Текст книги "Лабинцы. Побег из красной России"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 42 страниц)

– Н-не-ет... такой карты нет. И я даже не знаю – есть ли она вообще? Помочь Вам не могу. Будьте сами осторожны, – отвечает он, а сам взглядом испытывает меня.

Вопрос исчерпан. Надо уходить. Он провожает меня до ворот, и я с ним говорю уже о погоде. Выйдя на улицу, пошел тихо к вокзалу, не оглянувшись ни разу, чтобы не показать виду, что я не тот, за кого выдаю себя.

Выскочил! Будь ты проклята, географическая карта красной России!

Поезд идет по сплошному лесу. В Петрозаводск прибыли днем. Это моя конечная станция, старый русский город. Беру извозчика и еду в советскую гостиницу. Она находится на улочке, впадающей в Онежское озеро. Заведующий проверил мои документы и отвел комнату «на трех человек».

В гостинице довольно чисто, я доволен. Отсюда до Финляндии чуть больше 100 верст. Ур-ра-а!.. Я почти у цели. А главное – в совершенно неведомом крае, где меня никто не знает и не узнает. Я спокоен.

Чтобы выехать из города, надо брать разрешение в городском совете. На завтра была суббота. Утром иду в этот совет. В приемной комнате густая толпа. В ней вижу типичного станичного парубка 16—18 лет. Он в бордовой плюшевой рубашке-бешмете под серой станичной курткой с красными петлицами, смугл лицом, на верхней губе пушок пробивающихся усов. Заключаю – он не только что кубанский казак, но он черноморский казак. Надо узнать – кто он и почему здесь?

В толпе незаметно протискиваюсь к нему и, как бы неожиданно, удивленно, спрашиваю:

– Что?.. С Кавказа?

– Та с Кубани, – совершенно безразлично отвечает он и отвернулся от меня.

Меня это не удовлетворило. Получив право на выезд из города, ожидаю его у выхода.

– Так ты говоришь – с Кубани!.. Давно оттуда? Как там – спокойно? – закидываю удочку для начала разговора.

– Та було спокойно, а тэпэрь с гор выйшов якыйсь бандыт Хвосты-ков и опять стало ныспокойно, – лениво, нехотя, отвечает он.

«Бандит Фостиков» – это один из доблестнейших генералов Кубанского Войска, возмущаюсь я.

Я не уловил в его словах и в интонации голоса – считает ли он генерала Фостикова «бандитом» по красной терминологии или совершенно не знает, кто таков Фостиков? В данном случае мне важно узнать – как попал сюда молодой кубанский казак и что произошло на нашей Кубани, которую я покинул год тому назад? И хотя он не словоохотлив и мое приставание к нему с вопросами о Кубани ему, вижу, не нравится, из коротких ответов узнаю: его «батько» за невыполнение «продналога» сослан сюда, и он, сын, приехал сюда с постановлением станичного совета «освободить отца». Они станицы Павловской Ейского отдела. Я выражаю желание повидать его отца, так как «у меня есть родственники на Кубани», вру ему, но он отвечает: «Хай краще завтра батько прийдэ в собор. Вин ходэ в цэркву кажнэ воскрэсэння, там тоди и побачытэсъ з ным».

На следующий день, в воскресенье, у городского собора жду встречи. Вижу вчерашнего хлопца и рядом с ним типичного черноморского казака с окладистой бородой, в тужурке, в папахе. Поздоровались. Старику, думаю, нет и 50 лет.

Служба окончена. Идем к ним. Живет он в комендантском управлении. Он свободен, но должен работать на берегу озера по погрузке и разгрузке пароходов. Когда мы подошли к управлению и я хотел распрощаться, чтобы не заходить в это опасное для меня учреждение, старик просит зайти к ним в гости и там поговорить.

Оказывается, сюда сослана и одна вдова-казачка за то же. Ей 45 лет. Щупленькая, в обыкновенной длинной станичной юбке с фартуком и с удивительно ласковыми нежными голубыми глазами. Она обязана стирать белье всем чинам управления, что и выполняет. Они оба не только одной станицы, но и соседи в ней. За ней также приехал сын-студент с постановлением станичного совета, ходатайствуя об освобождении.

Интерес свой к Кубани я объяснил тем, что там замужем моя сестра (вру им), а сам я студент из Екатеринбурга.

Как люди простые и также давно с Кубани, ничего особенного они мне не рассказали. Узнав, что сын вдовы студент, мне хотелось с ним встретиться. Он, конечно, о Кубани может мне больше рассказать. Он в городе и «скоро вернется» – сказала мать. Очень скоро появился молодой человек 25 лет, со смуглым, мужественным лицом, в студенческой тужурке, и поцеловал мать. Меня представили ему. Остро посмотрев на меня, он спросил:

– Откуда Вы?.. Кто Вы?

Его, видимо, удивило, что неизвестный человек вошел к ссыльным, сидит здесь с ними и о чем-то говорит.

– Студент Екатеринбургского университета, – отвечаю.

После некоторой паузы, вновь посмотрев на меня, спросил:

– Какого курса?.. Зачем сюда командирован?

– Первого курса. Командирован для исследования лесной подпочвенной растительности, – отвечаю так, как указано в моем документе.

Со стариками я сижу на одной длинной лавке, лицом во двор. Студент еще стоит, но против своей матери, а я сижу вдали от дверей. Мне показалось, что на мой последний ответ он улыбнулся. Сделав паузу, он вновь спрашивает-допрашивает:

– Если Вы студент 1-го курса, то как же Вас послали для изучения подпочвенных образований?.. Вы же в этом еще ничего не понимаете! А потом – почему Вас послали в Олонецкую губернию, когда на Урале лесов сколько хочешь?

Слушая его, я понял, что попал впросак. И если начну доказывать, то запутаюсь окончательно.

Отвечаю, что хочу просто попутешествовать... а наш университет, идя навстречу, дал мне на каникулы такую командировку.

Студент опять молчит, а я чувствую, что он совершенно не верит моим словам. Молчание становится тягостным. Я вновь проклинаю себя – зачем я вошел сюда? После новой длинной паузы вдруг студент говорит, смотря на меня:

– У Вас казачье лицо. Вы не казак ли, случайно?

Услышав это, я почувствовал, что скамейка подо мной будто зашаталась и мое тело немножко осело.

– У меня мать – казачка оренбургская, это ведь, близко к Екатеринбургу, – отвечаю и вижу, что мои лживые слова вызвали улыбку на лице студента.

Он даже как-то загадочно «шмыргнул» в нос и громко, насмешливо произнес:

– А мне кажется, Вы не только что казак, но Вы есть кубанский казак!

Студент «попал мне в самый глаз». Я чувствую, что и старик казак, и мать студента также видят во мне своего кубанского казака, но молчат, а студент, по своей несдержанности, буквально «ударил сплеча».

Мои мысли о том, чтобы не растеряться и не выдать себя. Студент – природный кубанский казак, но, может быть, он сочувствует красной власти?.. Ну, возьмет да и выдаст. Стоит ему только крикнуть через двор в комендантское управление. И если я скрываю свое настоящее происхождение, то, видимо, неспроста!

–■ Это Ваше дело предполагать, что я кубанский казак, но я есть студент Екатеринбургского университета, – уже зло отвечаю ему, чтобы отбить охоту допрашивать меня.

– Та оставь, Ваня, чуловика... чого ты пристав до його? – вступилась за меня его мать.

И он меня «оставил». Наступило молчание, то неловкое молчание, когда становится тяжко на душе. Я нахожу, что мне надо уходить отсюда, и уходить немедленно. Молчание давит всех.

– Почему их до сих пор нет?.. Обещали быть к одиннадцати, а их нет, – тихо говорит студент своим, рке не обращая внимания на меня.

«Кого же они еще ждут?.. Как бы не попасть в новую неприятность», – думаю. Студент мне уж не нравится. И пока я так думал, в сенях послышались шаги и в комнату, с вопросом «можно?», вошли два человека. Они весело, радостно, как свои, за руку поздоровались со всеми, а здороваясь со мной, остро посмотрели в глаза. Они в холщовых серых гимнастерках при казачьих поясах, в галифе и в приличных сапогах. На головах спортивные летние кепки. Вид молодецкий, подтянутый. Сели и сразу же заговорили о Кубани.

– Почему же Пети нет? – спрашивают они.

Я вижу, что здесь состоится какое-то собрание знакомых людей. И эти двое явно кубанские казаки. Но кто они? Они так чисто одеты! Может быть, комиссары с Кубани? Чувствую, что попал словно в западню. Надо уходить как можно скорее, до прихода еще «какого-то Пети». Я хочу уйти и не знаю – как это начать.

– Извините, Вы будете полковник Елисеев? – повернувшись на лавке ко мне всем своим телом, спрашивает второй, хорошо сложенный мужчина лет тридцати.

Что-что, но такого прямого вопроса я никак не ожидал. Кто он – я не знаю. С самого начала своего замысла бежать за границу я твердо решил никому об этом не говорить, а получив подложный документ, так же решил твердо не признаваться, кто я в действительности.

– Нет, Вы ошиблись, – отвечаю.

– Да как же?.. Я Вас отлично знаю. Вы поднимали восстание в Кавказской в 18-м году и с конным отрядом прибыли в станицу Казанскую, а мы, тифличане, целою сотнею прибежали к вам с полковником Карягиным – помните? И я там был в своей сотне. Я хорунжий Саморядов³⁶¹. После восстания Вашего папу расстреляли красные. Потом я был у вас в Кавказской. Ваш дом на Красной улице. У Вас две или три сестренки. И два брата-офицера. А когда Вы командовали нашей 2-й дивизией, с Вами была одна Ваша сестренка, забыл, как ее имя. Она была в черкеске, с бритою головою, как говорили, после тифа. Всегда была с Вами впереди казаков, и все мы считали, что это Ваш младший братишка! – рассказал подробно этот хорунжий Саморядов, которого и я теперь узнал.

– Ваши предположения для меня очень странны, – отвечаю ему, а сам не знаю, хорошо ли я делаю или плохо.

И хорошо ли это выходит у меня, «незаметно» или очень искусственно? Одно я знал – кто бы они ни были, но свое подлинное имя я должен скрыть, так как по русской неосторожности, возможно от радости, они могли проговориться кому-то, что «здесь полковник Елисеев... он бежит в Финляндию». А власть, узнав, заставить указать – кто это полковник Елисеев?., где он?.. И они, под страхом наказания, выдадут.

– А я хорунжий Сосновский³⁶². Наша 5-я Кубанская батарея была в вашей дивизии, – вдруг вторит высокий блондин с девичьим лицом. – Ия Вас отлично знаю, господин полковник.

– Я с Урала, и то, что вы говорите, для меня все непонятное и чуждое, – отвечаю им и боюсь, что они встанут и скажут мне: «Да бросьте, господин полковник, отнекиваться... и не бойтесь!.. Расскажите – как Вы здесь?»

И тогда, может быть под влиянием чувств таких дорогих мне своих офицеров, мог и признаться. Но я сдержался. Все замолчали. Что они думали, не знаю, но после короткого молчания хорунжий Саморядов уже тихим голосом говорит:

– Интересно, где теперь генерал Морозов, что сдал нас?.. Говорят, что они (красные) его расстреляли. С ним сослали очень много полковников, и никто не знает – где они?

Эти слова Саморядова подкупили меня. Если бы в этот момент они вновь обратились ко мне, я, кажется, не выдержал бы и признался. И рассказал бы, что красные никого не расстреляли из группы Морозова, все живы, все на Урале, а генерал Морозов в Москве, в Академии Генерального штаба читает лекции.

Саморядов сказал это так искренне-жалостно, сочувствуя всем нам и болея за нас, что не могло быть сомнения – они оберегли бы меня и здесь. Но я боялся студента. А потом... потом голос рассуди твердил мне – продолжать скрывать себя до конца.

– Ну, позвольте откланяться, мне нужно идти, – говорю им и умышленно начинаю прощаться со всеми за руку.

Все встали. Прощаясь, Саморядов и Сосновский глубоко посмотрели в мои глаза, как бы говоря: «Ну, признайтесь, господин полковник... порадуйте нас!»

Посмотрел и я глубоко в их глаза. И не признался. Спокойным шагом иду через широкий двор, не оглядываясь, зная, что они через окна смотрят мне вслед. Выхожу на улицу, иду тихо до первого угла, а потом, тяжело передохнув и как бы сбросив всю тяжесть пережитых минут, зашагал крупно, не оглядываясь, к себе в гостиницу.

Новый риск. Встреча с офицером-станичником

Утром следующего дня, в понедельник, иду в «совнархоз» Олонецкой губернии попытаться получить «открытый лист» до Олонецка на право пользования почтовым трактом. Надо было за пастись такими документами, по которым я направлялся в определенный пункт. Главное – ближе к финской границе. И может быть, там я смогу увидеть карту губернии, чтобы знать – где же проходит государственная граница?

Меня принимает председатель – приятный, интеллигентный блондин 30—35 лет, одетый в приличный костюм. Представляюсь, показываю свои документы и, как командированный с научной целью студент, прошу выдать мне открытый лист на почтовые прогоны до Олонецка, до коего чуть свыше 100 верст. Он куда-то звонит, приходит писарь, ему передается распоряжение, меня просит подождать здесь.

Я увидел карту, исследовал границу по ней и избрал путь на Тулмо-зерский завод, который стоял от границы в 6 верстах. Получив документ, спустился вниз.

Цель моего побега за границу была пробраться в Русскую Армию генерала Врангеля и продолжать вооруженную борьбу против красных для освобождения своего Отечества. Думалось тогда, что с весной Белая армия где-то высадится и перейдет в новое наступление. Я имел при себе черкеску, бешмет (подарок генерала Хоранова), папаху, бриджи на очкуре, пояс, но никакого оружия. Я не отдавал себе отчета, какому подвергался риску – по документу студента из Екатеринбурга иметь при себе полный костюм кубанского казака. Но теперь, когда я должен совершить свой путь пешком, по лесам, понял, что в случае ареста и обыска эти вещи выдадут меня «с головой». Куда же их деть? Оставить в гостинице невозможно. Бросить в Онежское озеро еще опаснее. И я решил переслать их семье на Кубань через ссыльную казачку-вдову, мать студента.

Запаковав в мешочек, написав адрес, иду вторично в комендантское управление, знал, что в рабочий день вчерашних гостей-кубанцев не будет.

Казачка стирала белье чинам комендатуры. Во дворе никого. Увидев меня, быстро бросила стирку, на ходу вытерла руки о фартук и, обращаясь ко мне, так ласково, нежно произнесла с материнской улыбкой своих голубых глаз несколько слов:

– Йдыть в хату... там Вам пысьмо йе.

«Письмо мне?.. От кого же оно могло быть в такой дали от Кубани?» – думаю.

Вошли в хату, и она, чтобы не замочить это письмо своими еще влажными пальцами, держа его за уголок, передает и произносит, мягко улыбаясь, смотря мне в глаза:

– Нат-тэ тикы шо Вы ушлы, як прийшов вин йому розсказалы про Вас... вин жалив шо нызастав Вас и напысав цэ просыв пэрэдать як Вы прыйдэтэ.

Не только безо всякой радости, но и с опаской беру письмо без адреса, вскрываю и читаю: «Дорогой Федя. Я задержался вчера и не застал тебя. Но тебя опознали. Не бойся. То наши люди, Кубанские казаки, хорунжие Саморядов и Сосновский. Я так жалел, что опоздал. Они не сомневаются, что это ты. И если это так, то обязательно зайди ко мне в управление Карельской коммуны и спроси меня. Я служу там переписчиком. Твой станичник, хорунжий Петя [следует фамилия]».

Сомнений не было. Это был мой станичник, которого я хорошо знал с малых его лет. Он моложе меня летами. Единственный сын у богатых родителей. Даже сватался за нашу Надюшу, но ему отказали.

Словно ничего не случилось, я передаю посылку, благодарю за внимание, прощаюсь и ухожу под ласковым взглядом кубанской казачки, всем своим существом и изболевшей душой понимающей меня, мое горе, мой риск.

Иду и нахожу управление Карельской коммуны. Заходить или нет? Ведь я вновь иду в пасть зверя!.. А вдруг там зададут вопрос – почему Вы спрашиваете сосланного сюда офицера Белой армии с Кубани, когда Вы сам с Урала? Кто Вы таков? И какая у Вас связь с ним? Но желание повидать и поговорить со своим станичником было настолько сильно, что я зашел.

Пройдя полутемный коридор, вошел в канцелярию. За столами сидят человек восемь в штатских костюмах и что-то пишут. Налево, за столом, сидит с лохматой шевелюрой один из них, и к нему, ближайшему, я обратился с вопросом:

– Можно ли видеть товарища (назвал фамилию станичника)?

Чин лениво посмотрел на меня и кивнул в сторону другого типа. Тот,

также с кудлатой шевелюрой, быстро встал из-за стола, подошел ко мне, энергично взял меня под локоть и, произнеся лишь одно слово «пойдем», насильно, скорым шагом потянул в коридор.

«Арестован», – мелькнула мысль. И как только мы миновали дверь, слышу:

– Здравствуй, Федор Иванович. Я вывел тебя сюда, чтобы они ничего не знали. А теперь подожди здесь, я спрошу у председателя отпуск.

И только теперь в этом человеке с длинной шевелюрой я узнал былого чистенького, вежливого и всегда хорошо одетого в черкеску станичника.

Его отпустили сразу. Мы идем на его квартиру. По дороге он быстро рассказывает, что сюда, в Петрозаводск, сослано около 80 кубанских офицеров, больше молодежи. Сидели в лагерях. 1 мая их освободили. Как грамотных людей, рассовали по разным учреждениям. Живут на частных квартирах, получают паек, но ежедневно, вечером, должны являться в Чека для контроля. Они часто встречаются, тоска по Кубани заедает всех. Вчерашнее мое появление произвело сенсацию.

– Тебя опознали, Федя, но ты вел себя так независимо, так хладнокровно, что и Саморядов, и Сосновский под конец усомнились – да полковник Елисеев ли это?!

Он же, 5 минут спустя, пришел туда, когда я вышел. Описав все мои приметы, он за глаза признал меня. Бросились искать меня по городу. Они догадались, что я бегу за границу. Искали везде, но никак не могли додуматься, что я остановился в казенной советской гостинице, где так строго проверяют документы.

Мы были несказанно рады нашей встрече и торопились к нему на квартиру, чтобы вдали от посторонних глаз поговорить по душам. Станичник мало знает о пограничных красных войсках, но слышал, что граница с Финляндией охраняется сильно. И только недавно туда направлены дополнительные войска. Из них никто не собирается бежать в Финляндию. Условились, что завтра он проводит меня за город.

Утром 29 мая, расплатившись в гостинице, зашел к нему, и мы вдвоем вышли за город, прошли версту по шоссированной дороге на Оло-нецк, остановились и присели у обочины под кустом. Для пешего движения у меня оказался большой багаж. В чемодане пара белья, мука, сахар от станичника. В красной России купить было негде, и питание всяк возил с собой. Отдельно сумка сухарей. При мне широкая, длинная солдатская шинель с курсов, заменяющая бурку, на мне кожаная тужурка. Как офицер-пластун, он находит, что все мои вещи надо приспособить для удобства движения в походе, который продлится несколько дней. Из шинели он делает «скатку через плечо». Сумку с сухарями приспосабливает за спину, как «пластунский сыдир» (вещевой пластунский мешок). Но чемодан нужно нести в руках. Первый переход до карельского села Половинного насчитывает 24 версты.

Приспособили багаж, сняли его, вновь присели и говорим, говорим...

– Петя... ты единственный человек с Кубани, видящий теперь меня в последний раз, – говорю ему. – Дня через четыре-пять я должен перейти границу. Перейду ли я ее благополучно – не знаю... Но одно знаю, что, если меня поймают, расстреляют. Если ты прочтешь в газете через пять дней, что на границе пойман какой-то белобандит, хотевший перейти границу, и был расстрелян на месте, то это буду я. С последнего пункта я пришлю тебе открытку. В случае моей гибели сообщи в станицу родным.

Он смотрит на меня и говорит, что у меня «очень военный вид». Все защитного цвета, в сапогах и даже казенная военная фуражка. При этом быстро снимает свою темно-серую, клетчатую штатскую фуражку и надевает мне на голову, а мою берет себе.

– Ну вот!.. Это уже лучше... Возьми ее! – весело бодрит он меня.

Сердце больно ныло. Расставаться не хотелось, но расставаться надо

было.

– Я пойду, Петя... не могу, извини. Не забудь мои слова. Ты единственный здесь человек с родины. Прощай, дорогой. Встретимся ли еще когда-либо?..

Мы крепко обнялись. Приспособив на себя ношу и еще раз пожав ему руку, я быстро зашагал вперед. На повороте оглянулся. Мой станичник, хорунжий-пластун стоял на том же месте и печально глядел мне вслед. Коротко махнув ему рукой, дескать, «прощай еще раз!» – я скрылся за поворотом.

Теперь я остался совершенно один, предоставленный собственной участи, собственным силам, совершенно неведомой судьбе...

В декабре 1964 года я получил письмо от одного станичника, что этот офицер-пластун, после ссылки, был отпущен в нашу станицу и рассказал кому надо о том, что я написал только что. Запоздалая радость...

В Карелии. Последний день в красной России

Первые пять верст я шел хорошо, легко, с подъемом, но потом мой багаж стал давать себя чувствовать. В особенности мешал чемодан с продуктами.

Мы, кавалеристы, не привыкли и не любили ходить. Натер ноги. И только к 10 часам вечера вошел в село Половинное.

Карельские села совершенно не похожи на русские. Это несколько рубленых деревянных домов, широко раскинутых вдоль дороги. В каждом селе есть «десяцкий». На его воротах висит крупная медная цепь с бляхой. Это внешний атрибут его власти. Я быстро нашел начальство села, показал свои документы, просил ночлега и двуколку на завтра для дальнейшего пути. Покушав, заснул как убитый.

Утром следующего дня на удобной двуколке с хорошей лошадью двинулся в следующее село Пряжское. Мой путь «для обследования лесной растительности» лежит к Тулмозерскому заводу, что на границе с Финляндией, потому я и веду себя соответственно с сельским де-сяцким.

Карелы, как и финны, имеют праздничные выезды на удобной рессорной двуколке в одну лошадь без дуги. Это и есть те «почтовые лошади», на пользование которыми я получил право в Петрозаводске, в губернском совнархозе.

Кучером была жена десяцкого. Карелы плохо говорят по-русски, а женщины почти совершенно не говорят, почему этот прогон прошел молча.

В Пряжском, получив новую двуколку, в тот же день доехал до села Мальга.

Я торопился как можно скорее добраться до финской границы и только там передохнуть.

Чем дальше я удалялся от Петрозаводска, тем села становились беднее. Шоссированная дорога на Олонецк отклонилась почти на юг, а мне надо двигаться на запад и по проселочным дорогам.

В селе Мальга у десяцкого не было двуколки, и он предложил мне везти мой багаж на лошади, а нам идти пешком. Пришлось согласиться. И мы, с лошадью в поводу, тронулись не дорогой, а кратчайшей тропинкой по лесу на село Краснозер. Этот карел оказался разговорчивым, ругал советскую власть, чем радовал мою душу.

В Краснозере привал у нового десяцкого. Я показал ему документ. Он молча вышел, запряг лошадь и отвез меня в следующее село Штек-кела. Село большое. Десяцкий был богатый карел. Он накормил меня и дал удобный кров на ночь. Узнав, кто я и куда еду, он говорит, указывая на мою кожаную тужурку:

– А эту сними, а то мужики в лесу топорами зарубят...

– Почему зарубят? – спрашиваю.

– Так ты же партийный... вот и зарубят, – твердит он. ;

Отвечаю ему, что я не партийный, а студент.

– А это-то... кожаная тужурка?.. Рази мы не знаем, што ее носят только партийные?!

Доказал ему, что я не партийный. Поверил. Но добавил:

– Ну, смотри же, верю, а то они ведь разорили нас. Все берут у крестьян... А какой у нас хлеб?.. Ведь живем в лесу! Лес не выкорчуешь – хлеба не получишь. Да и корчевание... его ведь годами делаешь! – поясняет он мне.

3 июня выехал в село Ведлозер. Оно лежит у берега озера того же названия.

Здесь я отдыхаю и пишу прощальные письма в станицу и в Петрозаводск станичнику, что я почти у цели.

К полудню следующего дня прибыл в село Палалахти, расположенное на высоком берегу Тулмозерского озера. Меня привезли прямо в какую-то «общественную квартиру», которую содержит вдова-карелка. У нее много детей. Почти все девушки. Ее фамилия Русских. Молодая и очень приятная старшая дочь лет двадцати четырех подходит ко мне и спрашивает – куда я еду? Отвечаю: студент, в командировке, еду осмотреть Тулмозерский завод. От нее узнаю, что финская граница от завода отстоит в 6 верстах. Чтобы разузнать все подробно, для их детей даю немного муки, сухарей и сахару-песку. Оказалось, что вся их семья – активные красные. Года два тому назад, когда финны заняли часть Карелии, они расстреляли их отца, председателя совета и ее мужа. Она теперь вдова, семья большая, но им помогает власть, как пострадавшим за революцию. На ней я вижу приличную широкую юбку, хорошую кофточку, а на ногах боксовые ботинки. Она одета почти по-городскому. Я говорю ей, что по ее костюму не видно, чтобы семья нуждалась. Она, наивно кокетничая, поясняет, что финны-коммунисты и местные карелы часто ходят в Финляндию тайком и оттуда приносят контрабандой ситец, бокс, костюмы, ботинки и прочее, чего в Финляндии очень много, ну и дарят им, вдовам, или продают дешево.

– А не опасно проходить границу? – затаенно спрашиваю я, ласково улыбаясь, а сам весь напрягся, чтобы не пропустить ни единого ее слова, ни единой мимики ее лица.

– С нашей стороны нет, свои везде, но с финской – опасно. Финны злые, стреляют, но наши знают секретные дорожки, да и там есть у нас свои люди. Я часто получаю подарки, – закончила она бесхитростно.

Узнаю дальше, что в их селе стоит «центральный пост Чека». Чекисты часто заходят к ним в гости. И как нарочно, в это время зашел какой-то чин —■ высокий, сухой, широкий в плечах блондин, с жестоким рябым лицом и начальническими красными нашивками на рукавах гимнастерки. Хотя он не обратил на меня никакого внимания, но

><&-его появление здесь мне не понравилось. А эта молодая вдовушка немедленно встала и как пташка подошла к нему. Я не мог слышать, о чем они говорили. Перебросившись несколькими фразами, он вышел, а «пташка» вновь подпорхнула ко мне и, обласканная моими подарками, вновь защебетала.

От нее узнаю, что прямо по главной дороге в Финляндию границу делает маленькая речка. На ней мост и там сильный «наш караул». По дороге до границы 18 верст. Дорога проходит мимо Тулмозерского завода, но на него не заходит. Почтовая двуколка ходит на Колозельгу, и, если я хочу побывать на заводе, надо слезть у поворота и уже пешком идти на завод, по шоссе, всего 2 версты. Завод разрушен, и там никого нет. Такое подробное ее щебетание пояснило мне все. Я был ей благодарен в душе. Но она не отходит от меня и кокетничает определенно, вводя в соблазн. Этого еще не хватало перед решительным и ответственным прыжком в полную неизвестность. Извинился, что мне некогда, надо писать свои научные наблюдения. Она ушла.

Свои наблюдения я умышленно записывал в тетрадь. В Петрозаводске у председателя губсовнархоза я попросил бумаги, чтобы сделать тетрадь для путевых заметок. Он дал мне отличную белую бумагу финских фабрик и, улыбнувшись, произнес: «Бумага ц а р с к а я». Я поблагодарил за любезность. Сделал тетрадь в 50 листов, на обложке которой демонстративно вывел надпись: «Тетрадь для заметок по Олонецкой губернии и Карельской советской республике студента Уральского Государственного Университета (дальше моя новая фамилия)».

В ней ежедневно я делал «научные заметки» в советском духе на тот случай, если бы был задержан, для доказательства своей работы в командировке.

Как перед решительным боем, на ночь я выкупался в Тулмозерском озере, надел чистое белье, хорошо поужинал, весело поговорил с обеими хозяюшками-вдовушками, аовольными моими подарками, и лег спать.

Утром 4 июня рассортировал свои вещи. С собой беру только шинель, кожаную куртку и сумочку сухарей. Все, что осталось съестного – мука, сухари, немного сахара, – уложил в чемоданчик. Я знал, что сюда уже не вернусь, почему, прощаясь, сказал, чтобы хозяйки, до моего прибытия, присмотрели бы за ним.

К 11 часам утра к их дому подъехала почтовая двуколка. Женщины удивились, что я беру с собой шинель, куртку и сухари, так как «по заданию» должен вернуться сегодня же назад. Поясняю, что на заводе может быть холодно, а нет, то на полянке раскину шинель, чтобы понежиться на солнышке и погрызть сухарики на лоне природы. На мои слова они весело улыбнулись, а когда двинулась лошадь, молодая вдовушка крикнула вслед: «Да скорее возвращайтесь!» Я махнул ей рукой, что, мол, «конечно!» – но сам знал, что не вернусь назад уже никогда.

Еду и волнуюсь. Это моя последняя и решительная поездка. Сегодня я должен быть в Финляндии, или... дальше не хочу и думать. Я поставил свою жизнь на карту, это я знаю точно, потому я должен быть осторожным, энергичным, решительным.

Со мной какой-то попутчик. Он неразговорчив, я тоже. Завод виден издали. Навстречу идет двуколка. В ней цыганского типа молодой красноармеец. Проезжает и активно рассматривает меня, как нового и неведомого человека здешних пограничных мест. Я его не боюсь, так как у меня все документы в полной исправности.

Вот мостик через речку. Дорога сворачивает влево, на юго-запад. Возница говорит, что здесь мне надо слезать, и указал на завод. Я его сам давно вижу. Он – моя исходная точка в неизвестность...

Слез. Иду по дороге к заводу. Вошел в раскрытые ворота. Все разрушено, был, видимо, и пожар, и стоят только кирпичные стены, двор порос травой. Кругом ни души. Вижу пожарную вышку-каланчу. По винтовой лестнице быстро взбираюсь наверх и осматриваю кругом местность, стараясь глазами нащупать так желанную мне границу, но... насколько хватал глаз – кругом лес, пересеченная местность, не видно ни жилья, ни людей, никакого движения. Все – сплошное море леса. Боясь быть обнаруженным, сошел вниз и, пройдя на запад, скрылся в глухом лесу. С этого момента началась моя новая «одиссея» по лесным дебрям, в полной неопределенности и страхе.

Я заблудился. Встречи в лесу

Базируясь на солнце, я взял путь прямо на запад. 6 верст, думаю, пройду быстро. Вступив в лес, шагов через пятьдесят, почувствовал некоторую беспомощность. Стоят сплошные сосны. Меж ними заросли. Под ногами мягкий мох. Огибая сосны, кустарники, нахожу, что если мой путь будет продолжаться в таких зигзагах, то он удвоится. Через полчаса встречаю просеку. Свернул на нее, иду немного на север. Через час новая просека. По ней сворачиваю на запад. Просека упирается в речку и заканчивается. Иду вдоль речки. Через кусты вижу две спящие фигуры. Огибаю их украдкой и продолжаю свой путь.

Я иду и иду, базируясь на солнце, то есть иду, по-моему, на запад. Солнце рке свернуло с полудня, но по местности вижу, что нахожусь еще в России, так как не прошел никакого рубежа, определявшего государственную границу.

Слышу звуки топора. Останавливаюсь, прислушиваюсь. Иду дальше и вижу крестьян-карел, корчующих лес. Так хотелось подойти к ним и расспросить о местности. Но – обхожу их и иду дальше. Уже 5 часов вечера. Я в пути более 3 часов. Думаю, что прошел уже не менее 15 верст, но никакого намека на границу не вижу.

Начинает темнеть. Вот полянка и дорожка. Иду по ней и неожиданно наталкиваюсь на высокого, сухого старика с длинной седой бородой, в длинной холщовой рубахе до колен, в таких же портках, в лаптях. Кто он? Странник, лесной человек – не знаю. В руках посох-палка. Солнце уже заходит за горизонт. Скрываться от встречи было рке поздно. Да и надо выяснить – где же я нахожусь?