Текст книги "Лабинцы. Побег из красной России"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 42 страниц)

Какая может быть «специальность» у строевого офицера? Это поставило нас в тупик. Все же написали, «кто на что способен». Брат написал, что он «техник по образованию», а я – «спортсмен по гимнастике». Всех нас было 500 человек, и всем надо дать службу. И вот – началось.

В разные учреждения Уральского округа требовались опытные люди в канцелярии. В наш харитоновский дом приезжают председатели многочисленных учреждений, вызывают по фамилиям, знакомятся и тут же забирают к себе.

Как долгие и опытные адъютанты, были вызваны наши старые Кавказцы – полковники Удовенко и Гридин, получив должности главных секретарей в каких-то заводских учреждениях. Через несколько дней к нам пришел Удовенко и рассказал о запущенности в его канцелярии, которую он сразу привел в порядок.

Донского Войска подъесаул Карнаухов, умняга, бывший станичный учитель, получил должность секретаря окружного управления здравоохранения. Глава ее, женщина с высшим образованием, местная еврейка, имела богатую аптеку и, чтобы сохранить ее, записалась в партию. Так и поведала Карнаухову, передав ему даже печать своего учреждения.

Курьезов было много. Вдруг заходит к нам генерал Косинов, всегда бодрый, чисто выбритый, в неизменной своей длинной офицерской шинели защитного цвета и в крупной папахе черного курпея – и громко, весело, еще не поздоровавшись ни с кем, выкрикивает:

– Господа-а!.. А я назначен в Чека жандармом!.. Снимаю мешочников с поездов!..

Аюбя и уважая этого маститого, сердечного, широкого по натуре ге-нерала-казака, мы весело расхохотались. Смеется и он и тут же говорит, что он «никого не снимает, а пропускает несчастных крестьян с их мешками». (Скоро все старики будут отпущены на Кубань, и в 30-х годах Косинов, бурная натура, будет расстрелян в Ростове.)

Как техника по образованию, брата назначили на Нытвинский завод, находящийся под Пермью. Он командирован туда один из нашей группы. Человек исключительной доброты, душа общества, которому так были необходимы рядом близкие ему люди, он единственный отрывался от нас и уезжал в такую даль от Екатеринбурга. И он, и я взгрустнули сильно. Предстоящая разлука сковала наши мысли.

День разлуки настал. Его поезд в Пермь отходит в 10 часов вечера. Все остающиеся в Екатеринбурге окружили «Андрей Ивановича», как называли его все. Его очень полюбили и донские офицеры. Все шутили, острили, желали ему счастливого пути. Брат улыбался, отвечал им на шутки, но я видел, как тяжело ему было расставаться со всеми нами и в особенности со мной. Его веселость была напускная. Я хорошо это видел и в его добрых глазах, и в его слегка перекошенном страдальческой гримасой лице. Я молчал и глубоко переживал эту разлуку. Сердце тосковало. Мы расставались против нашего желания, может быть, очень надолго. И как оказалось, мы расстались навсегда.

Брат, грустно и неловко распрощавшись со всеми за руку, подошел ко мне, к последнему. Подошел и остановился, боясь произнести слово «прощай». Боялся этого слова и я. Да и при всех я не хотел прощаться со своим братом.

– Я тебя провожу, Андрюша, – говорю ему, и мы вышли из дворца-казармы, прошли двор, вышли на улицу и остановились молча.

Стояли сильнейшие декабрьские морозы. А в тот вечер, как нарочно, шла сибирская пурга. Все крутило, завывало, морозило кругом и без того морозный горный Урал. Через 10 шагов уже не видно было человеческой фигуры. Я вышел в своем хорановском летнем кашимировом бешметике, чуть выше колен, и в маленькой шапчонке. Брат был одет в кургузый овчинный полушубок, в папахе, имея на плечах грубый серый строевой башлык. На сгибе локтя висело его самодельное ведро из жести, в которое был сложен весь его багаж. На улице пурга резко ударила нам в лицо, пошла под полы одежды и во все щели наших невзрачных костюмов. Мы стояли. Все было переговорено, и на душе образовался какой-то комок грусти, не позволявший говорить... Это всегда бывает так, когда расстаешься с дорогими для тебя существами, уезжающими, уходящими куда-то далеко, в неизвестность...

Брат, словно желая продлить час разлуки, стал очень медленно завязывать свой башлык поверх папахи. У него это получалось очень неловко. Он завязывал башлык, потом развязывал концы его, будто поправляя их, и мы молчали. Ведро-цыбарка, как ценная валюта для обмена на хлеб у крестьян, стояло тут же, в снегу, и ждало. Наконец, брат, видимо, понял, что надо прощаться. Неловко, запутываясь в словах, он произнес:

– Ну... до свидания, Федя, – и, взяв меня за руку, обнял и неловко поцеловал в губы.

Его усы обледенели, и я почувствовал холодную влагу и усов, и губ. Разнявшись после объятия, он медленно взял ведро, положил его дужкою в изгиб локтя, стал вновь поправлять свой башлык грубого сукна, завязанный позади шеи, вздернул несколько раз головой, прилаживая башлык на шее, и вновь повторил:

– Ну... до свидания, Федя, – протянул мне руку.

– До свидания, Андрюша, – замогильным голосом ответил я ему.

Он освободил мою руку от пожатия, как-то вновь неловко повернулся «заездом» кругом и несмело шагнул вперед...

Спуск по Воздвиженскому проспекту к вокзалу, отстоявшему от ха-ритоновского дома верстах в двух, начинался сразу и очень круто. Чтобы не поскользнуться по мерзлой дорожке, запурженной снегом, брат тронулся мелкими шажками, резко стуча по ней своими мерзлыми сапогами. Этот стук сапог очень четко воспринимался в моей груди и мозгах.

– Смотри не упади, Андрюша! – крикнул ему вслед.

– Ни-чи-во, иди домой, Федя, а то тебе холодно, – полуобернувшись, из ночной пурги ответил мне он. Это были его последние слова ко мне.

Но я не ушел. Я стоял у ворот на тротуаре и следил, пока темная фигура старшего брата совершенно скрылась внизу, в пурге, в ночи...

Хотелось еще стоять и смотреть вслед туда, куда скрылся так скоро от меня мой дорогой и любимый старший брат, войсковой старшина родного Войска и кровного 1-го Кавказского полка, нашего прадедовского полка. Но это было совершенно бесполезно. Пурга заволокла все крутом, и через улицу даже не видны были дома противоположной стороны. Я пронизал еще раз глазами печально ночную пургу, чем послал последнее приветствие удаляющемуся брату, и быстро вошел во двор. Это было 15 декабря 1920 года. С тех пор я его больше уже не видел на этом свете. Где, когда, при каких обстоятельствах он погиб в красной России – мне до сих пор неизвестно³⁵⁸. Это было наше с братом «последнее прости»!..

Жуткая трагедия. Но мы тогда с ним еще не знали, что в Таврии в июле месяце этого же года в бою, в Корниловском конном полку, погиб наш меньший брат Георгий, есаул, в 24 года от рождения. Смертельно раненный в шею, потерявший возможность говорить, он написал записку есаулу Н.И. Бородычеву передать нам, также сослуживцам Бо-родычева, что он «умирает и никогда уже нас не увидит» (см. последний раздел книги. – П. С.).

Кому поведаю печаль свою, не излечимую и долгим временем?!.

Распыление продолжается

Регент нашего Кубанского хора, капитан Замула, хорошо зарекомендовавший себя как знаток хорового пения, телеграфно был вызван в Москву и немедленно выехал туда.

В Екатеринбурге существовал «совет меньшинств инородцев» при Уральском округе. У них были собрания по вопросам о своих народах. Туда был приглашен и генерал Хоранов, как юрист по образованию. И вот по ходатайству этого «совета меньшинств» перед Москвой – всех горцев Кавказа, сосланных сюда, отправили в Москву для назначения на службу в свои области. С ними выехал генерал Хоранов, корнет-черкес Беданоков и другой прапорщик-черкес, что был с нами.

Когда мы были зачислены в Москве на курсы, то к корнету Бедано-кову был приставлен комиссаром турок-коммунист, который не отлучался от него. А для чего – не знал и Беданоков. Он мне жаловался, что этот турок, человек неинтеллигентный, его стесняет, но отвязаться от него невозможно. В штатском костюме рабочего – он смотрел на нас неприязненно своими черными глазами. И ни он с нами, ни мы с ним никогда не разговаривали.

Полковник Хоменко, женатый на черниговской помещице, имел за ней 400 десятин земли и, выйдя в резерв «по Войску», успешно и любовно занимался хозяйством и коневодством, о чем рассказывал нам. Как знаток лошадей – был назначен на какую-то должность по коневодству Уральского округа.

Полковник Евсюков, командир Линейной бригады, назначен в санитарную летучку, которая отправлялась в Крым. Мы ему позавидовали, что он будет работать и жить рядом с Кубанью. Назначение остальных кубанцев – не знаю.

Как-то на улице встретили полковника Земцева, бывшего начальника 4-й Кубанской казачьей дивизии. В длинной серой шубе-черкеске, в крупной черной папахе, в бороде, подстриженной по-черкесски, своим внешним видом он являлся анахронизмом здесь. Он только что вышел со службы из штаба Уральского военного округа, куда был назначен еще в Москве. Мы окружили его.

– Какая у Вас служба, Сергей Иванович? – задал кто-то вопрос.

– Обыкновенная, как офицера Генерального штаба, – ответил он спокойно. Погибнет и он потом, этот мягкий, приятный полковник Кубанского Войска старого закала.

Прибыл к нам «главный начальник спорта Уральского округа» по фамилии Кальпус. Он вызвал меня и полковника-донца В.Н. Богаевского. Богаевский в мирное время окончил в Варшаве Окружные гимнастическофехтовальные курсы, что и указал в своей анкете. Кальпус в длинной шинели, на поясе револьвер в желтой кожаной кобуре, на голове «чертов шишак» с красной звездой. Он заметил, что мы с Богаевским смущены его видом... Здоровается с нами за руку и сразу говорит, что он бывший прапорщик, служил в Оренбурге; знает хорошо Атамана Дутова, когда он был еще есаулом и помощником инспектора классов Оренбургского казачьего училища. У него родной брат – штабс-капитан колчаковской армии, которого он спас, и сейчас тот служит у него как инструктор-гиревик.

– Хотите поступить к нам инструкторами на курсы допризывников по гимнастике и фехтованию на эспадронах, полковники? – весело спрашивает он. – Я коммунист... но первым делом – я спортсмен. Прошу вашего согласия. У нас вам будет хорошо, – уговаривает он нас.

Своей веселостью и откровением он подкупил нас. Мы оба дали согласие. Он поясняет, что курсы находятся в большом селении Колчедан, в 100 верстах восточнее Екатеринбурга. За нами приедет начальник курсов, товарищ Плюм. Он бывший студент, интеллигентный человек, большой спортсмен и... беспартийный.

На второй день прибыл Плюм. Молодой человек не старше 25 лет, выше среднего роста, стройный, приятный, с хорошими манерами, с подкупающей улыбкой свежего лица и голубых бездонных глаз северного народа. Он эстонец, студент из Петрограда, где у него живут мать-вдова и сестра. Он в шинели и в фуражке безо всяких «красных отличий» на них. Он знал, кто мы.

– Я беспартийный. И ненавижу коммунистов. Вам у меня будет житься хорошо. Прошу мне верить, – закончил он.

Матросы с «Авроры». В селе Колчедан

Мы едем в товарном вагоне. По дороге Плюм рассказывает, что при наступлении армии генерала Юденича³⁵⁹ он с матерью и сестрой жил в Петрограде. Все ждали Юденича с нетерпением, и вдруг – отступление. Он до сих пор не может понять – что же случилось?! Юденич ведь занял уже Гатчину!.. Хотелось вернуться на родину. Все его родственники там. А родной дядя – министром в новой республике. Но его не отпускают, дорожат как спортсменом. Он на «ты» и «за руку» с самим Подвойским, главой спорта в красной России, почему и «забронирован» от разных неприятностей. В правительстве Уральского округа у него много друзей-коммунистов, которые удивляются – почему он до сих пор не в партии? Говорит он искренне, хорошим литературным языком, слегка картавя, неясно выговаривая букву «р».

– Как Вас называть надо? – спрашивает Богаевский, не любящий, как я потом убедился, разных церемоний.

– Называйте меня просто по имени – Роберт... а по службе, если придется, – товарищ начальник, – ответил он.

Но мы его всегда называли потом по имени и отчеству – Роберт Иванович.

Наш поезд двигается черепашьим шагом. Ветка кончается в Шадрин-ске. На Колчедан пересадка на станции Синерская. Она маленькая и полна народу. Из вагонов все ввалились в единственное помещение вок-зальчика – с узлами, с мешками, с чайниками. Войдя, садились на пол, ложились, ели, пили чай, ругались злостно, пели песни.

По Дону гуляет, по Дону гуляет!

По Дон-ну гул-ляет казак мал-ладо-ой!.. —

вдруг слышим мы стройное пение молодежи.

– Ого-о!.. Нас вспоминают даже и здесь, – острит Богаевский и улыбается.

Доволен и я, потому что в такой дали от Дона, несмотря на всю контрреволюционность донского казачества, парни и девки так любовно поют эту донскую песню старых времен, не боясь никого.

Недалеко от нас едят и пьют чай четыре здоровенных матроса. Они с винтовками. Едят грубо, разговаривают громко, хохочут по-лошадиному. Поели. Один из них, высокий, рыжий, затянул песню громко, нахально, по-кабацки. Публика притихла и слушает. А он, окрыленный этим, еще больше заржал в своей похабной песне, с размахами рук и хулиганскими телодвижениями. Хозяин буфета подходит и говорит ему, что в вокзале так громко петь не разрешается, здесь люди ждут поезда, отдыхают и им может быть это неприятно.

– Што-о?.. Нельзя пе-еть?.. Нам... матрос-сам?!. Да мы-ы... да мы революцию для этава сделали, штобы дать всем свободу! И вот – нельзя петь? – вскочив со стула, возмущенно выпалил он это.

Все молчат и слушают этот диалог, а мы с Богаевским слушаем с любопытством, гадая – чем все это закончится? Наш Роберт Иванович молчит.

– А ты хто такой?.. Я хочу и буду петь! – рычит рыжий матрос.

– Тогда, товарищ, я должен заявить в станционную Чеку, – скромно отвечает ему буфетчик.

– Иди... заявляй!.. А мы никаво ни боимся. Мы балтийские матросы. Мы были на самой «Авроре»! – рубит рыжий.

– Тогда не обижайтесь, я пойду, – вежливо отвечает буфетчик и ушел.

Минут через пять приходит начальник Чеки в подбористой шинели, при револьвере, в шлеме со звездой. Он заговорил с матросом также вежливо, сказав, что буфетчик прав... вокзал служит для отдыха людей, ожидающих поезда.

– Мы балтийские матрос-сы... мы с «Авроры»... едем к себе в отпуск... и нельзя петь песни, када хочешь? – начал вызывающе все тот же рыжий матрос-детина.

Но начальник опять его остановил и сказал, что «революция окончилась, теперь идет строительство... и надо считаться со всеми гражданами, и вообще —■ он запрещает хулиганить здесь, и, если они его не послушаются, он их обезоружит и отправит для разбора дела в Чека.

Услышав это, матросы сразу же присмирели. Рыжий еще что-то кру-тиа головой, но товарищи его успокоили, обещав начальнику Чеки больше этого не повторить.

Начальник ушел. В зале стало сразу тихо. Матросы также тихо заговорили между собой, явно оплеванные перед всеми.

– Сволочи... привыкли своевольничать, много их перебили мы на фронте... и еще вот остались... но, кажется, и им конец настал, – тихо говорит мне Богаевский.

Роберт Иванович улыбается, слыша слова Богаевского, и очень рад, что этих нахалов остановили.

Мы в Колчедане. Это очень большое и богатое волостное село. В центре – большая кирпичная школа. Напротив – женский монастырь с широким двором, в котором прочные деревянные постройки. Все в монастыре сделано добротно, продуманно, богато и по-хозяйски. В монастыре и помещались Уральские окружные спортивные курсы допризывников.

Начальник курсов Плюм на второй день, собрав всех инструкторов и строевых начальников, представил нас как «инструкторов спорта», пояснив, что оба «полковники Белой армии». Услышав это, все крепко жали руки, глядя нам прямо в глаза, кроме двух-трех человек, пожавших руки молча. То были коммунисты, ротные командиры из унтер-офицеров. Кроме Плюма, все инструкторы и курсанты жили по крестьянским хатам в Колчедане и в ближайших селах, в 2—3 верстах. Нас вселили в село Соколовка через речку на юг, у крестьянина Дмитрия Александровича Русанова. Когда нас ввели к нему в избу, он обедал с семейством.

УЗЬ

– Вот вам квартиранты, – сказал ему наш проводник.

Хозяин безразлично посмотрел на нас, вытер рукой рот и ответил не торопясь:

– Ну, што ж, коль в избе поместимся, то валяй... спать будут на земле, а свою постелю не уступлю, – сказал, повернулся к столу и продолжал есть.

За столом сидят его рыжая жена, две дочки-невесты и мальчик лет двенадцати, умными глазами с любопытством рассматривающий нас. Изба Русанова считается одной из лучших в этом селе. Она чистая и светлая, но состоит только из одной комнаты. Сам он с женой Лушей спит на деревянной кровати, а дети – или на печке, или на каком-то ложе возле нее. Мы ободрили хозяина в своей неприхотливости: будем спать на полу, только бы он дал нам соломы и какое-нибудь рядно поверх.

Наш проводник ушел, и мы остались с глазу на глаз с хозяином. После некоторого молчания хозяин спросил нас:

– А откедава вы будете?

Ответили ему, что «издалека с юга России». Но это его не удовлетворило. Он юга не знает и продолжил:

– Есть адна Расея, а иде юх, а иде север – ета усе равно. Адна страна, – закончил он.

Его ответ нам понравился, но смотрит на нас он недружелюбно и как будто «фыркает» от неудовольствия, что вселили к нему.

– Да Вы чего? – говорит ему Богаевский. – Будто бы недовольны, что нас к Вам прислали?.. Мы ведь не сами пришли!

– Ана, канешна, а все же, грябу иво мать, вас тут будет до пропасти красных!.. А ты, хрестьянин, все дай, ды дай! – зло отвечает он.

Нам это особенно понравилось. Мы теперь поняли – «кто он».

– Да Вы не беспокойтесь, хозяин. Мы белые офицеры, пленники, и сюда насильно присланы, – говорит Богаевский.

– Бел-лые?.. Значить, колчаковцы? – радостно спрашивает он. – Я сам у Колчака³⁶⁰ служил и вот вернулся зря в село, но Колчак придет иш-шо! Мы их всех тут живьем спалим, – рке совершенно откровенно выпалил он и повернулся к нам.

Услышав все это, мы сказали точно —• кто мы. И подружились с ним крепко и искренне.

– Как Вас зовут? – спрашиваем, чтобы ближе сойтись с ним.

– В селе зовут Ляксандрович, а мая имя Митрий, – поясняет.

Он высокий, сухой, жилистый мужик со светло-рыжей бородой, лет

сорока. На ночь нам щедро настлали соломы на полу, покрыли каким-то рядном, хозяева поделились своим подушками, и мы беззаботно заснули в крестьянской хате.

Состав спортивных курсов

Моя личная цель была – дождаться весны, спада снега и... бежать. Бежать за границу, в Финляндию, как ближайшую страну от сих мест.

Весь состав курсов представлял собой спортивную полувоенную организацию, «батальон» до 400 человек молодежи, в него входили и два взвода сельских учителей и учительниц, которые, пройдя курс, должны преподавать гимнастику детям в школах.

У начальника курсов Плюма два помощника – Н.А. Русинов из Вятки и Н.Д. Науров из Ярославля. Оба бывшие студенты, по революционному безвременью не могущие продолжать свое образование.

Адъютант курсов – Г.Ф. Тарунин из Костромы. Окончив гимназию в своем городе во врел!я Великой воины, был принят в армию на правах вольноопределяющегося 1-го разряда в артиллерию на Кавказский фронт и в свой город вернулся уже при большевиках. Умный, активный, с военной жилкой. Все эти трое непосредственных помощников Плюма были не только что не партийные – были русскими патриотами и к нам, двум казачьим полковникам Белой армии далекого от них юга, отнеслись очень внимательно. Мы все подружились.

Во главе батальона стоял бывший поручик Блинов, из Вятки. Ему было 25 лет. Добрый, видимо из учителей, не партийный. Он был учтив с нами, как с кадровыми офицерами Императорской армии, попавшими в такое ложное положение.

Батальон разбит на две или три роты. Ротными командирами были бывшие унтер-офицеры ближайших сел, партийные, с которыми мы совершенно не общались. Все инструкторы спорта числились «людьми штатскими», имели свои часы преподавания в гимнастических залах и подчинялись только начальнику курсов. Это были два разных мира, не доверяющие один другому. Вся администрация: Роберт, его два помощника и адъютант – были между собой на «ты», были очень дружны и при нас с Богаевским вели самые непринужденные разговоры о красной власти, критикуя ее.

Комиссаром курсов был бывший студент из Екатеринбурга, молодой человек с красивыми, печальными глазами. Мы заметили, что он избегал встречи с нами, и видели его только мельком. Из города, в гости к нему, приехала сестра-курсистка, стройная, красивая девушка. Здесь он пригласил нас на чай, познакомились, и он рассказал свою историю. Отец офицер, погиб на войне, средств к жизни у матери-вдовы нет... сестре надо учиться, чтобы обеспечить жизнь матери и учение сестры – он «записался в партию». Просил его понять, почему он избегал встречи с нами. Сестра слушала молча. Что случилось потом, мы не знали, но он был снят с должности скоро и куда-то уехал.

Инструкторами были: по гимнастике – Г.В. Локтионов из Вятки, сын ученого. Окончив реальное училище, он «пристроился» сюда, как сказал мне, чтобы иметь время для подготовки в университет. При нем учебники, и он все свободное время и в гимнастическом зале занимался по ним.

Вторым инструктором был Б.В. Мушкиков. Третьим – В.И. Подтяж-кин из Верхне-Уральска Оренбургского Войска. Оба были молоды и окончили курсы здесь. У Подтяжкина лицо и манеры казачьи.

– Вы казак, Виталий? – спросил как-то его интимно.

– Мать казачка, – смущенно ответил он.

Я не стал уточнять его происхождение, но видел, что он был казак Оренбургского Войска. Так судьба заставляет людей кривить своей душой.

По гирям и гантелям был штабс-капитан артиллерии колчаковской армии Евгений Кальпус, брат главы спорта Уральского округа, прапорщика-коммуниста Кальпуса. Это был настоящий Аполлон, добряк, которого все любили и называли только по имени – Женя. Родители их имели богатую аптеку в каком-то приволжском городе, и, чтобы ее спасти, брат «записался в партию», как поведал нам этот Женя.

Инструкторами по французской борьбе были И.П. Калинин из Екатеринбурга, старый цирковой борец, добряк, цель которого – привезти из города «кое-что», обменять все у крестьян на муку, масло, яйца и содержать семью, проживающую в Екатеринбурге; вторым инструктором был Плюм, однофамилец Роберта Ивановича, из Прибалтики. Он преподавал и бокс. Рябой, некрасивый, он был скромный и добрый человек. Оба они профессионалы.

Инструкторов спорта, преподавателей и учебников не хватало. Начальник курсов выехал вновь в Екатеринбург и привез с собой полковника М.И. Дьячкова, бывшего знаменитого инструктора по Сокольской гимнастике в Тифлисе мирного времени. Во время Гражданской войны он служил в азербайджанской армии. В 1920 году, когда Красная армия заняла Азербайджанскую республику, он был арестован, сослан на один из островов около Баку, потом переведен в Москву, в Бутырскую тюрьму, а оттуда присоединен к нашей группе кубанских офицеров.

Рассказывал потом – на этом острове около Баку находились некоторые офицеры Кубанского и Терского Войск. Среди них последний Атаман Моздокского отдела Терского Войска, полковник Д.А. Мигузов, которым был расстрелян вскоре с другими старшими казачьими офицерами.

К Истории нашего Войска, должен упомянуть это, так как он был командиром нашего 1-го Кавказского полка в Мерве с 1912 года, с полком вышел на Кавказский фронт и покинул его в апреле 1916 года.

Прибыло человек пять офицеров и военных чиновников колчаковской армии для канцелярской работы и преподавания истории и географии. Среди них командир Шадринского пехотного полка, полковник Головачев – выше среднего роста, широкий в плечах, подвижный, с прямым профилем крупного, красивого лица, с черными пронзительными глазами, выражающими его душевные страдания. Ему около 50 лет. Тюрьма его замучила. Он не ожидал, что его освободят. Он здешний командир полка, который «много жару дал красным», как сказал нам с Богаевским, почему и считал себя «обреченным на расстрел».

И вот – освободили и дали место лектора для курсантов по воинским уставам.

– Но не верю я им!.. Расстреляют!.. Обязательно когда-то расстреляют меня, они отлично знают, кем я был в армии адмирала Колчака, – печалился он нам, и его острые глаза забегали в своих глубоких впадинах, словно ища спасения.

Рассказав это, подчеркнул, что «рад освобождению... теперь хоть немного успокоится жена, еще молодая и красивая женщина». И он будет скоро расстрелян.

Урядник Лопатин «Богом молит» меня выручить их и устроить при курсах. Их пять человек станичников. Все бывшие опытные писари. При нем и младший брат.

Плюму рассказал все о них, насколько они будут полезны в его канцелярии. Добрый и благородный – он немедленно же выехал в Екатеринбург и всех привез с собой. Нас теперь здесь оказалось около 15 человек офицеров, чиновников и казаков белых армий. Это было приятно. Казаки, все урядники, взяты из станиц. Одеты они были в гимнастерки, в черные шаровары с красным войсковым кантом, в папахах и в строевых овчинных шубах-кожухах. Поселили их в нашем селе Соколовка. С ними мы жили очень дружно, но все это были только «этапы». Мечта казаков – вернуться на свою Кубань. Богаевский не имел планов. Я же ждал только весны, чтобы «исчезнуть из красной России».

Крестьянские настроения «за Колчака»

– Ну, грябу иво мать... хрясть их мать, дознаютца! – вдруг говорит нам Аяксандрович поздно вечером, придя откуда-то, сев за стол и крутя цигарку.

– Чиво?.. Кто дознается? – переспрашивает его Богаевский, любитель иногда «разыграть» нашего хозяина.

– Да ани-и!.. Камунары, – коротко бросает он.

У крестьян было два класса людей, «они» – это коммунисты и вообще представители власти, и «мы» – это все православные крестьяне.

– До чиво же они не дознаются? – породолжает Богаевский.

– Да корову-то мы уже зарезали!.. И уже разобрали ее, – бросает он.

– Какую корову?.. И «как разобрали»? – допытываемся.

– Да ани, ляд им дать, вить запришаютъ христьянам резать свой скот!.. Все на учете, вот мы и чередуемся – рас в неделю, аль реже, каровку-то, чью зарежем за селом в лесу, и мясо тут жа разделим, а патом, через недельку-другуя, следушшаго христьянина... Иде карова? – спрашивает власть, а мы и говорим, – сбёгла... Хвать-мать, а мясо вже давно поели и концы в воду, – самодовольно заканчивает он.

– А никто не выдаст? – спрашиваем.

А он только резко кивнул куда-то вверх и, улыбнувшись, ответил:

– На все село тольки адин камунар, хто ж донесет?

– Ну а вот мы мы же чужие вам люди?.. Ты сам, Митрий Лексан-дрович, так смело все рассказываешь, – шутит Богаевский.

Он посмотрел на него с улыбкой, после глубокой затяжки густо пустил дым изо рта и с улыбкой ответил:

– Вы, Владимир Микалаич, и ты, Хведар Ваныч, свои люди... ахви-церы, мы знаем, што вы ефтова ни сделаете.

Наш Митрий Ляксандрович был отзвуком крестьян своего села.

– Ну, грябу иво мать!.. Матюгами рыли могилу! – зло выкрикнул он в одно из воскресений, войдя в хату и сев за стол, чтобы покурить.

– Какую могилу?.. Кому? – спрашивает Богаевский, предчувствуя «новую историю».

– Да, камунару!.. Помёр аль сдох... Я и не знаю, как сказать. Ну и выслали нас мужиков, в Колчедан, рыть магилу яму... Да иш-шо иде?.. На самой плош-шади возли церкви... да иш-шо в Васкресенья! – запальчиво произнес он эту тираду слов с особенной злостью. – Ну, мы и рыли ее, не лопатами, а матюгами, прости Господи. Но нинадолго! Вытряхнем усе, как придет Колчак, у пух разобьем все!

И, потрясая головой, рк и не знал, как выразить всю злобу крестьян на красную власть. Я слушаю его – только радуюсь такому настроению крестьян и рке не хочу разочаровывать его, что адмирал Колчак расстрелян красными, чтобы не ослаблять «их надежды».

Начал таять снег. Наша речка в Соколовке, отделяющая село от Колчедана, сломав лед, поднялась водою. Переправа на другой берег идет только на маленьких лодках жителей. Приходилось и нам ждать оказии, чтобы идти на службу и возвращаться домой.

В один из дней вижу, как мужик отчаливает лодку от берега. Я бегу к нему и кричу:

– Дяденка-а!.. Постой!.. Перевези меня!

Мужик с черной окладистой бородой, лет под сорок, зло посмотрел на меня и прорычал:

*– Много вас будет тут камунаров, – и отчалил от берега, совершенно не обращая внимания на меня.

Чтобы воздействовать, я строго кричу ему. Это помогло. Он повернул лодку, толкнул ее багром к берегу и вновь зло проговорил-прорычал:

– Ну, садись, садись, хочь одного камунара утоплю, грябу иво мать (эта фраза не считалась пошлой среди крестьян, а употреблялась как поговорка-присказка).

Я быстро вскочил в лодку, сел и спрашиваю:

– Дяденька, а откуда ты взял, што я коммунар?

Тот злыми глазами, искоса, посмотрел на меня и буркнул:

– А куртка-то?

В те годы в советской России все партийные работники носили кожаные куртки, как наглядный знак принадлежности к коммунистической партии. Мою тужурку, покроя френча, из Персии, младшего брата Георгия, мне прислали сюда из станицы, как единственную теплую вещь. Она меня и подвела. Чтобы успокоить этого мужика, говорю ему:

– Ну, так Вы ошибаетесь, дяденька... Я не коммунар, а офицер Белой армии... и живу я у Митрия Аександровича Русанова, может быть, слыхал? – перехожу на «ты».

Он поворачивается ко мне всем телом, внимательно всматривается в мои глаза, испытывая-изучая – верить мне или нет?

– Слыхал... Но толька твоя тужурка таво... Снял бы ее лучше от греха.

И в течение трехминутной переправы он так «честил» советскую власть, как и придумать трудно. И он ждал возвращения Колчака.

– Все пойдем к нему! И уж не сдадимся, – рычал он.

Я и ему не сказал, что адмирала Колчака давно нет в живых.

Полковник Богаевский. «На разведке» в Екатеринбурге

Мы с ним очень подружились. Жили как братья. Он умный, рассудительный, огорченный судьбой – ко всему относился поверхностно. Окончил Новочеркасское военное училище и вышел хорунжим в 10-й Донской казачий полк, стоявший в Замостье Привисленского края. В Варшаве окончил окружные гимнастическо-фехтовальные курсы в мирное время, но потом спортом не занимался и «жер> жизнь бесшабашного офицера, о чем и рассказывал мне. Он моего роста, сухой, худой и на гимнастических снарядах ослабел в номерах. Я стал замечать, что он подружился с писарем-уряд ником Иваном Голованенко и по воскресеньям куда-то отлучается с ним. Ко мне пришел старший из казаков, урядник Лопатин, и с тревогой сообщил:

– Владимир Николаевич замышляет восстание против красных. Он с Голованенко каждое воскресенье ездит в соседнее село на совещание с крестьянами, чтобы поднять восстание. Иван неумный казак, но бодрит полковника. Прошу Вас, Федор Иванович, принять меры и отговорить их обоих от этой затеи, иначе мы все погибнем здесь.