Текст книги "Лабинцы. Побег из красной России"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 42 страниц)

Здесь я невольно подхожу к такому сундуку и любовно оглаживаю его в знак своего восхищения щегольской работой мастеров Питера и уважения к хозяину его, уряднику-конвойцу. На медной пластинке сверху «внутреннего звонка со звоном» читаю: «В подарок моей супруге Марии, урожденной Вивчаренко».

«Странно, – думаю, – Дмитриевская станица типично «линейская» и далекая от всего украинского, откуда этот казак «выдрал» себе жену-хохлушечку?»

Посмотрел еще раз на сундук, полюбовался им и отошел. А за обедом вместе с генералом всматриваюсь в молодую хозяюшку, которая должна быть в девицах Вивчаренко. Приятная и стройная, красивая казачка 28—30 лет с ласковостью подает нам кушанье и нет-нет да и бросит на меня какой-то «родственный» взгляд.

Обед окончился. Она убрала все со стола. И когда ушли все офицеры, я спрашиваю ее:

– Твой муж гвардеец, хозяюшка? (В станицах называли их «гвардейцами», но не «конвойцами».)

– Да, а што? – лукаво отвечает она. – По чему это Вы узнали? – улыбаясь, продолжает молодица.

– А по сундуку, – говорю ей и также улыбаюсь.

– А Вы там больше ничего не заметили? – вновь лукаво спрашивает.

– Заметил. Вивчаренко – твоя девичья фамилия. Правда?

Она еще больше улыбается и весело продолжает:

– А Вам эта фамилия ничего не говорит?

– Очень знакомая, но, право, ничего не могу припомнить о ней.

– Да Вы же будете Федя Елисеев?.. С Кавказской? – уже смеется она.

– Да-да!.. А что?

Тогда она еще больше улыбается и задорно говорит:

– Да неужели Вы меня не помните?.. На свадьбе моей старшей сестры?.. На хуторе Вивчаренко, у нашего отца, лет двенадцать тому назад_; когда Иван Тимофеевич Тарасенко брал замуж мою старшую сестру. Вы тогда с братом были шаферами и даже со мною целовались, когда играли «в фанты», при песне «Я сижу, горю, пылаю, на калиновом мосту».

И я вспомнил даже и все подробности.

–■ Так неужели это ты, Маруся... младшая сестра? – взбудоражен-но, весело спрашиваю ее.

– Ну канешна!.. А што – подурнела? – лукавит она.

– Да не подурнела, а, наоборот, расцвела, дорогая!.. Но как это было давно! – отвечаю ей.

И передо мной восстановились приятные картинки былого юношества, давно забытые, словно ушедшие в потусторонний мир.

Прошло только 12 лет, и – как все переменилось! И если в душе я был шокирован, когда она произнесла: «Да Вы же будете Федя Елисеев» (это начальника-то дивизии!), – то, узнав, кто она, мне было так приятно вспомнить о былом и говорить с нею, как с родной сестрой.

Мужа мне так и не пришлось увидеть. Он был помощником станич ного атамана и в те суровые дни боев находился все время в станичном правлении. Конечно, он так и остался в своей станице после нашего отступления, как и все население несчастной нашей Кубани. Жуткая доля Казачества!

Было уже полуденное время того дня. В окно вижу – по улице движется шагом «мой хоперский выезд»: кучер Максим, что отступил с хоперцами от самого Воронежа из своей губернии, а позади его, в отцовской тачанке, сидит Надюша и, бросая взгляды по дворам, ищет Аабинский полк. Вороные как смоль жеребцы, гривастые и хвостатые, хорошо откормленные и вычищенные, достойны для командирского выезда. Надюша в моем черном длинном зимнем бешмете, подарок ей, и в маленькой черной шапчонке. Казачок сидит в тачанке, да и только – подумает каждый, глядя на нее.

Ее неожиданное появление здесь, в тревожной обстановке, мне не особенно понравилось. Выскакиваю на парадное крыльцо и кричу:

– Максим!.. Надя! Сюда-а!

Максим натянул вожжи и с шиком подкатил к парадному крыльцу, снял моментально папаху и весело произнес:

– Здравия желаю, Федор Иванович, господин полковник!

А Надюша, по-мужски соскочив с высокой тачанки, бросилась ко мне и защебетала:

– Фе-е-дя-а!.. В станице только и говорят о Лабинцах!.. Опять пригнали много пленных красных!.. И кого ни спросишь, кто их взял? – все говорят: 1-й Лабинский полк. Нашим станичникам немного досадно, что делают все это Аабинцы, когда тут же и свои кавказцы, но все знают, что командиром Аабинцев ты, потому все и рады, не нахвалят тебя, вот я и приехала сюда, чтобы тебе все это рассказать, – радостно говорит она, захлебываясь. – А мама и бабушка – так аж плачут от радости, – добавляет.

Через 3 дня бабушка и наша мать будут плакать уже не от радости, а от горя и полной неизвестности, так как из дома уйдут в горы, к Черному морю, все три сына-офицера и вот эта щебетунья Надюша с 1-м Ла-бинеким полком. А дома останутся две беспомощные старушки и два подростка, наши самые младшие сестренки – Фися, 14 лет, и Нина, 12.

Тост полковника Булавинова. Бой в станице Ильинской

Сегодня господа офицеры 1-го Аабинского полка справляют званый ужин в честь вчерашней атаки. К тому же из станицы Константинов-ской прибыли два старика ходока узнать – как дела на фронте? И надо ли полку еще какой-либо помощи? Это были отцы двух хорунжих – Михаила Копанева и Меремьянина-пулеметчика. Но главное – полк хочет почтить меня, о чем еще утром сказал полковник Булавинов и просил пожаловать «в гости».

«С огнями», то есть вечером, я прибыл с генералом и познакомился со стариками. Старикам этим было лет по пятьдесят. За столом посадил их рядом с собой, как почетных гостей. Рядом с отцами посадил и сыновей-хорунжих. Почет делался не чинам, а людям, сердцу казачьему. Ужин был если и не пышный, но всего было вдоволь. Не хватало только напитков. Их было мало. В соседней комнате играл полковой хор трубачей. От Кавказцев присутствовал наш старший брат Айдрей, есаул. Конечно, была и Надюша – гостья неожиданная, которую все офицеры полка так полюбили.

«Под жареное» полковник Булавинов, как хозяин стола, встал с тостом. Он не любил высшие штабы и Генеральный штаб, то есть офицеров Генерального штаба. А успехи полка буквально взбудоражили его душу старого Лабинца.

Он говорил о строе, о строевых офицерах, на ком лежит вся тяжесть боевой работы. В своем развитии этого «строевого тоста», вначале складного и продул^анного, он дошел до того, что оскорбил корпус офицеров Генерального штаба. И в доказательство своей истины указал, что вот пример: как только принял полк, а потом дивизию строевой офицер, не Генерального штаба, полковник Елисеев – посмотрите, какие успехи пошли!

Тост этот очень «задел» моего милого и благородного начальника штаба. Выслушав его, сидя со мной рядом, тихим голосом он попросил дозволения покинуть стол.

Мне было неудобно и бесконечно жаль этого безусловно очень культурного и воспитанного старого русского генерала Генерального штаба, который по событиям момента и как гость не мог и, может быть, не хотел отвечать хозяину стола и, в данный день, командиру полка; выразив естественный протест, он решил молча уйти. На мои уговоры он решительно отказался остаться и ушел.

По-дружески я пожурил Булавинова тут же после ухода генерала и вдруг слышу от него не раскаяние, а радость, что генерал ушел. И тут же уверяет меня, как и офицеров, что «верхи» не выведут нас из беды. И наша кровь сейчас льется даром.

По воинской дисциплине я мог приказать Булавинову «остановиться» в дискредитации высших начальников, но вижу на лицах у всех офицеров «удовольствие» слушать Булавинова и даже радость в глазах.

Гражданская война есть война народная. И с народом надо было считаться. И «цукни» вот сейчас их всех – завтра они «повесят носы», как оскорбленные.

Мне все это все же не понравилось. Вечер был испорчен.

23 февраля генерал Науменко приказал 2-й дивизии занять станицу Ильинскую. Выступление назначено к вечеру. В лоб, на мостик у самой окраины станицы, через рукав Калалы был брошен 1-й Кубанский полк, который с налета захватил в плен полевую заставу с двумя пулеметами.

Моросил мелкий, нудный дождик. Маленький ростом, но на очень высоком и сильном гнедом коне, ко мне прибыл командир 1-го Кубанского полка войсковой старшина Сердюк и доложил об успехе, весело улыбаясь по-дружески.

Я смотрю на него и тоже улыбаюсь, так как он был очень странно одет. Поверх кителя – шашка, кинжал, револьвер, бинокль. На голове, поверх папахи, – шерстяной вязаный шлем, через отверстие которого видны только глаза и нос Сердюка. «Шлем» мокрый, сползает ему на глаза. Мощный конь не слушает его повода. Сердюк вертится передо мной шагах в десяти и все время улыбается. Я отпускаю его и вслед кричу:

– А сколько у вас в полку шашек, Фомич? (Так мы его звали в училище.)

– Да сто двадцать пять! – выкрикнул он уже на ходу и поскакал к своему полку в 125 шашек.

С Лабинской бригадой широкой рысью я направляюсь прямо к центру станицы. Красная конница выскочила на восток станицы. Ища «живую силу врага», чтобы ее уничтожить, бригада последовала за ней. Но один из рукавов Калалы и тут пересекает нам дорогу. Красные, спешившись в северо-восточной части, встретили казаков огнем. В станице грязь гораздо глубже, чем в степи. Одна из конных групп, человек в двести, угрожала уже с восточной стороны. Видно было, что красные не хотели оставлять станицы. Высланный 2-й Лабинский полк оттеснил эту группу. Уличный огневой бой затянулся до вечера. Мы занимали юго-восточную часть станицы, а красные северную. Обе стороны разделял болотистый рукав Калалы. При таких обстоятельствах оставаться на ночь в станице было невозможно. Казаков было меньше, и мы были без резерва. Генерал Науменко с остальными частями оставался в Дмитриевской.

Дождавшись сумерек, тихо, казалось незаметно, я повел полк обратно к переправе, что на юге станицы. Но только что Лабинская бригада тронулась, как вслед, и немедленно, появилась красная конница и, под улюлюканье и матерную ругань, открыла по казакам с седел огонь со всех сторон, боясь атаковать. Выслав часть пулеметов к югу, чтобы обеспечить нашу переправу, остальным приказал ответить «огнем на огни». Красные сразу же замолчали.

В непролазную грязь в колонне по-три перешли мы обратно Калалы через единственный мостик к Дмитриевской и вернулись на старые квартиры.

Одно было приятное сознание, что женщины-казачки станицы Ильинской при появлении своих казаков щедро несли им из дворов пироги белого кубанского хлеба и шматки соленого свиного сала, приговаривая:

– Нате вам, родные, а то все забирают у нас эти красные.

К полку присоединилось несколько десятков ильинских казаков, которые, увидев красных воочию, испугались за свое благополучие.

Явившись к генералу Науменко и доложив обо всем, с его стороны не встретил осуждения в неудаче. Доклад он выслушал серьезно и сказал, что завтра пойдет в наступление весь корпус.

Для прочного удержания железнодорожного узла станции Кавказская (хутор Романовский) было недостаточно занятия одной Дмитриевской станицы, имея противника в 7 верстах в станице Ильинской, который в любой день и неожиданно мог атаковать и выбить 2-й Кубанский корпус из Дмитриевской. Тогда бы корпус не удержался и под Кавказской. С потерей этого железнодорожного узла прерывалась бы всякая связь с Терским Войском и Терско-Дагестанским краем всех войск здесь и главнокомандующего генерала Деникина. Прерывалась телефонная и телеграфная связь. Был упущен день, когда 21 февраля корпус не занял Ильинскую, чем отбросил бы красных на восток, в станицу Успенскую, и на север, в станицу Ново-Покровскую, отстоящие от Ильинской на 24 версты.

Штаб корпуса, видимо, это сознавал и решил занять Ильинскую. К тому же Донская армия, 1-й и 3-й Кубанские корпуса, были на север от Кубани не менее как в двух переходах. С занятием Кавказского узла красные немедленно бы устремились в Майкопский отдел, заняли бы Белореченскую, соединились с красно-зелеными, занявшими к этому времени всю Черноморскую губернию, и, конечно, отрезали бы путь отступления всем войскам, потом отступившим к Туапсе.

В это время 4-й Кубанский корпус генерала Писарева, оставив Ставрополь, действовал севернее Армавира и Невинномысской. Красные могли отрезать и этот корпус от их магистрали Армавир—Белореченская и занять Майкоп.

Был ли приказ или по личному плану, но корпус завтра, 24 февраля, выступит для занятия Ильинской.

Новая неудача. День 25 февраля

С утра 24 февраля весь корпус, без пластунов, сосредоточился к югозападной части Ильинской, у шляха с хутора Лосева. С дивизиями и генерал Науменко. Стоял пасмурный день. Моросил мелкий дождь. Науменко бросил Лабинскую бригаду вперед. Крупной рысью спускалась она от того кургана, который стоит у Лосевского шляха, на уровне станицы Дмитриевской. Мы проходили мимо Кавказской бригады, численностью равной Аабинской. Мне немного было досадно, что пот в голову опять бросают Аабинцев, и в душе чувствовал – на неудачу. В управлении корпусом я не видел при этом наступлении ни порыва, ни дерзания. А тут еще «кислая» погода.

Головная сотня моментально сбила красных с мостика, что у кирпичного завода. Конница красных, отдельными группами, поскакала во все пролеты улиц Ильинской.

Наученный вчерашним опытом, что, втянувшись в станицу, толку будет мало, решил следовать прямо на север по окраине, оставив станицу правее себя, и, пройдя ее, занять выход на станицу Ново-Покров-скую. Этим маневром я заставлял красных отступить только на восток, к станице Успенской.

В это время правее Лабинцев широким наметом понеслась Кавказская бригада, бросившись на восток, вдоль улицы. Это меня устраивало.

Перед Лабинской бригадой легкий подъем. Здесь прошлогоднее жниво и почва так разбухла и так вязка, что нельзя развить сильный аллюр.

Смотрю – красные скачут толпами впереди нас на следующей улице и поперек нашего движения. Решаю ударить их во фланг. Как в это время головная сотня под огнем красных отскакивает назад. Командир сотни докладывает, что впереди речка. Но я уже и сам вижу ее, потянувшуюся на восток. И красные, пройдя ее по мосту, заняли гумна по ту сторону этой предательской топкой речки Калалы и открыли по казакам огонь, зная, что речку-то мы не перейдем.

С досадой поворачиваю полки «взводами кругом»; неся потери, рысью отступаем назад. Одновременно с нами отступают и Кавказцы.

Вновь все сорвалось, и я, не ожидая приказаний, с бригадой отошел за мостик, что у кирпичного завода. Здесь пришло и приказание от командира корпуса: «идти домой» в станицу Дмитриевскую.

На высоком кургане у Лосевского шляха генерал Науменко долго стоял со мной и смотрел на Ильинскую, имея спешенные полки позади себя. Нудно моросил дождь и мглою заносил станицу от наших глаз. К ночи полки вернулись в Дмитриевскую.

Когда я поднялся на этот высокий курган, на котором находился командир корпуса, на нем лежали два казака с винтовками в руках, направленными на Ильинскую. В одном из них я сразу же узнал конного вестового всей Великой войны у моего бывшего командира сотни, подъесаула Г. К. Маневского¹¹⁷ – Георгия Афанасьева.

Это был крупный, сильный казак на таком же крупном и сильном рыжем коне донской породы. Неискушённый и простецкий, он слркил «не кричаще», но честно и верно своему любимому командиру. Те, кто был с Маневским на «ты», называли его Жоржем. В шутку и Манев-ский называл своего вестового Жорж. Тот брал под козырек и не обращал никакого внимания на эту шутку. Порой и я, младший офицер в сотне Маневского, называл так Афанасьева. И вот теперь, не видя его ровно 2 года, я так обрадовался встрече, что совершенно серьезно и громко восклицаю:

– Здравствуй, Жорж!.. Живой?.. Как дела?

А он, грустный теперь, громко ответил мне, как и в Мерве, и на войне было принято в нашем 1-м Кавказском полку при личных встречах с хорошими казаками:

– Желаю здравия, господин полковник! – и, кивнув в сторону своей родной Ильинской станицы, беспомощно посмотрел на меня печальными глазами.

Казачье сердце, видимо, предчувствовало, что он уже никогда не вернется в свою станицу.

– В каком полку служишь и кто ты теперь, Жорж? – участливо спрашиваю его.

– Да подхорунжий я, господин полковник, но што теперь от этого толку! – грустно, подавленно отвечает он. – А это, господин полковник, мой младший брат. Увожу и его с собою. И вот в последний раз глядим на свою станицу, – закончил он.

Оба брата эвакуировались. Поселились в Югославии, занялись мелкой торговлей и никому из станичников о себе не давали сведений.

После этих двух неудач я почувствовал, что настал психологический перелом.

От 2-й дивизии было выставлено усиленное сторожевое охранение в сторону Ильинской. Чтобы показать свою «живучесть» и нервировать красных, приказал в охранение выставить одно орудие и через каждые полчаса давать один выстрел на их переправу у южного моста через Калалы.

На случай тревоги дивизии приказано сосредоточиться севернее Дмитровской, но у главной переправы.

Красные с утра подошли к станице. Их мы совершенно не ждали. И когда я со штабом дивизии выскочил через переправу к северной окраине по главному шляху Дмитриевская—Ильинская, навстречу мне, через дворы, бежали в панике пластуны. Впереди всех мой станичник Никита Джендо, неслуживый казак 35 лет, с перекошенным от страха лицом, кричит:

– Возвращайтесь назад, Федор Иваныч!.. Красные уже во дворах!

Не верить станичнику было нельзя. Да и больно быстро, главное

через дворы, бежало несколько десятков пластунов. Повернув назад, прошли грязную топь у главной переправы и поднимаемся на противоположную сторону станицы – как в спины нам понеслись пули красных. И получилось так, что штаб дивизии вышел из станицы после своих полков. Полки стояли уже за станицей в достаточном беспорядке. Даже и мой славный храбрый 1-й Лабинский полк. Полковник Булавинов на это посмотрел, видимо, «просто», как на естественное явление, что «мы все равно не удержимся».

– Собрать свои полки! – зло кричу я командирам еще издали.

И тут же узнаю, что в этом неприятном отступлении смертельно ранен доблестный командир 1-й сотни, есаул Минай Бобряшев.

Штаб корпуса находился на мельнице, что по шляху к станице Кавказской. От генерала получено приказание: «Оставить только наблюдение за станицей, полки отвести назад, в балку».

Красные, заняв южную окраину Дмитриевской, вперед не продвинулись и постреливали по казакам.

Снялся с мельницы и штаб корпуса. Науменко один, без штаба, стоит со мной на перекате к балке. Видим, что лежащий впереди нас кур-ганчик заняли какие-то пешие казаки, и слышим громкий баритональный голос команды:

– Взвод! – ПЛИ!.. Взвод! – ПЛИ!

– Кто это там «залпует»? – удивленно спрашивает меня Науменко, но я не знаю.

Он посылает казака с приказанием – сняться и отойти. И мы видим – идут 20 человек молодых казаков. Впереди них молодой начальник с двумя Георгиевскими крестами. Он докладывает, что это взвод пластунов станицы Ильинской и они в последний раз давали «салют» своей станице. Науменко улыбается, хвалит командира за молодечество и с миром отпускает их в строй.

Командиром этих пластунов был 20-летний подхорунжий Алексей Дорофеевич Белов, служивший в Добровольческих частях, где за храбрость получил и Георгиевские кресты, и звание подхорунжего.

Потом этот казак останется с Кубанской армией на Черноморском побережье; вернется в свою станицу, будет, как все его сверстники, мобилизован в Красную армию; будет в Кронштадте с восставшим гарнизоном, уйдет с ним в Финляндию; будет очень активным членом Финляндско-Кубанской станицы, украшением ее в песнях и танцах; с джигитами переберется в Америку в 1926 году, будет зарезан в спину каким-то поляком и умрет в больнице в неизвестности от полученных ранений ножом. Так жаль этого выдающегося самородка.

После полудня, не видя наступления красных, генерал Науменко приказал 2-й дивизии отойти в хутор Лосев, там заночевать и действовать по обстоятельствам на месте. С 4-й дивизией и остальными частями он отошел в станицу Кавказскую.

XGz.

Бой у хутора Лосева

В хутор Лосев дивизия вошла затемно. Он весь расположен по северному берегу топкой Челбасы, имея единственную греблю к хутору Романовскому.

Казачья гребля – она строится местными общественными средствами, да так – лишь бы проехать подводой. Лосевская гребля ужасна: узкая, низкая, густо унавоженная.

Зная, что в случае отступления нам не удержаться в хуторе, приказал быть начеку. И действительно, с раннего утра разъезды донесли, что наступает красная конница. Немедленно перевел дивизию на южный берег и 1-м Лабинским полком занял позицию на склоне, на таком расстоянии от реки, до которого не доставал бы пулеметный огонь красных. Все остальные три полка и артиллерию (не знаю, сколько было орудий) укрыл за перекатом, в балке.

Ко времени завтрака красная конница, крупной рысью спускаясь с высокого переката, вошла в Лосев. Мы молчали. Но когда она двинулась к гребле, легким пулеметным огнем Лабинцев была остановлена.

День 26 февраля начался с ярким восходом солнца. Стало сразу тепло, и песчаная почва этого района нашей станицы была суха. День настал совсем весенний. Но он для 1-го Лабинского полка был особенно тяжелым по своим потерям.

Красные, выждав, к обеду открыли по казакам артиллерийский огонь откуда-то из-за закрытой позиции к северу от Лосева. После обеда огонь их усилился, они хорошо пристрелялись по целям.

Уже не раз доносил мне полковник Булавинов и о потерях, и о невозможности держаться на неукрытых позициях. Но я отлично знал, что, если мы оставим свои позиции и выпустим из-под обстрела единственную переправу, красные немедленно перейдут Челбасы, и тогда надо будет вести настоящий бой, который может быть не в нашу пользу, или отходить на хутор Романовский – до него было 12 верст.

К полудню огонь красных заговорил сильнее. Уже провезли мимо меня изувеченного шрапнельным разрывом доблестного командира 6-й сотни хорунжего Меремьянина 1-го. Вскоре был убит его двоюродный брат, пулеметчик хорунжий Меремьянин 2-й. Из линии фронта потянулись раненые казаки и линейки с убитыми. Я чувствовал, что положение становится буквально невозможным. У меня телефонная связь со штабом корпуса через хутор Романовский. Чтобы не тревожить корпусного, вызываю начальника штаба полковника Егорова и докладываю ему о невозможности держаться дальше. Он настаивает, чтобы дивизия обязательно продержалась до вечера.

Дивизия держится. Но через час положение усугубляется. Казаки все время посматривают назад, в мою сторону, явно ожидая приказа «отхода». Я ловлю ту психологическую черточку, которая скажет мне, что, если красные начнут переправляться в нашу сторону, казаки уже не выдержат.

Вновь вызываю начальника штаба и уже диктую ему, что, может быть через час времени, я снимаюсь с позиции и отхожу в Романовский. Услышав это, полковник Егоров, очень корректный офицер Генерального штаба, который меня отлично знает еще по Корниловскому полку на Маныче весной 1919 года и с которым я всегда был в самых мирных взаимоотношениях, вдруг очень решительно, тоном беспрекословного приказания говорит:

– За отсутствием генерала Науменко, именем командира корпуса, приказываю Вам, полковник Елисеев, во что бы то ни стало продержаться до темноты на занимаемых позициях и только потом уже отходить в хутор Романовский. Штаб корпуса, 4-я дивизия и все остальные части корпуса отойдут к ночи туда же, в хутор Романовский. – И добавил еще тверже: – Вы будете ответственны по законам военно-полевого управления войск, если не исполните моего приказания.

Сказал и повесил трубку. Я понял, что дальнейший разговор с ним бесполезен. Как и прав он. Проехал сам к Булавинову, урезонил его и усилил 2-м Лабинским полком. В резерве у меня Кубанская бригада в 250 шашек. На душе было скверно.

И как мы рады были, когда наступила темнота. Я вновь вызвал к телефону полковника Егорова, и мы тут уже спокойно ориентировали один другого в общей боевой обстановке.

– Итак, полковник, снимайте Вашу телефонную связь и – до встречи в Романовском, – совершенно любезно закончил наш разговор Егоров.

2-й дивизии приказано было занять северные улицы Романовского и на ночь выставить сильное охранение в сторону Лосева. Штаб корпуса со всеми своими частями расположился в южной части хутора.

Сетью железнодорожных путей хутор Романовский разделен на две равные части, сообщение между которыми имелось только на окраинах, подземными мостами. Для пешеходов существовали два висячих моста.

По знакомому мне с детства шляху дивизия идет в Романовский. Он расположен в глубокой котловине, но зарево многочисленных огней железнодорожного узла за много верст определяет его местонахождение и радует нас, воинов, уже надорванных боевыми неудачами.

Судьбе надо было сделать так, что 1-й Лабинский полк имел свои кровавые потери 26 февраля именно на том месте, где 16 февраля захватил в плен всю группу красной пехоты с пушками, пулеметами и обозами, отступившую от хутора Романовского, и понес при этом совершенно незначительные потери.

Судьбе угодно было сделать так, что 16 февраля, когда четыре сотни 1-го Лабинского полка скакали по снежной степи от Романовского в Лосев, чтобы отрезать отступавшую красную пехоту, 6-я сотня хорунжего Меремьянина 1-го, бывшая в заслоне, гналась по пятам пехоты именно по этому шляху, по которому 26 февраля везли в Романовский его тело, изуродованное шрапнельным разрывом красных. Через 2 месяца он умрет в Крыму от ран на руках своей молодой жены-казачки.

Судьбе было угодно еще сделать так, что в трех замечательных по успеху атаках 1-го Лабинского полка не был ни убит, ни ранен ни один офицер, а теперь, при отступлении, в упорных боях убиты трое доблестных офицеров – коренных Лабинцев. Пусть Войсковая история запишет их имена на своих скрижалях – есаула Миная Бобряшева и двух хорунжих, братьев Меремьяниных, погибших в боях, защищая свой Казачий Удел.

Полковник Миргородский

Голова дивизии дошла до тех бугров, которые занимали красные 16 февраля, отойдя от Романовского, и на которых, в предутренней темноте, напоролся 1-й Лабинский полк. С них, к югу вниз, сплошное зарево огней многочисленных фонарей паутины железнодорожного узла, соединяющего Россию с Кавказом и Черноморье со Ставропольем. Было и не похоже на войну. Население хутора в 40 тысяч здесь жило будто по-мирному.

Мы прошли через железнодорожный переезд на Ставрополь и ту будку, знакомую по 16 февраля, и вошли в хутор.

Квартирьеры ведут штаб дивизии к западу. В темноте узнаю так знакомые мне места, где наша семья имела подворье. Хутор Романовский был наш, казачий. Узнаю знакомый дом полковника Павла Григорьевича Миргородского¹¹⁸ и, к удивлению, стоявшего на улице его владельца. Он, в длиннополом туркменском тулупе с большими рукавами, внакидку на плечи, видимо, кого-то ждал.

– Здравствуйте, Павел Григорьевич! – воскликнул я от такой неожиданной встречи, не видев его с 1917 года.

Миргородский – наш старейший Кавказец мирного времени, прослуживший все свои офицерские годы в полку по окончании Ставропольского казачьего юнкерского училища, когда в полки выпускались «чином подхорунжего».

Любимец всего полка – и офицеров, и казаков. В молодости джигит и кутила, но кутила добрый, щедрый, компанейский. В станице Брюховецкой имел родовой офицерский участок земли в 200 десятин. Женившись, остепенился. У него взрослые дети. Жена Ольга Константиновна – старшая, главная и самая уважаемая полковая дама в Мерве. В день семейных праздников дом Миргородских – полная чаша. Вот почему, не зная еще причины, зачем он стоял на улице, я быстро соскочил с седла, считая совершенно недопустимым подать ему руку «сверху».

– Здравствуй, дорогой, ходим зо мною, я шось хочу Вам сказать, – говорит он, берет меня под руку и отводит в сторону.

Как природному черноморскому казаку, ему было легче изъясняться на родном языке, что всегда у него было в мирное время, в особенности когда он волновался. В данный момент он особенно волновался. И, отойдя на несколько шагов от штабного конного строя, чтобы его никто не слышал, продолжает:

– Ось шо в моем доме отвели постой для штаба дивизии. Я понимаю необходимость, но – завтра прийдуть ци, красные, и в доме полковника ночував штаб дивизии. Вы же понимаете, шо воны зо мною зроблять?! Нельзя ли, Хвэдир Ваныч, яксь, того в другое мисто поставыть його?

Я понял нашего дорогого и милого старика Кавказца Павла Григорьевича и, желая как можно скорее его успокоить, быстро отвечаю:

– Конечно, конечно, Павел Григорьевич!

– И Ольга Константиновна просыть, – добавляет он, словно извиняясь за свое малодушие.

Если бы мне предстояло как-то пострадать, то и тогда я оградил бы от могущих быть неприятностей этого глубокоуважаемого и любимого нами Мафусаила-кавказца. Успокоив его, приказал никому даже и не въезжать в ею двор, чтобы не вызвать подозрений «завтрашних гостей».

Это, конечно, не спасло старика. Писали потом: «Павел Григорьевич вскоре был арестован и увезен куда-то на север».

Завтра, 27 февраля 1920 года, 2-й Кубанский конный корпус оставит железнодорожный узел станции Кавказская Владикавказской железной дороги и отойдет на запад, в станицу Казанскую. Массивный каменный железнодорожный мост через Кубань, построенный в годы Русско-японской войны, не будет взорван. Не будет взорван и старый железнодорожный чугунный мост красного цвета, лежащий рядом, оставленный для подвод, по которому конница может проходить в колонне «по-шести». И с этого дня прекратится всякая связь с 4-м Кубанским конным корпусом, действовавшим по линии Армавир—Невинномысская, прекратится всякая связь с Терским Войском и частями, действовавшими в ТерскоДагестанском крае.

ТЕТРАДЬ ЧЕТВЕРТАЯ Последняя атака

27 февраля едва только начался рассвет, как с северных бугорков затрещал по хутору Романовскому огонь красных. Это подошла пехота из хутора Лосева, находящегося в 12 верстах от нас.

Услышав выстрелы, уставшие после вчерашнего боя полки моментально сосредоточились в указанных местах, и вся 2-я Кубанская дивизия шагом двинулась по улицам на запад, к виадучному мосту, на соединение с остальными частями корпуса, ночевавшими в южной половине хутора.

Являюсь к генералу Науменко. Он улыбается и спрашивает:

– Что, жарко было вчера?

То есть он спрашивал, тяжело ли было вчера в пешем бою дивизии на солнцепеке и в течение целого дня? Этим он хотел, видимо, подбодрить меня и стушевать резкие слова своего начальника штаба полковника Егорова, который по телефону угрожал предать меня суду, если я отступлю от Лосева, не выдержав огня красных.

– Да, жарковато было, Ваше превосходительство, – отвечаю ему, и теперь мы все трое (и Егоров) дружески улыбаемся.

Генерал Науменко часто умело подходил к человеческой душе.

Весь корпус, не останавливаясь, спокойным шагом стал подниматься на высокое плоскогорье по дороге к станице Казанской, отстоящей от Романовского в 10 верстах.