355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Федор Елисеев » Лабинцы. Побег из красной России » Текст книги (страница 20)
Лабинцы. Побег из красной России
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 12:51

Текст книги "Лабинцы. Побег из красной России"


Автор книги: Федор Елисеев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 42 страниц)

В стихии беспомощности

Когда я вернулся к полку, у шоссе, южнее его, обнаружил штаб своего 2-го Кубанского конного корпуса с генералом Хорановым.

Хоранов, пунцовый в лице от неизвестных мне переживаний, был разговорчив, но смущен.

– Я остаюсь здесь и дальше никуда не поеду. Белые или красные – мне все равно. Везде служить можно. И если они дадут мне также корпус, я буду командовать и красным корпусом, – говорит он мне в присутствии своих штабных офицеров.

На меня эта философия произвела отталкивающее впечатление. Если мы еще «метались», ища выхода и спасения. Если я дал слово своим казакам «остаться с полком» – я еще искал выхода, как и куда идти с полком? Никто из нас не говорил никому твердо, что «я остаюсь». Мы оставались, но – как?

Да мы еще и «не оставались». Мы все еще ждали пароходов из Крыма. И цель переговоров была лишь в том, чтобы оттянуть время.

К биваку Ааби некой бригады подошел 2-й Свод но-Кубанский полк полковника Лиманского и расположился биваком у шоссе. У Аиман-ского дивный полковой хор трубачей. И было даже странно видеть в эти трагические часы Кубанской армии молодецкую часть в 400 шашек и молодецкого 26-летнего командира полка в таком не угрюмом настроении.

Аиманский прибыл ко мне, так как он не знает, «где штаб дивизии», и прибыл сюда по инерции, чтобы быть вместе с главными силами дивизии – с Лабинской бригадой, сила которой определилась в 2700 шашек.

О Корниловском полку я знал, что он занимает все время арьергардные позиции, а что там у них – я не знал.

Фронт еще держался. Армия еще существовала, но чувствовалось, что кто-то словно выдернул из нее стержень. У Адлера на рейде еще стоял пароход «Бештау», весь облепленный людьми. К ним была явная зависть казаков.

В Адлере еще бился пульс главного штаба войск Черноморского побережья, но, несмотря на это, «стержня» мы уже не чувствовали. Я ощутил жуткое одиночество и беспомощность. А главное – отсутствие авторитета.

Штаб дивизии оторвался от полков, куда-то ушел, на юг «за Адлер», тогда как все его полки находились севернее Адлера.

Штаб корпуса под боком, буквально через дорогу, помещался в большой палатке-шатре, но он оказался таким ничтожным, что к нему совершенно незачем идти. Я не имел никакой моральной поддержки от вышестоящих начальников-генералов.

Офицеры 1-го Кавказского полка, где был старший брат Андрей, решили остаться также с казаками. В станице у него оставалась жена с дочкой и сыном, не достигшим еще и 10-летнего возраста.

– Нет, Федя, семью оставить я не могу, будь что будет, как Бог даст, – печально ответил он.

В душе моей шла борьба. Разум говорил – надо уходить, спасаться в одиночку, но сердце диктовало иное. Полк! Бросить полк. Но как?.. Тайно ночью и секретно ото всех. Иначе и офицеры могли задержать меня силой.

Да и честно ли это?.. Конечно – не честно! И пойдет из поколения в поколение молва по станицам: «Да это тот полковник Елисеев, который бросил своих казаков на берегу и спасся один. А это его сын?.. И тоже, наверное, будет такой же «подлец», как и его отец».

Эти мысли меня не только что волновали, но они вызвали в моем существе определенное решение: «Нет и нет!.. Один спасаться я не могу и не стану».

Так думал я тогда, идеализируя человеческую душу, в особенности казачью.

Десять лет спустя в Париже, да и потом, я ощутил и «изнанку» души некоторых кубанских казаков и офицеров, и понял, познал на себе, что я тогда, на Черноморском побережье в апреле 1920 года, сделал промах по идеализации человеческой души и надо было спасаться «и в одиночном порядке». Духовный подвиг не был понятен для некоторых.

Я вновь начальник дивизии. Пароходы ушли

К вечеру 20 апреля мне представляются есаул И шути н и ротмистр Дейбель. С ними хозяйственная часть штаба дивизии и казначей-чиновник.

Есаул Ишутин докладывает, что штаб дивизии поехал в хутор Веселый, где будет грузиться на пароход, но они не захотели и вернулись назад.

При этом начальник штаба дивизии, полковник Гришин с казначеем прислал на мое имя деньги – жалованье для раздачи полкам дивизии.

Все это меня очень удивило. Удивило то, что штаб дивизии молча покинул свои полки, ушел «грузиться», не дав никакого распоряжения своим полкам.

Возмущенный этим, резко спрашиваю Ишутина, которого отлично знал:

– Почему же штаб дивизии прислал деньги для раздачи полкам именно мне?

– Ну а кому же, господин полковник? Ведь Вы же почти все время командовали 2-й дивизией до соединения с нашей, ну вот и прислал полковник Гришин на Ваше имя, по привычке.

Казначей доложил, что жалованье для полков, как и аванс, были получены из штаба корпуса только вчера. Ценные купюры, «керенские» и «донские», штаб дивизии оставил у себя, а полкам прислал только «колокольчики» 5– и 10-тысячного достоинства.

Для проверки доклада казначея иду с ним в штаб корпуса. Он рядом в палатке, через шоссе. Казначей корпуса, войсковой старшина Клерже230 (наш старый корниловец) по отчетным книгам дает справку – сколько денег и какого достоинства он выдал полкам 2-й дивизии. И оказалось, что штаб дивизии прислал только часть денег и в таких больших купюрах «колокольчиков», которые очень низко расценивались и были совершенно непопулярны среди населения.

Делать нечего. Принимаю бразды правления дивизией, вызываю командиров полков Кротова и Лиманского, кои были рядом, своих командиров сотен и всех троих помощников – Ткаченко, Баранова, Сахно. Выслушав мой доклад, все были не только что возмущены поступком штаба дивизии, но отказались принять деньги. Все настояли послать в хутор Веселый офицера и обменять деньги на более ходкую валюту.

– Кого послать? – спрашиваю, зная, насколько щепетильный и неприятный этот вопрос, но который надо разрешить. Мы ведь фактически «ждем пароходов из Крыма» и осуждаем штаб дивизии в произволе.

– Позвольте мне поехать, господин полковник? – вдруг решительно говорит командир 1-й сотни, войсковой старшина Логвинов. – Я их хорошо знаю, этих штабных, – добавляет он.

Вопрос легко разрешился. Ему был передан весь аванс. Он взял с собой шесть казаков своей сотни и с темнотой немедленно отправился в хутор Веселый. Вернулся он глубоко за полночь, обменяв все «колокольчики» на «керенки» и «донские».

– Не хотели менять, но я им сказал – не уеду, пока не получу!.. Долго торговались, наконец согласились, – доложил он.

Я поздравил Логвинова с успехом, и моя «сухость» к нему за случай в Филипповском хуторе прошла.

Как писал раньше – Логвинов был ранен в голову, и на него иногда находил «заскок», то есть ненормальность. Думаю, при объяснении с полковником Гришиным он был недостаточно воздержан, так как в 1927 году по этому поводу возникла переписка. Генерал Шатилов231, будучи тогда начальником 1-го отдела Русского общевоинского союза во Франции, целиком стал на мою сторону. Официальная переписка эта сохранилась у меня полностью232.

Рано утром 20 апреля первый мой взгляд после сна был на Адлер. Глянул, и похолодело сердце: на море полная гладь и нет парохода « Бештау».

Немедленно же скачу в Адлер, наш «якорь спасения». В нем какая-то жуткая тишина. На дверях того дома, где был военный совет, вижу большой лист бумаги, на котором крупными буквами, кистью, написано: «Предлагается собраться (указан час времени) старшим офицерам для образования Военного комитета. Подпись: командир учебной конной батареи, полковник Сергей Певнеб».

