Текст книги "Лабинцы. Побег из красной России"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 42 страниц)

Как и Косульников, представился он мне верхом на лошади и как-то не в урочный час, при вступлении дивизии в Казанскую. Под ним крепкий Карабах темно-серой масти, почти «чалый». Прибыл он ночью, даже без конного вестового. И весь его «офицерский багаж» находился в обыкновенных кавказских казачьих ковровых сумах, в тороках позади седла. Это мне тоже очень понравилось.

По выпуску из Казачьей сотни Николаевского кавалерийского училища в Петербурге – он младше Коли Бабиева на 1 год, следовательно, старше меня на 4 года. Он одного выпуска с генералом К.К. Агоевым¹²⁸.

С похода сразу же пригласил его к себе на обед со штабом дивизии. Он неизменно титулует меня «господин полковник», а когда за столом я попросил называть меня по имени и отчеству, он вежливо, но сдержанно поблагодарил меня, и обед прошел тепло, в тех приятных и душевных разговорах, которые могут быть только среди кадровых офицеров.

Одет он был в гимнастерку, в бриджи, в мягких сапогах – совсем не по-походному, так как всю Гражданскую войну провел в тылу, в учебном дивизионе, где у него «что-то» произошло с начальством, как он сказал, и – гордый офицер – вышел на фронт, в свой по рождению 1-й Лабинский полк.

Многое потом он рассказывал, почти анекдотическое, о юнкерских годах Коли Бабиева, но я видел, что он и сам во многом подражал ему в жизни, в строю, в манере держать себя. Как и носил такие же усы – горделиво вверх.

Он оказался отличным офицером, надежным полковым товарищем, авторитетным среди подчиненных ему офицеров, примером им во всем. Казаки же видели в нем своего коренного Лабинца, станичника и серьезного офицера, у которого слова не расходятся с делом.

Я ни разу не заметил, чтобы он проявил чем-нибудь свое неудовольствие, что подчинен младшему его по выпуску из военного училища офицеру. Он был отлично воспитан и дисциплинирован. И до самой гибели Кубанской армии никогда у нас не было недоразумений. Не оставил он своих Лабинцев и в трагический час их гибели, оставшись с ними до конца.

Прощание казака

Сережа Севостьянов – так называли его в станице Кавказской, как любимца всех. Сын урядника-конвойца эпохи Императора Александра II. Отец – высокий, стройный, суровый старик с длинной бородой, с которого пиши портрет новгородца Гостомысла. Он коренной житель хутора Лосева, принадлежащего нашей станице, твердый старовер. Семья их принадлежала к первым переселенцам на Кубань с Дона. Родовитые казаки, видные в станице.

В 1899 году, когда я семилетним мальчиком поступил в первое отделение двухклассного училища, Сережа был уже в пятом отделении. Высокий, стройный юноша 13 лет, сухощавый и жилистый, с острыми и веселыми серыми глазами, он резко выделялся среди сверстников своей активностью, разными забавами и озорством. «Ватажный атаман» – можно было дать ему прозвище. Но удивительно то, что учителя относились к нему с уважением. Импонировал он и тем, что в школу ходил в черкеске, и не простой, а суконной, то есть дорогой, темно-вишневого цвета.

После окончания двухклассного училища он скрылся из поля моего зрения на целых 10 лет. Случайно я увидел его в 1909 году, когда он вернулся с действительной службы, отбыв ее вольноопределяющимся в одном из пластунских батальонов Войска.

Потом слышал, что он стал учителем в своем хуторе, и вот, опять через 10 лет, я его встретил сотником и полковым адъютантом 1-го Лабинского полка. О нем сказано в предыдущих брошюрах, что он заболел тифом и эвакуирован.

Остроумный, находчивый, веселый, – офицеры-лабинцы от него в восторге, чему и я очень рад. К тому же он мой родич – на его ближайшей родственнице, дочери долголетнего хуторского атамана В. К. Жаркова, женат наш старший брат Андрей, теперь есаул 1-го Кавказского полка. Атаман Жарков Василий Кондратьевич – бывший урядник-конвоец Императора Александра III. Все связано у нас общим учением, родством, службой. Мы все «свои».

Эвакуировавшись из хутора Лосева больным, он прибыл с женой в Казанскую и остановился у тестя. Теперь он явился ко мне полуздоровый и хочет быть в полку.

– Зачем тебе становиться в строй полубольным?.. Вот моя тачанка, садись в нее, будешь следовать за полком, – ответил ему.

Он благодарит за внимание и просит проехать с ним к тестю и те-гце – попрощаться перед выходом в поход, «в Грузию», как носился слух. Я согласился.

Дом тестя находится на юго-западной окраине станицы, у самого обрыва к Кубани. Мы там. Большой двор. Большой и дом, старинный, на высоком фундаменте. Амбар, сараи, но все запустелое, так как старик один. Единственная дочь, учительница, замужем за Сережей, почему все хозяйство идет к упадку.

Тесть – сослуживец отца Сережи по Конвою при Императоре Александре II. Он еще бодрый, седой, крупный старик с подстриженной бородой. Его овчинная шуба покрыта синим сукном гвардейского мундира-черкески, а на голове изношенная папаха с красным, выцветшим верхом, с галунами вахмистра. Он очень опечален нашим уходом и явно боится большевиков.

Его жена – одна святость, одна ласковость, одно внимание и любовь ко всем, в особенности к своему умному и почтительному зятю – Сереженьке. Меня они встретили как своего родного. Наша мать ведь из Казанской.

Жена Сережи – высокая, стройная казачка, склонная к полноте, в черном траурном платье, она не плачет, но стоит грустная и не знает, что же делать и «чем» угодить своему Сереженьке, которого видит, может быть, «в последний раз»... Даже Сереже стало не по себе...

– Да сядь ты, Дуняша!.. Ведь не на смерть я еду! – старается весело говорить он ей. – Вот в Грузии переформируемся и скоро вновь вернемся, – добавил он.

Эти слова словно вывели ее из забытья, и у нее молча полились горючие слезы.

– Ты все с шутками, Сережа... А разве до шуток теперь, – печально ответила она.

– Ну и что ж?.. Плакать всем? – вновь шутит он.

Может быть, я был счастливее Сережи, его жены, тестя и тещи, что из родительского дома выехал не попрощавшись, а наоборот – выехал весело, будто бы расставаясь лишь на несколько дней... Но здесь?.. Здесь было наглядное горе, словно людей резали тупой пилой и не торопясь.

Пусть печалятся и плачут старики, но молодая женщина, полная физических сил, влюбленная в своего мужа, – что она должна испытывать, провожая его, может быть, навсегда?

– Пойдем, Сережа, на баз. Я тебе дам нашего подростка-коня. Все равно красные заберут, – говорит тесть.

– А может быть, не нужно, папа? Я ведь и так обойдусь. И командир полка вот дает мне свою тачанку, – отвечает зять.

– Нет, возьми, да и от меня тебе будет память, – повторяет тесть.

Мы входим в баз. Старик берет и выводит во двор очень крупного,

ширококостного, чалой масти трехлетка, офицерского сорта. Молодой конь доверчиво идет за поводом, а когда мы остановились, он играючи толкает своими губами в плечо старика.

– Спасибо, папа, но право!..

– Нет-нет!.. Бери!.. Он тебе понадобится. И не разговаривай много, Сережа, в такие минуты! – наставительно перебивает его тесть, вахмистр Конвоя Его Величества.

Сережа замолчал и стал седлать. Потом вошли в дом. Немного закусили. Без этого проводы в казачьем семействе быть не могут. За столом разговор не клеился. Старушка мать нет-нет да и заплачет. А старик отец, сдерживая слезы, только досадливо вытирал свой нос и, незаметно, глаза. Жена – как окаменелая. Да еще была во всем черном, она невыносимо страдала.

Страдал и я ото всей этой сцены. И только находчивый и остроумный Сережа говорил что-то. Поели и стали прощаться. Вначале все помолились на иконы. Тишина была жуткая. Помолились. Сережа подходит к тестю и говорит:

– Ну прощайте, папа. Простите меня, что, может быть, когда-либо и чем-либо Вас огорчил.

И он размашисто, опускаясь на колени и поднимаясь, кланяется ему в ноги. Тесть стоит и выжидает конца прощания. Все мы стоим молча. И когда зять окончил прощание, он обнял его, часто-часто поцеловал Сережу в губы и вытер выступившие слезы.

Сережа подходит к теще и выполняет те же земные троекратные поклоны. Потом подошел к жене. Долго и глубоко посмотрел ей в глаза и тихо произнес:

– Ну прощай, Дуняша.

X£z~

Эти три слова вывели ее из оцепенения. Всем своим большим, крупным телом она повалилась на него и горько зарыдала.

Видя все это, я переживал жуткие моменты чужого горя. Я уже ругал себя – зачем я сюда приехал?.. Все это напомнило мне мою мать, бабушку, сестренок, находившихся теперь уже «под красными» и безо всякой защиты. Мне стало бесконечно жаль их.

Сережа оказался большой молодец и достойный муж. Он так умело успокаивал жену и, наконец, привел ее в порядок. Вступился и я, сказав, что «мы еще вернемся». Говорил, а самому было стыдно за свои слова. Когда вернемся?.. Каким способом? Этого я совершенно не знал.

Сережа «вернулся» очень скоро. Выехав впереди полка, почему-то прямо в Екатеринодар, не зная маршрута нашего корпуса, 4 марта он был отрезан красными от переправы через Кубань и хвоста многочисленных обозов многих войск, скрыто вернулся в Казанскую, был арестован, сослан в Ростовский лагерь и скоро расстрелян в Армавире вместе со своим братом Михаилом. Отец их был расстрелян 24 марта 1918 года, вместе с нашим отцом, после неудачного Кавказского восстания.

Так пролитой кровью братается Казачество.

В Казанскую, вместе с Кавказской бригадой, прибыл и мой «хоперский выезд» с кучером Максимом-воронежцем. Там все мои лучшие офицерские вещи, два комплекта холодного оружия, серебряный кинжал деда, призовые жетоны и боевые ордена.

Негласно ходили слухи, что «мы идем в Грузию», там переформируемся и двинемся снова освобождать свою Кубань-Отчизну. Поэтому я заранее уложил все это, и вот – они со мной.

Мой крестный отец – грузин, поставщик 1-го Кавказского полка седлами, всем казачьим воорркением и обмундированием. Он умер, но в Кутаисе живут его жена и дочка, моя сверстница, как и много их родственников. Щегольну я там – думалось мне.

Горькое разочарование и обида: все вещи с тачанкой, кучером и адъютантом, сотником Сережей Севостьяновым, попадут красным через 5 дней, и мой багаж в походе будет составлять лишь то, что было на мне.

Выступление корпуса в станицу Тифлисскую

В приказе по корпусу назначено: 2-я Кубанская дивизия, еще при темноте (указано время), сосредоточивается на площади у станции Милованово, а 4-я Кубанская и другие части – западнее станицы Казанской.

В полной темноте штаб дивизии подошел к указанному месту, но своих полков не нашел. Спешившись чуть западнее вокзала, штаб ждал их. Проходит минут пятнадцать – полков нет. Стояла ночная тишина. В ней мне почудилось, что у вокзала слышен какой-то разговор и так знакомый лязг стремян. Думаю – может быть, полки выстроились на северной стороне от железной дороги, где нет никаких построек?

Посылаю двух ординацев выяснить – в чем дело? Но не прошло и 5 минут, как они прискакали обратно и быстро докладывают, что у вокзала – красная конница.

– Как?.. Как вы узнали?.. Не ошиблись ли вы? – как ужаленный бросаю им короткие вопросы.

– Никак нет, господин полковник! Когда мы подъехали и спросили – какой полк, нам ответили – «18-й кавалерийский». Ну, мы сразу же поняли, что это красные. И скорее сюда. «А вы какого полка?» – крикнули они. Но мы им ничего не ответили и поскакали назад.

– Сади-ись, – тихо скомандовал, и штаб шагом двинулся на запад, по улице между пустынными гумнами.

– Какого полка? – слышу позади себя, между конским топотом, совсем «неласковые слова» и неказачий выговор.

И, не отвечая, быстро перевел всех в широкую рысь.

– A-а!.. Белые, вашу разэтак мать! – закричало несколько голосов, и тут же раздались выстрелы с седел. Стояла полная темнота, и пули красных пролетели над нашими головами.

Уже светало, когда штаб дивизии выбрался на западную окраину длинной станицы, где и обнаружил весь корпус, сосредоточенный в резервную колонну.

– Ваше превосходительство! Как же это так случилось? – удивленно и обиженно спрашиваю я командира корпуса генерала Науменко, узнав от своих командиров полков, что сам генерал, стоя у дороги, направлял полки 2-й дивизии не на условленное место, а прямо «по дороге к станице Тифлисской».

– Вы меня извините, Елисеев, но когда же Вы успели проскочить к вокзалу? Я хотел и Вас завернуть сюда, чтобы не терять времени, – говорит он, как всегда ласково, и улыбается.

– Да ведь нас, штаб дивизии, красные могли бы захватить живьем, если бы я не послал ординарцев выяснить – кто на вокзале? – удивленно-возмущенно докладываю и рассказываю, как это было.

У меня от страха, что красные могли нас захватить, только сейчас выступила та холодная капля пота, предвестница возможной беды. Тогда было не страшно, а вот теперь, вслед – стало очень страшно. Спешив штаб, ведь я мог пройти в вокзал с начальником штаба, даже без ординарцев! И конечно, «живьем» попасть в руки красных. Или изрубили бы они нас, при сопротивлении. Все это только сейчас выявилось «в реальность» – что могло бы быть?.. Я же умышленно продвинулся со штабом чуть вперед, чтобы дать место полкам на небольшой привокзальной площади, чем избег непосредственно встречи с красными.

Генерал Науменко искренне смущен и говорит:

– Ну, Вы уж не обижайтесь, Елисеев, это моя вина.

Его начальник штаба, приятный полковник Егоров, молчит. Молчит и мой начальник штаба дивизии, 65-летний старик, генерал Арпсгофен. А что они об этом думают, офицеры Генерального штаба, я не знаю.

«Хорошее извинение», – думаю я и ругаюсь в душе, отчетливо сознавая, что подобные ошибки в распоряжениях могли бы дать трагические результаты. Но Науменко очень корректен в обращении, и я не могу на него сердиться.

Еще «не остывший» от негодования, я «наскочил» на командиров полков.

– Приказ читали по дивизии – где сборный пункт?.. И когда?.. Так почему же не шли туда?.. Да еще опоздали! – серьезно говорю им, сплошь своим друзьям.

– Что опоздали, то это да, господин полковник! – отвечает мне старший из них и самый смелый на слова. – Но потом сам командир корпуса указывал нам двигаться в другую сторону. Как же было не исполнить это приказание? – оправдывается полковник Булавинов.

И тут же вновь возмущается «штабами», словно рад еще одному случаю, чтобы по заслугам раскритиковать высшее начальство. Это меня успокаивает, и мы уже улыбаемся с ним.

«Мы идем в Грузию»

Длинной, узкой лентой в колонне «по-три» весь корпус вытянулся по дороге в станицу Тифлисскую, отстоящую от Казанской в 25 верстах. Вправо, насколько хватало глаз, была равнина. Далеко-далеко, параллельно нашему движению, по ней пробегала железная дорога, которую обозначали телеграфные столбы.

Дальше, за железной дорогой на север, на горизонте показалась длинная кишка конницы красных. Она так же шла на запад, как и мы. И шла шагом, будто бы боясь подступить к казачьим станицам.

Левее нас тянулась цепь больших и малых курганов, а непосредственно за ними следовал крутой обрыв, волнистые кочугуры, ниже которых текла наша Кубань.

-За

На полпути между этими станицами, по сигнальной трубе, весь корпус выстроился в резервную колонну, остановился и спешился. Штаб корпуса маячил на очень высоком остроконечном кургане у самого обрыва и на уровне головы общей резервной колонны. Полки чего-то ждут. Вдруг раздался мелодичный звук сигнальной трубы, короткими рывками:

– СОБЕРИ-ТЕСЬ!.. РАЗЪЯСНИ-ТЕ!.. ВСЕ УЧЕНЬЕ-Е!

Этот сигнал указывал «на сбор начальников отдельных частей», который подавался в кавалерии, чтобы сказать, разъяснить этим начальникам какое-то важное распоряжение. И только что все высшие начальники, начиная от командиров частей, сели в седла, как услышали второй сигнал:

– ВСАДНИКИ ДВИГАЙТЕ ВАШИХ КОНЕЙ, В ПОЛЕ, НАМЕТОМ, РЕЗВЕ-ЕЙ! – что означало прибыть широким наметом.

И вот два начальника дивизий со своими начальниками штабов и старшими адъютантами, восемь командиров полков со своими адъютантами, командиры батарей и командир Партизанского отряда широким наметом поскакали к кургану со своими конными вестовыми, всего до 40 всадников.

Подскакав к кургану, спешились и быстро взобрались по крутому подъему к штабу корпуса, который стоя заканчивал свой походный завтрак. На небольшой скатерти, раскинутой на самом пупе кургана, еще была закуска. Далеко внизу стояла спешенная конная масса казаков, тысячи в три.

Ничто – ни этот завтрак, так принятый у офицеров на походе, ни теплое весеннее утро, ни вид спешенного корпуса и дивный ландшафт местности к югу, за Кубань, насколько хватало глаз, – нисколько не сказали бы постороннему человеку, что происходит один из этапов трагического отступления армии. Все было так, словно происходит не война, а легкий и приятный маневр мирного времени.

– Кто хочет закусить, господа? – ласково обратился генерал Науменко к нам, старшим начальникам, остановившимся перед ним.

Все мы, козырнув, отказались, так как прибыли за какими-то важными распоряжениями от командира корпуса. Генерал Науменко сказал нам очень коротко и просто, буквально так:

– Господа!.. Мы идем в Грузию. Там Кубанская армия будет реорганизована для новой борьбы. Казаки вольны идти со своими офицерами туда или оставаться в станицах. Препятствий им ни в чем не чинить.

Для всех нас это была полная неожиданность. Нашего мнения по этому поводу он не спросил, как никто и не задал ему никакого вопроса. Сказал, взял руку под козырек и предложил тут же все объявить своим полкам.

После этих слов у меня параллельно пронеслись в голове две мысли. Одна приятная, что мы идем в Грузию и там переформируемся для новой борьбы, а вторая – неприятная, тяжелая, что казаки могут идти, а могут не идти с нами, офицерами, по добровольному своему желанию.

Потом, делясь впечатлениями со старшими начальниками корпуса, все находили, что вторая половина сообщения генерала Науменко была опасна для полков и могла внести большое расстройство в умы казаков.

Пока же все мы козырнули своему командиру корпуса, сели в седла и поскакали к своим частям.

Я решил сам сказать своей 2-й дивизии о сообщении генерала Науменко, для чего посадил полки в седла, чтобы мне было видно казаков и чтобы они яснее услышали мои слова.

При глубоком затаенном молчании выслушали казаки мою короткую речь. Выслушали, и полки продолжали стоять молча, послушно в строю, словно ничего и не случилось. Я же после этих слов ожидал, что вот-вот из строя раздастся грозный голос кого-либо: «Так что же это вы, господа офицеры?!. Целых два года звали нас только на жертвы... мобилизовали, требовали исполнения, а теперь – кто хочет, тот может идти с вами дальше, а кто не хочет – может оставаться под пятою большевиков?!. Так что же это такое?!. За что?!.»

Но этого, к счастью, не случилось. И все полки, родные нам кубанские казаки, также молчаливо последовали от этого кургана, что между станицами Казанской и Тифлисской, в неведомую даль и в полную неизвестность за своими начальниками.

В некоторой заграничной казачьей печати подчеркивалось, что генерал Науменко этим своим заявлением якобы «демобилизовал свой корпус», что совершенно не соответствует действительности¹²⁹. Казаков расспрашивать тогда не приходилось, но со своими помощниками и командирами сотен 1-го Аабинского полка говорилось откровенно, и все они заявили, что казаки воодушевились тем, что «теперь мы оторвемся от противника, войдем в Грузию, там отдохнем (морально, конечно) и с новыми силами перейдем в наступление».

Мы все не сомневались, что в портах на Черноморском побережье, в Туапсе и Сочи, заготовлены большие запасы фуража и продовольствия для всей Кубанской армии; с грузинским правительством заключен договор, и мы туда идем, как в дружественную и православную страну.

Несомненно, что только вчера приезжавший в наш корпус командующий Кубанской армией генерал Улагай имел директивы от главнокомандующего генерала Деникина – передал все это генералу Науменко, который и высказал их нам.

Возможно, что генерал Науменко, как офицер Генерального штаба, видел гораздо дальше нас, строевых начальников, неискушенных в политике, вернее, ничего в ней тогда не понимавших и послушных воинской дисциплине, что война фактически окончена не в нашу пользу. И чтобы не вести казаков в полную неизвестность и не быть морально ответственным перед ними, предложил идти в Грузию только желающим.

В станицах Тифлисской и Ладожской

29 февраля (високосный год) корпус вошел в Тифлисскую. Эта была последняя станица нашего Кавказского полкового округа. В 1-м Кавказском полку мирного времени тифличане считались молодецкими казаками, хорошими наездниками, а в гражданской – стойкими против красных.

В тот же день я проехал к памятнику-обелиску, поставленному станицей 34 казакам бывшего моего конного отряда, расстрелянным красными 24 марта 1918 года после нашего неудачного Кавказского восстания.

Рядом могила командира 1-го Кавказского полка, полковника Орфе-нова¹³⁰, погибшего под Царицыном в 1919 году. Его я хорошо знал по Манычскому району, где мы вместе командовали полками в 3-й Кубанской дивизии генерала Бабиева.

Он гусар. Добрый человек и храбрый офицер. И в боях тогда – он на английском седле, в кителе, в фуражке, в пенсне и со стеком в руке. Казаки искренне полюбили его, и по ходатайству фронтовиков станица приняла его в казаки.

Судьба словно нарочно посылала мне жуткие этапы переживаний по родным станицам. Грустно перекрестился я, глядя на обелиск, на котором были написаны фамилии расстрелянных казаков и среди них – их начальника, всем известного в полку по Турецкому фронту, младшего урядника Романа Кольцова.

Долгим, скорбным, смертельным взглядом смотрел на меня он тогда, в степи между Кавказской и Дмитриевской станицами, когда казаки отряда пали духом, узнав, что наши главные силы, пехота, разбиты красными и нам надо как-то спасаться. И он с полусотней повернул назад и тронулся к своей станице. Красные их уже ждали на всех входах. Часть казаков спаслась, но 34 схватили с седел и расстреляли на второй же день.

Красные войска вошли сюда через день и немедленно разрушили этот высокий памятник со шпилем. Несчастные их жены, матери, отцы!.. Как и несчастны сами погибшие!.. Даже и в могилах им не дали покоя.

Еду проведать своего верного соратника «от Воронежа и до Кубани», старшего урядника-конвойца Тимофея Сальникова. На удивление – они бедны. Во дворе обыкновенная хата, сараи для скота. Нет даже и амбара. И только одна пара отличных рослых рабочих лошадей в хороших телах. Отличный строевой конь был и под Сальниковым.

У ворот меня встречает его отец. Он окликнул Тимофея «с база». Увидев меня, тот смутился. Думал, что я буду его ругать – почему он не в своем 2-м Кавказском полку, как казак «второй очереди».

– Ты остаешься, Тимофей?.. Продай мне своего коня. Его все равно отберут красные, – были мои слова к нему.

– Не могу, Федор Иванович!.. Всю действительную службу прослужил на нем в Конвое и гражданскую. Целых шесть лет. Дорог он мне. И жаль. Спрячу его. А если отберут красные, то, значит, судьба, – печально говорит мне этот умный, серьезный урядник Конвоя Его Величества, и его черные глаза стали еще грустнее.

Он просит «обязательно» войти в хату и «хоть посмотреть Святой угол», как говорят в станицах. Этому рассудительному казаку отказать я не мог. Зашел, перекрестился на иконы в Святом углу. Сели за стол. Он один. Мать и жена у печи. Обе молчат и грустны.

– Вот, мама, и ты, Феня, тот мой полковник станицы Кавказской, о котором я так много вам рассказывал. Таковых уже не сыскать. Ежели бы все были такие, – вдруг говорит он.

– Да ты что, Тимофей?.. – перебиваю я его. – Я зашел к тебе отведать хлеба-соли и повидать Святой угол, а ты занимаешься каким-то восхвалением.

– Э-э, Федор Иванович, вот в этом-то и горе наше, что не все офицеры были настоящими!.. Што я, не вижу?! Тоже службу военную хорошо прошел! Многое видал! Теперь вы уходите. Я сам остаюсь. Не могу и не хочу идти. Не верю!.. Пусть што будет. И перед разлукою – хочу Вам сказать то, што у меня на душе.

Писали потом, что красные коня отобрали на второй же день.

С красными у нас потеряна связь. Где противник – неизвестно. После дневки в Тифлисской корпус вошел в станицу Ладожскую Екатерино-дарского отдела. Это была родина генералов Косинова, Растегаева¹³¹ и полковника Калугина¹³² – наших кавказцев – и моего друга полковника Сменова¹³³. Она расположена на высоком плоскогорье, и Кубань протекает непосредственно внизу. 2-я дивизия расположилась в самой восточной стороне станицы, а штабу дивизии отведена квартира в доме станичного атамана, бывшего урядника Конвоя Его Величества. Хозяйство атамана хорошее, но не отличное. Скромная, молчаливая жена. Атамана мы не видим, так как он все время находится в станичном правлении.

Еду в штаб корпуса для ориентировки. Там вижу очень красивого старика генерала. У него роскошная седая борода, аккуратно подстриженная и поделенная на две стороны. Одет элегантно. На нем светлосерая черкеска на черном бешмете. На ногах мягкие хромовые сапоги. Оружие, кинжал и шашка в богатой серебряной оправе. Он так нарядно и аккуратно был одет, что если бы не седая борода или если бы не видеть его головы, то можно было подумать, что это сидит только что произведенный в офицеры юнкер.

Он был эластичен не только в своих манерах, но был эластичен и в разговоре. И сидит он на стуле легко, готовый быстро подняться с него в любой момент, в особенности на зов начальника или дамы. Вид его был таков, словно он собрался на бал и вот по пути заехал сюда, на военное совещание.

Тут же сидел начальник 4-й Кубанской дивизии полковник Хоранов, который, прищурившись по-горски и не снимая со своего лица какой-то странной, смущенной и слегка растерянной улыбки, говорил какие-то каламбуры, обращаясь то к генералу Науменко, то к этому генералу.

Говорилось об отступлении за Кубань и еще что-то. Потом генерал Науменко отпустил всех и посоветовал этому нарядному генералу вернуться в Екатеринодар, явиться в Войсковой штаб и «уже там все выяснить». А что «выяснить» – я не знал. Об этом разговор был, видимо, до моего прибытия.

– Полковник Елисеев, задержитесь здесь немного, – говорит мне генерал Науменко.

Мы едем верхом в станичное правление, откуда он хочет говорить с начальником Кубанского Войскового штаба. Мы там.

– Вы знаете, Елисеев, что случилось? – с улыбкой спрашивает он меня.

– Ничего не знаю, Ваше превосходительство, – отвечаю ему.

– Да вот этого генерала, Серафимовича¹³⁴, прислал ко мне Войсковой штаб на должность начальника 4-й дивизии. И как нарочно, Хоранов был у меня. А Серафимович представился мне как уже начальник его дивизии. Вы разве не обратили внимания, какое выражение лица было у Хораныча? – говорит Науменко. – Но я решил оставить Хо-ранова в этой должности. И вот об этом буду говорить с начальником штаба Войска. И я хочу, чтобы Вы присутствовали.

– Но это еще не все, – продолжает он. – Вы видели когда-либо такую смелость – Хоранов не просит, а требует, чтобы я его представил в чин генерал-майора! Вы знаете, как он умеет к этому «подойти»? – возмущается он.

И тут же копирует слова Хоранова, с его осетинским акцентом, отчего нам обоим становится весело. А слова Хоранова были таковы:

– Ваше превосходительство, Вы знаете, что командир бригады уже должен быть генерал-майор?.. А я командую у Вас дивизией и все остаюсь в чине полковника.

У Хоранова, несмотря на его высшее образование, осетинский акцент все же оставался. Он, например, произносил «гэнэрал» вместо «генерал».

Произнеся целую тираду «слов Хоранова», Науменко спрашивает меня:

– Ну, как Вы думаете, Елисеев? Стоит ли представить его в генералы?

– Представьте, Ваше превосходительство. Он неплохой человек. Старый офицер. Мы отступаем. И все же он действительно начальник дивизии. И как-никак – он собрал казаков-кавказцев! – сказал я.

– Я и сам об этом так думал. И Вас спросил для проверки своих мыслей, так как Вы бывший его однополчанин и лучше его знаете, чем я, – закончил он.

В это время его вызвали к аппарату. После положенных приветствий и разговора Науменко поведал мне, что «по телефону штаб не хочет давать чин генерала, и предложили представить письменно. Вот-то Хо-раныч будет рад», – сообщил он.

Положение на фронте

От станицы Казанской и до станицы Ладожской наш корпус отходил без боев.

В книге «Разгром белогвардейских войск Деникина» указано, что «против 2-го Кубанского конного корпуса генерала Науменко, начиная от Маныча с самого начала февраля 1920 года, действовали: 32-я, 39-я стрелковые дивизии и Отдельная кавалерийская бригада Курышка (трехполкового состава. – Ф. Е.)»¹³³. Но о том, что обе эти дивизии были полностью разгромлены и захвачены Лабинцами у хутора Лосева и станицы Дмитриевской, ничего не сказано.

Далее пишется: «Если раньше 10-я Армия предполагала нанести удар четырьмя дивизиями на Екатеринодар, то теперь эти дивизии назначались для захвата района станиц Петропавловская, Курганная, а правофланговым соединениям – приказывалось овладеть районом Екатеринодара».

«Конная армия Буденного, с приданным в ее состав 2-м Конным корпусом 10-й Армии – нанести удар в районе станицы Аеушковской и, оказывая содействие 10-й Армии – двинуться в район Усть-Лабин-ской станицы и Ладожской, и овладеть районом Белореченской»¹³⁶.

Это было у красных, точно указан район действий и задания. Мы оборонялись. Поместим здесь задание нашего Главнокомандующего генерала Деникина:

«К 3-ему марта 1920 года Добровольческий корпус, Донская армия и часть Кубанской сосредоточились на ближайших подступах к Екате-ринодару, в двух переходах от города. Штаб Донской армии перешел в Екатеринодар, Ставка – в Новороссийск.

В этот день я телеграфировал Командующим армиями: «Политическая стратегическая обстановка требует выигрыша времени и отстаивания, поэтому, занимаемых рубежей. В случае вынужденного отхода за Кубань – слияние рек Кубань—Лаба, в крайнем случае – река Белая, является последним оплотом, за которым легко, возможно и необходимо оказать упорнейшее сопротивление, могущее совершенно изменить в нашу пользу ход операции»¹³⁷.

Когда в нашем корпусе, после оставления железнодорожного узла станции Кавказская (хутор Романовский), происходила как бы «походно-боевая иллюзия», в Донской армии, то есть на главном направлении, происходили весьма драматические эпизоды.

Надорванная морально и оставившая «свой казачий порог и угол», Донская армия искала во всем этом несчастье и виновника, и выхода из положения. Об одном случае генерал Деникин пишет: «Смута в умах Донцов не ограничилась рядовым казачеством. Она охватила и офицерский состав – подавленный, недоверчиво и опасливо относившийся к массе и давно уже потерявший власть над нею. Судьба день за днем наносила тяжкие удары. Причины обрушившихся бедствий, как это бывает всегда, искали не в общих явлениях, не в общих ошибках – а в людях.