.

Кучером у меня воронежский крестьянин, бывший унтер-офицер Максим – с румянцем на смуглом лице, молодецкий, расторопный и очень хозяйственный мркчина 30 лет, бросивший свой дом и семью и со 2-м Хоперским полком отступавший до самой Кубани. Обо мне за общим столом в семье он говорит только так:

– Мы с господином полковником, Федор Ивановичем, – и дальше продолжает рассказ о каком-либо случае.

На восхищение приятный русский крестьянин был этот Максим. Мать нашу он почтительно называет «тетенька» или «мамаша», и она от него в восторге. Моих сестренок-гимназисток – Надю, Фисю и Нину – он называет по именам и все завлекает их «прокатить по станице» на его черных как смоль вороных воронежских жеребцах в санках. Все в семье в восторге от Максима – хорошо сложенного физически и всегда веселого.

Возвращаясь домой, с матерью заехали в штаб Кавказской запасной сотни, временным командиром которой состоит старший урядник Михаил Егорыч Ткачев. Он был инструктором в станице молодых казаков и обучал нас, школьников, и пешему строю, и гимнастике на снарядах, и словесности. Потом был образцовым станичным атаманом. Богатый, умный, почетный в станице казак, летами чуть моложе нашего отца. Черная густая борода – округленная – была у него еще и тогда, когда он был инструктором, то есть когда ему было около 30 лет. Образный казак старых времен. Старовер. Выходец с Дона, из станицы Нижне-Чирской. С него можно было писать портрет Степана Разина.

Большой дом, штаб сотни, полон бородатых казаков-станичников. В комнате тесно от толпы, дымно, накурено, плохо пахнет овчинными шубами, в кои были одеты казаки. Все гомонят и беспрестанно курят. Командир сотни, увидев меня, скомандовал только «встать!». Все встали, но, увидев мою мать, дали дорогу и посадили ее на почетное место.

– Расскажите нам, Федор Ваныч, што на фронте? Нужно ли туда идти? – спрашивает меня под гробовое молчание Михаил Егорыч.

Все напряженно слушают меня и курят, курят без конца махорку. И когда мать, наглотавшись этого табачного чада, громко чихнула, Ткачев досадливо выкрикнул:

– Да не курите вы, анчихристы!.. Сколько раз я вам говорю об этом!

Если бы были времена Минина и Пожарского, эти воины достойны

восхищения, но теперь... Я им не сказал, что они «устарели», но видел, как они боятся прихода красных и хватаются за спасительную соломинку, которую ожидали от моих слов. Я их, конечно, обнадежил, что «красные сюда не придут». Хотя тогда я и сам так верил.

Образование своей Кубанской армии их порадовало, и они считали, что общими силами мы отстоим свою Кубань. Счастлив, кто верует...

Но каково было удивление и огорчение моей матери, когда она узнала от меня, что я еду вновь на фронт, и ровно через два дня.

– Ты все, сыночек, на фронт да на фронт... посмотри, как другие! Даже соседи удивляются и говорят: «Чивой-то ваших сынов не видно дома?.. Хучь бы матери помогли в хозяйстве?.. Все на фронте да на фронте».

Что я мог ответить ей, жалкой (то есть любимой – станичный термин)? Слово «надо» было единственным для нее понятным аргументом, который для нее был равносилен закону.

В станицах глубоко вкоренилось в психологию и казаков, и их жен, и матерей, что казак для того родился, чтобы «служить Царю и Отечеству». И хотя царя убили, а Отечество – Россия занята красными, служить все же надо, а бороться против красных – в особенности.

И на мой ответ «надо» мать горестно и беспомощно покачала головой и ее добрые, уставшие плакать глаза наполнились слезами.

Бедная наша мать, то ли ее ждало еще впереди!.. И если бы она знала «ближайшее будущее», то стоило ли ей еще жить?!.

Мой конный вестовой, старший урядник Тимофей Сальников, доложил мне, что он «разбит душою», не верит в нашу победу над красными и просит меня по-братски – отпустить домой. А что дальше будет с ним – на мой вопрос махнул рукой и печально опустил свою умную голову.

– Федор Иванович!.. Я с Вами был безотлучно от самого Воронежа, Вы же знаете, что мы переживали!.. И я молчал, так как это «надо было»... а сейчас – уж все ни к чему... мы не устоим перед красными. Отпустите меня! – закончил он.

С точки зрения воинской дисциплины это было совершенно недопустимое обращение и мышление казака перед офицером, своим начальником, но в тот период времени многие уже не верили в нашу победу, а «высший класс», с семьями, выехал уже в Крым и даже за границу.

Мы, офицеры, думали тогда, что рядовой казак, даже урядник, не умеет, не сможет разобраться в происходивших событиях, политических и военных. Военная служба Сальникова в Собственном Конвое Русского Императора, в блеске, при многочисленных всевозможных наблюдениях и ощущениях – она, конечно, умному казаку дала жизненную школу. И теперь передо мной стоял не образцовый старший урядник, долженствующий отвечать офицеру: «Слушаюсь... так точно... никак нет», – а стоял казак-гражданин в полном развитии своих физических и духовных сил, 27-летний мркчина, видевший и переживший многое. Я его отпустил.

Полковой командирский выезд

В печати часто встречаются слова «о грабежах казаков на фронте». Возмутительно это читать, как и оскорбительно.

На войне все армии всех стран порою не церемонятся с имуществом жителей, но почему-то «оттеняют» в этом только казаков.

В тех полках, в которых я служил в Великой войне на Турецком фронте и в Гражданской войне, этого не было. При всегдашних недостатках довольствия казаков и лошадей, конечно, приходилось брать фураж у жителей, но всегда за плату.

В Гражданской войне у офицеров было больше скромности, нежели нормальных возможностей в жизни и в походах, как командному составу.

В Корниловском конном полку я пробыл с сентября 1918-го по май 1919 года, пройдя с боями от Закубанья и до Маныча. На Ма-ныче 3 месяца командовал этим полком. Все видел и все знал – как жили наши офицеры. Даже у командиров сотен не было никакого личного багажа, а на сотенной канцелярской линейке возились обыкновенные ковровые казачьи сумы с бельем, запасной гимнастеркой, сапогами да шуба-кожух.

Полковник Н.Г. Бабиев³*, прибыв в наш полк 13 октября 1918 года в станицу Урупскую, в седле, в тороках, имел полупустые детские ковровые сумы, в которых было белье, запасные чевяки и бритвенный прибор. Это и был весь его «командирский багаж».

Мой личный багаж, который состоял из пары белья и запасных че-вяк, возил в сумах конный вестовой Данилка Ермолов.

Во 2-м Хоперском полку офицеры были еще скромнее корниловцев и некоторые офицеры лишний багаж имели в сумах, в тороках своего же седла.

Мой «командирский багаж» (белье и чевяки) держал в своих сумах конный вестовой, урядник Тимофей Сальников. И главное, ни у кого из офицеров вышеуказанных полков не было стремления «обогатиться», в особенности за счет жителей. Иное дело – военная добыча, главное – лошади, в которых всегда нуждается всякая кавалерия.

На переходе 2-го Хоперского полка от Матвеева Кургана и до Ростова полк получил «подводную повинность» от жителей. В Батайске ко мне обратился подводчик, молодой стройный парень, весь красный лицом. Он просил дать ему удостоверение в том, что он «заболел тифом, отправлен в госпиталь, а сани с двумя лошадьми оставлены в полку». Он действительно был в остром приступе этой болезни. Как работнику у хозяина – ему нужен этот документ, чтобы показать хозяину, что он «заболив».

Приказал ему показать мне лошадей в санях как факт, что он не врет. В упряжи один старый, как смоль вороной, воронежской породы конь, а вторая была гнедая кобыленка, почти годная под седло. Выдав документ, приказал «этот выезд» держать при мне. Кучером нашелся вот этот самый Максим, о котором пишу.

В хуторе Тихорецком Максим доложил, что во 2-м Партизанском полку, в одной из сотен, есть «в масть», очень подходящий «в пару к нашему», также воронежский жеребец, которого можно выменять на гнедую кобыленку. Коня привели на показ. Он стар. Одно копыто передней ноги расщеплено от самого венчика и до подковы. Старая рана. Он чуть нахрамывает, но конь действительно и мастью, и гривой, и пышным хвостом был словно двойник «нашему». Командир сотни с удовольствием обменял его на молодую кобыленку, а у нас получилась пара одномастных, вороных как смоль, гривастых и хвостатых воронежских жеребцов.

За время пребывания в Новолеушковской и Невинномысской Максим кормил и ухаживал за ними, как за своими собственными. Расчесал хвосты и гривы. Кони отдохнули и приняли приличный вид. И вот, уезжая из 2-го Хоперского полка, по праву пережитого «от Воронежа» я взял их с собой, предполагая завести собственный «командирский выезд». В полку оставил и линейку, и хомуты-шлеи. Взял с собой, как говорят, «голых лошадей» и кучера Максима.

К этому было еще одно моральное право: в мирное время в Императорской армии каждому командиру полка полагался именно «полковой выезд» – экипаж с двумя лошадьми и кучер. Качество их зависело от личности того, кому они полагались. Я, законно, был прав в своих действиях.

У меня есть лошади, но нет ни саней, ни экипажа. И хотя стояла зима, я беру отцовскую «барскую» тачанку, выездные хомуты к ней с четырьмя нитяными цветными вожжами и отправляюсь на фронт.

Во всех странах мира в военных училищах молодежь подготовляется для строительства армии и, главное, для войны. Это так глубоко впитывается в души, что большинство офицеров всегда рады войне. Как ни странно, но так. Таков был и я. Тыл для меня был нуден и не интересен.

Перед самым отъездом наша горемычная мать глубоко посмотрела на меня своими глазами и произнесла только два слова: «Опять, сыночек?..» Она уже не плакала. Все слезы были выплаканы.

2-й Кубанский корпус генерала Науменко находится на фронте, где-то в стороне Торговой Ставропольской губернии. Под станицей Ильинской навстречу идет табун лошадей голов в двести. Оказалось, отходит какой-то донской коннозаводчик. Все лошади рыжие и еще в хороших телах. Что они «отходят», мне показалось странным и неприятным. Значит, на фронте не так спокойно – заключаю.

В Песчаноокопской Ставропольской губернии стояли какие-то запасные части. Здесь этап. Лежал глубокий снег. Морозно. И мне показались смешными и ненужными гимнастические упражнения на обширной площади со старыми солдатами, одетыми в короткие овчинные безрукавки и в валенки. Здесь я напал «на след» корпуса. На заборах мелом, крупными буквами, указаны стоянки полков, по которым я определил, из каких частей он состоит. 1-й Лабин-ский, 2-й Лабинский, 1-й Кубанский, 2-й Кубанский, 1-й Кавказский, 2-й Кавказский, 1-й Черноморский, 2-й Черноморский – гласили надписи, и для меня, и... для красных. Мне показалось, что этого писать на заборах было не нужно. Указаны и батареи. Все надписи были четки и свежи и усиливали мои чувства – как можно скорее достигнуть корпуса.

Бывают предчувствия и очень реальные. Читая надписи так мне знакомых полков, я почувствовал какую-то особенную близость к надписи – «1-й Лабинский полк» и подумал, что командовать буду именно этим полком.

1-й Кавказский полк был моя кровная родина и колыбель моих первых офицерских лет с 1913-го по 1918 год. Казалось бы, сердце должно биться только для него и должно вызывать «биение души» только этим названием – ан нет!.. 1-й Лабинский полк заворожил меня. И это оказалась реальная действительность ровно через 2 дня.

Ночую в доме очень богатого крестьянина. Села не помню. Его 25-летний сын-телефонист тут же, в отпуску, отец и сын против красных, но «удержим ли мы фронт?» – спрашивают они оба. «И не лучше ли как-то помириться с красными?» – добавляют.

Мне этот разговор совершенно не нравится. Их глаза явно говорят мне – надо помириться...

– Смотрите, господин офицер, куда идем мы, – говорит отец. – У всех у нас «колокольчики» (деникинские деньги), да столько, что хоть стену лепи ими вместо шпалер. И меньше 500 рублей бумажки нет. А идешь в лавку – никто не меняет. Хоть рви ее на куски...

Эту «действительность» я и сам знал, как знали все. И так как я не хотел подрывать авторитет главного командования, то ответил им:

– Я строевой офицер и в этом мало разбираюсь.

Но я заметил, что они совершенно мне не поверили и разговор прекратили.

– Мне нужна комната переночевать. Я еду в корпус генерала Науменко, – говорю я писарю этапа следующего села.

– Этапный комендант спять, и не приказано будить, они очень строгий насчет этого, – докладывает мне писарь.

– Кто он таков?.. В каком чине? – досадливо спрашиваю.

– Полковник, старик из отставки, – поясняет писарь.

– Так вот – пойди, разбуди и доложи ему, что один полковник едет на фронт в корпус генерала Науменко и что ему нужна комната для ночлега. Понял?.. Иди! – строго сказал этому писарю-«деревне».

Что он говорил своему полковнику, я не знаю, но скоро передо мною появился заспанный худенький, небольшого роста старичок лет под 70, заегозил и услужливо докладывает:

– Ваше превосходительство изволите спрашивать комнату?.. Пожалуйста, есть, есть одна.

Я вначале удивленно посмотрел на него, годящегося по летам мне в деды и титулующего меня «ваше превосходительство», и хотел ему сказать, что я только полковник. Но вижу, что «генералом» для меня быть выгоднее, кстати, бурка закрывала мои погоны, и, не вдаваясь в подробности, занял ночлег. И это было в ближайшей прифронтовой полосе. И кто это назначал сюда таких этапных комендантов, вынутых из-под нафталина? И мы хотели победить...

Жители поговаривали, что в селах неспокойно. Много солдат, вооруженных «обрезами», которые по ночам постреливают... Вот, думаю, чего еще не хватало – попасть в тылу одному в их руки... А добыча моя была богатая: три отличные лошади, щегольская тачанка. Но – все обошлось благополучно.

Мы въезжаем в новое село. В нем так тихо, как бывает тихо в селах перед захватом неприятелем, когда все жители прячутся в свои дома, а на улицах нет ни одной души.

Мое сердце похолодело. Рукой невольно нащупываю свой револьвер. А потом думаю – и он не поможет... И как я был рад, когда встретились обозные казаки какого-то полка. Они сказали мне, что это ближайший тыл 2-го Кубанского корпуса, который находится в 15 верстах отсюда, в селе Ивановка. Они также в некоторой панике, так как кругом действительно неспокойно.

Глубокий снег заволок дорогу. Колеса моей тачанки режут его по глубине четверти на две. Метель жестоко бьет спереди. Навстречу нам идет сотня пластунов. Дорога очень тяжелая для пешехода, но ветер дует им в спину, и они идут, идут. Свернув с дороги, остановился, чтобы узнать – кто они и откуда? В их командире сотни узнал майкопского техника Павла Сокола, казака станицы Дядьковской. Его я не видел с 1908 года. От радости такой встречи, под вьюгу, кричу ему: «Здорово, Павел!» Но он безучастно посмотрел на меня, явно не узнал и, не останавливаясь, тяжелым шагом продолжал свой путь с пластунами, числом до сотни человек.

После пластунов в мертвой снежной степи встречаю конные группы казаков. Они идут без строя, а так, по-станичному – гуртами. Все они очень тепло одеты, в положенных овчинных шубах поверх, с бурками, и закутаны башлыками. Ледяной попутный ветер в спину словно усиливал «их ход домой».

Их очень много. По «гуртам», думаю, человек двести. Кричу им, заглушая вьюгу:

– Кто вы?..

– Больные, – отвечает кто-то.

Все они на приличных лошадях. На меня не смотрят, но я стараюсь рассмотреть их и по обмундированию вижу, что они из Кавказской бригады. А когда промелькнули крупная фигура и лицо Михаила Савелова, сына конвойца Алексея Савелова, нашего родного дяди по матери, казака станицы Казанской, у меня сомнений не стало – это мои родные кавказцы. Мне было очень неприятно это осознать, так как я видел, чувствовал, что все они, или большинство, просто «закончили войну» и идут домой «навсегда»...

У генералов Науменко и Фостикова

6 февраля 1920 года, в 10 часов утра, в ясный, солнечный зимний день, я въехал в село Ивановка Медвежинского уезда Ставропольской губернии. Въезжаю на площадь и вижу конную группу спешенных казаков в противоположной стороне, у дома на высоком фундаменте. Впереди группы вижу генерала Науменко, который тихо прохаживался по дороге и, видимо, чего-то ждал. Неожиданное появление «хорошего выезда» с заводной оседланной лошадью позади тачанки привлекло внимание многих. Генерал Науменко остановился и пытливо всматривается в мою сторону. Смотрит в мою сторону и его штаб. Я невольно смущаюсь, подумав – почему я не в седле? Вот, скажут, какой барин приехал на фронт... воевать в тачанке ишь!

Пройдя скорой рысью разделяющее нас расстояние, остановился, быстро сбросил с плеч бурку, соскочил в снег и в одной черной черкеске при серебряных погонах, в чевяках с мелкими галошами быстро направился прямо к генералу Науменко, стоявшему от меня шагах в двадцати пяти.

– Ваше превосходительство!.. Полковник Елисеев, представляюсь, прибыл в Ваше распоряжение! – отрапортовал ему по-положенному, приложив руку к белой низкой корниловской папахе.

– A-а!.. Так скоро, Елисеев?.. Вот-то не ожидал!.. А мы смотрим – кто же это там подъезжает в тачанке, на рысаках? Совсем не думал, что это Вы. Молодцом!.. Очень приятно. Вы видите его, непоседу? – обращается он к начальнику штаба, к полковнику Егорову³², так мне хорошо знакомому.

Егоров, как всегда, мило улыбается сквозь пенсне и жмет мне руку.

– Ну, на тачанке сейчас тут того, – вдруг говорит мне Науменко, – ведь мы приготовились к драпу. Опять наседает конница красных. Только что была тревога. Одна моя дивизия здесь, а 2-я генерала Фостикова³³ где-то впереди. Если он не отобьет, то мы сейчас же сматываемся отсюда. И Вам советую сесть в седло, – закончил он.

И потом, взяв меня под руку, отводит в сторону и спрашивает:

– Ну, что там в тылу? Каково настроение? Что говорят? Налажена ли эвакуация семейств?

Все эти вопросы были для меня неожиданны и неведомы, почему я и ответил:

– Ничего не знаю... Я прибыл воевать, а в тылу все спокойно.

Тут же от генерала Фостикова получено было донесение «с мельницы», что красные отбиты, все спокойно, можно возвращаться на квартиры. Науменко сразу же прояснел: