Текст книги "Лабинцы. Побег из красной России"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 42 страниц)

Старик, увидев меня, осклабился и низко поклонился. Это мне понравилось.

– Где Тулмозерский завод? – спрашиваю.

К моему удивлению, он показывает рукой не на восток, а на юг.

– Сколько до него верст?

– Восемнадцать, – отвечает.

Я его не понимаю. Если я прошел 18 верст, то я давно должен быть в Финляндии. И боюсь его спросить: «Чья это земля?» А он, старчески улыбаясь, по моей кожаной тужурке думая, что я партийный, говорит урывками фраз:

– Ты пойди в село... Там совет... Там можно переспать.

– Где село?., чье?., какой совет? – забросал его будто бы «спокойно» вопросами.

– Да там... две версты отсюда... наше крестьянское село и в крайнем доме совет... Внучка тебя проводит, – сказал и крикнул своей внучке-подростку, которая от меня спряталась в кустарнике.

– Ты карел, дедушка? – спрашиваю.

– Да карел, карел, – отвечает.

– А где финская граница?

– Там далеко, восемнадцать верст, – ответил он и показал рукой не туда, где садилось солнце, а по перпендикуляру к нему.

Только теперь я понял, какую совершил ошибку, идя на солнце. Я забыл, что на Крайнем Севере солнце заходит не на западе, а на севере. Поэтому от Тулмозерского завода я взял направление не на запад, а на север. Пройдя 18 верст, я еще дальше отодвинулся от финляндской границы.

Своим ответом старик буквально «убил меня». Мне показалось, что эта моя ошибка непоправима и я не доберусь до границы вновь без дорог, да еще с наступлением ночи. Но останавливаться было нельзя, а главное, нельзя допустить, чтобы обо мне узнали в селе. Надо уходить и уходить в лесную чащ у как можно скорее. Я заговорил вновь о финской границе, но старик, сделав строгое лицо, говорит:

– Туда не ходи... Запрещено, там убивают.

Видимо, заключаю, случаи поимок были, как и убийств на границе. Но для меня иного исхода не было.

– Спасибо, дедушка, – говорю ему и, повернув прямо на запад, как указал он мне рукой путь к границе, двинулся туда.

Я вошел в новую и более густую чащу леса. Сознание, что мне предстоит пройти еще 18 верст, испугало. Пройду ли я их? Это ведь по прямой дороге 18 верст, а я должен пройти по лесу, зигзагами, встречая и препятствия.

Горькое сознание этого дало мне силу. И я, перекрестившись, двинулся. Заросли становились гуще и более дикие. Часа через два, уже с темнотой, уперся в речку. Она шумит, бурлит, но мелководна. По бережку, меж кустов, тянется тропинка. Я становлюсь на нее и иду вверх по течению. Дорожка извивается, потом уменьшается в своей «проби-тости» и затем совершенно исчезает. Я в недоумении. Куда же идти? Я не хочу отрываться от речки, считая, что, идя по ней, я все же что-то найду – может быть, хату лесника или рыбака. Спускаюсь вниз и по бережку, по песку, по камням иду по ней. Речка, вернее ручеек, быстрая, но такая мелкая и витиеватая в своем течении, что приходилось пересекать ее, так как пологий берег часто переходил в обрывистый, на который не взобраться.

Я был счастлив тем, что попал в период белых ночей, иначе идти было бы невозможно.

Иду-иду, больше смотрю себе под ноги, выбирая дорожку, перескакивая с камня на камень, чтобы не мочить сапог. Вдруг, в полной ночной тишине, лес оглашается каким-то диким, неприятным, протяжным криком. Невольно остановился и вздрогнул. Что бы это значило? Во всяком случае, это не крик человека. Стою и прислушиваюсь. Крик повторился, и как будто ближе ко мне. Я нащупал свой перочинный ножичек и вынул из кармана. Его я нашел по дороге. Он совершенно не годен ни на что, так как его истертое от точения лезвие болтается в разные стороны. Я его подобрал как оружие, на всякий случай... Держа его в руках, двинулся вперед. Вдруг крик повторился так близко от меня и так дико гортанно, по-звериному, что я со страхом остановился, быстро поднял голову, стараясь как можно скорее увидеть этого зверя и, если понадобится, приготовиться к единоборству.

Я еще больше испугался, когда шагах в двадцати от себя увидел не зверя, а существо, похожее на человека. Это существо, увидев меня, остановилось. А я, весь напрягшись, тихо двинулся к нему.

Существо было в лыковой шляпе, в лыковой куртке, в рваных штанах, в лаптях. По лицу висели куски волос не то бороды, не то усов. Лицо не старое, но как бы «идиотское». За плечами лыковая сумка. В руках удилище и рыбацкая сетка. «Пародия на человека» смотрела на меня с полным безразличием, но не зло.

– Кто ты? – спрашиваю.

Он молчит, смотрит, словно не понимая моих слов.

– Кто ты?., откуда?., что делаешь?., почему ты здесь? – тихо, с растяжкой спрашиваю его, познав, что этот убогий карел плохо понимает меня.

– Карел рыболов, – односложно отвечает.

– Почему ты кричал?

– Товарищ тоже рыболов, жду его, – отвечает.

Стоит ночь. Уже 10 часов. Кругом гробовая тишина леса. Их двое, а я один. Они в полном рубище, для них я одет очень богато. Завидная добыча. Как у рыболовов, у них должны быть ножи. В лесу без ножа жить нельзя. Я же безоружный. Они могут одолеть меня и из-за добычи прирезать... Свидетелями будут только глухой лес да вот эта речка. Надо уходить, пока он один. И уходить как можно скорее.

– Я заблудился, где твое село?.. Где граница? – спрашиваю.

На свое село он указал куда-то в сторону, а насчет границы пояснил:

– Иди прямо по реке... через нее будет бревно... это мост, еще надо идти три версты, перейдешь – иди сюда, – и указал рукой, по-моему, на юг. – Там будет поляна... и хата, там живут солдаты, но туда не ходи... они убивают, – закончил он все так же односложно, плохо зная русский язык.

Услышав все это, я начинаю холодно потеть от страха. Уже второй карел говорит мне, что на границе «убивают»... Значит, случаи были.

Двинулся, оглянулся и рукой спрашиваю – правильно ли я взял направление? Он незаметно кивнул, а когда я скрылся от его глаз, он вновь дико закричал по-лешему. Теперь хотя мне и не страшно от этого крика, но для слуха было очень неприятно.

Дервиш-рыболов оказался прав. Версты через три, где речка сузилась своими крутыми берегами, через нее было переброшено толстое, не очищенное от ветвей дерево. Впереди полянка-котловина, дальше горы и высокий лес. Моя дорожка сразу же окончилась у берега, и я вступил в густую заросль колючей травы, хлюпнулся в воду выше щиколоток и побрел на юг.

Было так тяжело идти по этой водяной заросли. Главное, я боялся, уж не засасывающая ли эта тина? Погибнуть в таком положении – меня пугало. Бреду нудно, тяжело. Вправо, у начинающейся окраины леса, расстилается дымок. Я безумно устал, издергался, ноги подкашиваются. Пойду к этой хатенке, кто бы там ни был, и отдохну. Если там красноармейцы, скажу «заблудился», решаюсь и на это, не видя впереди для себя выхода.

Иду, а дымок от меня удаляется. Вот и опушка леса, а... дымок уже рассеялся, и никакой здесь хатенки нет. Оглядываюсь назад, вижу дымок позади меня. «Это испарения от воды», – заключил. «А не галлюцинация ли от усталости?» – пронеслось в голове. Напрягаю силы, иду к лесу и ступил сразу же на каменистую почву просеки. Просека широкая, метров двадцать. По ней тянется хорошо пробитая старая дорожка для пешеходов. Просека запущена. Она прорезана между старыми очень высокими соснами. Уже на самой просеке выросли молодые сосны в 5 —10 сантиметров в диаметре. Предполагаю почти уверенно, что это государственная граница между Россией и Финляндией.

Вступив на каменистую почву, мои сапоги сразу же «захлюпали». Остановился, разулся, вылил воду, выжал портянки, вновь обулся и двинулся вверх по просеке.

Сколько прошел я верст – не знаю. Вот уже 9 часов подряд без единой минуты отдыха я иду очень скорым, торопливым шагом, и мне совершенно не хочется есть. Но зато жажда исключительная. Я прохожу частые и такие чистые родники, и вода в них так приятна. Я много пью, почему и потею. Я весь мокрый. Мокра и кожаная куртка. Суха только скатка шинели через плечо, которую часто меняю с одного плеча на другое. Мои сапоги кожи советской выделки, размокшие в воде, теперь, по каменному грунту, превратились в какие-то «шлепанцы». Я боюсь, что они перестанут мне служить...

Как ни прекрасны северные белые ночи, но это все же ночь. Природа спит. Хочется спать и мне. К тому же я очень устал физически и издергался нервами от осторожности и полной неизвестности. Если моя душа переполнена борьбой с природой для того, чтобы вырваться из «своей великой страны» и попасть в маленькую свободную Финляндию, то мой организм перенапряжен. Он требовал отдыха, сна. Но спать в лесу... Опасности леса, где редко ступала нога человека, где водились медведи, сплошь и рядом задиравшие насмерть не только карельских коров, но и людей, не позволяли остановиться. Просека тянется по перекатам. Иду и мечтаю – вот на вершине следующего переката увижу что-то конечное для меня. Но напрасно. За одним перекатом следовал следующий, и, как мне казалось, местность все поднималась и поднималась.

«А если заночевать на дереве?» – думаю. В таких рассуждениях остановился, поднял голову и ищу подходящую сосну, на которую можно взобраться, примоститься на ее ветках и заснуть. Но сосны такие высокие, метров десять от земли, они без всяких веток, и только где-то высоко-высоко, своими зеленеющими макушками, они делали сплошную крышу, сквозь которую, думаю, не проглядывало и солнышко Божье. О ночлеге на них не могло быть и речи.

Ну, взойду на следующий перевал и, если не увижу выхода, буду взывать о помощи.

– Гоп-го-оп! – резко, взывающе, выкрикнул на следующем перевале.

Резкое эхо заговорило-ответило в разных местах леса. Стою и прислушиваюсь – будет ли ответ? Но – та же лесная мертвяще-сонная тишина продолжала оставаться кругом...

«Неужели нет и красной пограничной стражи здесь? А если она откликнется, скажу – заблудился, будучи командирован сюда «для изучения лесной растительности», как сказано у меня в документе, а переночевав у них, завтра приступлю вновь к побегу», – успокаивал себя. Постояв немного, сложив рупором ладони ко рту, еще громче вновь возопил: «Гоп-го-о-оп!» Но и на этот раз никто не ответил.

В отчаянии иду дальше. Передо мной очень высокий перекат. Ну, думаю, это должен быть «перелом». Вхожу на него. Дальше местность начинает понижаться, и вдоль широкой просеки я вижу нескончаемое небо, которое далеко-далеко впадает в какую-то пропасть. Я чувствую, что до этой пропасти я не дойду. Почему, сложив вновь ладони рупором, кричу изо всех своих сил: «Гоп-го-оп!.. Гоп-го-оп!»

Стою и жду спасительного ответа, от каких бы то ни было людей, от дьявола и даже от красноармейцев. Но вновь ничего...

Положение становилось критическим. Я словно всасываюсь в болото, из которого совершенно не было спасения. Но ночевать в лесу, с медведями, я совершенно не собираюсь.

«Что же дальше делать?» – остро колет мысль в голову. Вот и гибель так просто и так неожиданно. О возвращении назад не может быть и речи. Да и куда идти назад? Я должен идти только вперед, вперед... И, набравшись сил, головой, мозгами, сердцем заставив свои уставшие ноги в истоптанных сапогах работать, двинулся вперед по уклону.

Прошел, может быть, версту. Мою просеку, по диагонали с северовостока на юго-запад, пересекает узкая пешеходная тропинка, очень старая, заросшая, но довольно пробитая в былом. Как дикарь, как американский индеец, моментально остановился и исследую ее. По ней, видимо, долго и много проходило людей когда-то. Могли ходить и теперь. Как бы то ни было, она должна вести к какому-то жилищу. Соображаю: влево может быть только Россия, а вправо – Финляндия, запад. Повернув направо, продолжаю путь.

Рубикон перейден. В Финляндии

Часы показали одиннадцать ночи. Но в природе светло. Я попал в счастливый период северных белых ночей. Светло так, что можно читать. Сердце человека – вещун. Это я испытал не раз на себе. В данном случае, когда я свернул направо, почувствовал, что ступил на землю Финляндии. Откуда-то взялась радость, энергия, и я ускорил шаг.

«Кто проходил, кто хаживал по этой торной тропинке в прошлом и проходит ли кто теперь?» – думал я, изучая ее, вьющуюся между деревьями. Она была, видимо, дорожкой контрабандистов. Но мне сейчас все равно. Я хочу, я должен встретить на своем пути «живое существо».

Выхожу на маленькую полянку меж высоких сосен. Посредине ее старая копешка сена, вся черная от времени. Верный признак – человеческое жилье недалеко. Но чья копна – русская или финская?.. Иду дальше. В преддверии неожиданных встреч зорко наблюдаю по сторонам. На тропинке вижу окурок папиросы. Схватываю его и рассматриваю – чей он? На мундштуке заметны латинские буквы. Да, конечно, папироса из Финляндии. В советской России почти все курят махорку, а для цигарок употребляют только газетную бумагу. Но окурок может бросить контрабандист-финн и на русской земле. Но что граница близко, теперь я не сомневался. И что по этой дорожке-тропе хаживают люди и теперь – также ясно.

Иду дальше еще более бодро. И вдруг на траве, так заметно, словно «гора» – лежит коробка от спичек. Схватываю ее. Она пуста. На ней надписи только латинскими буквами. «Ур-ра! Ур-ра!» – не выкрикиваю, а только душой радуюсь и осматриваю ее с такой радостью и любопытством, как никогА^ не вида иную мной драгоценность. Я держу в руках вещь заграничного изделия, которая теперь мне ясно говорила, что «здесь ступала нога иностранца»... и возможно, что это и есть уже Финляндия, о которой я так мечтал.

Я весело ступаю по дорожке, а она, словно для облегчения моей ходьбы, заметно опускается книзу и кажется более протоптанной. Я иду быстро и чувствую, что дышу каким-то новым и свежим воздухом – воздухом жизни. Сквозь поредевший лес показалась пашня, и я скоро увидел сизо-зеленые колосья ржи, потом живую изгородь. Ну значит, скоро будет и село. Вот дощатая клуня для сена, которую я видел в Финляндии в 1917 году, когда там стояли наши Кубанские полки. Вот и еще какие-то постройки. А вот и домик на полянке. А дальше озеро, окруженное со всех сторон горами с сосновым лесом. «Россия или Финляндия?» – размышляю.

Кругом мертвая тишина. Замедлив шаг, тихо подхожу к домику без ограды. Странно, что нет собак. Подойдя, заглядываю в окно. На полу вповалку спят мужчина и две женщины. Изучаю – кто они? Одежда на них фабричная, не самотканая, как я видел у карел. Осторожно стучу в окно. Спят. Стучу еще. Все как-то одновременно и быстро вскочили на ноги. Они спали не раздеваясь. Ко мне выходит пожилой мужчина в жилетке поверх рубашки, в подстриженной седой бороде, с седыми нависшими бровями и обе женщины, видимо мать и дочь. Они удивленно и любопытно осматривают меня с ног до головы. Сняв свой картуз, я поклонился им. Они ответили тем же.

– Это Финляндия? – спрашиваю.

Они смотрят на меня удивленно, переглянулись между собой, но ничего не ответили.

– Это Финляндия или Россия? – переспрашиваю.

– Чухна чухна, – отвечает старик.

Я знал, что «чухонцами» назывались финны, живущие под Петроградом.

– Чухна, чухна, – повторяет старик и смеется.

Я сбрасываю с себя шинель-скатку, мешочек с сухарями и кожаную куртку. Сказалась реакция – мне захотелось передохнуть. Каков был у меня вид – не знаю. Видимо, измученный, потому что обе женщины бросились в комнату и при несли мне большой кувшин холодного молока. Беру и выпиваю два больших стакана. Выпив, почувствовал утомление и сел на порожек у двери. Сижу и молчу. Молчат и они. Женщины показывают на кувшин с молоком, дескать, «пей!». Беру его и без стакана, безостановочно, выпиваю все, что там было.

Вынимаю кошелек, достаю одну бумажку в 250 советских рублей и даю им. Те со смехом отшатнулись от меня, как от зачумленного, и отрицательно замотали головами и руками. Я даю их старику. Но тот уже закурил свою трубку и добро, по-старчески улыбаясь, показывает руками, что этими деньгами можно лепить только стены, вместо шпалер. Я киваю ему, также улыбаюсь, а женщины уже смеются. Я знаком указываю – лепите их на стену, и вручаю все же им 250 советских рублей, никому не нужных. Женщины осторожно и с улыбками взяли эту бумажку за уголок так, словно чтобы не запачкаться, и стали рассматривать ее.

Сижу и думаю: все же надо выяснить – где я? Старик понял меня. Они заговорили между собой, после чего старик, толкнув меня в плечо, вдруг неясно и отрывочно произносит русские слова, рукой указывая на восток:

– Там... моя брат пойдем она говори руська.

Я так обрадовался этой русской речи, что, вскочив на ноги, смеюсь и говорю:

– Харашо!.. пайдем твоя брат...

Он понял меня и весело смеется. Дочь бросилась в комнату и принесла отцу шляпу и сапоги. Он одет, и мы тронулись. На прощание, кивая, благодарю женщин, которые весело улыбаются.

Мы спустились к озеру и подошли к лодке. Что за вид! Что за красота! Что за воздух! Так вот откуда веяло на меня «дыханием жизни», когда я свернул с просеки на тропу. Дыхание жизни шло из этого божественного озера. Озеро – как гладь. В поперечнике 1 верста, а может быть, и меньше, а вдоль – около 2 верст, и загибается оно куда-то на север. У нашего берега осока низины, а дальше, вокруг всего озера, крутые берега с сосновым лесом. Озеро так тихо и спокойно, что от играющих рыб поверх воды слышен плеск.

На мое удивление, здесь нет никакого села. Живет в своем маленьком чистеньком домике вот этот старик с женой и дочкой. Видимо, рыболов. Гребет он веслами сноровисто. Лодка двигается около берега, держа путь на восток. Через полверсты причалили к низкому безжизненному берегу. Вдали, в лесу, видна убогая хатенка. Мы направились к ней. В это время из лесного бора, с юга правее нас, вышел «одноглазый циклоп» – выше среднего роста, широкоплечий, костлявый мужчина без бороды. Правый глаз навыкате. На левом черный кружок, поддерживаемый шнурком через голову. В руках большой топор. Впечатление от него очень неприятное. Позади него мальчик лет двенадцати. Это был брат старика, но кто он – не знаю, как и не знаю – кто этот старик? «Может, контрабандисты?» – мелькнуло в голове. «Возьмут и зарубят», – ударила мысль у меня, затравленного человека. Они подошли к нам. Мальчик быстро снял свой картузик-блин, низко поклонился и надел его на голову. Это меня успокоило – у разбойника не может быть такое милое дитя. Братья поздоровались, перебросились словами. Их слова явно касались меня. Выслушав брата, «циклоп» произнес два слова: «Пойдем в хату». Сказано было по-русски довольно чисто, но глухо.

Мы в его хате. Она убога. Одна комната, печь, стол, лавка и деревянная кровать с жалкой постельной принадлежностью. Хозяин сел за стол. Жестом руки предложил мне сесть рядом. Его сынишка очень почтительно смотрит на меня и молчит. После молчания «циклоп» произносит:

– Кто ты такой?.. И зачем пришел сюда?

Голос его мрачный и какой-то замогильный. И тон, и постановка вопроса мне очень не понравились.

– Это Россия или Финляндия? – сам задаю ему вопрос, чтобы точно знать, где я.

– Финляндия, – одним словом отвечает он.

Мне стало легче на душе.

– Далеко отсюда русская граница?

– Полторы версты, – сказал и указал рукой на восток.

«Полторы версты – это плохо, это очень близко и шце небезопасно

для меня, – констатирую в уме. – Надо быть осторожным. Могут и выдать».

– Я русский, пришел повидать сестру, она живет в Финляндии, – вру ему.

– В каком городе?

– В Сердоболе, – отвечаю, назвав ближайший город отсюда.

– Паспорт есть? – тянет за душу он.

Достаю свой документ и даю ему. Он надевает очки, склоняет голову на свой единственный глаз и долго смотрит на написанное в удостоверении Екатеринбургского университета. Не знаю, понял ли он, что там написано, или нет, но смотрел он долго. Вернув его мне, произнес:

– Харашо, ложись спать тут, а завтра мы пойдем с тобою на пост.

Это меня совершенно не устраивало. Я абсолютно не хотел ночевать

здесь, в полутора верстах от советской границы. Кто они?.. А вдруг пошлют мальчика к границе и приведут красноармейцев... Нет-нет!.. Надо уйти отсюда. Его «косой глаз» мне очень не нравится. Да и почему он за полночь времени был в лесу и с топором? Черт его знает, что он думает?!

– А где пост? – спрашиваю.

– Четыре километра отсюда, – сказал и указал на юго-запад.

– Кто старший там? – задаю вопрос, чтобы знать, не о советском ли посту он говорит.

– Сержант, – все так же мрачно, глухо и односложно отвечает он.

Слова «километр» и «сержант» меня успокоили. В красной России

этих слов егце не было. Я прошу его отвести меня на этот пост сегодня. К моей радости, он соглашается. Старик уходит домой, а мы идем к его лодке. Мальчик услужливо помогает отцу и мне.

Пересекли юго-восточный угол озера и причалили к сухому гористому берегу леса. Подъем высокий. Дорога не колесная. Через версту расстояния вышли на голое поле, где стояла крестьянская усадьба. Около одной постройки сидели три солдата без рубашек, хотя и шел уже второй час ночи. Светло. Солдаты ладонями били комаров на своем теле и при этом грубо произносили лишь одно слово: «Пергелле! (черт!)» Потом я узнал, что у финнов это ругательное слово, принятое во всех случаях.

Мой проводник сказал им несколько слов обо мне. Один солдат немедленно же пошел в комнату. Скоро оттуда показался очень молодой сержант в сером мундирчике. Он испытывающе строго посмотрел мне в глаза. Я смотрю на него с полным сознанием своей невиновности. Сержант жестом указал, чтобы я снял свой мешочек. Один солдат вынул из него мою тетрадь-дневник и документы. Увидев у меня часы, попросили отдать им. Кстати сказать, часы были настоящие, офицерские, большие, серебряные с крышкой, фирмы «Павел Буре». Когда все это сержант отнес в свою комнату, я понял, что мои вещи арестованы.

– Голоден ли? – спросил он через переводчика.

Я не ел ничего с 9 часов утра, и, несмотря на это, есть не хотелось. Но я ответил, что голоден. К моему удивлению, они быстро согрели кофе; белый хлеб, коровье масло, молоко были их щедрым угощением.

Проводник ушел. Сержант немного напыщенно-начальническим жестом показал мне на приготовленную солому с одеялом в их помещении – приказал лечь спать. Я лег и моментально заснул, словно провалился в бездну.

Ночью проснулся и вижу – возле меня, на своей кровати, сидит один солдат в шинели и держит свою винтовку между ног. «Эг-ге-е... да я арестован», – определил свое положение. Это было не только что не страшно, но и правильно. Кто я – они не знали. Может быть, шпион? Не чувствуя за собой никакого греха перед Финляндией, вновь крепко заснул.

Наутро почувствовал боль в ногах от долгой ходьбы. Но я бодрюсь и рад «новому утру моей жизни». Солдаты смеются и принесли мне кофе, молоко, белый хлеб, коровье масло, сыр. Всего вдоволь. Даже не все можно съесть. Кофе с сахаром. Дают папиросы, но я не курю. Все было вкусно, питательно и в таком изобилии, словно попал на другую планету. И стыдно стало за Россию. Такая великая держава – и пришла в полное ничтожество...

Сержант одет по форме. Он очень подтянут воински. На боку длинный маузер в деревянной кобуре-коробке. Показывает, чтобы я оделся в дорогу. Я одет. Он берет велосипед и, показав рукой куда-то на юг величественным жестом (при этом составил каблуки своих сапог вместе), командным голосом, глядя строго на меня, выкрикнул:

– Марз-з! (марш!)

