Текст книги "Лабинцы. Побег из красной России"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 42 страниц)

– Кто из вас генерал Морозов? – спросил передний, бросив на нас ничего не говорящий взгляд.

Морозов, стоявший впереди, назвал себя совершенно запросто, не переменив и позы, в которой стоял. И они все молча, но очень активно стали рассматривать его, буквально с ног и до головы, изучая как неведомое им существо. Все мы поднялись со своих мест и молча наблюдаем все это.

Морозову это рассматривание и изучение его личности не понравилось. Молча, демонстративно он повернулся к ним спиной, лицом в нашу сторону. На удивление, чекисты на это не обиделись, а нам генерал Морозов, своей независимостью и гордым характером, стал очень нравиться.

Здесь нас не задержали и с новым провожатым повели в город. У какого-то бойкого места нас остановили, и толпа любопытных немедленно окружила нас, гадая: «Кто эти люди?» Наш внешний вид в этом медвежьем уголке России был, правда, необычный. И во всяком случае, не великорусский, а скорее «татарский». Все мы в папахах, некоторые в бурках или в черкесках нараспашку. Большинство в гимнастерках. Все подпоясаны настоящими кавказскими поясами с серебряными наконечниками. Все в сапогах, когда здесь крестьяне ходят в лаптях. Ни у кого нет чемоданов, а только ковровые сумы через плечо. Не все бритые. Кроме этого, цвет наших лиц был смуглый и от природы юга, и от заветренности долгой боевой работы на фронте, тогда как костромичи – исключительно блондины. Одна старушка, пристально заглядывая в наши лица, вдруг спрашивает:

– Чай вы не китайцы-то-о-о?

Это нас рассмешило.

– Китайцы, китайцы, бабушка, *– отвечает ей словоохотливый и находчивый хорунжий Дробышев.

– О-о-о, то-то я и вижу-то, што вы не наши-то-о, – проговорила она, перекрестилась и пошла своей дорогой.

Вот она, Россия-матушка. Костромской выговор резко отличается от общерусского литературного. Он протяжный и певучий. Буква «о» выговаривается, как она пишется, и никогда в словах, как принято, не переходит в «а». Всякая фраза, в особенности вопрос, обязательно заканчивается звуком «о-о» или «то-о». Они говорят так: «Кого-о? Чего-о? Меня-то? Тебя-то? Его-то? Так ты приходи-то! Так ты при-дешь-то? Я не пойму его-о!»

Вначале нам этот выговор казался странным, смешным, но потом привыкли и он нам даже понравился. Они, крестьяне, не говорили, а словно пели, ударяя все время на буквы «о» и «то». И эти две приставки к словам служили выражением душевных переживаний говорившего. Потом мы и между собой иногда говорили в шутку с таким выговором. И на душе становилось как-то веселее.

Нас ведут по дороге, у самого берега. Идем на север. При впадении речки Костромки в Волгу с левой стороны наш путь сворачивает вправо, и вдруг перед нами неожиданно открылось словно умершее, давно прошедшее историческое явление в русской жизни. Перед нами, в полной своей красоте и доподлинности, на несколько высоком правом берегу Костромки открылся Ипатьевский монастырь.

Странное переживание. Еще со школьной скамьи он был памятен мне по учебникам и по событиям 1613 года. Но эти события были так давно и так далеки по расстояниям от Кубани, что в моем понятии все это было как миф и этого монастыря с теремом бояр Романовых в действительности уже нет. Время должно их разрушить. И вдруг Ипатьевский монастырь открылся так неожиданно, словно воскресший из мертвых. Он огорожен белой каменной стеной. На одинаковом расстоянии от углов – в стене калитка с навесом. От нее к Костромке – каменные ступеньки-сходни. А многочисленные золоченые купола блестят так ярко, что трудно оторвать от них свой взгляд.

Нас остановили у высоких массивных дубовых ворот. Очарованный рассматриванием исторического памятника-монастыря и удивленный нашей остановкой, я повернул голову направо и сверху этих высоких, в три роста человека, дубовых ворот прочитал надпись крупными буквами: «Лагерь предварительного заключения».

Мы все поняли: прибыли к месту своего назначения... Через узкую, также массивного дерева, калитку в этих воротах для прохода по одному человеку, нас ввели во двор. Посреди него, изолированно, стояло кирпичное двухэтажное здание. Кто-то приказал нам выстроиться в одну шеренгу. Вышел еще кто-то и по фамилиям, не упоминая наших чинов, проверил списочный состав, приказав в будущем строиться в том порядке, по коему выкликал нас при проверке. После четырех генералов пятой была моя фамилия. Страха в душе не было, а образовалась какая-то пустота. Это оказалась губернская тюрьма.

В костромской тюрьме. Польские солдаты

Нас распределили человек по двадцать по очень просторным, светлым и чистым камерам. Мы были довольны уже тем, что покинули свои «скотские» вагоны, в которых и жить было можно только по-скотски, то есть вповалку. И если считать, начиная со станицы Хадыжинской Майкопского отдела, приблизительно с 10 марта, мы жили со своими полками в лесистых горах, а с 20 апреля под караулом красных в лагерях, то получается, что около 4 месяцев мы не имели человеческого жилища. И как насмешка судьбы – костромская тюрьма оказалась первым нашим человеческим жильем.

Это была старая царская губернская тюрьма. Все в ней построено прочно, хорошо и не для изнурения человеческой души и тела. Тюрьма – это два длинных кирпичных двухэтажных дома. Здесь было несколько человек местной буржуазии, но главный контингент заключенных, около 300 человек, были пленные польские солдаты.

Поляки сразу же пришли к нам познакомиться. Все они были очень молодые люди, и большинство из них – евреи. Они были настолько молоды и так мелки ростом, что их, не оскорбляя, надо было назвать «еврейчиками». Все они с большим акцентом говорили по-русски. Удивленные тем, что в польской армии было так много евреев, мы спросили их:

– За что же вы дрались против красных?

И получили гордый ответ:

– За Польску Отчизну. Произнесено было хотя и с большим акцентом, но достойно. Вот тебе и «еврейчики», подумали мы. А какие польские патриоты!

Они очень томятся пленом, плохой пихцей и совершенно не хотят работать на плотах, чтобы подработать на свое питание. Весь день варят в котелках пшеницу или геркулес. Вся их душа направлена была на то, чтобы чем-нибудь напичкать свой желудок. Одеты они в защитные гимнастерки и брюки хорошего качества, которые сильно износились и загрязнены. О чистоте они и не думают. Большинство ходит босиком.

К нам в камеру вошел их фельдфебель, высокий, стройный молодой человек и чистокровный поляк. Он в конфедератке. Она очень красива своей формой и украшает человека. Вошел и козырнул нам. Он бегло говорит по-русски. И на наш вопрос: «Кто победит?» – уверен, что Польша победит красных.

В них чувствуется национальная гордость, даже и в плену. Это нам нравится, так как фактически в борьбе против красных мы являемся союзниками.

На второй день приказано идти в баню по очереди, человек по двадцать.

– Ну какая там тюремная баня? – протестовали некоторые и не хотели идти.

– Господа-а!.. Вот баня, так баня-а!.. И на Кубани такой не видал, – выкрикнул полковник «из пожилых» И.И. Бобряшев, вернувшись из нее весь красный от пара. И мы пошли, последняя группа молодежи.

Просторная светлая комната. Пол, стены, полка для пара – все дощатые. Сухой светлый предбанник для раздевания. Рядом течет речка Костромка и штабеля и плоты дров, почему горячей воды и пара без-конечно много. Тут же и березовые веники. Время купания не ограничено. Каждый тут же занялся стиркой своего белья. Жуть!.. У некоторых, и у меня, была всего одна пара белья, что на теле. Выстирал брат это (я всегда не любил заниматься бабьим делом) и, для просушки, надел на голое тело.

Выкупались в бане царской тюрьмы в полную свою сласть и поделились между собой, что арестантам здесь жилось гораздо вольготнее, чем теперь многим на воле при красной власти.

Камеры – большие комнаты, которые никогда не запираются, даже и на ночь, почему мы свободно ходим в гости друг к другу.

В тюрьме есть и театр, но нет артистов. Это самая большая комната во всю ширину здания. Хорошая сцена. Мы входим и рассматриваем ее. На стенах и на потолке мы обнаружили лики Святых Угодников и ангелочков с белыми крылышками, просвечивающих через белую известку покраски. Оказывается, это была тюремная церковь, а теперь вот театр. На месте алтаря построена сцена. Императорская власть считала, что у преступника надо вызывать раскаяние церковью, а красная власть считает, что его надо ублажать удовольствиями. Разность подхода к душе человека.

В Запасном полку. Его командир и офицеры

Внутрений мир генерала Морозова нам был совершенно неведом. Не советуясь даже с нашими генералами, он запротестовал перед властью.

– Кубанская армия капитулировала добровольно... Почему же нас, старших начальников, посадили в тюрьму? – так говорил нам потом его адъютант, штабс-капитан из Москвы.

Морозова и адъютанта вызвали в ЧК. Что говорилось там, нам не было известно, но председатель ЧК после переговоров по телефону с Кремлем, взяв Морозова и его адъютанта, выехал в Москву.

В Кремле они были приняты каким-то Склянским, который, выслушав доклад Морозова, приказал Костромской ЧК освободить нас и прикомандировать к местному Запасному пехотному полку. По прибытии Морозова из Москвы, это было выполнено немедленно. И наш тюремный староста, бывший жандармский вахмистр, он же и заключенный, со списком повел нас из тюрьмы без конвоя.

Мы вошли во двор Запасного полка. Все здесь было старое, дореволюционное. У полковой канцелярии стояла группа «комсостава», человек тридцать. Все по форме одетые в защитный цвет. Если бы надеть им погоны, они сразу бы стали теми офицерами, которыми были в Императорской армии. Они с любопытством смотрели на нас, втягивающихся в широкие ворота их полкового двора, и, видимо, были предупреждены по телефону о нашем прибытии, почему и собрались здесь, чтобы увидеть «интересных гостей».

Войдя, мы немедленно расположились в тени под развесистыми деревьями. Староста со списком прошел в канцелярию, откуда скоро вышел командир полка, что-то сказал своим офицерам, и все они гурьбой двинулись к нам.

– Здравствуйте, господа!.. Кто из вас будет генерал Морозов? – спросил он.

Морозов спокойно выдвинулся вперед и назвал себя. Командир красного Запасного полка вежливо козырнул ему, но руки не подал и сказал нам всем (повторяю почти дословно):

– Вас прикомандировали к моему полку. Очень приятно. Я для вас сделаю все, что возможно в моих силах. Прошу вас смотреть на нас не как на своих врагов, а как на своих равных былых соратников. Лично я – подполковник старой армии, и весь мой «комсостав» – также бывшие офицеры, за исключением двух. Но никого среди нас коммунистов нет, – с улыбкой закончил он.

– А теперь – познакомимся по-частному, – добавил он и подал руку Морозову.

Все его офицеры немедленно же разбрелись по нашей толпе, закидывая нас вопросами.

Они очень мало знают о нашей борьбе против Красной армии. Все они были тогда в этом же Запасном полку, все местные жители. Сам командир полка еще при Императоре был помощником командира этого полка, а потом назначен красными командиром. Он местный небогатый помещик. Часть имения власть оставила ему в пользование, так как он, с тремя своими друзьями-офицерами, обещал устроить коммунальное хозяйство. Они открыто острят над двумя офицерами «красной формации», но подчеркивают, что те «парни славные». Эти два красных офицера, краснея, оправдываются и жалеют, что их возраст не позволил им быть настоящими офицерами раньше. Такое признание и поведение офицеров нас приятно удивило.

Командир полка – высокий, стройный блондин лет сорока пяти. Он так учтиво разговаривал с генералом Морозовым, что, если бы это происходило в комнате и глаз на глаз, думаю, величал бы его «ваше превосходительство» .

При нас он вызвал офицера, заведующего казармами, и приказал выдать каждому из нас новые чехлы для матрацев и подушек, постельное белье, медные котелки и отвести совершенно изолированную от красноармейцев казарму. Пожелав нам «наиудобнейше устроиться здесь у них», козырнул всем и со своими офицерами покинул нас.

Старое видение

Через Костромку, по низкому настилу деревянного моста, идем в Ипатьевский монастырь. В храм вошли молча, с глубоким душевным волнением. Мы благоговейно ступали своими ногами в запыленных и сильно потрепанных сапогах и чевяках по тем местам, где ступали царственные ноги всех Российских Царей и Императоров. Я не был никогда мистиком, но здесь почувствовал себя маленьким человеком, который вступил в самое Святая Святых. Думаю, это почувствовали и те, кто был со мною тогда, – командир 1-го Кавказского полка, полковник Хоменко и его два помощника, войсковые старшины Храмов и старший брат Андрей.

Храм был пуст. В нем, кажется, рке не отправляли церковную слрк-бу. Но кое-где, над ликами Святых Угодников, теплились одинокие свечи. К ним прибавили и мы свои четыре казачьих свечи, так памятные в своей печали и вере в Бога.

Мы постояли, посмотрели на все иконы, перекрестились и тихо вышли.

Кострома осталась не искушенная революцией. Иду один, заворачивая за угол у какой-то площадки, и – не поверил своим глазам. Шеренга молодых солдат-красноармейцев отчетливо и молодецки производит строевое учение. Невольно остановился и даже протер глаза – не галлюцинации ли это? Они были отлично одеты и на головах имели старые фуражки Императорской армии – бескозырки с черным дном и серым околышем. Мне показалось, что в далекой Костроме сохранилась еще частица старой армии, чтобы показать, как надо маршировать. Да и солдаты были на подбор – рослые, стройные. Спрашиваю – что за часть?

– Учебная команда Запасного полка, – отвечает начальник ее и, видя, что я в папахе, в ноговицах, спрашивает: – Вы, наверное, казак?.. С Кавказа?

Я подтвердил это. И он продолжил:

– У нас ваши казаки были в 1913 году, на 300-летнем юбилее Царской Фамилии. Только они были иначе одетые, в синих жупанах (он так и сказал – «в жупанах»), очень длинных, и в больших белых шапках. Красивая форма была, – закончил он, красный командир.

Этот начальник был молод и, видимо, не все знал. На юбилей Дома Романовых в Кострому была командирована сотня казаков 1-го Киз-ляро-Гребенского полка с командиром полка, адъютантом и хором трубачей (см. приложение 2). Всем были пошиты на полковой счет синие черкески, белые папахи и белые бешметы. Об этом писал нам в Оренбург полковой адъютант, хорунжий Василий Старицкий, выпуска 1912 года. Надо представить, какой фурор произвела эта нарядная сотня гребенцов на всех жителей Костромы.

Велики и лик, и имя казачье. Мы их сохраняли и в неволе.

Питали нас из солдатского котла скверно: суп из голов тарани, какая-то каша без приправы или картофельное пюре. И не только в очереди за пищей, но и во дворе солдаты расспрашивали о Крыме генерала Врангеля, приходя к нашей казарме. В нее они никогда не входили.

Крым и Кавказ, в понятии здешних людей, в особенности крестьян, – это были какие-то далекие окраины России. Далекие, неведомые и почти чужие. Для красноармейцев (вернее, русских солдат, каковыми они в действительности были при нас, в Костроме) Кавказ до сих пор оставался «наипогибельным», как они говорили. В их понимании – на нем и появились «какие-то белые генералы», образовали свою армию и воевали с советской властью «за что-то». Война затянулась, поэтому советская власть вынуждена была мобилизовать «вот их», мужиков («христьян», как они называли себя). Держать их в казармах, учить строю, вместо того чтобы они вот теперь, в летнюю пору, работали в своих селах с семьями, собирая урожай.

Они также ненавидят советскую власть, но «ежели бы не белые генералы, не война с ними – советская власть так бы не притесняла их, крестьян».

Пришло распоряжение: «Морозовцев (так окрестили нашу группу) препроводить в Москву». Что за этим крылось, мы не знали.

Вновь в Москве. Плачь, Кубань, о сынах своих

В Москву прибыли днем. Наши два вагона опять поставили где-то на путях товарной станции. Кто-то узнал, что на этой же станции стоят три состава поездов с кубанскими офицерами. Новость была исключительная, и многие из нас бросились отыскать их и узнать – что на Кубани? И мы скоро нашли их.

Три длинных состава товарных поездов стояли рядом, параллельно один другому. Между двумя из них находилась широкая погрузочная плогцадь для грузовых автомобилей, почему, когда мы попали на эту площадь, нас увидели многие из своих вагонов. Половина составов вагонов, вперемежку, были с открытыми платформами, усеянными казачьими папахами. Мы были также в папахах, нас узнали друзья и сослуживцы и немедленно окружили. Радости встречи было много. Коротко рассказав о нашей «одиссее», мы, конечно, хотели знать – что происходит на нашей Кубани и как они попали сюда?

Войсковой старшина Лопатин, мой друг, человек умный, в присутствии окруживших нас, рассказал:

– Наш лагерь в Екатеринодаре постепенно разгружался. Рядовых казаков отпускали по домам, офицеров куда-то высылали, а специальных войск – сапер и артиллеристов —■ назначили в Красную армию.

В Екатеринодаре красные открыли свое кавалерийское военное училище и всех офицеров, кто был в нашем военном училище и в учебном конном дивизионе, назначили туда инструкторами. Не на командные должности, а инструкторами. Одели нас даже в свою форму, «с чертовыми шишаками» (буденновскими шлемами).

Жили мы на частных квартирах. Нас не притесняли. Училище помещалось в здании нашего Мариинского института. Вдруг десант из

Крыма. Все перевернулось. А тут из гор показался генерал Фостиков. Немедленное распоряжение – всем офицерам, военным чиновникам (будь они и в отставке) и юнкерам прибыть в управления своего отдельного комиссариата для регистрации. О десанте в станицах, конечно, ничего не знали, и каждый явился запросто. Прибывших немедленно же оцепили войска ЧК, доставили на приготовленные поезда, и вот мы здесь. А с нас, инструкторов, сняли казенную форму, приказали надеть свою и присоединили ко всем. Жаль Безладного, его расстреляли. Он же был командиром Корниловского полка!

Расстреляли еще есаула Бориса Ногайца и хорунжего Анатолия Ко-сякина. Технический батальон был полностью зачислен на службу и на Черноморском побережье, зарывал павших лошадей и калмыцкий скот. Какие-то «зеленые» обстреляли их на работе, и совершенно случайно был убит командир их батальона, полковник. (Он назвал фамилию, которую я забыл.)

На одной открытой платформе густо сидит группа пожилых офицеров в крупных папахах.

– А это кто, Филиппыч? – спрашиваю Лопатина.

– В шинели – Генерального штаба генерал Диденко³³⁵, бывший начальник Кубанского военного училища... Рядом с ним полковник Ермоленко³³⁶, его помощник, а левее – есаул Вербицкий³³⁷, училищный казначей. А вон и Женя Демяник³³⁸, нашего учебного конного дивизиона есаул. Все мы одновременно, и войсковой старшина Безладнов, были инструкторами в кавалерийской школе, – поясняет словоохотливый мой друг.

Всех их я знал лично по Екатеринодару.

Рядом с генералом Диденко сидел неизвестный мне пожилой офицер, также в крупной папахе. Спросил Лопатина и о нем – кто он? И узнал – то был полковник Скороходов³³⁹, начальник кубанской артиллерии, родом терский казак.

Как могли офицеры в таких больших чинах и должностях остаться «на берегу» – мне было непонятно тогда.

Мы, «морозовцы», голодны.

– Дайте хоть кусочек сала, нашего, кубанского, – прошу их.

– Да мы сами голодные!.. Все мы прибыли на регистрацию налегке, думали, что потом нас отпустят по домам, прибыли в чем попало, не захватив ничего теплого из одежды, а не только что взять с собой продукты... В дороге вот уж три недели и сами голодаем. И даже не знаем – куда нас отправляют?.. Вчера по этой платформе проходил с женой генерал Брусилов, маленький, сухой старичок в штатском. Такая и жена его. Наши старшие обратились к нему с просьбой походатайствовать о нас и узнать – куда нас отправляют?.. Но он ответил, что в этом вопросе его персона совершенно беспомощна. А жена, держа его под руку, все время плакала, – закончил Лопатин.

Мои станичники, сотники Вася Боярский, Гриня Белоусов, братья Сотниковы, просят навестить их «станичный вагон».

В нем глубокие старики, бывшие в отставке уже 20 лет тому назад, когда я семилетним мальчиком поступил в станичное двухклассное училище: войсковой старшина Ламанов, соратник генерала Скобелева и наш полковой историк; военный чиновник с двумя просветами Слепухин – оба дряхлые старики, не могущие ни выйти, ни влезть в свой вагон... Тут же еще бодрый телом Г.Г. Булдыгин, вахмистр Конвоя Императора Александра II, долгий атаман станицы.

– Надо было драться до конца! – строго сказал он мне, старейший казак нашей станицы; мне от его слов стало стыдно.

В углу, у окна на верхних нарах, как запуганный кролик, сидит сын фельдшера Недай-Каши, очень красивый и стройный мальчик в станице, младше меня лет на пять.

– А тебя почему сюда загнали? – удивленно спросил его.

– Не знаю-у, – тихо, мягко отвечает мне этот черноглазый 22-летний казак, похожий на мальчика. – Я был старшим писарем в отделе, а потом произвели в военные чиновники, ну так за это, – печально добавил он, старший сын очень бедных родителей.

Судьба их ужасна. Все эти 6 тысяч Кубанской Войсковой чиновной среды, в этом же году, погибнут на Северной Двине. О них скажется своевременно, в хронологическом порядке «нашей одиссеи». Это была кровавая дань Войска Кубанского за неудачный десант из Крыма. Плачь, Кубань, о сынах своих!

Никто не описал, какова была расправа красных по станицам, по уходе десанта? Но вот эти 6 тысяч офицеров и военных чиновников Кубанского Войска, с которыми мы встретились в Москве и расстрелянных в том же году на Северной Двине, являлись первыми жертвами.

Кубань, наше Кубанское казачье Войско, захлестнулось и еще слезами 6 тысяч вдов!.. А сколько после них осталось сирот – мы теперь и НЕ УЗНАЕМ.

Еще одна встреча со своими

Нашу группу поместили в Астраханских казармах, находящихся за речкой Яузой.

Мы попали в скверную обстановку. Фактически это был лагерь для дезертиров из Красной армии, в казармах старой армии какого-то полка.

Большой двор выстлан крупными булыжниками. Каменная стена до пояса, выше железная решетка. Все прочно, хорошо, нормальная «горожа», но теперь она вся оплетена колючей проволокой. У калитки часовой с винтовкой. Пропуск кого бы то ни было – только по запискам.

Казармы. Их много. Все они давно окрашены в красный цвет, который стал грязным. В них двойные нары. На них грязные матрацы и подушки, в которых солома стала трухой от давности. Но и на двойных нарах теснота исключительная. Вонь и грязь, грязь и вонь. Их, кажется, никто не подметает и не убирает мусор. Об умывальной и уборных лучше не писать. Здесь несколько тысяч дезертиров. Отдельными «оазисами» в них размещены офицеры колчаковской армии, которые предназначены пройти науки на «военно-политических курсах» здесь, в Москве, и потом будут отправлены на фронт, так как польская армия успешно наступает, берет город за городом, и надо «защищать Отечество». Оказывается, нас также вызвали сюда для этого, но мы только предназначены, являемся пока «кандидатами» для поступления. Из пленных колчаковских офицеров многие уже «прошли курсы», отправлены на фронт, и из-за недостатка офицеров в Красной армии некоторые получили хорошие строевые должности, выше тех, кои они занимали в Сибирских армиях.

На наше удивление – большинство из них стремилось как можно скорее попасть на курсы, так как там хорошо кормят, дают настоящий солдатский паек, а дальше – «что будет». Среди них очень мало штаб-офицеров. Если у них не было энтузиазма служить в Красной армии для защиты Отечества, то и не было духовного протеста. Они были как бы в заболевшем своем Отечестве, а мы – из разоренного Казачьего гнезда.

На удивление – здесь мы встретились со своими офицерами Войска, которых из Бутырской тюрьмы вместе с колчаковцами поместили в эти казармы, так же как кандидатов на военно-политичесие курсы. Вот они, наши кровные:

1. Генерал-майор Абашкин – Атаман Баталпашинского отдела, бывший штаб-офицер и командир 1-го Лабинского полка Великой войны на Турецком фронте.

2. Генерал-майор Косинов – старый екатеринодарец, в месяцы революции командир 1-го Кавказского полка, первопоходник, при капитуляции армии начальник, кажется, 1-й Кубанской дивизии.

3. Полковник Калугин – наш старейший Кавказец, образцовый офицер, бессменно в своем полку в Закаспийской области; летом 1919-го под Царицыном, командуя 1-м Кавказским полком, потерял один глаз в бою. Отец трех сыновей, кадет Владикавказского корпуса.

4. Полковник Пучков³⁴⁰ – наш старый Кавказец, на Великую войну вышел старым подъесаулом, командиром сотни; в Гражданской войне служил в тылу.

5. Полковник Авильцев³⁴¹ – наш старый Кавказец, на Великую войну вышел старым подъесаулом; в Гражданской войне слркил в тылу.

6. Полковник Удовенко³⁴² – родной брат адъютанта Корниловского конного полка, убитого в бою в 1918-м, наш старый Кавказец, на Великую войну вышел подъесаулом и старшим адъютантом Закаспийской отдельной казачьей бригады, умный и всесильный был адъютант при добром начальнике генерале Николаеве; Гражданскую войну провел в тылу.

7. Полковник Гридин³⁴³ – полковой адъютант в мирное время 1-го Кавказского полка, умный, корректный, на Великую войну вышел сотником; его служба в Гражданской войне мне неизвестна.

8. Полковник Штригель³⁴⁴ – бывший воспитатель Владикавказского кадетского корпуса.

9. Полковник Березовский Константин Георгиевич, артиллерист.

10. Полковник Безладнов³⁴⁵, артиллерист.

11. Полковник Черник³⁴⁶.

12. Полковник Шепель. Эти три полковника возрастом под 45 лет, каких они станиц и по службе – мне неизвестны, так как держались осторожно и мало с кем входили в общение. Все они кадровые офицеры-артиллеристы.

13. Полковник Капуста – старый офицер 1-го Таманского полка, высокий, сухой, немощный, заросший волосами, ни с кем не разговаривающий.

14. Войсковой старшина Горбачев³⁴⁷ – высокий, крупный блондин, компанейский офицер, отличный хоровой певец-бас.

15. Полковник Дьячков^34в – известный инструктор гимнастики, не казак.

Это все старые офицеры. О молодых укажу по мере развертывающихся событий.

Новая анкета. Наша жизнь в Москве

На второй день нам приказано явиться в штаб Московского военного округа для регистрации. В нем все должности занимали бывшие офицеры. Они одеты в гимнастерки или кители, с оставшимися швами от погон на плечах. Приняли любезно, по-офицерски. На наши короткие вопросы ответили, что они в большинстве москвичи и автоматически остались на своих местах, так как надо существовать и содержать семью. К нам – полное сочувствие.

Нам вручили новые анкеты, только «для военных», с точным указанием полученного гражданского и военного образования, прохождения службы, чинов и должностей до октябрьского переворота 1917 года. Дальнейшая служба, должности и чины, полученные в Гражданской войне, их не интересовали, то есть штаб Московского красного военного округа не интересовала наша слркба в Белой армии. Все мы были превращены в тех, коими были до октября 1917 года. Я стал подъесаулом и командиром сотни (бывшим).

И объявили, что мы зачислены кандидатами на военно-политические курсы, после прохождения которых будем отправлены на Польский фронт «для защиты Отечества». О нашем предназначении в отношении защиты красного отечества мы потом острили и смеялись, так как защищать «это отечество» мы совершенно не собирались.

Еще объявили нам, что мы свободны и «до очереди на курсы» можем заниматься, чем кто хочет, но жить в казармах и на выход со двора каждый раз иметь письменный пропуск от комиссара казарм.

При регистрации мы обнаружили, что среди нас нет корниловцев, войсковых старшин Трубачева и Лебедева и командира Полтавской бригады полковника Борисова. Они бежали.

После падения Крыма оттуда к нам, в Екатеринбург, прибыла супруга полковника Дударя, которая рассказала, что Борисов пробрался в Крым и доложил генералу Врангелю о нас. По слухам, Трубачев и Лебедев бежали на Кубань. Судьба их неизвестна.

О полковнике Борисове. К нему, в Кострому, прибыла жена и свояченица-барышня. Они часто приходили к нам по вечерам, когда мы жили уже в казармах. С нами ехали и в Москву. Борисов родом не казак. Видимо, жена и свояченица достали для него соответствующий документ, они устремились на юг и достигли своей цели. К нашим семейным с Кубани никто не приезжал. Знакомств никаких здесь не было. Нет и денег. Мы были, как в иностранном государстве, беспаспортные, и наш костюм был «полуазиятский». Куда же и как бежать?..

Один «государственный гараж» запросил группу рабочих для расчистки своего двора. Наряд приказано сделать из нашей группы, в 25 человек. Утром подали грузовик. И мы несемся по Москве – мимо Симоновского монастыря, мимо Кремля, через Театральную площадь на Тверскую улицу и дальше куда-то... Москву многие из нас совершенно не знают и впервые здесь, в Белокаменной. Грузовик движется быстро. Мы все стоим на ногах, держась друг за друга и за борта грузовика. Москва показалась нам серой и грязной. Движение на улицах слабое. Идущие люди сумрачные и не обращают на нас никакого внимания.

Мы проезжаем Триумфальную арку у Варшавского вокзала и въезжаем на Петровское шоссе. Знатоки Москвы показывают нам на знаменитый ресторан «Яр». Петровское шоссе величественное. Вот и знаменитая Ходынка. Вдали чуть видны палатки красноармейцев и слышатся звуки сигнальной пехотной трубы.

С шумом, с грохотом грузовика мы въехали в какой-то двор, полный разного мусора и поломок. Рабочей толпой высыпали на землю. Из конторы вышел чистенький молодой человек лет двадцати пяти, интеллигентного вида, в макинтоше. Старший над нами Хоранов немедленно же представился ему, сказав, что он генерал, а его рабочие – пленные офицеры Белой армии.

Молодой человек смутилея, пожал Хоранову руку и подошел к нам. Застенчиво и очень сердечно он сказал, что работа у него грязная, и он не знает, подойдет ли она нам. Но «она платная», – добавил начальник гаража.

Группа рабочих человек в двадцать, стоявшая тут же, с интересом рассматривала нашу «экзотическую группу казаков, белых офицеров, с погибельного Кавказа», и мы не заметили в их глазах недоброжелания к нам, а скорее – любопытство.

Полковник Хоменко, боясь, что если мы не получим работы, то не получим и заработка при нашем безденежье, быстро спросил – какова работа?

– Да вот, надо убрать мусор и перенести поломку отсюда и досюда, – смущенно отвечает начальник государственного гаража.

– Ну что, господа, беремся? – авторитетно окинув нас глазом, спросил Хоменко.