Прочитав это, своим глазам не верю. Нахожу Певнева и от него узнаю, что Атаман Букретов еще ночью выехал в Батум пароходом. Все старшие генералы и штабы разъехались. Власти над армией НИКАКОЙ нет. Чтобы не бросить воинские части в анархию, надо образовать здесь какую-то власть. И он, как старший начальник, оставшийся в гарнизоне Адлера, нашел единственно подходящим образовать «Военный комитет» .

Я отнесся к этому несочувственно, своего плана не имел, так как ждал пароходов из Крыма. Не нашел он сочувствия и среди других офицеров.

Полковник Певнев был признан отличным офицером-артиллеристом Кубанского Войска, почему и был назначен командиром Войсковой учебной батареи. Оказывается, офицеры Кубанского военного училища предложили ему место с женой на «Бештау».

– А для моих казаков-батарейцев место там есть? – спросил он.

– Нет, есть место только для Вас и Вашей супруги, – ответили.

– Ну, если нет места для моих казаков, нет его и для меня, я остаюсь здесь со своими казаками, – сказал он.

Что предшествовало «миру с красными»?

Посмотрим – как тогда думали и говорили старшие генералы.

21 декабря 1919 года генерал Врангель, перед отъездом на Кубань для формирования Кубанских конных корпусов, на станции Нахичевань (под Ростовом) зашел в вагон к генералу Романовскому, начальнику штаба генерала Деникина, и спросил его: «Отдает ли себе главнокомандующий ясный отчет в том, насколько положение грозно?» – и получил ответ Романовского: «Что же Вы хотите – не может же главнокомандующий признаться в том, что дело потеряно»233.

«О первых ласточках мира с красными» генерал Деникин пишет так: «В один из ближайших дней перед эвакуацией (Новороссийска) ко мне явился генерал Бридж со следующим предложением Английского Правительства: «Так как, по мнению последнего, положение катастрофично и эвакуация в Крым неосуществима, то англичане предлагают мне свое посредничество для заключения перемирия с большевиками». Я ответил: «Никогда»234.

Генерал Врангель, оставив Крым по настоянию генерала Деникина, проживал в Константинополе. 18 марта 1920 года главнокомандующий генерал Деникин разослал старшим начальникам секретную телеграмму, чтобы они прибыли к вечеру 21 марта в Севастополь для избрания преемника главнокомандующего Вооруженными силами Юга России, то есть замены самого генерала Деникина. Получив это приглашение, генерал Врангель пишет: «Я не сомневался, что борьба проиграна, что гибель остатков армии неизбежна. Отправляясь в Крым, я оттуда, вероятно, уже не вернусь».

Дальше генерал Врангель пишет, что верховный комиссар Великобритании в Константинополе, адмирал де Робек передал ему, Врангелю, секретную телеграмму для генерала Деникина, которая заканчивалась словами: «Однако если бы генерал Деникин почел бы себя обязанным его отклонить, дабы продолжать явно безнадежную борьбу, то в этом случае Британское Правительство сочло бы себя обязанным отказаться от какой бы то ни было ответственности за этот шаг и прекратить в будущем всякую поддержку или помощь какого бы то ни было характера генералу Деникину».

Генерал Врангель все же решил ехать в Крым, не сомневаясь, что он будет избран преемником генерала Деникина. И свое решение заканчивает словами своего соратника и друга, генерала Шатилова так: «Генерал Шатилов, узнав о моем решении, пришел в ужас. «Ты знаешь, что дальнейшая борьба невозможна. Армия или погибнет, или вынуждена будет капитулировать, и ты покроешь себя позором. Ведь у тебя ничего, кроме незапятнанного имени, не осталось. Ехать теперь – это безумие», – убеждал он меня»235.

Из этих коротких выдержек генералов Деникина и Врангеля ясно видно, что «мир с большевиками» зародился не в умах военных и политических руководителей Кубани. Но когда Кубанская армия была прижата к морю от Хосты и до грузинской границы, по шоссе и в окрестностях, на пятачке территории в 15 верст по птичьему полету, где скопилось до 60 тысяч войск и беженцев, без фуража и продуктов питания для людей, положение стало катастрофическим.

«Представитель Английского командования, присутствовавший на переговорах Кубанского Атамана генерала Букретова, начальника штаба армии полковника Дрейлинга и председателя Кубанского Правительства Иваниса в Гаграх 15 апреля высказался решительно против насильственного перехода Кубанцами границы Грузии и пригрозил, что в случае осуществления казаками подобного плана Великобритания не только откажет Кубанцам в своей помощи, но решительно воспрепятствует осуществлению этого намерения»236.

По разным источникам в печати можно проследить, что главное командование будто не собиралось перебросить казаков в Крым по причинам и ненадежности положения в Крыму, и не желая усиливать Добровольческую армию как бы недовольным ему элементом.

«Не знаю, что лучше – перевозить ли Ваш корпус в Крым или с остатками Донской армии переезжать к Вам на Побережье», – писал Атаман Богаевский командиру 4-го Донского корпуса генералу Старикову237.

«На бурном заседании Донских правителей в Феодосии решено было воздержаться пока вовсе от перевозки Донцов в Крым. Мотивами этого решения были —■ с одной стороны, развал частей, с другой – опасение за прочность Крыма («ловушка»)», – пишет генерал Деникин238.

«На заседании старших начальников 22 марта 1920 года в Севастополе было оглашено ультимативное сообщение Британского Правительства генералу Деникину с указанием о необходимости прекращения неравной и безнадежной борьбы».

Генерал Врангель, принимая преемственность стать главнокомандующим, под составленным актом написал следующее: «Я делил с Армией славу побед и не могу отказаться испить с нею чашу унижения»239.

О задержке переброски в Крым 4-го Донского конного корпуса много и подробно сказано в упомянутой книге генерала Голубинцева.

Голубинцев был командиром 14-й Донской отдельной конной бригады, входившей в состав 4-го Донского корпуса. Кроме того, он был в комиссии по переговорам «о перемирии с красными», назначенный в нее временным командиром их корпуса генералом Калининым240.

Мы, фронт, тогда ничего не знали о жуткой катастрофе Донской армии при эвакуации Новороссийска. Две трети от ее численности осталось на берегу. Вот почему Донское правительство в Феодосии, как пишет генерал Деникин, «воздержалось пока вовсе от перевозки 4-го Донского корпуса в Крым», считая, что Крым должен «пасть».

Кубанское правительство и Войсковой Атаман были при своей Кубанской армии. О катастрофе в Новороссийске они отлично знали уже 15 марта на совещании старших начальников в Туапсе. В нем участвовал и командующий Кубанской армией генерал Улагай, только что прибывший из Крыма. Уверенности в твердости положения Крыма, видимо, не было, так как на этом совещании решено было «отходить в Грузию»241.

По многим источникам, на Черноморское побережье отступило около 60 тысяч войск с беженцами. Генерал Голубинцев в своей книге пишет: «Насколько помню, Донских казаков в строю было около 12-ти тысяч, а всего на довольствии около 18-ти тысяч». Черкесская конная дивизия насчитывала в своих рядах около 3 тысяч всадников. Следовательно, Кубанская армия насчитывала в своих рядах около 40 тысяч. Беженцев с Кубани было очень мало. Их дали только Екатеринодар и Майкоп.

Начальник штаба армии, полковник Дрейлинг на первом совещании в Адлере 16 апреля, на котором присутствовали Атаман Букретов, военный министр Кубани, генерал Болховитинов242, временный командир 4-го Донского корпуса, генерал Калинин, генерал Шифнер-Маркевич и председатель Кубанского правительства Иванис243, доложил «о тяжелом положении армии, в которой числилось 47 тысяч бойцов, а продовольственных запасов в интендантстве всего на один день»244.

Из Крыма молчание и нет подачи транспортов. Грузия закрыла границу. Английская эскадра в Черном море поддержала решение Грузии, а британское правительство, как указано выше, предложило еще генералу Деникину прекратить войну с красными, считая ее «проигранной и безнадежной».

При таком катастрофическом положении Кубанский Атаман и правительство решили заключить перемирие с красными, надеясь, что перевозочные транспорты из Крыма еще подойдут.

«16-го апреля была послана по радио телеграмма генералу Врангелю в Крым, с просьбой прислать пароходы для эвакуации казаков».

«17-го апреля была послана новая просьба о присылке пароходов»245. Пароходы не прибыли.

Атаманский полк. День 21 апреля

Утром представился мне есаул Борис Ногаец246, прибывший из Адлера, с такими словами:

– Господин полковник, позвольте мне влиться в вашу дивизию с Атаманским конным полком?

С Борисом Ногайцем я познакомился в Екатеринодаре, перед революцией. Он был тогда прапорщиком 2-го Екатеринодарского полка и являлся младшим братом сотника Ногайца247, офицера Конвоя Его Величества. Среднего роста, хорошо сложенный, стройный, красивый, он мне тогда понравился. Теперь я его вижу в чине есаула и по старому знакомству крепко жму руку.

– Что за полк – Атаманский? Такого в Кубанском Войске нет. И к тому же почему Вы хотите влиться именно в нашу дивизию? – спрашиваю его.

И он мне доложил следующее:

– По избранию Войсковым Атаманом генерала Букретова Кубанский Гвардейский дивизион был переименован в Атаманский полк и являлся как бы Конвоем Войскового Атамана. Из Екатеринодара, перед эвакуацией его, два взвода казаков со штандартами были направлены в Новороссийск и отплыли в Крым, а полк отходил с правительственным отрядом в Туапсе. Ввиду капитуляции армии все старшие офицеры оставили полк и уплыли в Крым, а я, как самый старший из оставшихся офицеров, возглавил полк. В нем до 400 шашек. Так как полк не входил ни в одну дивизию и является гвардейским, нам стало страшно оставаться в одиночку, и мы решили влиться в вашу дивизию. Вместе сдаваться красным не так страшно.

Проходит некоторое время, как представляется новый есаул, командир дивизиона 1-го Запорожского полка, с такой же просьбой.

– А где же сам полк? – спрашиваю.

– 1-й Запорожский полк неизвестно где, есть группы казаков, отступившие сюда, не найдя полка, постепенно сорганизовались вместе, и нас теперь две сотни, 250 человек, – закончил он.

Небольшого роста, крепыш телом, отчетливый, видимо, из молодецких урядников. Фамилию его не помню.

Понимая их душевное состояние, сам беспомощный, обласкал и приютил, как мог. Борис Ногаец будет расстрелян красными в Екате-ринодаре.

Вдруг пришло распоряжение через штаб корпуса из селения Хоста, от генерала Морозова: «Для того чтобы познать красную армию – сегодня же командировать в Сочи по одному офицеру от полка и по одному уряднику от сотен. Всем быть в военной форме, при холодном оружии, но без погон».

Сенсация. Собираю офицеров 1-го Лабинского полка, читаю телефонограмму и спрашиваю «желающих проехать в стан красных». Все офицеры улыбаются и молчат. Желающих не нашлось.

– Позвольте мне проехать в Сочи, господин полковник? – вдруг говорит подковой медицинский врач. – Я их, красных, хорошо знаю! Целых два года под ними, извергами, был! Меня-то они не проведут!

Назначены были в сотнях и надежные урядники. Где-то на сборном пункте, на камионе, все отправились в Сочи. К вечеру они вернулись.

– Красную армию не узнать, везде старые порядки, красноармейцы вежливые, угостили нас хорошим обедом. Говорят: «Не бойтесь!.. У нас порядок», – так доложили нам всем, офицерам полка, урядники от сотен.

– Да, господин полковник, красные переменились здорово и к лучшему, – докладывает доктор. – Конечно, я настроен был против них, но и то, должен сказать, переменились они до неузнаваемости. Бояться их нечего, можно оставаться, – «утешил» он нас.

Оказывается, когда комиссия от Атамана Букретова отказалась от приглашения проехать в Сочи для подписания перемирия, генерал Морозов, чтобы не сорвать переговоров, на свой риск сам поехал в Сочи на поданном ему красными автомобиле. Комиссар просил его «быть без погон». Потом Морозов рассказывал, что сверху гимнастерки с погонами он накинул шинель. Но там, в переговорах в штабе, шинель пришлось снять, и его все величали «ваше превосходительство». Рассказывал и сам смеялся. Оттуда он и привез распоряжение «выслать делегатов».

Возможно, что генерал Морозов также «оттягивал время», как докладывал на военном совете полковник Дрейлинг, в ожидании пароходов из Крыма?

Прошло уже 2 дня, как армию покинули все руководители и нас пока никто не трогал. И мы не знали – что же нам делать?

В этот же день через штаб корпуса получена новая телефонограмма от генерала Морозова, что «к 4-м часам дня, он прибудет в расположение корпуса для разговоров с казаками. Всем выстроиться у шоссе, но без всякого строя». '

Генерал Морозов и красные комиссары

Все части, кои располагались возле штаба корпуса, сгруппировались на возвышенностях шоссе по обе его стороны и ждут – стоят, сидят и курят.

Скоро показался легкий грузовик из-за поворота шоссе. Кто-то там скомандовал «смирно». Мы все повернули головы к машине и видим генерала Морозова, стоявшего на площадке грузовика. Он в шинели нараспашку и в погонах, но при нем два солдата без погон и с красными звездами на фуражках. Третий – в какой-то рабочей рубашке, в босяцкой кепке блином, на которой пришита красная матерчатая звезда. Мне показалось это галлюцинацией.

Трехтонный грузовичок остановился. Морозов быстро сходит с площадки машины. За ним соскакивают два красных солдата в новых гимнастерках и штанах защитного цвета, в простых солдатских сапогах. Они без шинелей.

Если бы снять звезды с их фуражек, также защитного цвета, это были бы писари штаба пехотного полка старых времен.

Они бодро и смело идут вслед за генералом Морозовым и активно, с улыбкой рассматривают лица казаков. Третий красноармеец, очень убогий видом и своим неизвестного цвета и покроя костюмом, остался стоять на камионе.

– Здорово, казаки! – громко произнес Морозов, остановившись.

– Здравия желаем, Ваше превосходительство! – громко, но не связно, как всякая толпа, ответили казаки, числом свыше 2 тысяч человек.

– Ну вот, казаки!.. Война окончена. Мы подписали с советским командованием мир, бояться вам их нечего. А каковы они – вам об этом скажут их комиссары, – так коротко, почти дословно, сказал нам всем тогда генерал Морозов.

При этом генерал жестом указал на двоих, сопровождавших его.

«Вот с чем прибыл он в наш Казачий стан», – горькой иронией пронеслось в моей голове.

Передний из них, маленький блондин лет тридцати, тип латыша (совершенно белобрысый), но с интеллигентным лицом, быстро поднял руку вверх и смело выкрикнул:

– Товарищи казаки!.. Зачем строй?.. Быстро ко мне сомкнитесь и поговорим по душам!

От этих его слов на меня «екнуло» 17-м годом. Ну вот и митинг, от которых мы не только отвыкли, но и презирали их.

Мы все в погонах. С толпой казаков и офицеры окружают комиссаров. Они оба взошли на площадку камиона и начали. Начали говорить те же слова, что и в месяцы революции.

– А теперь скажет слово военком 34-й красной дивизии товарищ Рабинович, – закончил свою речь белобрысый.

Рабинович, словно обрадовавшись своей очереди, как застоявшийся конь, быстро стал впереди говорившего, окинул казаков торжествующе-победным взглядом и тонким фальцетом запищал, защебетал, заговорил.

Выше среднего роста, стройный, красивый брюнет с ловкими манерами, с экспансивностью южанина; содержание его речи – все та же агитация: «революция, товарищ Ленин и пр., и пр.» – то, от чего мы давно отвыкли и что теперь внушало моей душе и отвращение, и страх.

Казаки слушали молча. Я смотрел в их лица и читал на них то же, что ощущал и в своем сердце.

«Проп-пали, проп-пали мы», – думал я тогда. Революция, советская республика, красная власть навалились опять на нас всем своим отвратительным существом!..

– А в доказательство того, что у нас в армии порядок, слово скажет ваш же кубанский есаул, командир роты нашей 34-й дивизии, – вдруг заканчивает Рабинович и жестом указывает на ту несчастную фигуру в неопределенного цвета и покроя одежде.

Это заявление произвело на всех нас впечатление. Все широко открыли глаза на своего кубанского есаула, командира красной роты, который своим видом и костюмом был вылитый босяк с Дубинки, что под Екатеринодаром.

– Товарищи казаки!.. Я есаул 10-го Кубанского пластунского батальона Великой войны! Может быть, кто тут из вас есть, служивший в этом батальоне – то он может это подтвердить!

Это заявление произвело особенную сенсацию на казаков. Все как-то притихли от такой неожиданности.

– А ну-ка, сними свой картуз! – кто-то резко и недружелюбно выкрикнул, как бы желая разоблачить «этого самозванца», глянув в его открытое лицо.

И есаул снял послушно свою кепку и медленно повел по сторонам голову, будто ища знакомых казаков и офицеров и показывая свое лицо «в натуральном виде».

– Ваня-а! – крикнул рядом со мной стоявший друг детства, бывший учитель, а теперь сотник 10-го пластунского батальона еще с Великой войны, Гриня Белоусов.

Сомнений не стало: это был, действительно, наш кубанский есаул-пластун. Речь его не была так связна, как предыдущих комиссаров. Он говорил только об армии, в которую попал случайно в Екатеринодаре при отступлении. Он командует ротой. Уговаривал казаков «ничего не бояться» и спокойно ждать событий. Это произвело на казаков большее впечатление, чем слова предыдущих ораторов.

Речи закончены. Комиссары хотели говорить с казаками уже «почастному» и задавать им вопросы. Это была «их служба».

После всего этого генерал Морозов с комиссарами двинулся на Адлер, чтобы говорить с полками, находившимися там, а нам позволили оставить у себя есаула, чтобы ближе познакомиться с порядками в Красной армии. И он рассказал нам, что его часть отходила через Ека-теринодар. Он побежал на Дубинку попрощаться с женой, но когда бежал обратно – мост через Кубань был взорван и он наткнулся на красных. Быстро перескочив через забор, скрылся в каком-то дворе и, отсидевшись, вечером вернулся к семье. На следующий день – регистрация офицеров. Их было много. Его, как и других, поставили в строй. И с тех пор «он гнал своих же, белых» в составе 34-й красной дивизии.

Его оценка Красной армии была менее оптимистична, чем у комиссаров. Но «все же порядок, безусловно, есть. Кормят хорошо. Комиссары мало вмешиваются в строевое дело, и красноармейцы слушаются своих командиров. Вне строя, конечно, все равны», – закончил он.

Он сказал больше положительное о Красной армии, но наблюдательный человек заметил бы в этом и многое отрицательное. Во всяком случае, его выступление сыграло только на руку красным. Фамилию его забыл.

Я не мог понять – почему красные медлили? Уже прошло 3 дня после ультиматума «о сдаче», а мы все еще остаемся вооруженными. Тянул ли время Морозов, чтобы было возможно «спасаться каждому, как кто может», или красные, ввиду своей малочисленности, боялись вступить в вооруженную и многочисленную зону казаков? Не знаю.

Приезд комиссаров произвел на меня тяжелое впечатление. Я высказал офицерам полка свои мрачные мысли. И видел, что все они были не в радркном настроении. Но мы не знали – что же нам делать? Куда идти? Как спасаться? Спасаться, конечно, с полком, но не в одиночку. Мы пали духом. И появись сейчас корабли из Крыма – все двинулись бы к погрузке!

Разрушительная сила почему-то всегда сильнее созидательной. И как уговаривали эти комиссары! И конечно, действовали на исстрадавшуюся душу казака. Да и не могут ли не действовать на нее такие слова, которые они говорили, взывая к казакам: «Вас советская власть не тронет. Вы будете по-прежнему трудиться на своей земле. Вас мы даже не возьмем в Красную армию. Идите и работайте дома и живите со своими семьями спокойно».

Трагикомический случай с комиссарами

За Адлером комиссары вновь выступили перед казаками. Там были и донские части. Что произошло – не знаю. Но генерал Морозов в тюрьме в Костроме, в плену у красных, как-то сказал, отвечая на наши вопросы:

– Мерзавцы, чуть не убили нас донцы.

Появление красных комиссаров среди донцов произвело такое впечатление, какое производит красная тряпка на быка. С криками, с оскорблениями донцы решили их арестовать. Генерал Морозов, в естественном порядке, активно стал на защиту «своих гостей». Донцы схватились за оружие. Комиссары и генерал Морозов бросились в лес, спрятались и какими-то путями пробрались в нейтральную зону. Оттуда Морозов телефонировал генералу Хоранову выслать к нему надежную часть, чтобы спасти их, главное, спасти комиссаров, так как в случае их гибели произойдет катастрофа, перемирие будет сорвано и красные двинутся в наступление. А каковы будут результаты этого – можно предполагать.

Генерал Хоранов обратился ко мне и просил «Федор Ивановича» выслать сотни две Аабинцев на выручку «гостей». Я наотрез отказался и предупредил командиров сотен – в случае «нажима» со стороны Хоранова доложить ему, что «казаки этого не хотят».

К нашему удивлению, генерал Морозов и комиссары сами выбрались из опасности. Казакам вся эта история очень понравилась. Они и смеялись, и жалели, что комиссары выбрались живыми. Таково было настроение казаков уже перед самой капитуляцией. И появись тогда среди нас видный и авторитетный кубанский генерал с решительным характером – пошли бы многие и на авантюру.

Историческое прошлое Кубанского Войска обязывало к этому. Но для этого нужна была личность. Ее не оказалось среди кубанского генералитета. Достойных было много, но великих не было. Вот почему и погибла в мучениях Кубанская армия.

Красные решили действовать. В эту же ночь на 22 апреля из Хосты от генерала Морозова получено следующее распоряжение:

«Завтра, 22 апреля, на Грузинскую границу пройдет батальон красной армии для занятия постов. Приказываю всем гг. офицерам и казакам снять все внешние воинские отличия (погоны) Вооруженных Сил Юга России, во избежание инцидентов при проходе красной армии. Разрешается не снимать только боевые ордена Великой войны.

Кроме того, приказываю: все оружие – пушки, пулеметы, винтовки и револьверы сложить в порядке у шоссе – винтовки в козлы, а пушки и пулеметы в один ряд. И возле них не быть казакам. Холодное оружие оставить при казаках, а гг. офицерам оставить и револьверы» .

– Ну вот и конец, – сказали мы, прочитав это. Конец всему. А пароходов из Крыма так и нет.

Настало утро 22 апреля. Стояла дивная весенняя погода. Было так тепло и радостно в природе! Так хотелось жить!.. Но вместо жизни нам преподносился смертельный яд.

Я уже не вышел к своему храброму 1-му Лабинскому полку смотреть на самое позорное явление в жизни армии – сдачу оружия противнику без боя, и смотреть и знать, кто и как снимает с себя погоны.

Я совершенно не знал и не знаю – что и как происходило в полках в самом Адлере и за Адлером. Но в нашем 2-м Кубанском конном корпусе все происходило спокойно. Правда, с угрызениями совести, с внутренней стыдливостью перед каждым, с полным сознанием, что происходит что-то большое, мало еще понятное для нас, но безусловно – что-то страшное.

Конный разъезд и батальон красных

Было 10 часов утра 22 апреля. Я устал думать о нашем общем горе. Чтобы отвлечься – верхом, в выцветшей рубашке-бешмете под черкеску, выехал на север от полка. С бугра вижу на шоссе большую группу пеших казаков и посреди нее – верховых лошадей. В этой толпе чувствуется какое-то оживление. Заинтересовавшись, спускаюсь вниз и выхожу к шоссе. И через головы казаков вижу красную конницу. Взвод в 25 человек, держа лошадей в поводу, был окружен казаками, весело беседующими с ними. Красноармейцы из своих сум дают казакам хлеб, и наши казаки, без всякого стеснения, жадно едят его здесь же, и говорят, и расспрашивают, пытливо рассматривая своих вчерашних врагов.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю