Текст книги "Лабинцы. Побег из красной России"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 42 страниц)

Развернутые эскадроны с дистанцией меж ними приблизительно двух взводов, под прямым фланговым огнем нашей артиллерии, должен подчеркнуть, совершенно были не расстроены и, держа правильный строй, неслись к селу. Меня это удивило и восхитило, так как мы привыкли видеть в Красной армии лишь «один непорядок», как нам казалось; но в данном случае шла настоящая регулярная кавалерия, силою в полк четырехэскадронного состава. И главное – очень близко от нас. Наша артиллерия открыла по ним очень частый огонь. Шрапнельные снаряды рвались над их головами. Огонь казался очень удачным. Эскадроны развили широчайший намет и скрылись за постройками восточнее села.

К моему удивлению, по пути их скачки, то есть в пройденном пространстве, не осталось ни убитых, ни раненых, даже и лошадей. И я очень досадовал, что никого из красных кавалеристов не было убито. А что они были такие же люди, как и мы, – я об этом тогда не думал. Мне было бы очень приятно, если бы наши шрапнельные разрывы убили бы их много-много.

Такова психология войны – они наши враги, и их надо убивать.

День боевых курьезов на реке Белой закончился. Дивизия идет к хутору Ерыгина, что перед станицей Бжедуховской. Полковник Шляхов попросил меня идти рядом с ним и генералом Арпсгофеном, чтобы ближе познакомиться и со мной, и с состоянием дивизии.

Полковника Шляхова я совершенно не знал. Он старый офицер. Ему не менее 40 лет. Блондин с сухими, правильными чертами лица. Он словно уставший от чего-то. Его, кажется, не волнует ничто. И на все он смотрит философски. Собственная внешность, посадка в седле, как идет лошадь – его мало интересуют. Ведет свою лошадь на распущенном поводе, вернее, он ею не управляет. Все это не по-нашему, не по-бабиевски.

Он кадровый офицер 1-го Линейного полка и с восторгом отзывается о своих бывших командирах: Генерального штаба полковнике Кокунько¹⁵⁴ и полковнике Певневе¹⁵⁵. Кокунько (в те наши дни) – генерал-лейтенант, за границей хранитель Войсковых Регалий, умерший в Югославии в мафусаиловском возрасте.

С восторгом он отзывается и о своем полку, всегда хорошо обученном, нарядно одетом, гиковым и даже тонном. И рассказывает: «Полк

был на больших маневрах Киевского военного округа, которыми руководили тогда генералы Драгом и ров¹³⁶, Сухомлинов¹⁵⁷ и другие высшие генералы Российской армии. Кавалеристы посмотрели на казаков «свысока», как на конницу второго сорта. Но когда полку приходилось скакать по всевозможным буеракам и вплавь переправляться через реки – все они удивились прыти, сноровке и напористости казаков и прониклись уважением к нашему 1-му Линейному полку. А когда после маневров полк в черкесках, с красными башлыками за плечами и с песнями показался на улицах Воронежа – восторгу жителей не было конца.

А вечером, когда наши офицеры появились на званом балу – все в черкесках и, кроме бальных танцев, некоторые из нас пронеслись «в лезгинке» – дамский Воронеж окончательно был побежден казаками».

В разговоре он оживился. И рассказ его, складный и приятный, я слушал с интересом. К тому же он был хорошо воспитан. Генерал Ар-псгофен, слушая его рассказ, молчал.

В походном аллюре «шагом», когда становилось скучно, разговор невольно перешел на политику. И вдруг я слышу от полковника Шляхова, с какой ненавистью он относится к Кубанской Краевой Раде. И считает ее единственной виновницей нашего поражения. И жалеет, что ее давно «не разогнали».

– А теперь, в горах, обязательно разгоним, – говорит он.

Я высказал ему свое мнение, которое расходилось с его мыслями.

– Так Вы, значит, считаете, что землю у помещиков надо отобрать?.. Отобрать и офицерские участки? – вдруг спрашивает он меня, оживившись.

– Конечно, – ответил коротко ему.

Начальник штаба дивизии, генерал Арпсгофен, все время молчавший до этого, заговорил «о заблуждении Федора Ивановича», как он всегда меня называл. И рассказывает:

– У меня в Австрии живет родная сестра. Она имеет 25 тысяч десяти н земли, которая культивирована и не то, что у русских крестьян. По окончании войны я поеду к сестре и буду заниматься там хозяйством.

Выслушав все это, я и подумал – почему подобные офицеры так неуважительно относятся к казаку-земледельцу и его народному представительству? Казак рвется к своему восьмидесятинному паю земли в станице, который он уже оставил красным вместе со своей семьей и хозяйством, и томится душою: куда же я иду?., зачем?., на сколько времени?., когда же я вернусь домой на эту свою восьмидесятинную пашню?., к семье, к жене и детишкам?..

А его начальник штаба дивизии «уже решил» ехать в Австрию, к сестре, у которой 25 тысяч десятин культивированной земли.

Конечно, при таком положении у этих людей должны быть совершенно разные интересы.

4-й Донской казачий корпус

От 1-го Аабинского полка приказано оставить одну сотню с пулеметами в сторожевом охранении и со всем полком присоединиться к корпусу, сосредоточенному у хутора Ерыгина.

Генерал Науменко любил со мной говорить. Мы гуляем в стороне и делимся впечатлениями о событиях дня.

Неожиданно далеко от нас, чуть к северо-западу, показалась громаднейшая темная масса конницы. Мы невольно устремили свои взоры в ту сторону. Чья эта конница, наша или красная, было неизвестно. Из какой-то низины показался разъезд, коней в десять. Вид их был не кубанский. Все они на крупных лошадях, одеты в шубы или шинели. Мы догадались, что это донцы.

Разъезд остановился, спешился, а к нам следовало два всадника. Не доходя шагов двадцать до нас, спешились и они. Один остался с лошадьми, а другой направился к нам. Одет он был в темно-синие бриджи с широким красным лампасом, в фуражке, в гимнастерке, поверх которой была меховая тужурка. На нем хорошего качества боксовые сапоги.

– Где будет командир 2-го Кубанского конного корпуса генерал Науменко? – спрашивает он, легко, привычно и чисто по-офицерски козырнув нам.

– Я и есть генерал Науменко, – серьезно рассматривая прибывшего, отвечает Вячеслав Григорьевич.

– Ваше превосходительство, сотник Попов, от 4-го Донского корпуса, для связи прибыл, – отрапортовал он, приложив руку к козырьку фуражки.

– Расскажите – где ваш корпус и как он попал сюда? – сразу же спросил генерал, поздоровавшись с ним за руку.

Сотник Попов был грустный, приятный и лицом, и манерами. Он доложил, что их корпус был отрезан от Донской армии и вынркден был отступать уже не на Новороссийск, а вот сюда, на Туапсе. И он прислан для связи с кубанскими частями и для ориентировки.

– Как настроение в корпусе? – спрашивает генерал Науменко.

Сотник долгим взглядом посмотрел в глаза Науменко и тихо произнес только одно слово:

– Неважно е...

– А численность его? – допытывается генерал.

– Численность большая, – спокойно, но грустно отвечает офицер и, сделав паузу, произнес: – Восемнадцать тысяч коней, но воевать корпус уже не может, – печально закончил он.

Мне было очень жаль этого приятного донского сотника, так тяжело переживавшего трагедию армии и своего 4-го «мамантовского» корпуса. Своей искренностью он подкупил и генерала Науменко. Сотник еще доложил, что ночевать корпус будет в станице Бжедуховской.

Численность 4-го Донского корпуса мне тогда показалась сильно преувеличенной. Но вот что о нем пишет Г.Н. Раковский в своей книге: «Донская армия была разрезана на две части. От главной массы был отрезан лучший и самый многочисленный «Мамантовский» 4-й корпус»¹⁵⁸.

Этим корпусом тогда командовал генерал Стариков¹⁵⁹, который рассказывал Раковскому: «Ввиду этого мне ничего не оставалось, как отходить горными проходами прямо на Туапсе вместе с Кубанской армией. В корпусе у меня насчитывалось свыше семнадцати тысяч коней. Это объясняется тем, что – побросав артиллерию, пулеметы и обозы – все превратились в верховых. Корпус, однако, ввиду упадка духа – был не боеспособен» ¹⁶°.

В станице Бжедуховской

Сняв свои арьергардные сотню казаков и пулеметы, ночью с полком вошел в станицу Бжедуховскую. Она расположена на двух берегах довольно глубокой и узкой долины-угцелья, по дну которой протекала речонка и через нее мост.

Стояла дикая темнота и грязь. Под ногами буквально ничего не видно, и только тусклые огни из хат определяли и улицу, и то, что это есть населенный пункт. Квартирьеры развели сотни и привели меня к полковому штабу.

Небольшой казачий домик. Маленькая керосиновая лампа плохо освещала комнаты. На столе стоит и шумит уже самовар «для штаба полка». В углу много икон, и перед ними уютно теплится лампадка.

После многих и всяких тяжких дум все это так мило и приятно душе православной.

Зайдя, я снял папаху, перекрестился на иконы и громко поздоровался с хозяевами, которых, собственно говоря, я и не вижу. Хозяюшка в соседней комнате занята у печи для нас, а хозяин, довольно крупный чернобородый казак 35—40 лет, тихо и с грустью накрывал стол для гостей, помогая жене. В своей комнатушке, освещаемой свечкой, сидела, видимо, их дочка. При нашем входе она вышла на зов отца. Я невольно остановил на ней свой взгляд.

Она барышня 15 —16 лет. Чистенько, по-станичному, одетая. В черной густой косе цветные «укосники», как у украинских девушек. С черными красивыми большими глазами и густыми черными бровями. Длинные ресницы. Она в яркой кофточке и темной юбочке. Через дверь видна ее девичья комнатка – очень уютная, в картинках, с фотографиями и разными безделушками на стене.

Дочь оказалась единственной у родителей и, конечно, очень любимой. Вот я и подумал – что же ждет ее «завтра» и потом, при красной власти? За какого красавца казачка она, красавица, словно черкешенка, выйдет замуж?

По-нашему, по-станичному, ее должен бы выбрать в жены лучший казак-молодец. И гордиться должен ею. Но при красных нельзя ведь будет гордиться «казакоманством» и вообще молодцеватостью!

За ужином Надюша, почти сверстница ее, быстро подружилась с ней, и потом они что-то щебетали в ее комнатке.

Бжедуховская – последняя кубанская станица, такая мирная и тихая, где еще не было беженцев, толчеи, голода и душу раздирающих сцен.

Утром 9 марта, при самом восходе солнца, у восточной высокой околицы станицы выстраивалась масса войск – 4-й Донской корпус, наш корпус и пластуны.

Стоял легкий морозец. Иней чуть-чуть покрыл прошлогоднюю жниву. Солнце мягко, не торопясь, восходило где-то далеко-далеко на востоке. Через разные «перегорки» на север далеко была видна Закубанская равнина-степь, теперь уже занятая красными.

На бугорке, северней околицы станицы, собрались все старшие начальники, до командиров полков включительно. Чего мы ждем – я не знал. Генерал Науменко был очень озабочен чем-то.

К нам, к этой группе старших начальников, подъехал верхом на дивном гнедом кабардинце под седлом в серебряной оправе какой-то очень красивый генерал, одетый в шубу-черкеску, похожий на горца. Потом генерал Науменко на мою любознательность ответил, что это генерал Запольский¹⁶¹, командир нашей пластунской бригады. Он был офицер Генерального штаба и не казак.

Я был разочарован. Если бы мне сказали, что это «начальник Черкесской конной дивизии», это было бы более похоже на .него. Но командир пластунов, идущих в чеботах по грязи, с сидорами за спиной, а впереди них такой нарядный и красивый генерал, «под черкеса», на дивном кабардинце, которому позавидовал бы любой конник, – в моем представлении все это не вязалось...

Вот тут-то, на этом курганчике под станицей Бжедуховской, мы, младшие строевые начальники, штаб-офицеры, узнали, что генерал Деникин приказал «всем этим войскам отходить на Таманский полуостров, где и грузиться на пароходы для следования в Крым».

Генералы нашли, что до Таманского полуострова войска не дойдут. Красные армии уже заняли не только Закубанскую равнину, но заняли и этот наш Таманский полуостров. Кроме того, идти к нему надо фланговым маршем, с боями. Но как же можно вести бои, когда все части, словно манны небесной, ждут только случая, как бы оторваться от противника, войти в лес, в горы и как можно скорее попасть в благословенную Грузию, где не будет войны, где мы отдохнем, починимся, оправимся, собьем свои ряды и только тогда уже двинемся вновь сюда, на родную Кубань, для ее освобождения.

Найдя, что на Тамань идти уже очень поздно, все части двинулись в направлении станиц Черниговской, Пшехской и дальше на юго-запад.

С возвышенного плато у станицы Бжедуховской мы еще раз, и в последний раз, посмотрели в далекую синеву родных кубанских полей на север и, спустившись вниз, вошли в какое-то ущельице, сплошь покрытое лесом. Я сразу почувствовал себя легко. Ну, думаю, в горах-то нам легче будет отбиваться от красных.

Прогцай, Кубань!.. Прощай...

Казачьи корпуса отходят на Туапсе

Я воспользуюсь выдержками из записок генерала Науменко, помещенными в журнале «Казачьи Думы»¹⁶². Вот что там написано:

«По директиве Главнокомандующего армиями генерала Деникина, на Туапсе должны были отходить:

– 4-й Кубанский конный корпус генерала Писарева, дравшийся в районе Ставрополя.

– 2-й Кубанский конный корпус генерала Науменко, прикрывавший железнодорожный узел станции Кавказской.

– Группа генерала Шифнер-Маркевича, переправившаяся через Кубань у станицы Усть-Аабинской (1-й Кубанский корпус. – Ф. £.).

– 4-й Донской конный корпус генерала Старикова, имевший задачей оборонять реку Кубань ниже Усть-Аабинской станицы.

Ставка Главнокомандующего, Добровольческий корпус, Донская армия (кроме 4-го Донского корпуса генерала Старикова) и 3-й Кубанский корпус генерала Топоркова – отошли в Новороссийском направлении».

Здесь нужно немедленно добавить, что корпус Топоркова по сдаче Екатеринодара как таковой перестал существовать. Полки 1-й Конной (Кубанской) дивизии и Гайдамацкой (полтавцы и таманцы) самостоятельно двинулись на Туапсе, а в Новороссийске погрузились и уплыли в Крым с Топорковым только остатки 2-го Запорожского полка полковника Рудько¹⁶³ и 2-го Уманского полка полковника Гамалия.

Продолжим по запискам генерала Науменко:

«Вечером, 7 марта, накануне соединения 2-го и 4-го Кубанских корпусов – генерал Писарев получил, через летчика, [распоряжение] командующего Кубанской армией генерала Улагая, который сообщал обстановку на Новороссийском направлении и приказывал Туапсинской группе войск переменить направление и отходить не на Туапсе, а на Тамань».

«8-го марта, вечером, в районе станицы Черниговской – соединились 2-й и 4-й Кубанские корпуса и объединились в группу под общей командой, как старшего, генерала Писарева. Положение на фронте Туапсинской группы к этому времени было следующее: части 4-го Кубанского конного корпуса только сегодня оставили станицу Белореченскую и отошли на левый берег реки Белой. Правый фланг его, генерал Бабиев, оставался в районе города Майкопа. Генерал Шифнер-Маркевич, выполняя задачу расчистить путь на Туапсе – подходил вдоль железной дороги к станице Хадыжинской».

«2-й Кубанский конный корпус, 2-й дивизией занимал станицу Пшех-скую, имея 4-ю дивизию в резерве, в станице Черниговской. Левее, как указано выше, были части 4-го Донского корпуса. В тылу, судя по частным сведениям, в районе Саратовской станицы – находился Кубанский отряд, направлявшийся с Войсковым Атаманом, генералом Букретовым¹⁶⁴, на Белореченскую.

Противник наступал, главным образом, вдоль Армавиро-Туапсинской железной дороги, имея здесь бронепоезда и пехоту, а со стороны Усть-Лабинской – шли две кавалерийские дивизии, усиленные пехотою».

Странно, мягко выражаясь, что у нас тогда не было бронепоездов. Все они отошли на Новороссийск и там были брошены, вместо того чтобы часть их направить на Туапсинское направление. Красное командование бросало свои бронепоезда с любого места на Армавир—Туапсе, так как капитальный каменный мост через Кубань у станицы Кавказской нами не был взорван «по государственным мотивам», как мне сказали в штабе корпуса.

Там, и тогда, в станице Пшехской, мы узнали, что красная конница сделала налет на железнодорожный узел Белореченская, захватила все интендантские склады, санитарный поезд и другие тыловые учреждения, изрубив весь персонал.

А что красное командование стремилось к этому – говорит один из пунктов их директив. Вот он: «Поскорее захватить богатый хлебом район станиц Гиагинской и Белореченской за рекой Кубанью и этим самым, во-первых – отрезать 2-й и 4-й Кубанские корпуса от остальных сил Кубанской армии и, во-вторых – не допустить сосредоточения Кубанцев в районе города Майкопа»¹⁶³. Мы же этот свой хлебный район отдали красным без боя. Есть о чем подумать.

По всем этим данным видно, что в Майкопском районе скопилось очень много казачьей конницы – три Кубанских корпуса и один Донской.

Казалось бы, что на этих майкопских хлебных равнинах можно было дать красным отличный конный бой! Но для этого командующему Кубанской армией надо было покинуть свой поезд и сесть в седло, раз вся его армия отходила в Майкопский район. Г.Н. Раковский в своей книге пишет: «Поезд штаба Кубанской армии во главе с Улагаем, в это время, находился возле штаба Донской армии. Генерал Улагай, оторвавшись от своих Кубанцев в Усть-Лабе, вместо того, чтобы ехать на Туапсинское шоссе, как указывали вполне резонно в Донском штабе – прибыл в Ека-теринодар и теперь держался возле штабных поездов Донской армии, не имея почти никакой связи с Кубанскими частями и не пытаясь ехать туда, что, конечно, было огромной ошибкой»¹⁶⁶.

(В последующих своих работах, например в статье «Перед отходом к Черному морю», Ф.И. Елисеев пишет о тех событиях и генерале Ула-гае: «...Как это произошло – в точности неизвестно, но он был отрезан красной конницей Буденного, приказал прицепить свой штабной вагон к поезду командующего Донской армией генерала Сидорина и с ним выехал в Новороссийск, а оттуда – в Крым. Кубанские корпуса отступали к Черному морю самостоятельно...»¹⁶⁷ – П. С.)

Все корпуса устремились к Туапсе, в единственный лесистый горный проход, на перевал Гойтх через наш Кавказский хребет. Шли в лейку с узким горлышком.

Черкесская конная дивизия. Черкесы ужинают

Перейдем от тяжких, грустных описаний к одной приятной встрече. Поздно вечером, в полной темноте отступаем в станицу Пшехскую. Как всегда – 1-й Лабинский полк в арьергарде. Моросит нудный, мелкий дождь. В темноте неожиданно натыкаемся на хвост какой-то конницы.

– Какой полк? – окликаю.

– Хторой Черкески коний (то есть Второй Черкесский конный полк), – отвечают несколько голосов.

– Какая сотня? – добиваюсь.

– Хтарой (то есть вторая сотня), – отвечает уже один голос.

– Кто командир сотни? – допытываюсь.

– Пшемаф, – отвечает.

Я сразу понял, о ком идет речь.

– Поезжай вперед и скажи, что его просит к себе командир Аа-бинского полка, – командую.

Какой-то черкес «похлюпал» по грязи звать своего командира сотни, ротмистра Пшемафа Ажигоева¹⁶⁸.

Скоро передо мной, в широкой бурке, на рослой лошади, появилась фигура и спрашивает:

– Где командир Лабинского полка?

– Здравствуй, Пшемаф, – откликаюсь этак ему.

– A-а!.. Федя?.. Здравствуй, дорогой! – радостно отвечает он мне, узнав по голосу.

Пожали крепко друг другу руки и идем рядом.

Пшемаф – воспитанник Майкопского технического училища, был старше меня на два класса. Хорошей дворянской черкесской фамилии. Он и тогда совершенно чисто говорил по-русски. Милый, очень добрый и благородный, с которым я дружил и тогда, и потом, как он стал офицером. Теперь он с нескрываемой грустью рассказывает, что они, их дивизия, отступала от Ставрополя через Армавир. Проходя свои аулы, в нее влилось много необученных строю черкесов. В дивизии около 3 тысяч шашек, но она малобоеспособна. Под станицей Келермесской она не выдержала атаки красной конницы, отступила, погиб наш общий друг-техник, корнет Меретуков Татаршау, зарубленным. Его младший брат-красавец, стройный как тополь, был оставлен в своем Хакуриновском ауле по настоянию стариков, чтобы защитить их, как отлично знающий русский язык. Но Ажигоев боится за Магаджери, также моего черкесского друга, что он может погибнуть.

Подъехал черкес, сказал «Пшемаф» и заговорил со своим ротмистром по-черкесски. Выслушав его, мой Пшемаф стал говорить ему, как я понял, что-то наставительное. Тот, выслушав, оскалил в улыбку свои белые зубы и скрылся.

– Ты што ему говорил? – спрашиваю.

– Да вот, никак не могу их приучить к дисциплине. Всегда им говорю, внушаю, что при старших офицерах они не должны меня называть по имени, а по чину. Говорю им, что в ауле это можно, но на службе нельзя. Но они никак не могут этого понять.

И только что он закончил мне «свою жалобу», как подъехал следующий черкес и начал словом «Пшемаф!..». Но Пшемаф не дал ему говорить и сразу же перешел «в нотацию». Черкес молча выслушал и, видимо ничего не поняв, почему их любимый командир ругает его, молча уехал.

К нему и еще обращались несколько черкесов «за чем-то», неизменно называя его только по имени. Он уже не сердился, так как я его успокоил, говоря, что черкесы – «дети природы, редко кто из них говорит по-русски, и им имя и слово «Пшемаф» —■ гораздо ближе и приятнее, чем «господин ротмистр».

Мы в станице Пшехской. Темнота – хоть в глаз коли. На улицах грязь. Урядник, начальник ординарческой команды, докладывает мне, что в доме, который отведен для штаба полка, поместились черкесы и не хотят уходить.

– Позвольте, господин полковник, удалить их силою? – спрашивает он.

Я не разрешаю и вхожу с адъютантом, хорунжим Косульниковым, в бедную хатенку, состоящую всего лишь из двух смежных комнат.

Хотя я и был в серебряных погонах полковника, но черкесы не только что не встали при моем появлении, но совершенно не обратили на нас никакого внимания. Я знал, что за насилие над ними они могли взяться за кинжалы. Они очень аппетитно ели из одной посудины жареную баранину, беря куски ее руками.

Своим ординарцам приказал располагаться с хозяевами, а лошадей поставить в сарай. Черкесы обратили на нас внимание лишь тогда, когда ко мне стали подходить с докладами – дежурный ли по полку офицер или еще кто, но продолжали свой ужин с большим аппетитом проголодавшихся и уставших людей.

Ужин закончен. Масляные пальцы они вытерли о полы черкесок и встали. С ними встал и я и подошел к ним.

– Что, вкусная баранина? – спрашиваю.

– Очэн кусна, – отвечает старший, с небритой щетиной, с черными воспаленными глазами, но строгими, не совсем доброжелательными, если попасться ему в темноте.

– Черкесского полка? – завязываю предварительный разговор.

– Да, канешна, Черкеска, – отвечает он, разглядывая меня.

– А какой сотни?

– Торой (второй).

– A-а!.. Пшемафа, – весело добавляю я.

От этого слова все пять черкесов испытывающе посмотрели на меня. Поняв и воспользовавшись впечатлением, которое произвело на них имя «Пшемаф», говорю им уже решительно:

– Вот што, мо-лод-цы, я командир полка, эта квартира отведена мне. Вы, канешна, об этом не знали и заняли ее. Мы прибыли уставшие и голодные, как и вы. Я ожидал, когда вы окончите кушать своего барашка, и не тревожил вас. Теперь вы окончили. Это хорошо. А теперь мы, казаки, будем кушать своего барашка; и потом, спать тут – всем тесно. Да и сотня вашего Пшемафа расположена не здесь. Езжайте к нему, он вам укажет, где спать. И кланяйтесь ему от меня. Он мой хороший друг, – закончил я, стараясь говорить как можно яснее, чтобы они меня поняли, не обиделись и, конечно, скорее бы ушли отсюда.

И они поняли. Старший кивнул мне и своими страшными глазами подтвердил, что я сказал правду. По-черкесски он передал своим мои слова, и они, забрав свои винтовки и сумы, вышли. А через полчаса приходит мой урядник, глава ординарцев, и весело докладывает:

– Ну, господин полковник, мы обделали этих «гололобых» (так казаки называли черкесов потому, что они брили свои головы), будут помнить!..

– А што? – спрашиваю.

– Да пока они ели тут свою баранину, мы вывязали все их бурки из тороков, – весело, самодовольно говорит урядник, как совершивший будто очень похвальное дело.

Я возмутился таким поступком своих казаков в отношении соседей черкесов и выругал урядника, а он в оправдание продолжает:

– Господин полковник!.. Да ежели бы мы зазевались и были в таком же положении – они бы и у нас вывязали бурки!.. Это точно!.. Знаем мы их. Так уж лучше мы у них, у гололобых, чем они у нас, – доказывает он, словно недоволен моим мнением.

Что урядник был прав «о взаимоотношениях с бурками между казаками и черкесами» – я и сам это знал не хуже его. Но все же мне жаль было черкесов, оставшихся без бурок, что является универсальной частью одежды у всех горцев Кавказа.

– Ну а ежели они вернутся и потребуют свои бурки ? – добавляю.

– И не вернутся, и не потребуют, а то – пущай докажут, што мы их взяли! Но бурок этих уже нет в нашем дворе. Вы не беспокойтесь, господин полковник, – лукаво закончил он, начальник моих ординарцев.

Я так хорошо знал и черкесов, и казаков «в этих вопросах» как бы «безобидного и увертливого, местного и обыденного воровства», что решил – «об этом ничего не знать».

Черкесы действительно за своими бурками не явились.

В станице Черниговской. Двор Дейнеги

9 марта наша 2-я дивизия, выступив из Пшехской, проходила станицу Черниговскую, имея в ней большой привал. Пользуясь этим случаем, хочу навестить и посмотреть «подворье» своего друга и сверстника по Оренбургскому училищу, полковника Льва Миныча Дейнеги¹⁶⁹ – кубанского самородка. Он годом старше меня по выпуску, окончил младшим портупей-юнкером и вышел хорунжим в 1-й Уманский полк, стоявший в Карсе.

В училище юнкера-кубанцы, его сверстники, говорили, что он из очень бедной казачьей семьи, настолько, что прибыл в Оренбург для держания вступительного экзамена в одном бешмете, не имея возможности купить черкеску.

В училище он признан был всеми способным, с аналитическим умом. Веселый, остроумный, дружественный – он был всегда приятен, «наш Аевко», как называли его мы, кубанские юнкера. Маленький, сухой, жилистый – он был хорошим гимнастом и крепко, как клещун, сидел в седле, также на небольшом, сухом, гнедом киргизе. Отлично знал и пел казачьи песни первым тенором. Родной язык его был черноморский, хотя их станица и числилась в Линейном полку.

Где-то на окраине станицы я нашел двор, где родился и жил «наш Аевко». Сказанное о бедности его семьи превзошло мое представление. Хворостяной низкий, пошатнувшийся плетень с низкими воротами в три-четыре доски огораживал от улицы небольшую украинскую хату. За ней, в глубине двора, хворостяные сарайчики, разные «катухи», базики для коров и телят и еще что-то там примитивное. Ежели бы во дворе стоял амбар, так принятый на Кубани, чем гордился всякий казак-землероб, он оказался бы здесь, при всех этих убогих постройках «собственными руками хозяина», словно костюм с чужого плеча.

В наших богатых станицах наличие во дворе одного, двух, а то и трех амбаров «на всю длину доски» было и гордостью, и показателем богатства казака и его труда. Здесь же, у вдовы-матери Льва Дейнеги, бедность сквозила во все дыры.

Какая-то молодица с подоткнутым подолом юбки, как это делают наши казачки во время работы, шла по двору. С седла окликнул ее:

– Лев Миныч дома?

– Нетути, – отвечает.

– А где же он?

– Да идесь со своим полком.

Я не ожидал застать дома полковника Дей негу и спрашивал машинально. Его 2-й Линейный полк, коим рн командовал еще под Царицыном в 1919 году, находился в отряде генерала Шифнер-Маркевича, двинутом на Туапсе.

– А ты кто же будешь? – допытываюсь.

– Та сестра его, – уже с улыбкой отвечает и одергивает вниз подол своей юбки, предполагая, что говоривший с ней полковник, видимо, хорошо знает ее брата.

– Ну, кланяйся своему брату Левку, когда его увидишь. Я с ним вместе учился в Оренбурге. До свидания, – заканчиваю ей.

Услышав эти слова, она радостно просияла, поняв, что с ней говорит очень близкий человек ее брата.

– Так погодить!.. Я Вам штось принесу! – выкрикнула она, побежала в один из сараев и принесла в решетке сушеных лесных груш.

Чтобы не обидеть ее, я их взял. Груши оказались очень вкусными, сочными, сладкими, душистыми. Со своими офицерами штаба полка мы их съели на привале.

Полковника Дейнегу я встретил уже в горах, в глухую ночь, когда был сдан красным город Сочи. Это была наша с ним последняя встреча. В Крыму он был произведен в генералы, был начальником одной из Кубанских дивизий на острове Лемнос.

В станице Черниговской мы впервые увидели «трагедию донских калмыков». На окраине станицы, по бокам дороги, валялись разные вещи их домашнего обихода – корыта, люльки для детей, деревянная посуда, лохмотья одежды, несколько неуклюжих широких четырехколесных арб. Все это привезено было ими из далеких и неведомых Кубани, Сальских степей. Но это была «мелочь» в сравнении с тем, что ожидало их впереди.

Проходя станицу, в окраинном дворе на запад, в базу, огороженном плетнем, вижу десятка два рыжих лошадей донской породы. Они были еще в приличных телах. Несколько донских казаков тщетно старались поймать лучших из них, но лошади никак «не давались».

– Чьи это кони? – спрашиваю.

– Да это наш донской табун, брошенный хозяином!.. Вот мы и ловим их себе под седла!.. Да они не даются, совершенно дикия, – отвечает кто-то.

«Табун лошадей брошен», – слышу я, и мне так стало жаль – и табун, и хозяина. Легко сказать – «табун лошадей». Но попробуй его «нажить»! И вот – брошен. Брошен, как ненужная вещь. Табун лошадей не под силу хозяину гнать в горы, и он его «бросил». Бросил своим врагам, идущим за нами вслед.

У меня невольно мелькнула «алчная мысль» – а не взять ли его с собой для полка? Но они дикие, с ними много возни. И я заглушил эту свою мысль.

– Смотрите! – кричу донским казакам. – Мы идем последними!.. Дальше будут уже красные!..

Казаки бросили ловить лошадей, посмотрели на меня и друг на друга и, оставив табун, быстро пошли к своим оседланным лошадям, привязанным к плетню.

В станице Кабардинской. Правительственный отряд

10 или 11 марта наш корпус вошел в станицу Кабардинскую. Здесь мы встретились с Кубанским правительственным отрядом Войскового Атамана генерала Букретова. Каков его состав, мы не знали, но говорили, что в него входили оба военных училища – Кубанское¹⁷⁰ и Софийское¹⁷¹, все учебные части, пластуны и учащаяся молодежь Екатерино-дара. (Полный состав Кубанского правительственного отряда – в начале шестой тетради. – П. С.) Этими частями командует Генерального штаба генерал-майор Морозов¹⁷², а кто он – мы также не знали. Говорили, что он не казак, но большая умница. И в Екатеринодаре он преподавал военную тактику. Так или иначе, но мы приободрились, что силы наши увеличились и появился хозяин земли Кубанской, в лице краевой и законодательной рад.