Текст книги "Лабинцы. Побег из красной России"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 42 страниц)

Вот оно – неожиданное появление. Вот оно – «братание» и воочию «голод не тетка».

«Конец!.. – думаю. – Конец пришел по-настоящему и фактически. Уже сейчас казаков не заставить слушаться своих офицеров – «бить красных». Они уже соединились и побратались. Они все говорят не только что «одним русским языком», но они рке говорят «одним солдатским языком».

Везде, во всех армиях мира, есть две категории военнослужащих – офицеры и солдаты. И каждая из этих категорий, встретившись, гово-

–££==

рит на одном и том же, им понятном «корпоративном языке» – офицеры с офицерами, а солдаты с солдатами. Вот этак было и здесь.

Остановившись поблизости, опустил повод уздечки, дал своей исхудавшей кобылице «вольную стойку», перебросил правую ногу через переднюю луку, склонился к шее лошади и смотрю на эту картину. Я не хотел, чтобы они видели бы во мне офицера и «переменились бы» в позах, в разговорах. Я хотел видеть их «естественными» и послушать, о чем они говорят? Конечно, рассматриваю, первым долгом, красноармейцев. Смотрю и вижу, что наших делегатов в Сочи они обманули.

Передо мной стоят рослые кавалеристы. Они одеты очень прилично, во все защитное. Вооружены карабинами, шашками. Все при шпорах. Это их «низ».

А вот их «верх». Они все те же революционные большевики 1918 года. Фуражки хулигански и ухарски заброшены назад. Из-под фуражек раз-вихрились целые копны волос, что придает физиономии каждого из них отталкивающий вид. В руках стеки или хлысты. На фуражках красные звезды. У некоторых околыши фуражек обвиты красными лентами. И у всех на груди красуются пышные красные банты.

Говорят только красноармейцы – гордо, вызывающе, хвалясь чем-то. Казаки только слушают и жуют хлеб. Мне не удалось все услышать, что они говорили, но долетали фразы, что «у них теперь порядок и бояться казакам нечего».

– А это наш господин полковник, начальник дивизии, – вдруг открывает мое инкогнито какой-то казак.

Все, в особенности красноармейцы, быстро повернулись в мою сторону. Раздосадованный этим, я подбираю поводья, словно случайно их распустил и хочу уехать от них. Нельзя же мне показать, что я их подслушивал.

– Товарищ полковник, не бойтесь! У нас теперь в Красной армии много служат старых офицеров, – говорит мне какой-то чубатый и хлесткий парень лет двадцати семи, видимо, их начальник разъезда.

Я этим вопросом не интересуюсь и спрашиваю, кто они и куда едут.

•– Это головной взвод, а вот там идет наш батальон на грузинскую границу, – поясняет он.

«Ну вот и все. Вот этот батальон и закроет сегодня же нашу «последнюю дырочку», через которую еще можно было шмыгнуть в Грузию, – подумал с горечью я. – Конец приходит нашему «белому существу» самый настоящий и фактический».

Вернулся к себе и немедленно сообщил офицерам, «что видел и слышал» только что. Казаки, как всегда, чутьем знали, что идут красные.

J^==

Толпы их уже высыпали по буграм, восточнее шоссе. Мы, офицеры, стояли вдали.

Вот проходит мне знакомый взвод конницы. Всадники улыбаются казакам. Идут в колонне по-три. Их посадка на кавалерийских седлах, их фуражки, чубы и красные банты на груди так не гармонировали с казачьей толпой, сплошь в папахах, в бешметах или гимнастерках, в черкесках нараспашку и без всякого оружия.

Скоро из-за поворота шоссе показалась не колонна, а два красноармейца, которые несли на древках длинный плакат во всю ширину шоссе, весь исписанный белыми буквами. Что было написано – издали не разобрать. Может быть: «Смерть буржуям и казакам, бей их офицеров».

За плакатом, в 25 шагах, шел духовой оркестр, но он ничего не играл. За ними тянулась колонна, по четыре в ряд. Шли очень уставшим, медленным шагом.

Этот плакат был так неуместен перед строевой частью, словно она шла на революционный парад или на похороны, как это мы видели в 1917 году.

Батальон был малочисленный. Думаю, не свыше 400 штыков. Он шел молча, грузно, словно с боязнью. Многочисленные толпы казаков до 3 тысяч, высыпав на все бугры и склоны к шоссе, молча провожали взглядами вчерашних врагов. Казаков было так много и вид их был настолько подвижный, что казалось, крикни: «В атаку, братцы!» – и они, бросившись со склонов, голыми руками обезоружили бы этот красный батальон.

За батальоном потянулись санитарные линейки и обоз. Какой-то красный начальник, увидев вблизи хорошую лошадь 1-го Лабинского полка, подъехал к ней, взял за уздечку и повел за собой. Казак-хозяин бросился вслед, чтобы отобрать свою лошадь, но тот ему тут же пригрозил кулаком. Я быстро посылаю своего адъютанта, сотника Ко-сульникова выручить лошадь, но красный командир ответил, что «лошадь нужна для Красной армии да и все равно, не сегодня, так завтра, их всех отберут у вас».

Мы, офицеры, молча переглянулись между собой. Аошадь не была возвращена. Это была «первая пилюля» красных, которую мы молча и беспомощно проглотили.

Какой-то следующий красный командир на очень приличной высокой, гнедой масти лошади въехал на бивак 1-го Лабинского полка и разговаривает с моими трубачами. Я посылаю узнать – что он хочет?

– Он хочет взять трубачей в свой красный батальон, – получаю ответ.

«Один взял насильно лошадь у казака, а этот хочет взять полковых трубачей. Да что же это в самом деле?!» – возмущаюсь.

Я прошу этого «красного конника» к себе. Он немедленно подъехал, спешился и спросил, кто его зовет и по какому случаю?

Быстро рассматриваю его. У него отличная офицерская лошадь и под офицерским седлом. Одет он очень чисто, во все защитного цвета, при револьвере и при кавказской шашке, богато оправленной в серебро. Маленького роста, подтянутый, лицо полуинтеллигентное, приятное, но глаза строгие, испытывающие. Надеть ему только погоны – и он будет офицер военного времени.

– Я командир этого казачьего полка, что расположен биваком внизу. Что Вы хотите и кто Вы таков? – сказал ему коротко.

– Я помощник командира батальона, что прошел только что, нам нужны недостающие трубачи для нашего оркестра. Вот командир батальона и прислал меня взять их с этого бивака, – поясняет он, совершенно просто, твердо и определенно высказывая свою мысль.

– А почему Вы не спросили меня, командира этого полка, можно ли взять моих трубачей? – вполне резонно спрашиваю его.

– Извините меня, но я не знал, что за этим надо было обратиться к Вам. Я исполняю приказ своего командира батальона, – также просто отвечает он без запинки.

Из его ответов я понял, что «сила воинской власти» у нас не только что разная, но и не в пользу нас. Мне понравилась его «определенность» и то, как он со мной говорит, совершенно независимо. Желая точнее узнать, «откуда это дитя», спрашиваю:

– Вы, наверное, бывший офицер?

– Да, бывший подпоручик с Терека.

– Казак? – допытываюсь.

– Нет, но уроженец Терека, – отвечает он коротко и с достоинством.

– Как же Вы попали в Красную армию?

– Был мобилизован красными, вначале не нравилось, а потом привык. А когда вы выгнали нас с Терека и деваться было некуда, стал служить исправно. И вот теперь – помощник командира батальона, – закончил он.

Мне такая исповедь очень понравилась. Я зову его в комнату, чтобы со своими помощниками поговорить с ним «по-офицерски». При этих моих словах он даже отступил шаг назад и, переменив свой вежливый разговор на более суровый, словно я его призывал теперь изменить Красной армии и стать в наши «белые ряды», отвечает:

– Ну, не-ет!.. Этого сделать я не могу.

Я понял, что он и душой стал уже красным и непримиримым нашим врагом. Теперь он победитель и ему недостойно войти к нам даже в комнату. Это скомпрометирует «его красные ризы».

– Вы все же позвольте мне взять часть Ваших трубачей? Нам нужны только басы. А не дадите – вторично приеду и по приказу своего командира сам уже возьму, вежливо, но решительно говорит он.

Это была «вторая пилюля» от красных в течение получаса времени, которую проглотил уже лично я. Чувствуя свою беспомощность, «разрешил ему взять моих басов».

Урядники-басы пришли проститься со мной. Все они трубаческой команды еще с мирного времени, возрастом под 30 лет. Все они воински подтянутые и молодецкие на вид.

– Как же вы будете играть у красных?.. И не стыдно вам? – наивно, по воинской гордости, спрашиваю их.

– Да это для нас еще лучше, господин полковник, – слышу в ответ. – В станицу сейчас возвращаться даже опасно. Сами знаете, что мы делали со своими мужиками!.. У всех у нас рыльце в пуху!.. А то вот мы послужим немного в Красной армии, заручимся документами – тогда и не страшно будет вернуться домой, – так деловито ответили мне молодецкие трубачи (трубачи были ст. Константиновской Лабинекого отдела ККВ. – П. С).

Суровая обстановка диктовала свои условия. Я их не осудил. Только просил не подличать перед новыми начальниками.

– Ну, да эту сволочь мы хорошо знаем! – с нескрываемой злостью ответили они.

Молча проводив красный батальон и посидев еще немного на возвышенностях у шоссе, казаки лениво, апатично побрели к своим бивакам. А потом говорили между собой: «И этим «ванькам» мы сдались?!»

Но это были только «цветики» агонии Кубанской армии. Неприятности еще были впереди. И они были более трагичны.

Итак, ровно к обеденному времени 22 апреля армия фактически оказалась в плену у красных.

Скорбные мысли и события дня

Наше оружие лежало у шоссе впереди бивака полков. Мы еще могли не подчиниться красным. Но теперь нужен был толчок извне, так как у казаков сложились уже иные думы, а именно – как можно скорее попасть домой. Так постепенно события разъедали казачью душу и разъели ее почти до конца.

Мы голодали. Казаки не стеснялись выпрашивать хлеб у красных, проезжавших мимо нас. В красном обозе, в качестве конной прислуги, было несколько белых казаков, взятых «по пути». Они охотно делились с просящими своей казенной порцией.

Нам объявили, что первая казенная еда от красных будет в Сочи или в Туапсе. А пока что – питать полки своими средствами. Легко отдать распоряжение, но, когда мы все объели, когда не стало никакого подвоза с тыла, когда разрушен центр управления армией, когда всякий думал только о себе – положение полков стало ужасным.

Передано было распоряжение, что все части к Сочи будут пропускаться не более как по одной дивизии в сутки, чтобы не загромождать путь, и что для всех сразу приготовить пищу невозможно. И первыми будут пропущены те части, которые стояли ближе к красному фронту. В данном случае это касалось частей генерала Морозова, Корниловского конного полка и 4-й Кубанской дивизии. Следующая очередь была нашей 2-й Кубанской дивизии.

Как ни странно думать издали, не пережив это, но тогда все части стремились как можно скорее попасть в «заповеданные пункты» и наесться вдоволь. Между частями даже поднимался маленький «семейный спор» – кому и какой части «посчастливилось» первой попасть туда.

И вот ирония судьбы: Корниловский конный полк, этот выдающийся боевой полк Кубанского Войска, стойкий и сплоченный, который первым обнажил свой меч против красных, зародившись в 1-м Кубанском походе, – он, как стоял на позиции, выставленный еще мною после сдачи Сочи 16 апреля, он «первым же» сложил оружие перед красными вместе с командиром полка, войсковым старшиной Безладным и с большинством офицеров, оставшихся со своими казаками.

Сложив оружие, они двинулись к Сочи. Мы об этом узнали из телефонограммы генерала Морозова, называемого теперь «командующим армией».

Знали и гадали – что же с ними сделали красные? И конечно, боялись за судьбу офицеров. Даже думали – наверное, некоторых уже расстреляли.

Удивительная человеческая психология и, главное, такая непоследовательная. Мы боялись за корниловцев. Казалось бы – ну так сопротивляйтесь, остальные?! Ищи выход! Уходи! Спасайся хоть ты, пока жив и свободен! У тебя ведь еще и оружие в руках!

Но не тут-то было. Все мы шли на то же, может быть, на ожидаемую смерть от красных, как летят мотыльки на огонек.

Черкесская конная дивизия, пылкая и необузданная в воинской дисциплине, оставленная на попечении младших своих офицеров не выше корнета, она, не считаясь «с очередью», гуртами, самостоятельно потянулась «к хлебу». Ее тогда возглавил корнет Беданоков²⁴⁸, мой старый кунак в 1-й Конной дивизии генерала Врангеля по боям в Закубанье 1918 года. При нем был и начальник штаба дивизии, русский, Генерального штаба капитан (фамилию не помню), высокий, стройный офицер, перешедший к нам от красных. Будучи комендантом одного города, он сдал его белым и, по условиям капитуляции, являлся государственным преступником у красных. И вот – он «сдался». Потом он будет арестован красными в Москве и отправлен в тюрьму.

Для скорости попасть в Сочи, «навпростэць», берегом моря и по недостроенному полотну железной дороги Сочи—Адлер, мелкими группами и в одиночку, без винтовок и только со своим неизменным «сидором» за плечами – двинулись пластуны.

Потянулись подводы беженцев. Все повернули «свои оглобли» назад, к Сочи, забыв, что всего лишь несколько дней тому назад они торопились в обратную сторону, к Грузии. Незабываемая картина бедствия всякого побежденного народа.

День 23 апреля проходил вот в таких передвижениях мимо биваков Аабинской бригады, 2-го Свод но-Кубанского и Атаманского полков. Корниловский полк уже сдался. Партизанский конный полк полковника Польского, подчиненный непосредственно штабу корпуса при генерале Науменко, 4-я Кубанская дивизия и нашей дивизии Кубанская бригада были следующими для движения в Сочи.

Очередь 2-й Кубанской дивизии приходилась на 24 апреля. Мы все «подтянули животы». Нам абсолютно нечего было есть. Мой хозяин, инженер, был очень рад, что «война закончена и теперь, каковы бы ни были большевики-сволочи, – как он сказал, – но они должны закончить прокладку железной дороги до Адлера и дальше, до грузинской границы». Поэтому у него будет работа и жизнь семьи будет «сносная». Теперь он угощает меня и Надюшу какими-то своими запасами, которые тщательно скрывал от нас. Мы ему нравимся своей бесхитростной искренностью. Жена его полюбила Надюшу, как свою дочь, хотя ей и было чуть свыше 30 лет. Они нас очень жалеют и успокаивают, «а может быть, советская власть изменилась к лучшему и офицерам у них жить будет можно?».

Ко мне пришел «в гости» командир Свод но-Кубанского полка, полковник Аиманский «думу думать». С ним и его две сестры милосердия. Посидели за чаем в обществе дам, приятно и уютно было на душе. И так хотелось «жить»! И пронеслись мысли о будущем: буду заниматься садоводством в станице, у нас два сада, по две десятины каждый. Землю в степи буду сдавать «вскопшину», то есть половина на половину для меня и арендатора. У меня две верховые кобылицы. Они дадут жеребят. Дома остались четыре рабочие лошади. Жить будет можно, я должен заменить в семье погибшего отца и буду трудиться для бабушки и матери, а три сестренки должны еще учиться. О женитьбе я тогда не думал. Долгая война с 1914 года и холостяцкая жизнь глубоко вкоренились в мое существо, и казалось, что жена мне пока не нужна.

Но я тогда еще не знал, что красноармеец-работник, которого я спас от смерти, при нашем отходе из станицы забрал всех четырех рабочих лошадей, мажару, всю упряжь и уехал к себе, в Константиновскую станицу. И не вернул ничего.

Он «субботник», коренной житель станицы, но не казак, взятый нами в плен под селом Спицевка Ставропольской губернии. Его звали Соломон Пенков. Оказалось – он был активным большевиком в своей станице в 1918 году.

Но самое главное – мы не знали, что лошади и седла казаков подлежали сдаче Красной армии, а офицеры будут сосланы в тюрьмы и лагеря далеко на север от Кубани. Все это красные проведут продуманно и коварно. Для точности понимания плана красных привожу условия из последнего их ультиматума.

Ультиматум красных

«1. Все лица, которые производили без суда и следствия расстрелы, грабежи и насилия, а также офицерство, состоявшее на службе в рядах красной армии и добровольно перешедшее на сторону войск командования южной России – считаются уголовными преступниками.

2. Всем, добровольно сложившим оружие, гарантируется жизнь и свобода. Разрешается разъехаться по домам и всем казакам, гражданским лицам и беженцам. Генералам и офицерам предоставляется полная свобода, кроме [лиц] по пунктам 1 и 2 условий (пункт 2-й предварительных условий говорил: «искренне раскаявшимся в своем поступке и выразившим желание искупить вину перед революцией – поступление в ряды красной армии и принятие активного участия в борьбе с Польшей, посягнувшей на исконные русские территории». – Ф. Е,).

3. Инициаторам и руководителям восстаний свобода не гарантируется. Они подлежат или привлечению в трудовые батальоны, или заключению в концентрационные лагеря до конца Гражданской войны, и только в виде особой милости они могут быть допущены в ряды красной армии.

4. Все огнестрельное оружие подлежит к сдаче. Кинжалы, серебряные шашки и дедовское холодное оружие остается на руках, при условии круговой поруки, что это оружие не будет обращено против советской России.

5. Содействие возвращению на родину будет оказано, поскольку позволят разрушенные войною пути.

6. Все собственные вещи, деньги офицеров-казаков не подлежат отобранию, кроме приобретенных нелегальным путем.

7. На ответ дается двенадцать часов, считая срок с момента получения настоящих условий, после чего, при неполучении удовлетворительного ответа – военные действия будут возобновлены с удвоенной энергией. Ни в какие мирные переговоры представители командования тогда вступать не будут.

8. Условия будут считаться нарушенными, если хоть один человек, после получения условий перемирия, будет пропущен в Грузию или уедет в Крым.

9. Срок ответа не может быть изменен, согласно условий военно-революционного совета 9-й армии. Срок мирных переговоров кончается 2-го мая (19 апреля по ст. ст.) сего года в 4 часа 15 минут. К означенному сроку Вам надлежит дать определенный ответ.

Подписали: Начдив Егоров. Военком дивизии Сутин. 1920 г. 00 часов 40 минут».

Члены комиссии – полковник Дрейлинг, генерал Голубинцев и председатель Кубанского правительства Иванис – отказались ехать в Сочи к красным для подписания этого ультиматума, и Атаман Букретов поручил все сделать генералу Морозову²⁴⁹.

Не вдаваясь в обсуждение пунктов этого ультиматума, должен сказать, что он не был известен ни казакам, ни офицерам. Его нам прочитал на военном совете полковник Дрейлинг. Прочитал и вложил в свой портфель. Он не был распространен между полками и за неимением времени, и за сумбурностью общего состояния. Одно надо сказать, что и на заседании военного совета, и в разговорах понималось – лошади и седла останутся у казаков, как их имущество, гарантированное «неприкосновенным» по пункту 6-му.

Мы тогда наивно думали, что всех нас отпустят по домам «для мирного труда» прямо из Туапсе – в свои станицы, к своим семьям, в свой отчий дом, что так дорого каждому человеку, а трудолюбивому казачеству – в особенности.

Странно было то, что Крым, то есть главнокомандующий генерал Врангель, словно забыл о Кубанской армии, переживавшей свои трагические дни на Черноморском побережье, у Адлера. Шел уже третий день, как армия была покинута Атаманом Букретовым, Кубанским правительством и некоторыми высшими генералами. В армии было полное безвластие, если не считать власти генерала Морозова, находившегося на фронте и уже в послушании красного командования.

Казалось бы – подай пароходы из Крыма с отозванными генералами Улагаем, Шкуро, Науменко, Бабиевым и Муравьевым, и все устремились бы к посадке, и ушли бы в Крым, в Батум, «к турку», хоть «к черту на рога», но только не сдаваться красным.

И напрасно говорили некоторые кубанские политические деятели, что «Кубанские казаки не поедут в Крым». Это было заблуждение.

Никому не известны затаенные мысли генерала Врангеля. Возможно, он не верил, что из Крыма можно дойти до Москвы и свергнуть там красную власть, и думал об эвакуации Крыма как неизбежности. Поэтому и не было необходимости усиливать армию в Крыму еще многими десятками тысяч с их семьями, брать нравственную за них ответственность и потом все же эвакуировать из Крыма в общем исходе.

Все это только догадки. Но остается фактом, что Кубанской армии, в самые трагические дни ее гибели, рука помощи из Крыма не последовала. И единственный генерал Шкуро сумел сам прибыть с английскими судами к хутору Веселому и подобрать остатки своих соратников, около полутора тысяч человек²⁵⁰.

При оставлении Кубани не только что любой рядовой казак, но и любой офицер мог остаться в любой станице и не уходить к Туапсе. К этому не было тогда ни принуждения воинской дисциплины, ни контроля. Просто казак или офицер не выехал в строй, а полки продолжали отступать на юг.

Следовательно, на Черноморское побережье ушли все добровольно и как непримиримые враги красных. И вот – их бросили. Так погибли вся сила и цвет Кубанского Войска.

В Новороссийске погрузились лишь кадры полков – Уманского полковника Гамалия и Запорожского полковника Рудько. Всего, после гибели Кубанской армии, в Крыму сгруппировалось чуть свыше 2 тысяч строевого Кубанского Казачества. И как в том же «Кубанском Календаре» сказано, что, если «в моменты наивысшего напряжения конца 1918 года численность Кубанских воинов доходила до 110 тысяч», в Крым ушло только 3 процента их (по данным Кубанского Атамана генерала В.Г. Науменко, в Крым ушло 9 тысяч кубанцев. В октябре 1920 года еще 5 с лишним тысяч казаков под командованием генерала М.А. Фостикова прибыли в Феодосию. – П. С.)

Пусть историк разберется – кто виноват в этом?

В заграничной казачьей печати появлялись разные небылицы о тех трагических днях Кубанской армии. Писали, что были расстрелы некоторых офицеров. Этого не было. Расстреляли офицеров в Екатеринода-ре в дни десанта на Кубань из Крыма, о коих будет сказано.

Писали, что несколько тысяч казаков ушли в горы, в «зеленые». Голодные, обессиленные морально – могли ли «несколько тысяч» уйти в горы, во враждебные крестьянские села, в которых уже все было забрано войсками для еды и на корм лошадям? И зачем ушли? Не-ркели чтобы освобождать Кубань? Или идти на Москву? И если вся армия капитулировала без боя, то что могли сделать хотя бы и тысячи казаков, ушедших в горы? Это была фантазия писавших, не бывших там. Могли идти через перевалы «по козьим тропам» только небольшие группы казаков горных станиц Баталпашинского, Лабинско-го и Майкопского отделов, чтобы незаметно пройти в свои станицы. Только²⁵¹.

ТЕТРАДЬ ДЕВЯТАЯ В последний поход

Утром 24 апреля три полка 2-й Кубанской казачьей дивизии – 1-й и 2-й Лабинские, Сводно-Кубанский, Запорожский дивизион (две сотни), 2-я и 5-я Кубанские батареи выстроились в конном строе на своих биваках. Присоединившийся к дивизии Атаманский конный полк с есаулом Ногайцем находился в Адлере.

По пути к Лабинской бригаде я поздоровался с батарейцами, запорожцами и свод но-кубанцами и шагом шел к Аабинцам, выстроившимся в ущелье, поросшем кустарником.

Лабинской бригаде было тесно в ущелье. К этому времени она разрослась: в 1-й Лабинский полк полностью влился Лабинский запасный полк полковника Жукова (хромого), и он насчитывал в своих рядах 1500 шашек. 2-й Лабинский полк имел 1200 шашек.

Родные, храбрые Лабинцы, отдавшие на алтарь своего Отечества и родной Кубани-Матери все, что могли. С героическими боями, отступая, отошли они сюда в полной своей мощи и послушании, чтобы продолжать борьбу с красными до конца. Дошли сюда в леса, в горы, к берегу исторического казачьего Черного моря, к самому его краю, к Грузии, к тупику, и о них забыли – и Главное Русское командование в Крыму, и их прямые начальники-генералы – Улагай, Науменко, Баби-еп, которые, казалось бы, никогда не должны были забыть этих «верных и благородных Лабинцев», о которых сказал в станице Казанской сам рыцарский Улагай.

«Вашу кровь и стойкость никогда не забудет Кубань!» – пронизывал он тогда в Казанской почетный караул от геройского 1-го Лабинского полка в присутствии командира корпуса генерала Науменко.

Кубань, в своей Истории, конечно, не забудет этот выдающийся по стойкости в боях полк. И словно наглядным укором бороздила глаз храбрая Лабинская бригада в 2700 шашек при десятках пулеметов, выстроившаяся в последний раз с оружием по узкому лесистому ущелью многочисленными ярусами своих сотен, прилепившихся на чистых безлесых площадках и скатах.

Никто не узнает теперь – что думали тогда казаки-лабинцы, когда я подъезжал, как никогда, шагом к ним!.. Лично я не заслуживал упрека от них, но чувство стыда за старших военачальников, так бесцеремонно бросивших всю Кубанскую армию на капитуляцию перед красными, давило на мое сознание.

Я не ошибусь, говоря, что присутствие на местах в строю всех офицеров, решивших разделить общую участь с казаками, и присутствие обоих командиров полков давало им определенное успокоение, моральное облегчение и удовлетворение, что к своему трагическому концу мы подходим организованно, в порядке, отчего все это казалось не так страшным.

Полковой хор трубачей «без басов» открыл встречный марш. Переведя свою кобылицу в крупную рысь, быстро подошел к сотням бригады, раскинувшимся по площадкам. Взмах руки – и хор остановился.

– Здравствуйте, мои славные Лабинцы! – громко, сердечно, почти по-станичному огласил я свое приветствие и взял руку под козырек.

– Здравия желаем, господин полковник! – прогудело 2700 голосов со всех мест.

– Ну, братцы, в поход, в последний поход! – грустно, надорванно, но громко произношу, чтобы все слышали. – Дай Бог нам сил пережить все это! – сказал, снял папаху и перекрестился.

Казаки молча проделали то же.

– А теперь, справа по-три, первая сотня, – скомандовал, и головная сотня войскового старшины Логвинова стала спускаться со своей терраски, направляясь вслед за мною к шоссе.

Гладкое, спокойное Черное море тут же, рядом с нами, в то теплое, южное, упоительное апрельское утро ничего не обещало нам. И сколько хватал глаз, и сколько искал он чего-то там, в морской дали, – везде стояла лазурь мягких волн и больше ничего не было видно – ни

27 6

пароходного дымка на горизонте, ни рыбачьей лодки, словно все умерло кругом и до казачьей трагедии никому не было дела.

И, нахлобучив от горя и обиды папахи на глаза, двинулись полки назад, к Сочи, куда ушло уже много-много других частей оставленной на берегу Кубанской армии, чтобы до дна испить чашу страданий.

Утро 24 апреля 1920 года каленым железом начертало в моей груди незабываемую никогда трагедию всего Кубанского Казачества, воспринятую так мною через верную и благородную Лабинскую бригаду казаков.

Хмурые, исхудалые, в обтрепанном обмундировании, на истощенных лошадях – полки длинной лентой вытянулись по зигзагообразному горному шоссе в Сочи.

Полки проходили бывший бивак 4-го Донского конного корпуса. От него, славного и могучего мамонтовского корпуса, бравшего в тылу у красных Тамбов, Козлов, Елец и другие города, остались очень незначительные остатки. Они предназначены были идти последними. Донцы, заросшие бородами и чубами, словно готовясь идти домой, «на побывку», трогательно подстригали ножницами «под гребенку» один другого, сидя на своем полупустынном биваке. Меня это немного развеселило. Это так было не похоже на наших казаков, которые брили головы и бороды, лелея только усы.

Кубанская бригада стояла за перекатом впереди. Она была очень малочисленна. Командир 1-го Кубанского полка, полковник А.И. Кравченко несколько дней тому назад с полковым штандартом уплыл в Крым. Полк возглавил молодой войсковой старшина Несмашный²⁵². Сын офицера, окончил ускоренный курс Николаевского кавалерийского училища во время войны, маленького роста, добрый и веселый, он был приятен и как будто беззаботен.

Первая анкета. «Забытый» телефон

Мы приближались к селению Хоста, где стоял штаб генерала Морозова. Являюсь к нему и вижу его лично и его штаб совершенно спокойными, словно ничего и не случилось. Здесь же и наш корпусной командир, генерал Хоранов. Он старается как можно больше говорить со всеми, а с генералом Морозовым в особенности. Вскользь он бросает фразу, что согласен и в Красной армии командовать корпусом, но Морозов на это только молча улыбается. Хоранов просит у генерала удостоверения, что является законным командиром 2-го Кубанского корпуса.

– Зачем Вам это?.. Это же все окончено, —• отвечает Морозов.

Но Хоранов шутками, скороговорками настаивает, что «хотя бы для

памяти».

Здесь штаб Морозова роздал нам впервые «анкеты» от красного командования для заполнения в 3 экземплярах. Всего было 38 пунктов. Кроме «выворачивания» всего нутра каждого офицера – образование, где служил, кто был отец, семья, где они, адрес их, кем был в революцию 1905 года, в революцию 1917 года, при октябрьском перевороте, – и прочие пункты выворачивали всю душу офицера до мельчайших подробностей. В ней предупреждалось, что «утайка» грозит суровыми наказаниями. И последний 38-й пункт, как самый главный, запрашивал: «Ваше отношение к советской власти?»

Что на него было ответить? Мы же были их враги! Мы спрашивали один другого:

– Что же на него ответить?

Генерал Морозов пришел нам на помощь:

– Да пишите – «сочувственно».

Сказал, улыбнулся и предупредил, чтобы мы точно запомнили то, что написали, так как подобные анкеты будут предложены и впереди.

Героем в бою можно быть легко, но героем «гражданским» быть нелегко. И все мы написали в этой анкете – «сочувственно». Такова ирония побежденного. Спокойствие штаба генерала Морозова мне совершенно не понравилось. И не потому, что в нем почти не было казачьих офицеров, но потому, что многие из них заговорили о Москве, где у них были родственники, даже семьи, и она, Москва, приятно тянула их к себе, как своя родина.

Генерал Морозов нам ничего не сказал, что нас ждет впереди. Красным он не верил и порицал их. Гибель Белого движения определял как несостоятельность главных вождей. Считал, что дальше вести казаков и офицеров на бесплодный убой и не нужно, и даже преступно, почему, как наименьшее зло, решено было ликвидировать Кубанскую армию более или менее безболезненно.

– Россия возродится изнутри. Это процесс истории. И надо всем работать там (то есть в красной России), – закончил он.

Все это нас совершенно не успокоило. Рассказал, как они «забыли» выключить телефон, по которому потом красные предложили мир. В моем понимании это не вязалось с действительностью. В команде связи два-три офицера, несколько урядников. Как они могли забыть, «оставить аппарат», отступая?

Я слушал рассказ-исповедь генерала Морозова нам, старшим офицерам, внимательно и по глазам заметил, что он говорит не то, что было.