Текст книги "Лабинцы. Побег из красной России"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 42 страниц)

«Ну, – думаю, – еще два черта идут!.. Надо их осадить». Надвинув шапчонку на глаза, зло смотрю на них. Один из них «не выдерживает», осклабился в широкую улыбку. В нем я узнал подхорунжего Ивана Яковлевича Назарова, своего станичника, из старших урядников Конвоя Его Величества мирного времени. Не выдерживает и второй и так же осклабился. То был артиллерист Григорий Торгашев, сосед по подворью и свойственник нашей семьи.

– Што вы замаскировались? – удивленно спрашиваю их.

– Какой там!.. Ограбили сук-кины сыны, потом расскажем, – отвечает Назаров и, подморгнув мне, чтобы я молчал, он взял за ногу брата Андрея, войскового старшину, и строго произнес: – Эй, товарищ... вставай!

Брат, нервно настроенный и переживавший, как и все, наше общее горе, быстро повернулся на спину и с пролежнями заспанного лица, в недоумении произнес:

– Што Вам надо?!.

– Оружие у Вас есть, товарищ? – также строго произнес Назаров.

– Уже сдали, – отвечает брат, огорченный, что его разбудили.

– Ну да!.. А может быть, не все сдали? – пристает Назаров.

Я вижу, что наш добрейший по характеру брат после крепкого сна не опознал своих станичников в таких костюмах, и, не желая оставлять его в моральном расстройстве, весело говорю:

– Да што ты!.. Не узнаешь, что ли?

Брат смотрит на меня, потом на них, и лицо его расплылось в удивленную улыбку.

– Тю!.. Вот черти!.. Напугали как!.. Какого вы черта так нарядились?

– Да, нарядишься! – отвечает Назаров.

И, присев на корточки перед нами, рассказывает:

– Едем мы с Гришей, верхами думали так незаметно пробраться домой, встречается красный обоз. «Стой!.. Казаки?.. Белые?» Мы отвечаем, что беженцы. Да куда там! Отобрали у нас коней и седла, а потом говорят: у вас и шапки хорошие... и черкески!.. «Давайте их сюда!» И раздели нас, и едва упросили их, чтобы взамен нам дали хоть вот эту «сволочь».

Сказал, схватил свой треух с головы и ударил им по земле с досадой. И, уже обращаясь ко мне, как к своему былому начальнику по Турецкому фронту, тягостно спросил:

– Ну, што же будет дальше с нами, Федор Иванович?

– Попались, – ответил ему одним словом.

Назаров старше меня на 14 лет. На пополнение 1-го Кавказского полка прибыл в Турцию в начале 1915 года, имея звание старшего урядника Конвоя Его Величества. В бытность мою полковым адъютантом со 2 ноября 1915 года и до 26 марта 1917 года он был ассистентом при полковом штандарте. В лютые турецкие зимние стужи, от Ольт на Эр-зерум в самом начале 1916 года, в снежные заносы той гористой местности, где полк выстраивался на занесенных снегом площадках для встречи своего полкового штандарта, скакал он вслед за мною, скакал за штандартным урядником Иваном Масловым, казаком станицы Дмитриевской. Потом жаркий зной летней операции на Мема-Хатун, Эр-зинджан. Возвращение на отдых всей дивизии под Карс. На Войсковом празднике 5 октября 1916 года 39-летний Назаров награждается 2-м призом за джигитовку, а через год, в Финляндии, – 1 -м полковым призом. Песенник и стильный танцор в лезгинке. Брюнет-красавец, видом кавказский горец. И вот теперь он сидит передо мною, в таком странном, отвратительном и ненавистном ему, и нам всем, «мундире красноармейца»...

Пройдут годы, многие годы... И сюда, в Нью-Йорк, один наш станичник из своего далекого изгнания с Кубани условной фразой сообщит мне: «А Иван Яковлевич Назаров и все его четыре брата давно в земле», – то есть расстреляны красными. Такова судьба выдающихся казаков, выделившихся из рядовой массы личными качествами.

Узнали, что всех членов рады красные спешно отправляют в Екате-ринодар. Надюшу. надо отправить домой. Ее надо спасти «от пленения». Мы с братом на вокзале. Всех членов рады набралось около 80 человек. Все офицеры в небольших чинах. Почти все в гимнастерках. У брата нашлись друзья-сослуживцы. Им подали два товарных вагона. Место есть. Конвоя никакого. Надюша, в черном бешметике, в серой черкеске нараспашку, в маленькой шапчонке, ловко, как молодой казачок, вскочила в открытую дверь вагона. Свистнул паровоз, и короткий поезд тронулся на Армавир.

Мне стыдно было быть в черкеске нараспашку... и без оружия. Никто ее так не носит на Кавказе. Снял и передал Надюше, домой, оставшись в одном бешмете и в английских полушерстяных штанах синего цвета, полученных мной из интендантства, после оставления Воронежа. Я стал и по костюму никто. Из двух войн вышел нищим.

Георгиевские кресты

Голова колонны всей Кубанской армии была уже в Туапсе. Всем приказано идти к вокзалу и грузиться в вагоны по полкам. Мы смешаны не только что со своими младшими офицерами – сотниками и хорунжими, но и со всеми казаками.

Грустное и тяжелое впечатление на меня произвело здание вокзала. Мы слышали, что части, оставляя Туапсе, взорвали артиллерийские снаряды. И как результат этого – все вокзальные здания изрешечены. Вдруг новое распоряжение: всем казакам высадиться из вагонов для обыска. Они выстроились в две шеренги. Переметные сумы и бурки у их ног.

Сдав лошадей и седла, каждый из них снял то, что может пригодиться в его хозяйстве из седельного прибора: пахвы, нагрудники, уздечки, часть подпруг – и спрятал в сумы. У многих казаков были Георгиевские кресты и медали. Их они также спрятали в сумы.

– Серебро нам нужно для государства. Государством управляет сам народ. У нас все народное, – говорят осматривающие и хотят все это отобрать.

Странная казачья натура! Такая молодецкая и гордая, порою даже озорная, а вот тут – словно беспомощные цыплята. И ни одного голоса протеста. Они молча показывают все то, что сложили-спрятали в свои заповедные походные двойные сумы-вьюки. Берите, дескать, если надо «для народного государства»... Но вид их был таков, что лучше о нем и не писать. И если бы вот теперь всех их перенести назад, к Адлеру, и поставить в то положение, которое они имели всего лишь 5 дней тому назад, то есть вооруженными, – они не сдались бы.

Я никогда не забуду скорбного вида подхорунжего Никона Васильевича Нешатова, вахмистра 3-й сотни нашего 1-го Кавказского полка, казака станицы Казанской. За Турецкую войну он имел три Георгиевских креста. Я-то знаю, как он их заслужил! При мне все это было! На южных склонах Большого Арарата были убиты командир сотни есаул Лытиков и вахмистр сотни подхорунжий Дубина, казак станицы Кущевской. Я остался за командира сотни, а он, взводный урядник 1-го взвода, стал вахмистром сотни. Ранено было 10 казаков, и все тяжело, свинцовыми курдинскими пулями. Выбрались мы тогда все же благополучно. Казаки сотни, где было до половины его станичников, и в строю называли его только по имени и отчеству, глубоко уважая серьезного, справедливого и честного начальника, вышедшего из их же массы. Прибытия в полк 1911 года, 10 лет в строю и на войне без перерыва – что он переживал тогда, умняга?! А сколько здесь было других, подобных этому Нешатову?!. Нужно полагать – много!

И теперь эти царские Георгиевские кресты, заслуженные кровью и многочисленными невзгодами голодного Турецкого фронта, красные хотят отобрать «для народа, для народного государства»... И вот он, как исправный вахмистр, вынул их из сум и показывает этим хамам. Как бывало в трудные и ответственные минуты, он сощурил глаза и смотрит на меня. И я не знаю, что он думал, испытывал в эти минуты? Ненависть к красным? Или к тем старшим генералам, в самом Крыму, что оставили их здесь, непримиримых к большевикам? А может быть, удивлялся, что «ия здесь»?

При отступлении к Черноморскому побережью тогда вышло так: кто шел сюда – потерял все, главное – лошадей и седла, испытал репрессии со стороны красных; а те из казаков, кто не пошел со своими полками, сохранил и лошадей, и седла и не подвергся ограблению.

– Да это же безобразие, товарищи! – вдруг резко произносит стоявший возле меня войсковой старшина Семенихин²⁶².

Комиссия оглянулась на него, и вдруг глава ее, всмотревшись в него, произносит:

– A-а... это ты?.. Здравствуй, Гаврюша!.. Что – не узнаешь?

Мы все опешили от этого обращения. Опешил и Семенихин.

– В Лабинской гимназии вместе учились мальчиками, – свидетельствует начальник комиссии.

– A-а, да-да! – отвечает Семенихин, дружески тянет ему руку и тут же заявляет: – Послушай!.. Да оставьте казакам их Георгиевские кресты! Ведь за них была пролита кровь с внешним врагом!

– Хорошо, Гаврюша, мы подумаем, – весело, самодовольно и с сознанием полного своего начальнического положения отвечает «друг детства».

Комиссия прекратила обыск и пошла в вокзальное помещение, чтобы решить этот вопрос.

– Кто он? – спрашиваю я своего друга с юнкерских лет.

– А черт его знает, я его, право, не узнаю. Но он говорит правду. Я что-то вспоминаю какого-то мужичонка в приготовительном классе Лабинской гимназии, но, хоть убей, точно вспомнить на могу. А если он признал меня «за друга детства», то это только хорошо. Ты видишь, какой тон я взял с ним? Даже на «ты».

В 1910 году с Семенихиным я держал экзамен для поступления в Оренбургское казачье училище. Он был гимназист 6-го класса, штатский, а я прибыл из полка. На экзамене сидели на одной парте, на передней, на четырех человек каждая. Выдержали экзамен и весь первый учебный год уже юнкерами сидели на той же парте, но были в разных взводах юнкеров – он в 3-м, а я в 4-м.

На следующий учебный год были уже в одном, 3-м взводе. В последнем, выпускном классе он был правофланговым младшим портупей-юнкером и моим заместителем. Я же был взводным (старшим) портупей-юнкером. Пишу это для того, чтобы читатель мог понять, насколько была глубока наша дружба.

По характеру он был немного нервный и резкий, что являлось отрицательной стороной в офицерской, да и в юнкерской, среде. Но здесь эти две его отрицательные черты характера сыграли положительную роль. Во время войны он окончил ускоренные курсы Генерального штаба в Петрограде.

– Ну, Гаврюша, на этот раз будь ты самым старшим начальником между нами и доведи дело до полезного конца, – говорю ему, улыбаясь.

Комиссия скоро вернулась. И «друг детства» Семенихина с улыбкой человека «правящего класса» заявил, что они оставляют казакам кресты и другие «ремни».

Так неожиданный и простой случай спас наших казаков от жгучей неприятности и внес некоторое моральное удовлетворение в их оскорбленные души.

В поезде на Армавир. В Белореченской

Казаки погрузились в вагоны опять. Перед вечером громаднейший состав, весь облепленный казаками и на крышах вагонов, тяжело и тихо двинулся на Армавир. Он шел на небольшой подъем, почему пыхтел, сопел, останавливался и вновь трогался. Казаки на это острили, орали, соскакивали из вагонов на ходу, вновь вскакивали в вагоны, и фраза «крути таврила!» неслась от головы и до хвоста поезда.

На остановках казаки толпами выскакивали из вагонов, забегали в лес «по надобности», орали, свистели и, казалось, никого не хотели слушаться. Забыты все пережитые горести только час тому назад, и они вели себя просто, озорно. Небольшой конвой с винтовками был абсолютно беспомощен навести хотя бы относительный порядок. Конвоир наших ближайших офицерских вагонов упрашивал казаков садиться в вагоны по сигналу, но его совершенно не слушали. Мне это озорство казаков не понравилось. Оно умаляло достоинство белых воинов и могло вызвать крутые меры со стороны красной власти.

– А ты их припугни, —• говорю я конвоиру.

– Ды как жа припугнуть?.. Да еще своих, – отвечает он.

– Как своих? – спрашиваю.

– Да я такой жа пленный, как и вы. Я донской казак. Нас под Новороссийском бросили, а красные, взяв город, сразу же поставили нас в строй, в пехоту, – поясняет он.

От этих слов у меня на душе легче стало. Я всматриваюсь в его лицо, в особенности в глаза, и действительно, вижу добрые голубые глаза, которые страдальчески смотрят на меня. Он молод. Ему лет двадцать пять.

– Так вот что, братец, – говорю ему. – Тогда ты не обращай никакого внимания на казаков. Это будет лучше для тебя же самого.

– Ды это-то так... ды как бы начальство ни таво, – не договорил он, но я все понял.

Поезд тяжко сопит и тихо лезет на уклон к туннелю у горы Индюк. Вдруг что-то дернуло, и наша половина поезда легче пошла вперед, но зато задняя часть его, оторвавшись, медленно покатилась назад. Казаки загалдели громко и от радости, и от страха.

Стало весело и нам, офицерам первой половины поезда, видя, как казаки, толпами сидевшие на крышах вагонов, бросая свои вещи вниз, сами летели за ними со страхом. Вновь крики и ругань. Какие-то казаки быстро вскочили на тормоза и остановили свою оторвавшуюся часть поезда.

Вновь задержка. Сцепили. Тронулись дальше. Прошли туннель Индюк– Гойтх, и поезд вошел в Кубанские земли.

В нашем вагоне есть офицеры Линейной бригады. Некоторые с женами. Они подъезжают к своим станицам, и некоторые из них скрытно покидают нас и идут домой.

– Я был станичным учителем, и моя жена тоже... как-нибудь откручусь, – говорит нам молодецкий сотник в темно-зеленой черкеске, с женой покидает вагон и идет в свою Ханскую станицу.

Уже зашло солнце, как наш поезд прибыл на станцию Белореченская. Услышали команду:

– Разгружатьса-а!.. Ночевка здесь, в Белореченской, а завтра пешком на Екатеринода-ар!

Поезд остановился, не доходя до станции. Громоздкими группами подходили к ней мы, офицеры. Здесь, на перроне вокзала, нас уже ждали мужики-большевики этой станицы, ушедшие с Красной армией в 1918 году и теперь вернувшиеся домой победителями.

Молодые парни, чубатые, злые лица, с картузами на затылок, в галифе, в сапогах, с красными бантами на груди и с хлыстами и стеками в руках, они злобно вперились в нашу офицерскую толпу и звериными взглядами впивались в наши лица, в наши глаза, ища кого-то. Мне так и казалось, что крикни кто: «Бей их!» – и они начнут полосовать нас всем тем, что находилось в их руках.

– А где полковник Кочергин? – выкрикнули некоторые злобно.

Он, оказывается, был их станичник.

Мы остановились. Скоро подошел Кочергин. Он в кителе, в большой папахе, с бородою с сединами. Он шел смело. «Ну, – думаю, – сейчас его изобьют, а может быть, и убьют».

– А-а-а... вот он! – раздалось несколько голосов, и к нему устремились некоторые.

– Вы не имеете права меня тронуть! Я сам пройду прямо в совет. Я и не скрываюсь! – громко заявил он и не останавливаясь прошел мимо них.

«Молодец старик. Не испугался и победил их», – фиксировал я. А этому «старику» тогда было около 50 лет.

Мы, голова колонны, вошли в станицу на церковную площадь. Куда идти? Где спать?

– Идем со мною, Федя, меня пригласила одна интеллигентная семья, – говорит мне Семенихин.

Я с удовольствием соглашаюсь, и мы входим в очень хороший дом городского типа. Семья казачья, интеллигентная, встречает нас критически-любезно.

– Как это вы сдались?.. 60 тысяч казаков и сдались? – говорит дама, лет под сорок пять. – Вы тоже полковник, как и Гавриил Захарь-евич? – спрашивает она меня, запыленного, в грязной рубашке-бешмете, в интендантских синих штанах и длинных, через колено, ноговицах.

Впервые мне стыдно было сказать, что я есть полковник.

– Ну, садитесь за стол, так уже и быть, накормлю вас, «пленных», – весело и дружелюбно острит она над нами.

Мы жадно едим, так как уже несколько дней голодали. Я молчу, а мой Гаврюша, как всегда, очень разговорчив, острит, оправдывается «в сдаче армии» и даже доказывает что-то.

Непрактичный человек я. И чересчур гордый. Дама-казачка дружески острит над нами, называя нас «пленными», а я уже и обиделся.

Вторая дама грустна. Ее муж, офицер, ушел с армией, и она не знает, где он. Но хотела бы, чтобы и он вернулся, как мы.

Приходит сын хозяюшки. Он также возмущен, что мы «сдались».

– Вы их не знаете, – рассказывает он. – Они, красные, говорят, что в университет могут поступать только партийные. Выходит, что вот я окончил гимназию, но не могу быть студентом, если не запишусь в партию коммунистов, – возмущается он.

– Мы вас ждали, что вы вернетесь и освободите нас, а вы, – и не договорил он, 19-летний молодой казак со средним образованием.

Наутро 27 апреля нас собрали на какой-то окраинной станичной площади. Приказано строиться по полкам и дивизиям. Разнесся слух, что нашу армию хотят посмотреть в Екатеринодаре и потом направить против поляков, которые к этому времени захватили Киев. Нам, многим, этот слух понравился. Отстаивать красную власть с оружием в руках мы не собирались, но через Польшу можно попасть в Крым!..

Нас формирует матрос. Он в своей зимней одежде и с матросскими ленточками на бескозырке. Под ним слегка изъезженный караковый кабардинец под казачьим седлом, который умно прядет своими красивыми ушами. Глядя на этого кабардинца, я вспомнил, как к Индюку местные пожилые мужики, на казачьих седлах, гнали большой табун казачьих лошадей к себе в села.

Лошади были исхудалые. Подпарки от потников на спинах явно говорили нам, кто были их хозяевами. Так обидно было смотреть на это из дверей товарного вагона.

Теперь над нами нет никакого конвоя. Один лишь конный матрос рысью и наметом шныряет между нами, кричит, распоряжается, но его никто не слушает.

Мобилизованы подводы. На них разрешается положить только вещи, сесть больным, а всем двигаться пешком. Следующий ночлег в станице Рязанской.

На одной подводе я вижу вновь красивую девушку, донскую казачку, в красной шелковой кофточке. При отступлении от Туапсе к Сочи два раза я видел ее у шоссе, у пролеска, сидевшую прямо на земле и окруженную кавалерами, кубанскими офицерами. Тогда, среди них, она сидела, словно лесная царевна с белым, румяным красивым лицом, черноглазая, черноволосая – характерный тип южной красавицы девушки. Она вела себя очень скромно, и будто бы мысли ее были не здесь и не для кавалеров, а были там, где-то далеко, на тихом Дону... Теперь она больна, а бледность лица придала ее красоте еще большую прелесть. «Доедет ли она на свой Дон?» – думал я тогда.

Мы вытягиваемся в колонне по-шести. Идем как попало. Обходим обывательские подводы. На одной из них сидит есаул Мельников²⁶³, сверстник по училищу. С ним провел год в полку, в Мерве, на одной квартире с хорунжим Ваней Маглиновским²⁶⁴, владикавказским кадетом и юнкером Николаевской сотни в Петербурге. Дружили сильно. Мельников со средним образованием. Отца, директора гимназии, красные расстреляли в самом начале 1918 года. Он непосредственный соратник Шкуро. И почему-то не уехал в Крым.

– Здравствуй, Саша! – кричу ему.

А он, повернув ко мне голову, ничего не ответил. Возможно, не узнал. Он в тифу, зарос бородою, бледен.

Со мною идут рядом старые полковники С.С. Жуков и Кочергин. Последний ночевал в своем доме. Станичный совет отпустил его домой на честное слово, что он не убежит.

– А куда мне бежать? И зачем? – говорит он.

А окрысились на него местные большевики за то, что «я кадровый офицер, имею в центре станицы хороший дом. Я старый «пан». Вот и все», – заканчивает он свою повесть прошлого дня.

Жена приготовила ему много съестных припасов, и он делится ими с Жуковым. Я, годный ему летами в сыновья, из скромности отказываюсь от еды. И они, как и раньше, все говорят и говорят о былом.

Наша колонна растянулась. Мы изредка ее поджидаем, пока подтянутся хвосты, но к вечеру, бросив всех, зашагали самостоятельно. 30 верст пешком для кавалериста, не привыкшего ходить, были утомительны.

В станице Рязанской

Поистине – ничто так не сближает людей, как горе. Переночевав в Рязанской, вновь поход в 30 верст в станицу Старокорсунекую, но уже на той стороне Кубани. Вчера, в походе, очень много казаков «подбилось». Мы решили ехать на подводе.

На площади много местных казаков с перевозочными средствами. Они торгуются о цене с нами «до Кубани» так, словно перед ними стоят не родные кубанские казаки-воины в несчастье, а пленные турки.

У меня в кармане жалкие гроши. Мои чевяки за первый переход совершенно стерлись. Они ведь «азиатские», на легкой подошевке, подшитой «фаданом», и предназначены только для верховой езды!

Незаметно образовался «союз дружбы» – Лабинцы и Кавказцы, и потому что мы, оба брата, хотя и в разных полках, но в горе находимся вместе, а с нами – и наши ближайшие друзья. Со мной неразлуч-^1.

_С^=

но – полковник Ткаченко, войсковые старшины Баранов, Сахно и полковой адъютант, сотник Косульников с женой. Неразлучны со мной командир 2-го Лабинского полка, полковник Кротов и его помощник, войсковой старшина Красковский²⁶⁵. Последний из студентов – высокий, стройный, с польскими усами, твердый характером.

У брата – командир 1-го Кавказского полка, полковник Хоменко, и Ваня Храмов. Вот этой группой мы и наняли мажару «на быках», чтобы добраться до Кубани, протекающей у станицы Старокорсунекой.

Рязанские казаки мне совершенно не нравятся. Они на нас смотрят как на чужих людей. Они хотят на нас заработать. Они не злы и не любопытны даже в том, что вот их родная Кубанская армия попала в плен. Нет, они заинтересованы только в заработке.

«На быках до Кубани далеко, придется там заночевать», – говорят они. Я удивился, что эта станица до сих пор работает на быках, тогда, как мне казалось, все Кубанское Войско работает на лошадях. Но оказалось, что горные станицы почти все работают на быках, так как станицы бедны землей и подножного корма мало. «Лучше, выгоднее работать на быках», – говорят они нам.

Мой расчетливый помощник по хозяйственной части, войсковой старшина Баранов не хочет платить деньгами.

– Хочешь – за доставку я даю тебе английскую шинель? – предлагает он казаку, подрядившемуся везти нас.

Казак-возница соглашается, но предварительно тщательно осматривает ее – «не просвечивает ли она»? У Баранова их две. И ему ее не жаль, а 200—300 рублей – это деньги. Но я вижу, что у него есть и деньги. А у его командира полка, бывшего только на фронте и в передовых линиях, нет ни денег, ни бурки, ни единственной английской хотя бы шинели. В тылу и на фронте – разные люди.

Наш возница оказался очень разговорчивым. И как будто с придурью. Брат и Лука Баранов немилосердно острят над ним, чем веселят нас, но он на это совершенно не обижается, считая, что такой разговор нормальный, и даже польщен тем, что вот полковники так дружески говорят с ним.

– Ну а теперь держитесь! – вдруг выкрикнул он и по гладкой дороге переводит свою очень сноровистую молодую пару быков в аллюр «намет».

Поистине – надо быть виртуозом, чтобы без вожжей скакать и управлять быками, запряженными в мажару. Мы даже испугались, как бы быки не свернули с дороги, как бы не опрокинулась мажара, и мы просим его остановиться «в его лихости». Да, этот казак-возница был «с придурью», как о них говорят в станицах.

К полуденному времени мы прибыли к Кубани. На большой мажаре с драбинами, на сене и полости, так мягко и приятно было ехать, да егце в обществе веселых, остроумных, долгих и испытанных друзей, что на время и забыто – «кто мы»?.. Но переправа через Кубань на барже-пароме напомнила нам, «кто мы», так как здесь появилась ненавистная нам власть.

В станице Старокорсунской

Переправа через Кубань продолжалась долго. Я впервые в этом районе. Родная Кубань здесь гораздо шире, чем у нашей Кавказской станицы.

Большими группами, безо всякого порядка, мы входим в первую станицу черноморских казаков. Она резко отличается от Рязанской. Она вся в деревьях. Все улицы в акациях. Во дворах – фруктовые сады и хорошие постройки. Станица очень старая и богатая. Название ее, «Корсунская», дышит далекой казачьей стариной Киевской Руси. Теперь праправнуки тех казаков – на Кубани.

Мы поместились в доме не совсем богатого казака, по соседству с церковной площадью. Хозяюшка, лет пятидесяти, уж и не знает – чем же нас еще угостить! Готовит что-то, накрывает стол, а сама нет-нет да и всплакнет. Хозяин-казак, этих же лет, печально настроенный, чтобы не видеть слез жены, уходит в глубь двора и начинает топором тесать колья. Их сын, казак лет двадцати пяти, не сидит на месте, больше гуляет по двору или, облокотившись на забор, грустно смотрит вдоль улицы, что идет к станичному правлению.

– Да чивой-то Вы такая грустная, тетенька? – кто-то спрашивает ее.

– А-а-а, деточки, – вздохнула она и горько заплакала.

Оказывается – сын их сотник. Он остался в станице и не пошел в

поход. Вначале его не трогали, а теперь завтра велели ему явиться в Екатеринодар. Красные производят большие насилия в станице, и они боятся за сына.

Я знаю, что мои старые соратники-корниловцы: Мартыненко, два брата Кононенко, Костик и Семен Дзюба²⁶⁶ – все казаки этой станицы. Наши хозяева хорошо их знают и удивились – как это вернулся назад есаул Костик Дзюба? «Его здесь давно ищут красные за старые грехи», – поясняют они.

Вечером мы вышли на просторную станичную площадь. Там масса казаков. Настроение веселое. Там дивно поет черноморские песни Войсковой певческий хор, находившийся среди нас. Правда, он не был полон, но кто из казаков не поет родные песни? Присоединились офицеры, и хор взывал, плакал и алкал своими дивными мелодиями. Им управлял вахмистр-регент постоянного состава, оставшийся с армией.

Среди казаков пронеслись слухи, что под Екатеринодаром стоит Кубанская казачья бригада «зеленого сотника Пелюка», который якобы заявил красным, что если они кого-да-нибудь тронут на Кубани – «то вин усых рознэсэ»!

Я этому хотя и не особенно верил, но слушать было приятно. А казаки и молодые офицеры были просто в восторге от этих слов Пелюка. И дай им возможность – готовы были сотника Пелюка возвести в Войсковые Атаманы.

Долго не расходились казаки со станичной площади в тот теплый апрельский вечер у реки Кубани, который оказался «последним» вечером нашего вольного передвижения.

Переночевали спокойно и 28 апреля, после вкусного завтрака нашей сердечной хозяюшки, мы вновь высыпаем на станичную площадь, чтобы следовать в Екатеринодар.

Наш матрос-начальник, близко познакомившийся с нами, с казачьими станицами и их гостеприимным населением, оказался неплохим человеком. Мы его совершенно уже не боялись и не слушались. Как-то зашел к нему узнать распорядок движения и увидел у него на столе корзину яиц и масла. А в этой станице увидел и чувал белой муки. На мой вопрос: «Что это?» – он, простяга, искренне, чисто по-солдатски, рассказал, что в Екатеринодаре у него жена. Там все дорого. Так он пока что «по дешевке» собирает по пути.

– Сегодня вечером мы будем в Екатеринодаре. На подводах разрешается ехать только до города, а там – приказано войти пешком и в порядке, – говорит он мне совершенно запросто.

И смотришь на него, слушаешь его, этого матроса, «красу и гордость революции», и невольно думаешь – откуда взялась вся злость и насилие у людей, подобных вот этому матросу, оказавшемуся самым обыкновенным русским мужичонком из пригорода. И тяжко становится на душе от сознания, что в те месяцы революции не нашлось крупной личности на Руси, чтобы все это остановить. Нашелся генерал Корнилов, но – как жаль, что он не довел дело до положительного конца в 1917 году.

На площади очень много местного населения. Оно щедро угощает казаков всем возможным. Оно сочувственно смотрит на нас, смотрит с любовью, с огорчением и болезнью за нас.

Я вгоку есаула Костика Дзюбу, стоявшего с другими корниловцами-офицерами, и подхожу к ним. С Костей стоит его жена, совершенно

простая казачка, которая нет-нет да и смахнет слезу с глаз уголком своего передничка.

Дзюба бледен, растерян. А не храбрец ли он был в боях! Жена сообщила ему многое, как его искали красные, как обыскивали все во дворе. Она боится, что его вот-вот арестуют, почему и не отходит от него ни на шаг.

Бедная женщина, Дзюба так неумело ее успокаивает! Ласка к жене при посторонних так ведь не свойственна среди казаков!

Ободряю я ее, нахожу некоторые слова утешения и надежды, но вижу, что, перенеся все, она совершенно не верит красным, и по ее уже каменному ото всех переживаний лицу катятся холодные слезы.

Дзюбу не арестовали. Никого пока не тронули. И большим обозом на мажарах, исключительно на лошадях, мы выехали в Екатеринодар, в свою кубанскую столицу.

На удивление, со многими казаками выехали и их жены. Получилось какое-то движение казаков, словно отправляющихся на праздник. Вольнолюбивое черноморское казачество, в особенности их жены, – они никак не хотели слушаться матроса, чтобы ехать по дороге одной сплошной колонной. Почему-то многие хотели попасть в город как можно скорее. Матрос скакал за мажарами, ругался, останавливал их, вводил в общую колонну и скакал за следущими. За ним неслись вслед скабрезные шутки казаков, от которых не отставали и их жены, несся вслед свист, тюканье. Ищи виновника в этой многотысячной казачьей массе! Всем было очень весело. Но в этот же вечер нам было очень грустно, даже страшно.

Под вечер, подойдя к городу, остановились. Подтянулись «хвосты». Приказано всем сойти с подвод, и густой колонной, безо всякого строя, во всю ширину улицы, нас ввели в Екатеринодар.

В Екатеринодаре

Мы вошли в город с северной стороны, где жили рабочие. В красных газетах писалось, что сдалось 60 тысяч казаков. Это была сенсация для всего населения Кубани, но которой не верилось. И вот «они», сдавшаяся Кубанская армия, вошла в свой стольный город Екатеринодар. Вот почему весь народ и высыпал на улицы, чтобы убедиться – так ли это?

Мы проходили по улице, где находились разные мастерские, где жили рабочие, которые теперь все высыпали со своих дворов, чтобы убедиться в действительности, и от которых можно было ожидать недобрых выкриков по нашему адресу. Но их не только что не было, а на лицах смотревших была явная печаль и сожаление. Видимо, власть красных ими была уже хорошо сознана.

Мы были как будто рады, что наконец-то прибыли к цели. Густой массой, заполнив всю ширину улицы и оба тротуара, мы скорым шагом двигались по Бурсаковской улице. Впереди нас, верхом на лошади, идет важно наш глава колонны, матрос. За ним мы – старшие офицеры. И уже в самом городе все жители высыпали со всех дворов и домов и молча, удивленно смотрят на нас. Смотрят именно удивленно и молча.

Какое впечатление на жителей могла произвести эта мрачная масса кубанских казаков, появившихся в своем стольном городе в таком виде и в таком беспомощном положении – без оружия, в черкесках нараспашку, с сумами через плечи и с бурками под мышками, в черных замызганных папахах.

Таких ли казаков они привыкли видеть здесь на протяжении более чем столетнего существования этого казачье-запорожского города?!

Центр Кубанского Войска. Войсковой центр черноморских и линейных казаков. Чисто военный город. Красная улица, всегда переполненная военными в папахах разных цветов, в черкесках таких же разных цветов, с погонами всех рангов и чинов, где на скамейках сидели отставные генералы и Севастопольской кампании 1854 —1855 годов, и Русско-турецкой войны 1877—1878 годов, Ахал-Текинской операции генерала Скобелева; тут же проходили щеголи-писари, затянутые поясами на черкесках при серебряных кинжалах, – и Войскового штаба, и управления Екатеринодарского отдела, и чины Войсковой капеллы, шествовавшие строем со своими музыкальными инструментами в городской сад, чтобы услаждать слух гуляющей там по вечерам публики. Всегда при белых бешметах – то в голубых, то в красных, то в черных черкесках, шли они «в ногу» по Красной улице, имея впереди казачат-музыкантов. Все в погонах, многие с белыми нашивками урядников, чем гордились, как достойно заслуженного звания.