На это я улыбнулся, и мы двинулись на юг. Он идет рядом со мной, держа свой велосипед руками, между нами. Куда меня он вел, я не знал. И не тревожился. Сильно ныли ноги. На мои советские сапоги стыдно было смотреть. Поджались каблуки. Все съехало вниз и беспомощно сидело на ногах. Сержант весело шагает, что-то насвистывает, изредка бросая на меня свой взгляд. Кобура его открыта, и маузер висит с противоположной от меня стороны. Между нами – велосипед.

Почему открыта кобура? Неужели для предосторожности против меня, если я наброшусь на него или захочу убежать?

После короткого привала я, словно незаметно, хотел начать идти с левой его стороны, то есть со стороны маузера, как он вдруг очень ре* шительно, безо всякого намека на ослушание с моей стороны, не злобным, но начальническим рычанием показал мне мое место правее его, за велосипедом.

«Молодчина сержант», – искренне подумал я и похвалил его в душе за отличное знание воинской службы и осторожность. Должен указать, что в независимой Финляндской республике воинская дисциплина была перенята из германской армии, как и форма одежды.

На фельдфебельском посту

Мы прошли 12 километров и прибыли «на фельдфебельский пост». Было егце рано, и самого фельдфебеля не было. Мой сержант, поздоровавшись за руку со всеми солдатами, разделся и стал с ними заниматься гимнастикой на снарядах и толканием ядра. Я сижу тут же, смотрю на них, удивляюсь и восхищаюсь. Они вежливы между собой и охотно занимаются спортом. Сержант, прошедший 12 километров с велосипедом, казалось бы, должен устать и отдыхать, а он вместо этого кувыркается на снарядах. Опытным глазом офицера наблюдаю все это, оцениваю и внутренне восхищаюсь финскими солдатами. Они словно дети. Сняв сапоги, босиком, по песку – занимаются вольным спортом. Все они молоды. Со стороны мне кажется, что и ядро толкнуть, и прыгнуть в длину я бы мог сильнее их. «Дай, – думаю, – попробую». Снял сапоги, подхожу к сержанту и прошу ядро. Тот удивленно, даже возмущенно, взглянул на меня, но ядро дал. Все солдаты насторожились. И я толкнул. Оно упало на полметра дальше, как толкали они. «Пэрр-гэл-лэ!» – слышу я вновь. Они по очереди хватают ядро, толкают, но моей дистанции достать не могут. Восхищенные – они просят меня толкнуть еще раз. Я толкаю его с разбегом, и ядро летит еще дальше. «Пэрр-гэл-лэ, сат-тана!» – выкрикнули они и ведут меня к яме с песком – прыгать с места в длину обеими ногами.

В их группе я прыгаю на равном положении спортсмена – установив рекорд и здесь. Они в восторге. Сержант побежал куда-то и возвращается с русской винтовкой (финская армия была вооружена русскими винтовками), что-то говорит и дает ее мне. Я понял, он хочет знать – военный ли я? Беру, привычным жестом нажимаю на скобу и вынимаю затвор. Потом, свернув курок и отделив его от затвора, быстро разобрал последний. «А-а-а!.. М-м-м!» – протянули они. Они не отпускают меня, ведут к параллельным брусьям. И когда я сделал на них несколько номеров, потом «скобку» и закончил «стойкой на руках» – стал длл них авторитетным спортсменом.

Неожиданно появился фельдфебель, по-фински – «паапели». Молодой человек лет двадцати пяти, в сизом офицерском мундире, в бриджах, в широком поясе, в отличных боксовых щегольских сапогах. На голове сизая фуражка с высоким полем. На погонах золотой басон. Все солдаты вытянулись перед ним «в струнку». Мой сержант, босиком, быстро подошел к нему, почтительно вытянулся и доложил что-то, думаю, обо мне. Гимнастические игры сразу же прекратились. Сержант указал мне, чтобы я вошел в комнату, и скоро появился сам – в полном мундире, подтянутый по-юнкерски. Куда-то побежал солдат и скоро явился с молоденькой девушкой. Она вошла в канцелярию фельдфебеля, а потом ко мне в комнату и очень вежливо, тихо, скромно произнесла по-русски:

– Пашалюста идите сюта.

Я вошел. Там был и сержант. Он почтительно стоял сбоку, у стола. Фельдфебель сидел в кресле полубоком ко мне, предложив сразу же сесть на стул.

В финской армии фельдфебель совершенно не похож на русского фельдфебеля. Он со средним образованием, проходит специальную военную школу. Его мундир офицерский. Офицеры подают ему руку. Вообще, фельдфебель в армии – это величина, авторитет.

– Паапели Вас спрашивает – кто Вы и почему пришли в Финляндию? – был первый вопрос мне.

– Я офицер Белой армии... сидел год в лагерях у красных и теперь бежал от них, – ответил ей.

Фельдфебель вперился в меня глазами. Мой сержант также.

– Какой Ваш чин?

Мелькнула мысль скрыть чин до встречи с офицером, но потом все же сказал:

– Полковник.

Фельдфебель еще проникновенней вперился в меня глазами, чуть наклонился вперед с кресла и строго произнес:

– С-спион! – почему-то протянув букву «с».

Я так искренне улыбнулся на это и так бесцеремонно, что сразу же рассеял его подозрения.

– Что же Вы будете делать в Финляндии? – мягко, с акцентом переводит это дитя слова фельдфебеля.

– Я поеду в Русскую Белую армию в Сербию, чтобы продолжать борьбу с красными, – искренне говорю ей.

– Есть ли у Вас знакомые в Финляндии? – новый вопрос.

В 1917 году наша 5-я Кавказская (Кубанская) казачья дивизия стояла в Финляндии с мая по декабрь. В селе Уусикирка, что недалеко от Териок, стоял наш 1-й Кавказский полк месяца два. Моя сотня и я сам квартировали в дивной даче инженера П.Я. Светланова. Я назвал эту фамилию и видного там коммерсанта Молодовского.

– А не хотели бы Вы вернуться назад, в Россию? – жуткий вопрос.

– Я прошу тогда расстрелять меня здесь, так как, если меня отправят обратно, я буду расстрелян красными, – отвечаю серьезно, и лицо мое помрачнело.

Фельдфебель во все время допроса не переменил ни позы, ни тона. Одна официальность. Но зато сержант, услышав, что я полковник, пришел в полное смущение. Когда же меня отпустили и я «по-штатски» поклонился «паапели», то есть фельдфебелю, мой сержант повернулся ко мне лицом и отчетливо стукнул каблуками. Это мне понравилось. То было достойное и благородное воинское приветствие к чужому офицеру, да еще в таком виде и положении.

Меня отпустили. Я вышел к солдатам во двор. Сержант немедленно выехал на своем велосипеде к себе. Не прошло и 15 минут, как фельдфебель прислал мне от себя завтрак – рисовая молочная каша, белый хлеб, кофе, молоко, сахар. Всего было так много, что я не мог все съесть. Скоро он вышел ко мне и через переводчицу сказал, что меня на подводе отправят сегодня на офицерский пост в село Питкяранта, находящееся на берегу Ладожского озера, в 4 верстах отсюда.

Офицерский пост. В тюрьме.

В лагере кронштадтских повстанцев

Поздно вечером 5 июня 1921 года меня доставили в Питкяранта. Это был старый русский военный пост, и довольно неуютный. Деревянные двухэтажные красные казармы, двухъярусные нары в них. Вселили к ранее бежавшим, коих было человек пятнадцать, больше красных финнов, вернувшихся домой. Русских было двое – таможенный чиновник из Олонецка Михаил Аксенов и красноармеец Яшка. В горе – подружились. Аксенов с женой, она русская карелка, православная. Родители и сестра – финские граждане, в Хамине имеют два больших дома, люди богатые. Они мне потом помогут многим.

Вызвали на допрос. Высокий, стройный мужчина в штатском лет тридцати пяти, с правильными чертами лица, вежливо предложил рассказать «все о себе», главное – образование и военную службу. И когда услышал от меня, что весной 1919 года я был полковником и командиром Корниловского конного полка, он удивился этому и попросил подробно рассказать о Южной армии генерала Деникина и казаках. Рассказал. Он внимательно слушал и записывал, задавая некоторые военные вопросы. Меня удивило, что штатский человек, а многое понимает в военном деле, почему осмелился спросить его: «Кто Вы?» И он запросто ответил: