Текст книги "Лабинцы. Побег из красной России"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 42 страниц)

– Ну конечно, Надюша, Вы мне этого никогда не говорили, но не могу же я, кавалер, показываться перед дамой небритым. Вот и приходится напрягаться каждый день, – шутит он.

Две дивизии – в одну. Генерал Бабиев

Оказалось, что генерал Науменко заехал в штаб нашей дивизии не просто так. После обеда, когда все офицеры удалились, он говорит мне и генералу Арпсгофену:

– Ввиду малочисленности 3-й Кубанской казачьей дивизии генерала Бабиева предполагается свести вместе 2-ю и 3-ю дивизии. Но номер дивизии, из уважения к генералу Улагаю, как к его детищу, останется «второй». Третья дивизия —■ совершенно упразднится. Как старший в чине, в командование дивизией должен вступить генерал Бабиев.

– Вы ничего не имеете против этого, полковник Елисеев? – вдруг обращается он ко мне.

– Ваше превосходительство, это вполне нормально, – отвечаю ему искренне.

– Еще один вопрос, – обращается он к генералу Арпсгофену. – Генерал Бабиев хочет сохранить свой штаб дивизии, а штаб 2-й дивизии – расформировать. Я знаю, что это Вам будет очень неприятно, но – так хочет генерал Бабиев, – закончил он.

Я видел, как все это было неприятно моему милому старику генералу, но я отлично понял, что иначе и быть не может. Для властного и порою своевольного генерала Бабиева скромный, серьезный и благородный генерал Арпсгофен был совершенно неподходящ. Это, конечно, знал и сам Науменко. Все это как бы только предполагалось, но нельзя было не увидеть, что все уже предрешено, сговорено заранее с Бабиевым. У него остались в дивизии только два полка – Корниловский и 2-й Сводно-Кубанский, и оба были малочисленны.

Полки Хоперской бригады, входившие в состав 3-й дивизии, давно отозваны генералом Шкуро к себе, к Сочи, как главные и верные его соратники еще по 1918 году.

Астраханская казачья дивизия, отходившая по Ставрополью к Кубани, была временно подчинена Бабиеву. Старший офицер этой дивизии писал мне, что она состояла из двух полков астраханских казаков, двух полков калмыков и двух полков туркмен Астраханской губернии. Почти все четыре последних полка разошлись при отступлении по своим кочевьям. На Черноморском побережье остатки дивизии образовали с остатками Терской дивизии Терско-Астраханскую казачью бригаду и были оттянуты в тыл. До хутора Веселого, что южнее Адлера, дошли только две сотни астраханских казаков. Там они оставили своих лошадей с седлами и переправились в Крым. На острове Лемнос они составили Терско-Астраханский полк. Вот почему так уменьшилась 3-я Кубанская дивизия генерала Бабиева.

На предложение генерала Науменко тактичный и скромный 65-летний генерал Арпсгофен, не вдаваясь в рассуждения, со смущенным лицом став «смирно», произнес:

– Слушаюсь, куда прикажете мне ехать?

– Вы отправитесь в Войсковой штаб, а там Вас, может быть, перешлют в распоряжение ставки в Крым, как офицера Генерального штаба, на соответствующую должность, – ответил ему Науменко.

Генерал Арпсгофен сразу же понял, что пришел конец его военной службы.

– Все окончено, Федор Иванович. Я выеду в Австрию к своей сестре и займусь у нее хозяйством, – сказал он мне потом, когда генерал Науменко со своим штабом оставил нас.

Мне было очень жаль этого приятного и почтенного старого генерала, еще так бодрого физически и со свежею головою¹⁹⁴.

Своим штабом 3-й дивизии генерал Бабиев занимал какую-то дачу-дворец. Войсковой старшина Ткаченко, мой помощник, спросил разрешения проехать к нему – повидаться со своим двоюродным братом. Вечером он вернулся и сообщил, что сегодня состоится у Бабиева кутеж с корниловцами и он прибыл за мной, по приглашению Коли Бабиева, как он его называл, будучи родственником.

Его штаб стоял в 5 верстах от штаба нашей дивизии. Проехать туда было быстро и легко, но я не хотел встречаться с Бабиевым в кутеже, да еще с офицерами Корниловского полка. Со стороны последних получилась бы двойственность к своим двум старым командирам, чего я не хотел, зная властность Бабиева.

Спросив разрешение, Ткаченко сообщил Бабиеву о моем отказе. Последний тут же вызвал меня к телефону.

– Это Вы, Джембулат? – слышу я так знакомый мне, с хрипотцой, голос, уже «весёлый».

– Да, я полковник Елисеев, – отвечаю, как равный в должности.

– На хабар (что нового) ? – как всегда, запрашивает он меня по-татарски.

– Хабар йок (новостей нет)! – отвечаю ему взаимно.

После этих незначительных слов я почувствовал, что он очень хочет меня видеть.

– Отчего Вы не хотите приехать ко мне?.. Со мною Корниловцы, у нас весело! Право – я очень хочу Вас видеть у себя и, конечно, кунаком. Вспомним старину.

Последние его слова – «конечно, кунаком и вспомним старину» – меня соблазнительно подкупили. Эта «старина» началась в январе 1915 года в Турции, когда он был сотником, а я хорунжим, и продолжалась до мая 1919 года, когда он уволил меня от командования Корниловским конным полком на Маныче и удалил конспиративным порядком. Теперь он явно сознал, что тогда был не прав.

У меня иногда проявляется гордость, переходящая в упрямство. Он приглашал меня очень тепло, и, конечно, надо было проехать к нему. К тому же, ежели бы я знал, что совершаются «наши последние дни» Славы и бытия Казачьего, поехать было надо.

В телефон слышу шумные голоса офицеров и звуки хора трубачей, из чего заключил, что там веселье в полном разгаре. Как гостя, знаю, заставят «догнать» их в веселии, чего я не любил, почему решительно отклонил приглашение. Тогда Бабиев переходит на другую тему:

– Известно Вам, Джембулат, что наши дивизии сводятся в одну... и я предназначен быть ее начальником?

Я не скрываю этого, отвечаю, что только сегодня услышал подобное от генерала Науменко. Поздравляю его и говорю, что Лабинская бригада, свыше 1500 шашек, будет рада служить под начальством своего коренного Лабинца, хорошо им известного.

Бабиев отвечает, что он и сам рад этому, и спрашивает моего согласия быть командиром Лабинской бригады, приказ о чем он отдаст немедленно.

Бесцветная должность командира бригады в дивизии была мне известна еще по Турции и по Манычу 1919 года. В Турции командир нашей 1-й бригады 5-й Кавказской казачьей дивизии¹⁹⁵, генерал Иван Никифорович Колесников¹⁹⁶, не имел даже и адъютанта. То же было и у полковника Василия Кузьмича Венкова в дивизии Бабиева. И расстаться с живым 1-м Лабинским полком, в котором свыше 1 тысячи шашек при 26 пулеметах, добытых в боях, расстаться с офицерами, с которыми так сжился?!. Нет и нет! – решительно ответил ему.

Дня через два образовалась сильная 2-я Кубанская казачья дивизия, имеющая в своих рядах шесть полков и две батареи. Вот ее состав:

– 1-й Лабинский полк полковника Ф. Елисеева,

– 2-й Лабинский полк полковника А. Кротова,

– 1-й Кубанский полк полковника А. Кравченко,

– 2-й Кубанский полк полковника И. Гетманова,

– Корниловский конный полк войскового старшины В. Безладнова,

– 2-й Сводно-Кубанский полк полковника И. Аиманского,

– 2-я и 5-я Кубанские конные батареи (фамилии командиров не помню). Это произошло около десятых чисел апреля месяца. Я радовался этому. Во-первых, получилась очень сильная дивизия, а во-вторых, была вера в Бабиева, по-прежнему воинственно настроенного, выдающегося боевого генерала Кубанского Войска.

Я думал, что теперь мы перейдем в наступление. А зачем – и сам не знал. Ну, хотя бы для того, чтобы воевать!.. Так как война хороша тогда, когда наступаем.

В эти дни в 1-й Лабинский полк влился дивизион Лабинцев войскового старшины Козликина, около 250 коней. В полку стало 1300 шашек. Сила!

О Козликине я слышал от Лабинцев «целые чудеса» о его храбрости и ненависти к красным, которые погубили его семью. Он мстил им, став героем, почти легендой среди Лабинцев. Передо мной представился теперь пожилой штаб-офицер, довольно крупного роста, отяжелевший от всего пережитого, с длинными усами вниз, морщинистый и говоривший тонким голосом. Докладывал о себе, о своем дивизионе очень почтительно, часто титулуя меня по чину. И ничего «жестокого» я не нашел в нем – ни в его фигуре, ни в голосе, ни в глазах, ни в разговоре. Он устал. И просился отдохнуть в обозе. Я отпустил его. Он был из заслуженных урядников Великой войны 1914 года.

Награждения в полку

Мы идем в Грузию. Этот вопрос был ясен для всех. Там будет отдых, переформирование нашей Кубанской армии и – вновь поход на Кубань.

В обновленной дивизии у Бабиева лучшим, главным и любимым полком остается, конечно, Корниловский. Его офицерская семья сильнее Аабинского полка, это я знал отлично. Но 1-й Лабинский полк несравненно сильнее Корниловского и по численности, и по однородности казаков и офицеров. И я не хотел, чтобы наш заслуженно храбрый полк был бы в дивизии и в глазах Бабиева «вторым» по качеству.

Власть каждого командира очень велика в своем полку. И от командира полка зависит качество самого полка. Зная все это по опыту еще с чина хорунжего, будучи полковым адъютантом у командиров разных духовных и боевых качеств, я собрал всех офицеров полка и сказал им следующее:

– Мы идем в Грузию. Там будет переформирование нашей Кубанской армии. Нам надо отремонтировать полк. Я хочу командировать в Кутаис полковника Булавинова с достаточным авансом, чтобы закупить сукна для черкесок казакам на весь полк, которые пошьются уже в полковой мастерской. Надо экипировать полк, как было в мирное время. Офицеры получат черкески также от полка, бесплатно. Наш 1-й Лабинский полк должен быть лучшим в дивизии, каков он уже и есть! – закончил им.

Все офицеры были в восторге от этого плана. Подхватив мою мысль, они высказали желание иметь по две черкески – черную парадную

и серую выходную – с соответствующими бешметами для них. Конечно – черные каракулевые папахи. Офицеры отказались получить черкески от полка, решив справить все на свои деньги. Началась запись у Булавинова – кому что заказать, приобрести. Тут же вносились деньги.

С переходом за Кубань мы не получали жалованья, а жили на авансы из полковых сумм. Когда я командовал дивизией, то обратился к командиру корпуса генералу Науменко – почему нет жалованья полкам? И он сообщил мне: военный чиновник, корпусной казначей, был командирован в Екатеринодар за деньгами. Получив их, возвращался в корпус, который был уже за Кубанью, где и попал в руки «зеленых» со всеми деньгами. В общем – в корпус он не вернулся. Деньги пропали.

Вследствие этого некоторые из офицеров не имели денег, а их командир полка в особенности. И как я был удивлен, когда офицеры внесли Булавинову из собственных сбережений около 500 тысяч рублей «керенками» и даже царских.

Мой экипаж пропал со всеми вещами. Я был «гол, как сокол». Вновь взял аванс и внес его Булавинову для личного своего обмундирования и, конечно, для Надюши.

Для обмундирования казаков выписал из полковых сумм 1 миллион рублей Донского казначейства. Весь полк ликовал.

Как беда, так и радость иногда приходят своей чередой. К этим дням в полку получен был приказ по Кубанской армии о производстве в следующие чины – за выслугу лет и за боевые отличия. Произведены:

1. Войсковой старшина Ткаченко – в полковники; 2. Есаул Сахно – в войсковые старшины; 3. Сотник Луценко – в есаулы; 4. Сотник Ще-петной – в есаулы; 5. Сотник Козлов – в есаулы; 6. Хорунжий Меремь-янин 1-й, раненый, эвакуирован в Крым – в сотники; 7. Хорунжий Ко-сульников – в сотники; 8. Хорунжий Конорез – в сотники; 9. Хорунжий Копанев – в сотники. Остальных не помню.

В тот же день от генерала Науменко получено несколько десятков Георгиевских крестов и Георгиевских медалей для казаков, за бои у Садовой и у Кривянки. Вновь собрал своих помощников и командиров сотен, чтобы поведать им новую радость и к вечеру представить мне наградные списки на казаков, когда и будут розданы награды.

Офицеры разошлись. Но вскоре возвращается полковник Ткаченко и официально докладывает, что «господа офицеры полка просят наградить Георгиевской медалью IV степени с надписью «За храбрость» казака Надю».

Я принял это «за несерьезный доклад» своего активного помощника и отказал. Но не таков был Ткаченко – умный, настойчивый, принципиальный.

Стоя в положении «смирно», чем хотел еще острее подчеркнуть мне, что доклад его от лица офицеров полка есть строго официальный и продуманный, он внушает мне, что «Надя со станицы Кавказской находится все время с полком в строю, верхом на лошади она совершила поход. Надя ведь девочка, она несет столько лишений и всегда так весела и приветлива, что буквально бодрит нас всех».

Ткаченко сказал истинную правду. Но я ему ответил, что «казаки целых два года воюют, несут лишения, каждый из них достоин награды, и я не могу лишить казака медали, дав ее родной сестренке». Сказал и отпустил своего достойного и гордого помощника.

Удивленный Ткаченко ушел. А вечером, когда полк выстроился в пешем строю для получения наград, я увидел всех офицеров у порога своей квартиры. Полковник Ткаченко вновь доложил мне от лица «всех офицеров», которые шумно произнесли лишь одно слово: «Прос-сим!»

Моя щепетильность иногда идет мне во вред. В данном случае я еще более «закусился». Просили бы они за другое лицо – я согласился бы, но они просят за мою родную сестренку!.. И я, соблюдая честность души «не радеть родному человечку», наотрез отказал своим храбрым соратникам.

Надюша, стоя тут же, склонив свою головку, грустно слушала мои слова; она знала, что в нашей семье слова старшего брата – закон для младших.

Ткаченко, всегда правдиво резкий, как старший меня в летах и по производству в офицеры, даже пристыдил меня за несправедливость к сестренке, круто повернулся кругом, махнул рукой и пошел к строю полка. Спокойный полковник Булавинов удивленно сказал:

– И к чему эта щепетильность, Федор Иванович? Не понимаю я Вас. – И отошел.

Это была моя первая и единственная несправедливость к Надюше. Свою эту несправедливость к ней, что не наградил Георгиевской медалью, я понял только много лет спустя, когда Надюша была уже мертва. И понял за границей, насмотревшись «на человеческую правду», которая, в большинстве, бывает «кривда».

В помощь Булавинову был назначен сотник Михаил Копанев. Они выехали с крупным авансом на второй день. Все это оказалось впустую. За границей, в Париже, в 1925 году я встретил только Копанева. Булавинов с авансом остался в Тифлисе, который был занят красными советскими войсками в феврале 1921 года.

Черкесская земля.

«Именные» пулеметы

Полку приказано отступить еще, к разъезду Головинка, чтс на речи Шахэ. На деревянном мосту через нее, на перилах, сидят два красивых, стройных молодых черкеса, интеллигентного вида. Они в бешметах и при дорогих кинжалах.

– Кто вы? – спрашиваю.

– Всадники Черкесской конной дивизии, – отвечают совершенно запросто, без всякой субординации, достойно, но вежливо и добавляют, что они «в гостях в черкесском ауле».

– Как?.. Разве здесь есть черкесские аулы? – удивленно спрашиваю их.

– А как же!.. Ведь это когда-то весь район был наш, черкесский, – отвечают они.

Из их ответа я понял, что сделал «гафу» и задел их национальное чувство. Мы ведь всегда думали, что Россия от Ледовитого океана и до Турции есть «русская земля». А Черноморское побережье – это курортное место богатых москвичей и петербуржцев.

Я не расспрашивал их дальше и с полком сворачиваю влево, вхожу в ущелье и лес и двигаюсь к строениям на пригорке. Сотни длинно тянутся позади.

Командую голове колонны: «Стой!.. Слеза-ай!» – и указываю место для бивака полка. Долина сразу же заполнилась многочисленными сотнями казаков и лошадей. Застучали топоры, повалились некоторые деревья, давая место биваку. Все шумно заговорило кругом жизнью появившейся строевой конной части.

Расположив полк биваком, еду верхом к строениям на возвышенности. Их пять-шесть. Какой-то тип с восточным лицом, бедно одетый, в соломенной шляпе, приложив руку к груди, низко, подобострастно кланяется мне.

– Грек? – спрашиваю.

– Чаркесс чаркесс! Эта наш аул, бедни аул, полыиевик все забрал и гытгы на гора (ушел в горы), – говорит он и бросил рукою жест к горам, куда, дескать, ушли большевики, забрав их добро.

Черкес отводит мне лучший домик. В нем деревянный пол и никакой обстановки. Я иду осмотреть другие домики. Черкес следует испуганно за мной.

– Там марушка (ударение на последнее «а»), нэльзя, закон нэ позволяет, – говорит он.

– Не бойся, я только посмотрю, – успокаиваю его.

L комнате, на полу, сидят до десятка женщин разных возрастов с детьми, и ничего нет в них «черкесского». С ними старик черкес в соломенной шляпе, в опорках, в мужичьих штанах и в какой-то куртке. Он одет так же, как и мой проводник, лет тридцати пяти черкес.

– Мой отца, – поясняет проводник.

Я в разочаровании от этого черкесского аула, от самих черкесов и черкешенок, которые совершенно омужичились и нисколько не походили на наших кубанских молодецких черкесов и красавиц черкешенок.

На другой стороне каменистой, бурной реки Шахэ, довольно широкой. может быть шагов в двести стоит «настоящий аул», как пояснил мне хозяин-черкес. Наш берег крутой, в лесных зарослях, а тот – пологий, ровный, с плоской долиной. Здесь будет стоять целая бригада казаков – 1-й Лабинский полк и Корниловский конный под моим командованием. Все войска отходят за эту «главную реку», которую надо защищать «во что бы то ни стало», так как дальше хороших позиций нет.

Мы рады, что Сочи не так далеко, около 50 верст. За Сочи «городишко Адлер», а за ним и «обетованная наша земля, Грузия», где нас ждет покой, заслуженный отдых и переформирование.

В кустах пригорка расставлены на позициях пулеметы есаула Сапунова. Они скрыты. Позиция наша неприступна.

Наш полк растет. Пополнения к нам идут из тыла, из обозов беженцев. А посмотреть на пулеметы есаула Сапунова! Все 26 пулеметов имеют свои «наименования». Они написаны белой краской на щите каждого пулемета, обращенного к противнику. Вот некоторые из них: «Бей жида Троцкого!», «По Аенину – огонь!», «Лосев № 1-й», «Не отступать!», «Славный Лабинец», «Храбрый Аабинец», «Есаул Сапунов». Других не помню.

Увидев все это, сделанное секретно, я улыбнулся. Казаки со всех пулеметных линеек смотрят на меня, следят за выражением моего лица, стар лясь узнать ■– нравится ли это самому командиру полка? Они боялись – как бы я все это «не забраковал».

«Пусть будет так», – подумал я, если это идет на пользу воинского воодушевления. Я этому только рад.

Есаул Сапунов просиял от своей выдумки. Он мнется. Он хочет что-то сказать мне. А потом, взяв руку под козырек, спрашивает:

– Позвольте, господин полковник, один пулемет назвать «Полковник Елисеев»?

Я ему, конечно, не позволил. Но в такой простоте сколько было души, веры, надежды. А в ставке главнокомандующего в Крыму писали, что «Кубанская Армия развалилась».

Х&-

Корниловцы и Лабинцы. Визит генералов

С Корниловцами на арьергардной позиции мы живем очень дружно. Я часто бываю у них. Иногда там и обедаю. И мы часто поем наши старые полковые песни. Корниловцы отлично пели.

Там у меня все старые соратники по 1918 —1919 годам: Безладнов, Трубачев¹⁹⁷, Литвиненко, Марков¹⁹⁸, Мартыненко¹⁹⁹, Козлов-старший²⁰⁰, Друшляков²⁰¹, Лебедев²⁰², Кононенко²⁰¹, Ростовцев. Все они в чине войскового старшины. А вот есаулы: Тюнин²⁰⁴, Носенко²⁰⁵, Збронский, Бэх-боль-шой²⁰⁶, Бэх-маленький, Дронов²⁰⁷, Козлов-младший²^, родной брат Жорж.

Сотнями командуют только войсковые старшины, которые год тому назад были сотниками и хорунжими, а некоторые, в 1918 году, только прапорщиками. Все они дорожат своим, поистине храбрым полком и вне его служить не видят интереса. Но он мал. В нем около 400 шашек. В три раза слабее нашего полка по численности бойцов.

Мои Лабинцы заметили частые посещения мною Корниловцев. Заметил и я в них какую-то скрытую грусть, когда я бываю с ними. А на одной трапезе с мамалыгой бесхитростный и грубоватый есаул Сапунов «выпалил» как-то при всех офицерах:

■– Наш господин полковник любит больше Корниловцев, чем своих Лабинцев.

– Откуда Вы это взяли? – задетый, спрашиваю его.

– Да как же, Вы всегда ходите туда, обедаете там и поете песни с ними, – доказывает он.

Пришлось прочесть целую лекцию, что это мой первый полк по Гражданской войне; в нем я провел 9 месяцев, из коих 3 месяца командовал им; в нем четыре раза ранен, и все в конных атаках, без патронов, на шашки.

Говорил, но видел, что я их не успокоил. Пришлось как можно реже посещать родной мне кровный полк – Корниловский конный. Такова ревнивая любовь, даже и у воинов.

– Смирно-о! —■ слышу я команду в лесу. – Здравия желаем, Ваше превосходительство!

«Вот те и на! – думаю. – Кто же это?» Вскакиваю и вижу своих генералов – Науменко и Бабиева. Спешу им навстречу и рапортую первому «о благополучии на вверенном мне боевом участке».

– Мы к Вам в гости, Елисеев, но отнюдь не инспектировать, – весело говорит Науменко.

– Милости прошу на то и другое, – отвечаю.

Бабиева я вижу впервые с лета прошлого года. Он нисколько не переменился. Под ним все тот же светло-гнедой лысый белоногий «залет-калмык», который и мне очень нравился. Бабиев любезно, по-дружески жмет мне руку и улыбается. С ним два полковника, наши Корниловцы, Иванов²⁰⁹ и Шеховцов²¹⁰ – его станичники, бывшие когда-то рядовыми казаками старого 1-го Лабинского полка. В 1919-м Иванов был сотником, а Шеховцов хорунжим в Корниловском полку. Оба были командирами сотен. Теперь они полковники и штаб-офицеры для поручений при Бабиеве.

Мы в моей комнате. Короткий доклад о фронте. Красных на том берегу реки мы не видим. Туда, через быструю реку с каменистым дном, на ходулях ходят черкесы и приносят нам кукурузу и муку. Мы им хорошо платим, и они с удовольствием ходят туда. На днях есаул Бэх-болыиой, с взводом казаков-корниловцев, сняв штаны, вброд перешли реку и там красных не обнаружили.

Мы четверо – два генерала, я и войсковой старшина Безладнов – сидим на перилах балкона и весело разговариваем. Больше всех говорит Бабиев. Генералы на «ты» между собой, но Бабиев титулует Науменко «ваше превосходительство». Бабиев привез две бутылки вина, и мы не спеша пьем его.

Бабиев говорит, что «казаков надо подтягивать, дисциплину надо соблюдать везде», и рассказывает:

– Да вот – едем мы по вашему биваку Аабинцев, сидят казаки и не обращают на нас внимания, но смотрят на нас. Я им командую: «Встать!.. Смирно! Не видите – командир корпуса едет». Они смотрят на меня и нехотя встают. А я им еще громче кричу: «Вста-ать!.. Здорово молодцы-ы!» Они отвечают, но слабо. «Вы что же, с[укины] сыны, хотите, чтобы я вам чевяком в ноздрю толкнул?» – кричу им.

Мы все смеемся на его рассказ. Но я не хотел говорить ему, что по воинскому уставу на биваке команда «смирно» не подается – для того чтобы людям дать отдых. А честь отдают только те казаки, кто близко видит начальство или начальство к кому обратится лично.

– Ну, Коля, пора ехать, – говорит Науменко. – Пока проедем перевал, да там верст пять надо торопиться, солнце уже на закате.

Они уехали.

Опять отход. Новость. Генерал Шинкаренко

Корниловский полк от нас снят. 1-му Лабинскому полку приказано оставить только заставы с пулеметами на Шахэ, а самому полку занять гребень перевала, отстоявшего от реки верстах в двух. Коноводов отвести вниз, за гребень.

Левее нас, до моря, занимают позиции пластуны генерала Морозова. В районе нашего полка собрались высшие пластунские начальники. Все в черкесках. Все дружны между собой, и вид их был, казалось, несокрушим.

Офицеры-пластуны ушли, и мы занимаем в лесу очень удобный гребень, где казаки, без лошадей, отдыхают.

Думаю, это было 10 апреля. Приблизительно в обеденное время получаю циркулярное распоряжение: «Всем частям в 10 часов утра отойти на следующий рубеж, т. к. противник обходит нас с гор. 1-му Ла-бинскому полку спуститься к шоссе – отойти так же незаметно для противника и следовать к станции Лоо. Подпись – Генерал Бабиев».

Я глянул на часы. Шел первый час дня. Как ужаленный вскочил. Мы стоим уже 2 часа одни, тогда как все соседние части отошли. Набрасываюсь на ординарца, доставившего распоряжение, а тот отвечает, что по лесу, по горам трудно было ехать верхом, вот и запоздал.

Ну, думаю, катастрофа. На шоссе мы, конечно, теперь не попадем. Там уже красные. Оно у нас в 2 верстах слева. Надо пробираться горами. В охранении, на реке, – сторожевая сотня. Туда и обратно – 4 версты. Да и пока командир сотни свернет свои заставы – пройдет не менее часа времени.

«Ах, проклятие!» – ругаюсь и спешно, бегом, посылаю ординарца вниз, сказать, что через полчаса полк снимется и здесь будет оставлен только маяк, а от него цепочка казаков по горам. По тропинке, по одному, до 800 пеших казаков втянулись в лес, спускаясь вниз, к югу.

Через час голова колонны встретила шоссе. Чье оно? Надо остановить голову колонны, подтянуться и приготовиться к возможным неожиданностям.

Выждали. Вдруг справа, из-за выступа горы, показались два человека. Они шли со стороны противника. Они в папахах, с винтовками, явно казаки. Лениво, беспечно подходят к нам.

– Кто вы и какой части? – спрашиваю.

– Та пластуны-ы, всэ чортувалысь с двухколкою тэпэрь вона йдэ за намы, – отвечает один из них досадливо.

– А где же красные?

– А чорти дэ!.. Мы його ны бачылы, – поясняет.

У меня отлегло от сердца.

– А после вас есть еще наши части? – допытываюсь.

– Нии, мы послидьни, – так же беспечно говорит один из них, не видя во мне начальника.

П.С. Абашкин, екатеринодарский реалист, зачислен в 1-й Лабинский полк ККВ 23 июня 1887 г., прослужил в полку 30 лет до командира его в Великой войне

Казаки станицы Лабинской ККВ. Начало XX века (фотография П.А.Лавренова)

Георгиевские кавалеры Русско-турецком помпы 1877 -1878гг. и урядники-гвардейцы станицы Кавказской ККП. Слева направо, сидят: В. Смольняков, II. Рытой. И. Шатохнп, Я.Чеплыгии. Г. Вуддыгин, А. Нестеров, М. Диденко, Ф. Дмитриев; стоят: Е. Ермаков, А. Стуколов, А. Врокии, Севостьянов, И. 11а.ча-ров. Н.Вунев. С. Наумов, Я. Орешкин, Шерстобитов, Петкевим. 1914 г.

Ученицы Войсковой начальной школы с о. Владимиром Малининым. Станица Курганная Лабинского отдела ККВ, 1904 г.

Г11. Абашкин, казак станицы Курганной Лабииского отдела KKR. кадет Вдади Кавказе кого корпуса, офицером погиб в тюрьме у красных в Гражданскую войну

А.11. Абашкин, казак станицы Кур! анион Лабииского отдела К КВ, юнкер М ихаидовскогоартпллерп некого училища, офицером сослан красными li Архангельскую губернию и расстрелян 1с 1920 г.

Офицеры-лабинцы зимой 1915 г.

1 то Латинского генерала Засса полка Офицср-лабииец. Турция. 1916 подъесаул Подпории. Кавказский фронт. 1915 г.

I

lo.iKomiiiK

H.A.

by кретон (и центре) с офицсрамитластунами.

Севастополь, 18

апреля

1915г.

Государь Император обходит строй почетною караула от 2-го Умапского полка ККВ. Орша, 10 января 1916г.

Офицеры 1-го Лабипского полка и солдат нестроевой команды. Кавказский фронт, 1916 г.

Командующий 1-м Лабинским генерала Засса полком ККВ войсковой старшина II.С.Абашкин и полковой адъютант хорунжий КП.Фалеев. 1916г. (лица офицеров на снимке заретушированы в советское время родственниками)

Офицеры в землянке; справа внизу 17-го драгунского Нижегородского полка корнет Е.В.Дейбель, прикомандированный к Лабипцам, 1916г.

Канаки пулеметной команды 1-го Лабинекого полка ККВ и Великой войне

Канаки Собственного Е. И. В. Конвоя п почетном карауле во время Великой воины. Офицер Конвоя отдает рапорт Государю Императору, справа командир Конвоя генерал-майор граф Граббе

Объезд фронта казачьего полка на Великой войне

Есаул 1-го Лабинекого генерала Засти полка ККВ. 1916 г.

Генерал-лейтенант Д.К. Доациеп

Полковник К.Е. Чатовой

Офицеры и казаки 1-го Лабииского полка ККВ. Кавказский фронт, 1917 г.

Район боевых действий 1 -го Лабииского полка на Кавказском фронте Великой войны в 1914 1917 гг.

Генерал П.II. Врангель в Кубанской казачьей дивизии; третий слева от главнокомандующего Лабипец, генерал-майор В.К. Венков; справа полусидя – начальник дивизии генерал-майор В.Э. Зборовский. Сербия, 20-е годы

Вратья Елисеевы, слева направо: Андрей – есаул 1-го Кавказского полка ККВ, Феодор полковник Корниловского конного полка ККВ. Георгий – сотник Корниловского конного полка ККВ. Ст. Кавказская, 1919г.

И.Г. Нлнсеев. казак станицы Кавказской ККВ, отец полковника Ф. Елисеева

Дочь командира 1-го Лзбииского генерала Засса тыка ККВ, генерал-майора П.С.Абашкина Антонина с сыном Николаем. Сентябрь 1919 г.

Младший из казачьей семьи Кулабу-ховых. Ст. Нопонокроиская, 191 в i

Кроки прорыва красной конницы в гыл 2-го Кубанского конного корпуса и контратака 1-го Лабинского полка у ст. Дмитриевской 20 февраля 1920 г.

Схема боя 2-го Кубанскою копною корпуса 21 февраля 1920 г.

Кроки боев 2-го Кубанского конного корпуса на улицах ст. Ильинской 23 и 24 февраля 1920 г.

Кроки боя 2-й Кубанской казачьей дивизии у хутора Романовского 27 февраля 1920 г.

– Ну, так тикайтэ, хлопци!.. Пидождыть спою двухколку и скори-шы до своих. Бо мы, тоже, послидни, – вторю ему по-черноморски.

– А теперь, справа по-три, скорым шагом за мною, – командую я своему полку, и двинулись по шоссе на юг, к своим коноводам.

Мы нашли наших коноводов в какой-то пересеченной местности, сплошь покрытой лесом. В конном строю двигаемся по шоссе на юг. По дороге, на одной безлесой возвышенности, стоит барская усадьба. К своему удивлению узнаю, что в ней помещается штаб корпуса, а штаб нашей дивизии где-то внизу, в долине. Решил заехать и доложить генералу Науменко о том, как была оставлена позиция на реке Шахэ без напора красных, которых там и не оказалось. И только что я въехал во двор, как меня окружили казаки-станичники ординарческой команды корпуса и наперебой заговорили, что «генерал Науменко отрешен от командования корпусом, корпус принял генерал Хоранов, большевики предложили мир».

Я не верю своим ушам. В это время во двор вышел генерал Хоранов. Я бросаю казаков и верхом подъезжаю к нему.

– A-а, Ф-фед-дор Иванович! – по-осетински, чуть шепеляво, обращается он ко мне. – Мы давно с Вами не виделись, а тут новость – подумайте? Большевики сами предлагают нам мир. Право, я не знаю, как посмотрят на это наше правительство и Атаман, но я ничего не имею против этого, буду и там командовать корпусом, – вдруг говорит он, прищурившись и улыбаясь. А я и не знаю – шутит ли он или говорит всерьез.

В это время во двор въехал неизвестный мне генерал. На нем гимнастерка с очень короткими рукавами. Весь его костюм – смесь казачьего с солдатским. Под ним обыкновенный кабардинец с казачьим седлом. Вид его не блестящий, как генерала, а черные глаза его горят злобой. Увидев нас, он зло ругает кого-то и выражает возмущение, что мира с большевиками быть не может и с ними надо только драться. И он очень удивлен – как это из штаба корпуса могли написать об этом в их 4-ю Кубанскую дивизию?!.