Текст книги "Лабинцы. Побег из красной России"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 42 страниц)

Что неудачам красных радовались мы – было понятно, но почему радовались обыватели Москвы?! Да потому, что все ненавидели советскую власть и желали ей всякого лиха и падения. Даже рабочие, с которыми мы так часто встречались и работали вместе, зло, смачно, презрительно ругали красную власть и желали ее падения.

К 20 октября 1920 года наши трехнедельные курсы были закончены. Все мы получили выпускное обмундирование – серые репаные солдатские шапки, шинели, защитные гимнастерки, штаны и грубые солдатские сапоги. Все обмундирование было солдатского фасона и низкого качества. И когда нарядились во все это, то... перестали узнавать один другого. В особенности меняли лица эти серые репаные шапки, презираемые нами с дней революции. Этот костюм полностью переменил наш казачий облик, вызывая у нас и смех, и тоску.

Накануне закрытия курсов, после своей последней лекции, генерал Верховский сказал со сцены:

– Я хотел бы поговорить с генералами и старшими полковниками, соберитесь сейчас в левом проходе от сцены.

Заинтересовавшись, человек десять из нас прошли в указанное место. Верховский немедленно появился перед нами, и первые слова его были к нам:

– Господа!.. Как могла разбить вас эта сволочь? – сказал он это, вначале оглянувшись по сторонам и как-то пригнувшись к нашей группе.

Во время своих лекций он неизменно обращался к аудитории со словом «товарищи», что нас и удивляло, и возмущало, но здесь, назвав нас «господа», подкупил искренностью.

– Ваше превосходительство!.. Что же дальше будет? – быстро спросил генерал Хоранов.

«– Надо ждать, – лаконично ответил он и тут же быстро произнес: – Я хочу поговорить с вами откровенно. Но не со всеми. Выберите от себя двух-трех человек, и прошу прийти ко мне на обед в воскресенье.

Мы тут же указали на генералов Косинова и Хоранова, он дал им свой адрес, поклонился нам, а генералам подал руку и ушел.

Массовый арест. Нас везут на восток

Наша группа, жившая отдельно в «аннексе» на задней улице, проснувшись на другой день в нетопленом помещении, закутавшись под одеяла и шинели, ждала утреннего чая. Очередной за чаем хорунжий Дробышев, взяв ведерный медный чайник, пошел за ним в «Прагу». Минут через пятнадцать возвращается без чая и, как часто, остроумно и загадочно, но с бледным лицом, заявляет:

37 6

– Ну, поздравляю вас, господа... Мы все арестованы... У нас в коридоре стоит караул курсантов, никого не выпускают и у меня отобрали все деньги, так что – скорее прячьте свои, – ион рассказал подробно, как все с ним случилось.

Быстро вскочив с постелей, спрятав, где можно, свои «тысячи советских рублей», еще не веря Дробышеву, спускаемся вниз, чтобы убедиться, так ли это.

Внизу дорогу нам преградил караул красных кавалерийских курсантов с карабинами в руках.

– Ваши документы?.. Ваши деньги? – были их вопросы.

Документов у нас не было никаких, а «тысячи» мы уж спрятали в

общежитии. Мелочь в кошельках они не тронули и приказали вернуться назад. К обеденному времени нас препроводили в большую залу одного из этажей «Праги». Все 500 человек сгрудились вместе. У многих растерянные лица. Спрашивают один другого: «Что случилось?» – но никто не находит ответа.

У дверей воорркенный спешенный эскадрон красных курсантов. Они отлично одеты и дисциплинированы. К нам входит их начальник, молодой человек лет двадцати пяти. Он при шашке, револьвере. В руках толстый желтый кожаный портфель. Он быстро садится за высокий столконторку, вынимает бумаги из портфеля, раскладывает их перед собой и говорит:

– Я буду выкликать по фамилиям, и каждый должен точно отвечать на вопросы.

Стоит тишина. На душе становится жутко.

– Косинов? – выкликает он.

– Я-а, – отвечает наш дорогой Георгий Яковлевич, любимец всех, наглядная и признанная красота Кубанского офицерства.

– Ваш чин?

– Генерал-майор, – отвечает коротко.

– Последняя должность в Белой армии? – спрашивает этот молодой военный и отмечает что-то у себя в списке.

– Начальник дивизии, – отвечает Косинов.

– Какой армии?

– Деникинской...

– Хорошо... Следующий. Хоранов? – И ему задал те же самые вопросы.

Потом шел генерал Мальчевский. Было только три генерала среди нас всех. Вызывали вначале кубанских офицеров, почему следующим был автор этих строк. Было страшно в гробовой тишине 500 пленных офицеров, под короткие вопросы и ответы, стоять и слушать.

Опросили всех и развели по спальням. На обед привели под конвоем. Когда наша группа с другой улицы подходила к «Праге», к зданию подкатил пароконный фаэтон. Сбруя добрых лошадей была украшена красными лентами, как это бывало у нас на свадьбах. Из фаэтона вышел видный собой человек в теплой длинной поддевке и прошел мимо нас куда-то вовнутрь здания. Это прибыл из Кремля комиссар Петровский. Что он привез – была для нас тайна.

Был арестован комиссар курсов, как бывший офицер. В полночь нас разбудили и приказали с вещами идти к «Праге». С вечера пошел сильнейший снегопад. К полуночи поднялась буря. Все гудело и завывало кругом, словно напевая нам предсмертные наши часы. У здания «Праги» уже стоял эскадрон красных курсантов с карабинами в пешем строю.

«Ну, вот и конец», – подумалось. И сотня вооруженных людей в темноте, при такой ужасной вьюге, казалась демонами, присланными сюда из самой преисподней для наказания нас.

В отель мы не вошли. Оттуда беспорядочной кишкой, с чемоданами, с узлами, с сумами, выходили вчерашние слушатели курсов. Эскадрон быстро оцепил всех и двинулся куда-то по улице.

Ветер с севера, путаясь меж улиц, рвал все на своем пути, бросая людей из стороны в сторону. Мы невольно растянулись беспорядочной ордой. Конвоиры-курсанты, прозябшие также, торопили отстающих. Бедные наши старики полковники, издерганные физически и морально, со своими узлами, они буквально изнемогали. Некоторые падали. Полковник Захарьин, все время болевший желудком, истощенный, но всегда приятный в обращении, просит помочь ему. Беру его узел. У меня никаких вещей. Полученная казенная шинелишка пошита из цивильного сукна, узкая и короткая, почему я и легок в движении.

У генерала Хоранова особенно много вещей. Власти оставили ему и седло, которое он тщательно скрывал от нас. Но здесь уже не скрыл. Его несет хорунжий Дробышев.

– Валентин Захарыч... Может быть, бросить его?.. На кой черт оно теперь сдалось? – слышу вопрос порою дерзкого на слово, но умного и логичного Дробышева.

– Как хотите, Александр Иссидорович, – беспомощно и с жалостью к своему старинному осетинскому седлу отвечает Хоранов.

Но Дробышев седла не бросил. Высокий, сильный, бывший студент, он и здесь «разыграл» генерала Хоранова, пошутил.

Мы, Кавказцы, стараемся идти вместе. Хоменко, Храмов, брат Андрей ия – это неразлучная четверка, к которой примыкали Корниловцы, трое Аабинцев (Кротов, Баранов и Красковский), пластуны-учебняне и неизменные с нами Хоранов, Клерже, Долженко и Дробышев.

Шли долго. От быстрого, понукаемого конвоем движения, да еще с вещами, все были очень разгорячены. Наконец подошли к какому-то пустырю с воротами, с забором из шпал. Вошли, нас остановили и приказали «ждать».

Вправо от нас много поездных товарных составов. Все занесено, завалено снегом. Скоро все почувствовали холод, да еще какой!

Стража куда-то ушла. В глубоком снегу почти до колен, мягком, рыхлом, только что выпавшем, большинство присело на корточки, для отдыха. Присел и я и незаметно заснул. Вдруг будит брат со словами:

– Да ведь ты, Федя, так замерзнешь, иди вон туда, к кострам.

Я открываю глаза и вижу несколько костров, но тело мое так скорчилось от холода, что я едва поднимаюсь на ноги.

Выброшенные на ночь на пустырь энергичные офицеры под снегом достали шпалы, и теперь мы у костра. И так было приятно тепло спереди! Но спина – она была все так же холодна.

Все, чтобы согреться, бегали, плясали, размахивали руками, толкали один другого. Скоро костер погас. Шпал не достать. И стало еще холоднее.

Я буквально замерзаю в своей короткой летней шинелишке. Начинаю бегать. Вдали вижу огонек в какой-то хатенке. Бегу туда. Это казенное зданьице для стрелочника. Но оно полно нашими офицерами и конвойными курсантами. Посреди докрасна накалена чугунная печь. У столика командир, начальник красного эскадрона курсантов, дремлет. На его полуконусообразной шапчонке донской формы с красным верхом нашиты галуны. Мундир – с претензией на щегольство. Он при кавказской шашке в богатом серебре. Перекривившись всем своим телом и лицом, он спит, облокотившись на стол.

А «красные юнкера»?.. Забыв свои посты, они, переплетясь телами со своими арестантами, спят вповалку на полу, на лавках, во всех углах и вообще там, где можно притулиться в домике.

Видя эту картину, я смело шагаю между ними к печке, быстро обогреваю себя и, найдя кусочек места среди мертвецко-спящих тел, склоняюсь на кого-то и быстро засыпаю в тепле, как счастливейший человек...

Сквозь сон слышал, как кто-то приходил и уходил, видимо, смененный караул; меня толкали, мяли, будили, но все это было напрасно. Во-первых, я хотел спать, а во-вторых, я знал, что если я проснусь и уйду отсюда, то потом будет невозможно попасть опять сюда. Так лучше уж спать под толчки и понукания, чем, проснувшись и будучи выброшенным вон, вновь бороться за теплый сон здесь, в этом задохшемся от испарений воздухе.

Утром нас всех убрали отсюда. Взошло солнце и осветило картину нашего бивака. Оказывается, мы были во дворе одного из московских товарных вокзалов, где за ночь было все занесено снегом полуаршинной высоты.

Нам указали на товарные поезда. «Это для вас, размещайтесь», – сказали.

Двери вагонов были открыты, и все внутри было занесено снегом. Что делать? Полковник Хоменко не растерялся и здесь.

– Чего же вы стоите, черт бы вас побрал. Ищите метлы и выметайте снег! – бросает бодряще нам свою любимую фразу «черт бы вас побрал», которой он всегда выражал любовь к ближним. И сам бросился искать.

Я всегда удивлялся и восхищался, как в этом маленьком сухом теле было так много духовной и физической силы. И как он был всегда последователен и логичен. Лет же ему было только до тридцати пяти. Мы его очень уважали. И вот – кто-то и где-то достал лопату, обломок АоскИу и вагон наш был очищен от снега. Вошли в него, разместились, но... в нем ни нар, ни печи.

Скоты, скоты!.. Но только не знаю кто – мы ли, пленники, или они, власть? ! Кто бы мы ни были... каковы бы ни были наши «преступления» перед ними, но так обращаться с людьми? Ведь это 500 русских офицеров, наконец. Они учились, долго служили своему Отечеству, за него воевали, многие потеряли на войне здоровье, ранены были. И за что же это?.. Где и как мы должны погибнуть – их это не интересовало. Мы им нужны были только по необходимости, а дальше... а дальше, как сказал нам комиссар в Москве в Астраханских казармах: «Мы вас сгноим в мурманских лесах и болотах», а если и сегодня кто окоченеет от холода, для красной власти безразлично, или еще для них «лучше будет»...

Но никто из нас, 500 офицеров, тогда не окоченел от холода. Все оказались живучи, потому что все были закаленные воины.

Наш длиннейший поезд товарных вагонов направился куда-то на север. Испытав многие несуразности красной власти, мы рке не интересовались – куда нас везут... Для нас важно было как можно удобнее устроиться в своих вагонах.

Но какое может быть «устройство» в товарном вагоне, рассчитанном на 40 человек, без нар и печи?! Человек, как всякое живое существо на земле, будь то зверь или птица, привыкает, приспосабливается ко всему, чтобы жить. Приспособились и мы в своих нетопленых вагонах без нар.

Вологду проехали ночью. Значит, нас отправляют в Архангельск, заключили мы. Проснувшись, узнали – поезд идет на восток.

Обнаружили, что наши вагоны не охраняются часовыми. Смелеем в расспросах и узнаем, что курсы перебрасываются в Екатеринбург. С нами едет и новый комиссар курсов. Он с конвоем помещается в головных вагонах. Старшим вагонов он рассказал следующее:

– Война с Польшей закончена. Но в Центральном комитете партии в Кремле были острые трения, так как Польша предъявила тяжелые условия мира. Часть Центрального комитета настаивала на продолжении войны, а другая за необходимость мира. В Москве к этому времени скопилось в казармах-лагерях и в Бутырской тюрьме около 9 тысяч пленных белых офицеров. Боясь, что воинственная часть совета может использовать их «для переворота» политического курса, решено было в одну ночь «разгрузить Москву». Всех из Бутырской тюрьмы направили в Архангельск, а курсы и кандидатов в Екатеринбург, где и будут продолжаться занятия, – закончил он.

Нам выдают только хлеб. На остановках больших станций можно получить кипяток. Перед Вяткой мы вступили в район «шаников» и печеной брюквы, как главного деревенского продукта для питания и для продажи пассажирам проходящих поездов. «Шаники» – это наши ватрушки, но вместо сладкого свежего сыра они заполнены мятым картофелем, горохом или фасолью. Размером в большую ладонь – они мало вкусны, но зато заполняют тощий желудок. Брюквой раньше крестьяне кормили скот, теперь же ее пекут в печке, почти как лакомство для людей, вкусом и цветом похожую на сахарный бурак. На них мы и набросились...

Поезд наш останавливался перед вокзалами или пройдя их. С покупками бегу к своему вагону и вижу, что вторая половина состава находится под сильной охраной часовых. Двери вагонов закрыты. При каждом вагоне часовой с винтовкой. Он по очереди выпускает по двое заключенных для отправления естественных надобностей здесь же. Картина стыдная до омерзительности. Стараюсь не смотреть на это и бегу дальше. Вдруг слышу знакомый голос:

– Дорогой!.. Купите мне что-нибудь поесть!

Поворачиваю голову и в приоткрытой наполовину двери вагона узнаю крупную фигуру полковника Захарова, бывшего командира 3-го Кубанского полка в Великой войне на Персидском направлении. Он в шубе-черкеске и в светло-каштановой папахе хорошего курпея. Но и папаха, и лицо его очень помяты. Он был также с нами «кандидат» на курсы, но заболел, не попал на них и теперь, как и все «кандидаты», не только не свободен, но у дверей ждет своей очереди, чтобы оправиться...

Я к нему, чтобы дать часть своих «шаников», как часовой, взяв винтовку наперевес, преградил мне дорогу. Но, как я уже писал, мы были «стреляные» пленники.

– Я из курсов, – твердо ему говорю.

– A-а!.. Ну тада можно, – ответил «почтительно» страж.

Больше я не встретил полковника Захарова и не знаю его судьбу. Их

потом совершенно отделили от нас.

Нас везут по неведомым местам Вятской губернии. Все в снегу. Местность серая и скучная. Города и вокзалы с неведомыми нам именами. Новая остановка. Читаем – «Пермь». Вок рке где мы...

При губернских городах долгая остановка. Разрешается сбегать и в город, на базар. При каждой станции большого города высится черный дощатый гцит на высоких столбах, на котором крупными белыми буквами писались главные новости, что происходило в красной России. Назывался этот плакат, кажется, «Устная газета». И вот в Перми мы читаем: «На Крымском фронте убит белый генерал Бабиев. Взят в плен Донской Атаман генерал Богаевский со своим штабом».

Испытав на себе вранье красных, мы не поверили этому сообщению, но в моей душе «екнуло» горестное чувство – там наши еще сражаются за правду, а мы тут...

Генерал Бабиев был, действительно, убит, а генерал Богаевский сам рассказал мне в Париже, что он действительно едва не был захвачен в плен во время прорыва красной конницы Жлобы.

После Перми мы вступаем в лесистую часть Уральских гор. Сплошной сосновый бор. Все в глубоком снегу. Мертвая тишина кругом. Маленькие редкие станции. Собачий холод. Съестного не достать. Поезд остановился на большой станции Кунгур. Но и в ней, кроме кипятка, ничего нет.

Мы «у цели», В Екатеринбурге

Дней через десять прибыли в Екатеринбург. Наш состав остановился перед городом. Мы изголодались. От группы Кавказцев бегу на базар. Убогие дощатые ларьки сплошь пустые. Холод, мороз сковал все. В одном из ларьков лежат две лошадиные ноги от колен с ободранной кожей и с подковами.

– Разве их едят здесь? – недоуменно спрашиваю торговца.

– Раньше не ели, а теперь и этому рады, – отвечает.

– А говядина есть? – переспрашиваю.

Он смотрит на меня, смеется.

– Да ты што, не здешний, што ли?

Я ответил, что не здешний.

– Ну, так бери, пока есть, а то и этих лошадиных ног скоро не будет.

Я знал, что, если вернусь с базара с пустыми руками, разочарование в группе будет большое. Все голодны. Прошу торговца отрубить копыта с подковами, чтобы не смутцать ожидающих меня. И, взяв под мышки замерзшие конские ноги, быстро иду к своим.

В Костроме хозяйственный брат Андрей сделал для группы прочное ведро для варки пищи. Как оно пригодилось здесь! Развели огонь, снег в ведре скоро растаял. Положили туда ноги. И все смотрим в ведро, в ожидании. Вода закипает. Черная муть-пена от лошадиных ног густо идет вверх. Брат находит, что лучше «первую воду» слить и ждать навар «от второй воды». Мы даем ему в этом «карт-бланш».

Кипит и вторая вода. Чувствуется запах «навара», мясного навара, так приятно волнующего наши голодные желудки. Посолили. Подсыпали пшена. Заправили мукой. Суп готов. Мы вокруг ведра, стоя в снегу у своего вагона с большими деревянными ложками – Хоранов, Хоменко, Храмов, мы два брата, Саша Клерже и хорунжие Долженко и Дробышев, – неизменные и неразлучные во всем.

– Ну, Господи благослови, первый раз в жизни ем конину, – говорит Хоменко, снял шапку и перекрестился.

Перекрестились и мы и черпаем суп. На третьей ложке Хоранов выругался и перестал есть.

– Ну-ну, Валентин Захарыч, Вы еще не видали голода, – острит Хоменко и черпает ложкой густоту с самого низа ведра.

Мы все смеемся. Суп был вкусен потому, что мы много дней были без горячей пищи. Съели его полностью. А лошадиные кости, почерневшие, выбросили вон. Вот при каких обстоятельствах мы впервые ели конину.

Приказано выслать квартирьеров. Курсы будут размещены в бывшем епархиальном училище. От нашего вагона идем с Дробышевым. Комнаты распределены. Мы, Кубанцы и Донцы, почему-то держались отдельной группой от офицеров колчаковских армий и были как бы на первом месте. Наша группа состояла почти сплошь из штаб-офицеров, при трех генералах – Косинов, Хоранов, Мальчевский, тогда как у них были почти сплошь молодые офицеры и редко капитаны. Нас было около 120 человек, а всех 500.

Чтобы не нести вещи обратно, решили оставить их при управлении епархиального дома, где жили священники и делались церковные свечи. Старший священник разрешил, но, узнав, что мы офицеры белых армий, вдруг с испуганным лицом быстро говорит:

– Нет-нет!.. Места у нас нет!.. Забирайте скорее свои вещи и уходите отсюда!

– Батюшка, да только часа на два... Это же Святой дом! – горячо говорю ему.

Но он быстро запирает дверь.

– Уходите, уходите!.. Вы еще и нас подведете! – сказал и удалился. Там, где мы искали к себе сочувствия, перед нами была захлопнута

дверь. Оставив Дробышева с вещами на улице, спешу назад. Все выгрузились из вагонов. С вещами, с нашим комиссаром во главе, длиннейшей кишкой по снегу без дороги идем, как попало. Снег почти до колен. Он сыпучий. Идти трудно. Наш вагон – Кавказцы, Лабинцы, Корниловцы – идем в голове. Мы перекидываемся шутками, вспоминая суп из конских ног.

Чтобы сохранить веселое настроение, затянул вполголоса:

Чубарики-чубчики – ка-ли-на...

Малин-на, ма-ли-пиа! —

подхватили идущие рядом Семейкин, зычным своим подголоском, и басы, Храмов и брат.

Комиссар оглянулся, улыбнулся и произнес:

– Веселые вы.

Как бывший офицер, он, видимо, сочувствовал нам. Этот случай потом помог нам и в жутком заточении дать концерт «Казачьей песни» в Екатеринбурге.

Новое заточение. Заложницы

Мы в бывшем епархиальном училище. При адмирале Колчаке здесь помещалась Академия Генерального штаба. Теперь это длинное, под углом на два квартала, двухэтажное кирпичное здание приспособлено для заключенных, как пленных офицеров, так и местной знати.

Во всех классах – нары, высотой по пояс человека на все четыре стороны. Посредине двойные нары голова к голове. Вокруг этих средних нар – узкий проход. Теснота исключительная. Никаких матрацев и подушек. Весь этот длинный, под углом, корпус не отапливается. Много окон на улицу. Стекла заморожены. Все двери выходят в широкий, длинный коридор на всю длину здания. Окна коридора смотрят на неогороженный двор-пустырь. Окон в коридоре немного, потому в нем и мрак.

У главного входа на улице парные часовые с винтовками, тепло одетые молодые красноармейцы. У выходных дверей второго этажа также парные часовые. Им приказано с нами не разговаривать и никого не выпускать из коридора. В первой же камере от дверей были размещены Кавказцы, Лабинцы, Корниловцы и все офицеры 4-го Донского конного корпуса, вот почему мы быстро познакомились с часовыми.

КУБАНЬ

Воспой путь 1-го Лабинского полка: Гойтх—Индюк Садовое – Индюк– Гойтх Георгиевское-Лазаревское с 15 но 28 марта 1920 г.

Генерального ш таба генерал-майор В.Г. Науменко в форме Корниловского конного полка ККВ

I-го Линейного генерала Вельямнпо-пл полка ККВ хорунжий А.Н. Иодков-гкий, калик еп.йаомнекой, лею 1916 г. Из семейного архива С.Ф. Титова

Заседание Войскового сонета под председател ьс гном Атамана Ьу кретона в Адлере 18 апреля 1920 г.: 1. Атаман генерал Ьукретов. 2. Генерал Шпфиер-Маркевич. 3. Полковник Дрейлниг. 1. Генерал Сидоренко. 5. Генерал Секретов. 6. Генерал Голубинцев. 7. Валашек, член правнтелылвл. 8. Полковник Певнев. 9. Полковник Соламахин. 10. Полковник Елисеев. 11. Войсковой старшина Мальцев. «Все остальные штаб-офицеры, (фамилии коих я не лиги, стояли густой толпой в углу, от Соламахниа чуть впереди и позади Певнева. (Ф. Елисеев)»

Подхорунжим С. Дзюба. Сербия, 1920-е годы

«На добрую и долгую память Нго превосходитсяьсдву Генералу Фостикову от Имени казаков станицы Кармалиновской поименованных здесь. Аптон Багда-нои. Дмитрий Михеев. Иван Сыромятников. Сергей Сыромят. Игнат Петров. Даниил Сухоруков. Степан Калашников. Игнат Брежнев. Павел Шевляков. Ефим Партов. Иван Мапушкип. Сергей Мищеряков. Терентии Шапавал. Ии-фодий Черкавши» (надпись Лабинцев на обороте фотографии)

Прибытие казачьих частей и г. Вранье (Сербия), июнь 1921 г.

Генерал-майор В.Г. Науменко с дочерью Наталией среди казаков. Кральсво (Сербия), 1927г.

Полковник Елисеев на Красавице. Франция, 1925 г.

«Па память г-ну полковнику Федору Ивановичу Елисееву от Никиты Ивановича сотника Дзюба, Атамана имени ген. Зборовского станицы. Сан-Франциско, 14 октября 1959 г.»

Генерал-лейтенант М Л. Фостиков, офицер 1-го Лабинского генерала Засса полка ККВ в 1908– 1915 гг., начальник Кубанской казачьей диг визии в г. Вранье (Сербия), 1921г.

Карта-побег

Кубанский Войсковой Атаман генерал Науменко (слева верхом) с казаками-джигитами. Сербия, 1920-е годы

Полковник Ф.И. Елисеев, командир 1-го Лабинско-го генерала Засса полка ККВ в 1920 году (па погонах шифровка Корниловского конного полка, в постоянные списки коего он был зачислен). Индия, 1936 г.

Войсковой штаб (слева направо): генерал-лейтенант М.Л.Фостиков, генерал-майор М.К.Соломахин (стоит), полковник К. Булгаков, генерал-лейтенант

A. Г. Шкуро, Войсковой Атаман генерал-майор В.Г Науменко, генерал-майор

B. М.Ткачев. Белград, 1943 г.

Войсковой праздник. Справа налево: дочь Н.В. Шабанова с Войсковой иконой, полковник Ф.И. Елисеев, полковник В.И.Третьяков, атаман Кубанской станицы в Ныо-Йорке войсковой старшина Н.В. Шабанов, Кубанский Атаман войсковой старшина Б.И.Ткачев, начальник штаба ККВ войсковой старшина ЕФ. Феней, перед знаменщиками генерал-майор О.И. Лебедев. В гражданском зале храма, до Богослужения. 93-я улица, № Е-75, I I.-Йорк, 1960г. Фото Н.Те-лятникова

Весь второй этаж был отведен для курсов, а нижний – «для кандидатов», которых сюда доставили как арестантов, под замками в вагонах. Там же и арестованные гражданские лица, и кухня для всех.

Мы были уже за Уральским хребтом. Местность высокая. Холода здесь особенно сильные. Мы согревались лишь своим телом, дыханием, испарениями 30—40 тел да одеждой, у кого она была в достатке. Умываться было негде. Мы быстро загрязнились. Появились вши. Для пресечения этого в нашей камере постановили: проснувшись, каждый должен снимать свою рубашку и уничтожать вшей ногтями. Получалась веселая и забавная картина, чтобы не сказать грустная, когда 30—40 казачьих штаб-офицеров, сидя на нарах без рубашек, «бьют вшей». Но и это не помогало.

Мы еще никогда не испытывали такого ограничения свободы. Тюремный распорядок дня. В 8 утра чай. Конечно, без сахара. В 12 часов скудный обед. Часов в шесть – ужин. Потом поверка по фамилиям в общем коридоре, по камерам, выстраивающимся в две шереги, и спать. Освещения никакого. И только духовная близость друг к другу, общие разговоры, частые шутки скрашивали наши мрачные дни заключения.

Радовал суточный наряд на кухню. Он начинался с 5 часов утра, когда весь город спал. Надо было приготовить пищу на полторы тысячи человек. За этот труд наряд хорошо питался, даже и мясом. Но он был суточным.

Прошел слух, что к нам помещают около 200 женщин-заложниц из Польши. Вначале мы не поверили этому, но это оказалось так.

Когда разбитая под Варшавой Красная армия начала отступать, были арестованы и вывезены в Россию женщины знатных польских фамилий. Теперь их препроводили сюда. Проходя мимо, видим их, размещенных прямо на полу, без кроватей. На них дорогие платья темных цветов, но уже сильно потрепанные, и никаких теплых вещей. Арестованы они были летом. Все молодые и красивые. Мы слышим их плач, горькие вздохи и какие-то умоляющие просьбы к часовому, но... чем может помочь часовой, «казенный человек»?..

Во всем длиннейшем здании не было уборной. Возможно, что их переделали в комнаты. Вот почему нас, для отправления естественных надобностей, партиями выводили во двор под охраной часового. Было стыдно и неприлично. Но еще было стыднее и неприличнее, когда этому способу должны были последовать и женщины. В таких случаях мы старались «не видеть этого». Часовые же вначале «гоготали» над женщинами, но потом и им было стыдно. Отворачивались и они, лишь торопя всех проделывать эту экзекуцию как можно скорее. Приняв во внимание глубокий снег во дворе, свирепый холод, нетрудно представить всю эту подлую картину и «следы» ее от полутора тысяч человек... Случились и роды. Нечеловеческий крик несчастных женщин, оглашавших здание, замурованное морозами, вызывал ненависть к власти.

Кубанский хор. Первый концерт

Хор образовался в Москве, в Бутырской тюрьме. Организаторами его были два брата Замулы, капитан и поручик нашего 4-го Кубанского пластунского батальона. Они из Анапы. Старший брат, капитан, окончил консерваторию. Случайно, и впервые, я услышал этот хор в Астраханских казармах, куда была переведена группа кубанских офицеров из Бутырки с генералами Абашкиным и Косиновым. Войсковой старшина Горбачев, сотник и адъютант 2-го Черноморского полка 1914 года, с которым я тогда подружился в майских лагерях под станицей Кавказской, дивный бас, знаток и любитель хорового пения, предложил мне войти в хор. Я согласился.

После вечерней переклички в широком коридоре идти спать в свою затхлую камеру было и рано, и тошно. Невольно образовывался кружок, и мы тихо запевали что-нибудь из песен черноморских казаков, как образных в своей грусти и в воинственности. На это тихое пение, как к огоньку, присоединялись ближайшие. Песни ширились. На противоположной стороне коридора устанавливалась тишина, и оттуда подходили уже колчаковцы, послушать и узнать —■ кто это так стройно поет?

Это было поначалу, а потом вошло в обыкновение – мы только начнем пение, как к нам присоединялись Горбачев, дивный баритон сотник Иодковский³⁵⁵ из штаба генерала Улагая, сильный второй тенор хорунжий Зебров, из заслуженных пластунских фельдфебелей, и другие, кто составлял в Москве хор Замулы. Этот хор не распался, но было так гнусно на душе, что было не до хора.

Приходили к нам и оба брата Замулы, слушали нас, но в пение не вступали. Парные часовые, стоявшие за замурованными морозом стеклянными дверьми, полуоткрывали их и затаенно слушали наше пение, явно неведомое им.

Старший Замула, регент, заинтересовался нашим пением и предложил делать спевки. Все охотно согласились. Меня избрали администратором хора.

Как-то, после спевки, появилась мысль – дать здесь, для своих арестантов, концерт. Уполномочили Замулу и меня обратиться к комиссару. Он согласился и обещал выяснить «возможности», которые не от него зависят. Скоро пришел ответ, что местная Чека дала право на концерт, но предварительно он должен ознакомиться с репертуаром песен, с их содержанием. Все песни были переписаны и представлены. И вот он вызывает меня и немного смущенно спрашивает:

– Можно ли в одной песне заменить слова вот эти – «пид мос-ковськым караулом у тюрьми» ?

Я его понял и отвечаю:

– Можно заменить словами – «пид турэцькым караулом».

– Вот спасибо Вам!.. А то, знаете, того могут власти придраться, – радостно отвечает он.

В большой комнате, видимо былой церкви епархиалок, был устроен помост. Поставлены длинные лавки. Их заполнили все слушатели курсов, свободный от наряда караул со своим начальником, орангутангов-ского вида человеком, при котором уже была одна заложница-полька, ставшая его «наложницей». Неприятный он был тип: высокий, лицо рябое, злое, рот до ушей, длинные руки – горилла в образе человека.

Вошли и «почетные гости», человек пять членов Чека. Вошли твердой поступью, «достойно» своего властного положения сих мест. Как они были одеты? На каждом длинная доха до пят, охваченная широким желтым кожаным поясом. На поясе маузеры в длинных желтых кобурах, но не на боку, а на животе. Все при шпорах. На головах кожаные черные шлемы с острыми шишаками. На них, спереди, красная суконная звезда в ладонь шириной.

Доха – это сибирская верхняя одежда. Она имеет покрой нашего тулупа – широкая и длинная. Верх покрыт шкурой волка или собаки, шерстью наружу, а с внутренней стороны – мех. Шерстью наружу потому, что и в дождь, и в снег влага (вода) скатывается вниз по жесткой волчьей щетине и собачьей шкуре и не проникает вовнутрь. Лучшая и дорогая доха считается из волчьей шкуры, которую трудно достать. Крестьяне же носят (шьют) ее больше из собачьей шкуры, как более доступной.

И вот надо только представить вид этих пяти человек, крупного роста, в демонических головных уборах...

Если бы подобные фигуры появились на улицах наших станиц, то люди разбежались бы в стороны с криками: «Черти!., черти идут!» А собаки завыли бы от страха... Таков был вид этих чекистов, наших «почетных гостей», в руках которых находилась наша судьба.