Текст книги "Лабинцы. Побег из красной России"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 42 страниц)

Донские командиры, собрав совет, низвергли Командующего Конной группой генерала Павлова, не казака, и поставили на его место донца – генерала Секретева¹³⁸»¹³⁹.

Итак, армии стояли в двух переходах от Екатеринодара, и генерал Деникин продолжает: «Отступление продолжалось. Всякие расчеты, планы, комбинации разбивались о стихию. Стратегия давно рке перестала играть роль самодовлеющего двигателя комбинаций. Психология массы довлела всецело над людьми и событиями.

4-го марта я отдал директиву об отводе войск за Кубань и Лабу и об уничтожении всех мостов.

Представители союзных держав, обеспокоенные стратегическим положением Юга, просили меня высказаться откровенно относительно предстоящих перспектив. Мне нечего было скрывать: оборонительный рубеж – Кубань. Подымется казачество – наступление на север. Нет – эвакуация в Крым»¹⁴⁰.

Об уходе в Грузию у генерала Деникина ни звука. Но о том, пойдут ли казаки в Крым, генерал Деникин пишет: «Пойдут ли? И не вызовет ли отрыв от родной почвы и потеря надежды на скорое возвращение к своим пепелищам полного упадка настроения и немедленного катастрофического падения фронта?..»¹⁴¹

Генерал Деникин здесь ошибался: казаки пошли бы куда угодно, в Крым, в Турцию, «к черту на рога», лишь бы не быть под большевиками. Нужно было только приготовить «это место» – куда уходить. Оно не было приготовлено в критическом положении. Об этом будет сказано по событиям на фронте. Но самые замечательные строки генерала Деникина о настроении в Донской армии следующие:

«Когда предложено было вывести Добровольцев (то есть Добровольческий корпус генерала Кутепова¹⁴². – Ф. £.) в резерв Главнокомандующего – это обстоятельство вызвало величайшее волнение в Донском штабе, считавшем, что Добровольческий корпус оставляет фронт и уходит в Новороссийск. Под влиянием Донских начальников генерал Сидорин¹⁴³ предложил план – бросить Кубань, тылы, сообщения и базу – двинуться на север. Это была бы чистейшая авантюра – превращение планомерной борьбы в партизанщину, обреченную на неминуемую и скорую гибель.

План этот я категорически отклонил. Но переговоры между Донскими начальниками и генералом Сидориным о самостоятельном движении на север, по-видимому, продолжались, так как в одну из затянувшихся поездок генерала Сидорина на фронт, когда порвалась связь с ним – начальник Донского штаба, генерал Кельчевский¹⁴⁴, выражал свое опасение: «Как бы генералы не увлекли Командующего на север»¹⁴⁵.

Не вдаваясь в разбор плана командующего Донской армией генерала Сидорина и старших начальников, надо сказать – план этот говорил о том, что офицерский состав его армии не потерял доверия и власти над своими казаками, как писал об этом генерал Деникин. Хотя эта картина и была бы как «смерть гладиатора».

Наши армии тянулись в узкое горлышко лесами и горами, к порту Новороссийск. Но и тогда «строй» не думал о наступающем «конце».

Переправа через Кубань

«20-я стрелковая дивизия после короткого боя отбросила за Кубань 2-й Кубанский кавалерийский корпус генерала Науменко, понесший значительные потери при переправе – к исходу 2-го марта – заняла

станицы Ладожскую и Тифлисскую» – так пишет начальник этой дивизии Майстрах в своей книге¹⁴⁶, чего совершенно не было.

Видимо, согласно общей директиве главнокомандующего, наш корпус приготовился к переправе через Кубань 4 марта. Для обеспечения переправы генерал Науменко приказал мне с 1-м Лабинским полком выдвинуться на север от станицы Ладожской верст на пять и, не ввязываясь в сильный бой, задерживать противника до полной переправы корпуса. Потом сняться с позиции и ускоренным аллюром войти в станицу, переправиться и следовать за корпусом. Прикинуто время – сколько займет переправа корпуса.

Полк в степи. Там много неубранных копен хлеба. Меж ними и обнаружен противник. Завязалась ленивая перестрелка. Серое утро. Пасмурно. Чуть моросил дождик. Красные пассивны, почему и было скучно.

Дождавшись условленного часа, широким рассыпанным строем сотен Лабинский полк шагом отходил к станице, имея до трех десятков пулеметов позади, в одну линию, с храбрым есаулом Сапуновым, могущим дать нркный отпор любой атаке. Красные цепи двинулись за нами, не торопясь.

Дойдя до станицы, полк был свернут во взводную колонну и широкой рысью, чтобы оторваться от красных, пересек несколько улиц.

Станица Ладожская раскинута на довольно высоком плоскогорье. Крутой обрыв отделяет ее от Кубани, протекавшей тут же, внизу. К переправе, к мосту, дорога тянется по глубокому выему местности, снижаясь к реке и падая у самого берега.

Весело, словно и не идет война, полк у моста. Все части уже на том берегу, и здесь только последние обозные подводы. Здесь же и генерал Науменко со своим начальником штаба и ординарцами руководит переправой.

Наверху, в станице, послышались выстрелы. Громко залаяли собаки. Над кручей послышался плач женщин. Красная конница при дивизии, видимо, вошла в станицу. Медлить с переправой было нельзя.

Приказав пулеметным и санитарным линейкам полка двигаться через мост, Науменко, мне показалось шутейно, бросил в мою сторону:

– А Вы, Елисеев, с полком вброд! – и, улыбнувшись, показал рукой на воду рядом с мостом.

Полк, до 700 коней, пока пройдут все линейки, явно задержится на этом берегу, и красные, войдя в станицу, с гумен на очень высоком плоскогорье могут сильно и безнаказанно «пощипать» полк. Все это быстро проносится в моей голове, и, не рассуждая, я первым feo-шел в воду.

Вначале было неглубоко, но потом, ближе к противоположному берегу, моя рослая кобылица заметно погружалась. Вот вода уже дошла до тебеньков у седла, потом идет выше. Схватившись за переднюю луку и торочину, ногами вскочил на подушку. Оглядываюсь назад и вижу – казаки, видя глубину брода и думая, что я не попал на него, отклоняются ниже меня по течению, но там уже не было брода. Длинной, ломаной кишкой плыли казаки, как попало, стараясь возможно скорее добраться до левого берега реки.

Получилось так, что «в последние минуты» Кубань родная буквально обняла своими раздольными водами удалой 1-й Аабинский полк – в последний раз.

Вот что было в действительности, а не то, что бахвально пишет красный начальник пехотной дивизии Майстрах. Как и нужно добавить, что никаких боев корпуса после оставления хутора Романовского н е было до самой Аадожской станицы.

Что замечательно, так это то, что никто в полку не был в обиде за «холодное купание», когда казаки окунулись в воду до самого пояса, а только весело смеялись над этим.

Генерал Науменко, со своим небольшим штабом, перешел мост последним. Мост потом был взорван. Красные с кручи открыли незначительный огонь по арьергарду, но безрезультатно.

Корпус вступил в очень влажную Закубанскую равнину, тогда как на правом берегу реки почва была совершенно сухая. Проходя по своим станицам, полки питались отлично, почти бесплатно. Иногда платили только за фураж. Станицы были богатые, с хлебосольным казачьим населением. Да и как было брать деньги от своих родных воинов-казаков?

«Мы идем в Грузию», с полной надеждой, что будем там через несколько дней, а в портах Туапсе и Сочи нас ждут запасы продовольствия для полков, поэтому полки в богатой станице Аадожской не запаслись ничем.

Да и обоза первого разряда, принятого на войне, фактически ни один полк не имел. И каждый казак «запасался» лично для себя, как умел и хотел, имея торбу зерна для своего коня, не больше.

По мягкой грязи корпус дошел до хутора Бологова. Передохнув, двинулись дальше на юго-запад и на ночь остановились в первом же черкесском ауле. С арьергардным 1-м Лабинским полком вошел в полной темноте. Черкес-хозяин для штаба дивизии отвел «переднюю», спрятав в дальней комнате всех своих женщин – жену и дочерей. Он очень беспокойно входил и выходил из нашей комнаты, расширенными своими черными глазами смотрел на меня и тяжко вздыхал, а почему – я не знаю.

– Мы голодны и хотим есть, – сказал я ему.

После долгих переговоров по-черкесски со своей женой через дверь сам принес нам молоко, сыр и хлеб. Всего в ограниченном количестве. «Прощай, вольготные кубанские богатые станицы», – подумал я тогда, покушав «налегке», и неуютно заснул.

В этот памятный день 4 марта 1920 года мы перешли «Кубанский Рубикон», совершенно не думая, что свою родную Кубань многие из нас уже никогда не увидят.

ТЕТРАДЬ ПЯТАЯ В станице Ново-Лабинской

5 марта 1920 года 2-й Кубанский конный корпус генерала Науменко выступил в направлении станицы Ново-Лабинской. С противником соприкосновение было утеряно. Черкесский аул остался позади нас. Полки корпуса шли спокойно к югу.

По пути, вправо от нас, какие-то части вели бой. Мы увидели, как одна конная часть человек в двести разомкнутым строем, широким наметом понеслась в атаку прямо на запад, к гаю леса. Потом говорили, что это были казаки станицы Некрасовской.

Небольшое, но интересное дополнение: «4 марта 1920 года, когда корпус генерала Науменко вошел в станицу Ладожскую – мы, некрасовцы, в том числе и я, прибыли в эту станицу, которая была переполнена казаками. Мы решили оставить Ладожскую и тронулись в станицу Усть-Лабинскую, которая находилась в семи верстах от нашей Некрасовской станицы. Прибыли с рассветом в нашу станицу, где пробыли один день и 6 марта, до 200 казаков, во главе с есаулом Збронским¹⁴⁷ – двинулись на юг и, за рекой Лабой – влились в Корниловский конный полк и находились в нем до капитуляции Кубанской армии»¹⁴⁸.

Так написал мне подхорунжий И.Г. Васильев – кадровый взводный урядник 1-й Кубанской пластунской бригады генерала Пржевальского¹⁴⁹, георгиевский кавалер трех степеней Великой войны.

Это, видимо, они, некрасовские казаки, пошли так молодецки в конную атаку на красных на наших глазах, в районе своей станицы, с храбрым есаулом Збронским, нашим старым Корниловцем и потом сотенным командиром во 2-м Кубанском Партизанском полку своего станичника полковника Соламахина, корпуса генерала Шкуро. Мы тогда отступали вместе, «от Воронежа и до Кубани», находясь в рядах 1-й Кавказской казачьей дивизии.

Было сыро в природе. Стояла жидкая грязь. К обеду наш корпус вошел в станицу Ново-Лабинскую. Как не похожа была эта маленькая станица на наши большие, что остались на том, правом берегу родной Кубани! Бедность сквозила во всем. Редко попадались дома «под жестью». Бедные постройки. Во дворах мало амбаров. Непросохшая грязь еще более подчеркивала непрезентабельность станицы и толкала душу на грустные размышления.

Находясь в своей квартире, слышу зурну, тулумбас, тарелки и лихую, с зычным подголоском, казачью песню. Быстро выскакиваю на крыльцо и вижу небольшую колонну конных казаков в черкесках с красными башлыками за плечами. Они пели какую-то веселую песню, и чисто по-линейски – образно и сноровисто, словно мы и не отступаем «в неизвестность». Меня это удивило. Даже в моем 1-м Лабинском полку после сдачи Кавказской уже не слышно было песен. Как это случилось – не знаю. Безусловно, произошел психологический перелом в умах всех, и уже и сами командиры не вызывали, как бывало, бодрящим возгласом: «Песенники, вперед!»

Потом казаки-ординарцы говорили, что «то прошли шкуринцы». Но мне казалось, что это проходили сотни 1-го Линейного полка. «Шку-ринцев», как таковых, тогда в том районе не было. 1-й и 2-й Кубанские Партизанские конные полки были расформированы при мне еще в станице Невинномысской, по нашем приходе-отходе «от Воронежа», а 1-й и 2-й Хоперские полки, как основные «шкуринцы», находились в это время в 3-й Кубанской казачьей дивизии генерала Бабиева, отступавшего по маршруту Ставрополь—Невинномысская—Майкоп.

За Лабой-рекой. В черкесском ауле

С утра 6 марта красные появились в виду станицы. Это было неожиданно. Корпус немедленно снялся, перешел Лабу и двинулся на юг, в черкесские аулы. 1-му Лабинскому полку приказано было быть в арьергарде и, перейдя Лабу, охранять переправы через нее.

Капитальный чугунный мост красного цвета через Лабу был уже взорван кем-то до нас. Он всей своей тяжестью, как-то беспомощно осел в воду только в южной своей оконечности, но не потерял вида. По небольшим каменьям и голышам полк перешел реку вброд. Глубина доходила до животов лошадей. Без затруднений прошли вброд все пулеметные и санитарные линейки.

Правый берег Лабы здесь был высок, а левый – сплошная сырая луговая равнина, проросшая камышом и кустарниками.

До обеденного времени было спокойно. Красные, видимо, сосредотачивались. Неожиданно затрещал ружейный и пулеметный огонь с их высокого берега, который становился нетерпим. Вдруг с главного участка сорвалась 4-я сотня умного и доблестного есаула Сахно и рассыпанным строем, широкой рысью, пошла на юг, подгоняемая уже шрапнельными разрывами.

Сбив сотню с главного участка, красные перенесли свой огонь на весь полк. Сопротивляться было и нечем, и бесполезно. При полку не было артиллерии, и стрелять по своей же казачьей станице, где засели красные, было недопустимо. Красные били нас артиллерийским огнем сверху, а казаки, прижавшись на окраинах пролесков, ждали, когда шрапнель противника стукнет окончательно «по макушкам».

Начались потери в людях. 4-я сотня оставила труп убитого казака, не имея возможности подобрать его. И, потеряв охрану главной переправы, полк лавами, широкой рысью, пошел на юго-запад, подгоняемый шрапнельным огнем почти прямой наводкой.

Навстречу полку, по дороге, скачет небольшая группа всадников. Потом она остановилась. От нее отделился один человек и скачет нам навстречу. В нем я узнал генерала Науменко. Он в одной гимнастерке.

– Храбрые Лабинцы-ы!.. НЕ ОТСТУПА-АТЬ!.. Вперед за мною-у! – выкрикнул он.

– Почему Вы отступаете, Елисеев?!. Вперед!.. Надо удержать равнину перед аулами! – говорит он мне.

Я ему четко докладываю, что красные расстреливали полк сверху, как хотели, и единственное спасение было – отойти назад.

В это время на широких рысях подошел начальник штаба корпуса полковник Егоров с несколькими ординарцами и, как-то загадочно посмотрев на меня, обратился к генералу со следующими словами:

– Вячеслав Григорьевич, поедемте назад. Пусть Елисеев тут сам распоряжается. Да и обед наш еще не закончен.

К моему удивлению, генерал сразу же согласился с доводами Егорова, громко поблагодарил «славных Лабинцев за боевую работу», и все они наметом пошли назад, к аулам.

Сбив нас на переправах и отбросив от них, красные не пошли за нами в полуболотистую равнину, и я с арьергардным полком, простояв полдня под их артиллерийским огнем, отошел в Ульский аул.

Об этих днях написал мне коренной Лабинец М.Г. Енин, казак станицы Урупской, следующее: «Всего этого – я участник. Плыть через Кубань мне не пришлось, потому что я переходил ее через мост с пулеметами. Перейдя на левый берег, там был камыш, и там мы залегли. Большевики нас заметили и стали обстреливать из артиллерии, и рядом

ЛАБИНЦЫ. ПОБЕГ ИЗ КРАСНОЙ РОССИИ ^_Z_

со мною был убит казак стаканом от шрапнели, и этим же стаканом была убита лошадь под другим казаком. Имена их не помню. После этого мы пошли на Царский Дар».

Здесь Енин путает. Этот бой происходил на левом берегу Лабы, как я описываю, но не на левом берегу Кубани. Там боя не было.

«А помните ли бой под селом Садовым?» – добавляет он. Отвечаю: отлично помню, и это будет описано.

Письмо заканчивается так: «Много можно говорить, но письмо малое. Но славный мой 1-й Аабинский полк был один из храбрых и переносил на своих плечах великие тяжести и без ропота. Мы были молоды тогда, и своих предков мы не посрамили. Мы делали все, что было в наших силах, и даже больше. Царство небесное храбро погибшим за Край Родной и честь и слава еще живущим. 1-го Лабинского полка, подхорунжий Михаил Енин»¹*⁰.

В настоящее время (в 1963 г. – П. С.) подхорунжий Енин числится в рядах Кубанского Гвардейского дивизиона. Тогда ему было 20 лет от рождения. В своем полку он был безотлучно, начиная со Святого Креста в 1918 году, о чем и сообщает.

Только единицы остались в живых от храбрых. И это есть радость.

Свернувшись в колонну, полк вошел в аул Ульский или иной по названию – не помню. Меня всегда прельщали черкесские аулы какой-то своей мусульманской таинственностью и, обязательно, суровостью, замкнутостью.

Перейдя болотистую речку, приток Лабы, мы вступили в аул, скученно расположенный на пуповидной небольшой возвышенности. Слева – высокий глинобитный дом со многими узкими окнами на север, словно бойницами, из которых выглядывали на казаков черные глаза многих женщин и подростков. На улицах ни души. Полку приказано пробыть здесь до вечера и потом присоединиться к корпусу, который сосредоточится в крестьянских селах Филипповское и Царский Дар.

Выставив сторожевое охранение, полк отдыхает по квартирам. Вдруг является ко мне командир 2-й сотни сотник Луценко и беспокойно докладывает, что его сотня «смущена». Казаки хотят поехать в свои станицы, чтобы попрощаться с родителями, со своими семьями. Он просит моего личного воздействия на казаков, иначе некоторые казаки могут покинуть строй.

Я не верю своим ушам и посылаю ординарцев, чтобы полк немедленно построился в конном строю.

Мое сердце приятно успокоилось, когда я увидел, что на небольшой бугорчатой аульной площади сотни полка были в полном составе. Несколько казаков 2-й сотни все же покинули ее строй, уехали домой —

«чтобы в последний раз повидаться с семьями и потом вернуться в полк», как доложили они своему сотенному командиру.

Никого и ничего не спрашивая, говорю всему полку, что «как бы ни хотелось казакам пройти по своим станицам и в последний раз повидать свои семьи – по маршруту – это сделать невозможно. И вы, мои дорогие и храбрые Лабинцы – до конца оставайтесь такими же стойкими и послушными воинской дисциплине, как были до сих пор!» – закончил я.

Это подействовало. Никто и ничего не спросил из строя. Но потом мои помощники, полковник Булавинов, войсковой старшина Ткаченко и командир 4-й сотни, как самый старший из сотенных командиров и самый авторитетный из них, есаул Сахно, придя ко мне, доложили:

– Этот бой, за Лабой, такой беспомощный, без артиллерии, когда красные расстреливали казаков со своего высокого берега, произвел на всех очень неприятное и тяжелое впечатление.

Они подчеркнули мне:

– Если мы идем в Грузию, то зачем же вести ненужные бои и терять в боях людей?.. Надо «оторваться» от противника и идти к намеченной цели.

И просили об этом довести до сведения командира корпуса.

Я и сам так понимал, почему при первой же встрече с генералом Науменко доложил об этом.

– Да, конечно, Елисеев, Вы правы, но мы должны считаться с общим фронтом, поэтому и задерживаемся на намеченных рубежах, – спокойно, как-то с грустью, закончил он.

Когда полк собирался к выступлению, на площади аула появилось несколько стариков черкесов. Вид их был подавленный. Они явно боялись прихода красных.

Один черкес лет сорока, в белом бешмете и при кинжале, с черной густой подстриженной бородой, общим своим видом очень нарядный, к длинной сучковатой терновой жердине привязывал небольшое белое полотнище. К нему подъехал сотник Луценко и отобрал револьвер. Я это увидел.

– Зачем Вы это сделали? – спрашиваю его с упреком.

– Да как же, господин полковник!.. Он привязывает белый флаг, чтобы мирно встретить большевиков!.. Вот за это я и отобрал револьвер, – отвечает сотник.

Самыми непримиримыми врагами красных на Кубани были наши черкесы. Это все знали. Знал и я, почему твердо и определенно говорю сотнику Луценко:

– И все же – верните револьвер черкесу. Пусть лучше у него отберут оружие красные и сделают из него еще большего врага, но нам, покидая аул, слышать проклятия к казакам-соседям от гордых и благородных черкесов недопустимо.

Выслушав это, Луценко с седла бросил револьвер в сторону этого нарядного черкеса. Тот его поднял и, приложив правую руку к сердцу, низко поклонился мне.

Пополнение 2-й дивизии офицерами

Филипповские хутора и Царский Дар переполнены войсковыми частями. Сюда, видимо из Майкопа, прибыл в корпус командир Кубанской бригады, полковник Шляхов¹⁵¹ и, как старший в чине, назначен временно командующим 2-й дивизией. Я вернулся в свой полк.

Прибыл из станицы Гиагинской законный командир 1-го Кубанского полка полковник А.И. Кравченко и вступил в командование своим полком.

В командование 2-м Кубанским полком вступил полковник Гетманов Иван¹⁵², казак Лабинского отдела. Он окончил Оренбургское училище в 1908 году, когда оно было юнкерским. Генерал Михаил Демьянович Гетманов¹⁵³, проживавший недалеко от Нью-Йорка, как-то сказал мне, что это его двоюродный брат.

В станице Аадожской влились в свой 1-й Аабинский полк братья Калашниковы, есаул и сотник. Оба они учителя. Умные и словоохотливые, братья были приятны в разговорах. Старшие офицеры-лабин-цы встретили их очень приветливо, как старых сослуживцев. Богатых родителей станицы Ладожской – они захватили с собой большие запасы всего съестного и даже кадки пчелиного меда из своей пасеки.

Все это мне очень понравилось, как усиление рядов корпуса.

В моей душе происходили внутренние неприятности. Во-первых – я и здесь, в центре сосредоточения всего корпуса, не нашел своей полковой тачанки с адъютантом, сотником Сережей Севостьяновым, где находились все мои вещи. И весь мой «командирский багаж» заключался лишь в том, что было на мне, то есть – пара белья, бешмет, черкеска и – ничего больше.

Во-вторых – со мной, также верхом на лошади, была сестренка Надюша. Я считал, что она совершенно напрасно уехала из дому, а не осталась с беспомощными там бабушкой, матерью и двумя сестренками-подростками. Оставить ее одну в станице или в мужичьих селах было опасно. И я решил отправить ее в Майкоп, в доброе и многочисленное семейство Париновых, у которых когда-то наша группа учеников-тех-ников жила на полном пансионе.

Объявил свое решение Надюше. И каково было мое удивление, когда она заплакала.

– Почему?!. Почему ты плачешь, Надюша?.. Ты едешь в Майкоп, как в свой дом, люди они хорошие, переждешь там несколько дней, пока красные утихомирятся, и потом вернешься в Кавказскую, ты там нужна всем, в особенности маме и бабушке, – говорю ей.

У нас в семье слова старшего брата являлись для младших законом. И умная Надюша это отлично знала. После расстрела нашего отца она с жутью вспоминала красных и смертельно боялась их. Но все же, раз говорит старший брат, это надо выполнить. Она молча, с горючими слезами стала собираться в отъезд.

Об этом узнали офицеры полка. Все те же авторитеты – Булавинов, Ткаченко и Сахно – приступили ко мне очень активно:

– Федор Иванович, да что же Вы делаете?.. Куда Вы отправляете Надюшу... барышню, одинокую, ее ведь каждый может обидеть! Позвольте Вас просить оставить ее в полку! Мы сами будем следить за ней, если она Вам в тягость! – как-то с жалостью говорили они. – Она будет наша полковая дочь, – закончили они.

В особенности активен был войсковой старшина Ткаченко, человек по натуре суровый, но его серо-голубые глаза всегда ярко выражали его душевные переживания.

Должен еще раз подчеркнуть, что эти три офицера, хотя летами и старше меня, были настолько серьезны, рассудительны и всегда тактичны со мной, так преданы интересам полка и воинскому долгу, как редко можно было встретить тогда. К тому же они были все очень хорошо воспитаны. Теперь, после «многих бурь» за границей и понижения благородства в людях, недоброжелательства, даже и среди былого братского казачества между собой, эти три офицера 1-го Аабинского полка являются исключительным примером.

– Да совсем Надюша мне не в тягость! – отвечаю им. – Я только думаю о своей семье, что осталась в станице. Да и ей, в горах что нас там ждет – мы не знаем, – урезониваю их, моих лучших офицеров полка и искренних друзей.

– Но вы так, господа, активно просите меня, что я – сдаюсь, Надюша!.. Ты остаешься со мной, – говорю ей.

И она, моя милая сестренка, на 10 лет младше меня, сквозь свои девичьи ясные слезоньки уже мягко и радостно улыбается и благодарит меня. И чтобы зафиксировать это свое точное решение, при них обнял ее и поцеловал в лобик.

Безобидное и непорочное дитя. К вечеру она уже поет и помогает хозяюшке накрывать нам, штабу полка, стол.

Милое дитя!.. Кто бы мог знать или подумать – какая жестокая доля ожидает ее «после нашего похода в горы».

«Зеленые»

В районе Филипповских хуторов и Царского Дара была дневка корпуса. Эти села красные еще с 1918 года. О положении нашего общего фронта мы ничего не знали. Пронесся слух, что где-то по соседству с этими селами появились «зеленые крестьяне». Они даже прислали письмо казакам – «бросить своих офицеров и перейти к ним». Мы над этим только посмеялись в своем полковом штабе.

Стояла жидкая весенняя грязь, но было тепло. 1-й Аабинский полк для выступления выстроился на широкой улице. Крупной рысью подъезжаю к нему с левого фланга и вижу – стоит перед фланговым взводом фигура в рваном картузе, в тужурке, в сапогах, с винтовкой через левое плечо (не по-казачьи).

Под ним захудалый кабардинец с казачьим седлом. После встречной команды полковника Булавинова спрашиваю его:

– А это кто такой?

– А делегат от зеленых приехал за казаками, – вдруг спокойно отвечает он, словно к полку присоединился приблудный жеребенок.

Бросаю Булавинова и строго спрашиваю этого мужика, 35—40 лет:

– Ты кто таков?.. Почему ты здесь?

– Та я прибыл з лесу от зеленых, нам сказали, што казаки сдадут-ца, ежели хто приедет до них. Вот меня и послали, – спокойно отвечает он, совершенно простой мркичонка, как бы с придурью.

– Какой полк?.. Аабинский?!. Какие казаки хотят перейти к вам? – закидываю его ехидными и злыми вопросами.

– Та я не знаю, говорили што казаки, а какие ани – не знаю, – отвечает он уже с робостью.

Мой штаб-трубач, умняга и молодецкий старый казак Василий Диденко, уже сорвал с него винтовку, а казаки смеются из строя на слова «этого делегата от зеленых», но мне это совершенно не нравится.

– Как он мог проехать сторожевое охранение? Да еще вооруженный? Почему он здесь, перед полком? – наскочил я на полковника Булавинова, своего старшего помощника.

– А черт его знает, откуда он появился, – вдруг спокойно отвечает остроумный Булавинов и добавляет: – Да я и сам его только что увидел.

Получился некоторый «фарс», и мы оба уже улыбаемся. Не придав этому никакого значения, отправляю «делегата» в штаб дивизии.

Стыжу и весь строй, что мне, командиру полка, пришлось разговаривать с каким-то «анчуткою-делегатом» и никто не поинтересовался: «А почему и кто этот человек здесь, верхом, в картузе и с винтовкой за плечами?»

Конечно, мои слова относились к обоим помощникам, к сотенным командирам. Но все потом уверяли, что они его, этого делегата, и не видели раньше.

– Так тем хуже для вас, господа! – говорю им. – Вы допустили его до непосредственного общения с казаками!.. А яд ведь разлагает! – закончил им.

Все соглашаются с этим и искренне возмущаются смелостью «делегата от зеленых», прибывшего в расположение корпуса.

1-й Лабинский полк вновь назначен в арьергард при переходе реки Белой. Я настороже: черт его знает – может быть, их тут, подобных делегатов, много? Может быть, они только и ждут, когда мы тронемся, и откроют по полку огонь со всех кустов? Но все обошлось благополучно. По дырявому настилу моста через Белую полк перешел ее и занял позиции на левом берегу, минировав мост. Здесь были уже густые пролески, и оба берега реки были пологи.

В станице Ново-Аабинской генерал Науменко вызвал меня к себе. Из станичного правления он будет говорить с есаулом станицы Воздвиженской, начальником местного гарнизона, который задержал корпусной обоз, решил не идти в горы и ждать красных. Меня он вызвал, чтобы я слышал весь разговор, намекнув, что, может быть, туда придется послать 1-й Аабинский полк.

В разговоре с этим есаулом генерал Науменко говорил начальствующим тоном, пугал репрессиями, но этим еще более обозлил его. Есаул уверял, что его казаки совершенно не красные. Они просто устали воевать и считают уход в горы бесполезным. И остаются в своей станице лишь потому, чтобы «сгладить» могущие быть репрессии красных над станицей, о чем просили его старики, и он, есаул, сам сознательно идет на эту жертву.

Этак он ответил Науменко, когда последний иростыдил его, что они «потеряли казачью честь и предают Кубань».

На эти слова со стороны есаула получился не менее философский ответ, что «предают Кубань те, кто бросают свои станицы, бросают свои семьи на произвол судьбы, а сами уходят в горы. А он, есаул, местный житель, жертвует собой для спасения станицы. Но, зная лично генерала Науменко и уважая его, он отпускает корпусной обоз», – закончил он.

фамилию и судьбу этого есаула я не знаю, но, конечно, он ошибался в своих выводах.

Боевые курьезы за рекой Белой.

Полковник Шляхов (разность мнений)

Заняв многочисленные лесные бугорки на левом берегу реки Лабин-ский полк ждал красных. Ему была придана артиллерия, расположившаяся на позиции позади полка.

Красная конная лава приближалась с севера. Оказалось, что Партизанский отряд полковника Польского еще не переправился с нами. Дружным махом из села он, опрокинув красную конницу, стал отступать к мосту. Лава красных двинулась вслед за казаками. Какой-то казак отряда Польского, повернув своего коня обратно и что-то выкрикивая, с обнаженной шашкой поскакал в сторону красных и скрылся в мачежинниках. Назад он не вернулся.

И лишь только партизаны перешли мост, как к нему устремилась с востока новая конная группа красных. Подпустив ее к мосту, махнул рукой казаку-подрывнику «нажать кнопку». Клуб дыма, щепок и воды взвился ввысь. Пулеметы есаула Сапунова тут же «заговорили» во всю свою мощь. Красные в полном беспорядке бросились назад и скрылись в селе.

Видим: с севера движутся к мосту какие-то линейки и небольшая конная группа.

– Приготовиться! – командую пулеметам, и – ждем.

Ждем и видим: колонна тихо, совершенно не боясь нас, идет к мосту. В бинокль вижу казаков, «настоящих» казаков. А кто они – не знаю.

– Господин полковник! Да ведь это, кажется, наши! – восклицает один из ординарцев.

Я, напрягаясь, рассматриваю их в бинокль. Колонна подходит к самому мосту и останавливается, так как он взорван. Они машут нам руками, прося помощи. В них мы опознаем «своих».

Посылаю вброд несколько казаков, и они помогают переправиться им к нам. Это оказались санитарные летучки одной из наших дивизий, где-то задержавшиеся своим выступлением в поход. Я пожурил их за медлительность и немедленно отправил в тыл.

Спустя час со стороны Филипповских хуторов, к Царскому Дару, показалась новая конная группа человек в пятьсот. Она шла спокойной рысью во взводной колонне, словно не торопясь. Наша артиллерия немедленно открыла по ней шрапнельный огонь. Это для красных было полной неожиданностью. Их начальник быстро построил свои четыре эскадрона в развернутый двухшереножньгй строй. И вся эта конница, видимо полк, очень стройно, широким наметом бросилась к селу.